Текст книги "Гончие смерти. Сага дальних миров"

Автор книги: Роберт Ирвин Говард

Я схватил было поводья кобылы, но тут же понял, что она уже сделала все, на что была способна. Тогда я подсадил Эллен на свою лошадь и скомандовал:

– Езжай к нашему ранчо. В вельде полно черномазых, однако прорваться можно. Скачи быстрее, но постарайся, чтоб не заметили!

– Стив, а как же ты?

– Вперед!

Я подхлестнул ее лошадь. Эллен понеслась прочь, с тоской оглянувшись на меня. Тогда я взял наизготовку одолженное у Смита ружье и углубился в буш. До самого вечера мы с Сенекозой играли в прятки под жарким африканским солнцем. Ползали, скрывались в редком кустарнике, прятались в высокой траве и обменивались пулями. Шелест травы, хруст ветки под ногой – гремит выстрел, за ним еще, и все начинается снова.

Патронов у меня было немного, поэтому я старался беречь их, но вот наконец зарядил ружье – огромную, шестого калибра одностволку, заряжающуюся с казенной части (некогда было выбирать), – последним. Сжавшись в комок в своем укрытии, я ждал, когда чернокожий выдаст себя неосторожным движением. Ни звука, ни шепотка не слышно было в траве. Где-то вдали разразилась дьявольским хохотом гиена, и тут же, словно в ответ, неподалеку от меня захохотала другая. Лоб мой покрылся холодным потом.

Но – что это? Грохот подков! Неужели воины Сенекозы возвращаются? Я осторожно выглянул из травы – и чуть не завопил от радости. Прямо ко мне неслись человек двадцать белых и чернокожих пастухов с ранчо, а впереди всех скакала Эллен! Расстояние до них было еще порядочным. Я скользнул за высокий куст, встал во весь рост и замахал руками, чтобы привлечь их внимание.

Все разом закричали, указывая на что-то за моей спиной. Обернувшись, я увидел ярдах в тридцати от себя огромную гиену, быстрыми прыжками приближавшуюся ко мне. Я окинул быстрым взглядом вельд – где-то там, среди травы, прятался Сенекоза. Выстрел мог выдать меня, да к тому же и патрон оставался последний. А мои спасители все еще были слишком далеко…

Я снова взглянул на гиену. Она приближалась, и намерения ее не вызывали никаких сомнений. Глаза зверя сверкали адским огнем. Судя по шраму на плече, то была та самая гиена, что напала на меня возле ранчо. Объятый ужасом, я покрепче прижал к плечу приклад старого слоновьего ружья и послал в гиену свою последнюю пулю. С визгом, до дрожи похожим на человеческий, гиена скрылась в кустах, сильно хромая на бегу.

И тут меня обступили спасители. Град пуль обрушился на то место, откуда Сенекоза стрелял в последний раз, но ответа не последовало.

Кузен Людтвик кипел от ярости, что заметно усилило его бурский акцент:

– Нишефо, не уйтет, смеюка!

Мы рассыпались цепью по вельду, прочесывая каждый дюйм, но колдуна и след простыл. Нашли только незаряженное ружье да россыпь стреляных гильз. Но самым странным оказалось то, что от брошенного ружья в траву вел след гиены.

От темного ужаса волоски на моем загривке встали дыбом. Мы переглянулись и, ни слова не говоря, пошли по следу. Зверь явно подкрадывался ко мне, скрываясь в высокой, по плечо, траве, терпеливо выслеживая свою жертву. Кусты, куда гиена нырнула после моего выстрела, были обагрены кровью, так что ошибиться было невозможно. Мы двинулись по кровавому следу дальше.

– Да ведь след ведет к хижине этого колдуна, – пробормотал Смит. Здесь, господа, какая-то дьявольская тайна!

После этого кузен Людтвик велел Эллен не ходить дальше и оставил с ней двоих мужчин.

След тянулся на вершину копи, а затем – в ту самую рощу, прямиком ко входу в хижину. Мы внимательно осмотрели все вокруг, но других следов не нашли. Значит, зверь там. Держа ружья наготове, мы распахнули грубо сколоченную дверь…

Вокруг хижины не было никаких следов, кроме отпечатков лап гиены, однако внутри оказался вовсе не зверь. На земляном полу с пулей в груди лежал Сенекоза, туземный колдун.

  Змея из ночного кошмара

Ночь выдалась на удивление тихой. Расположившись на просторной веранде, мы смотрели в необъятную темную даль. Ночной покой вошел в наши души, и мы все долгое время молчали.

Затем вдалеке, над темными горами на востоке, появилось едва заметное сияние, и вскоре огромная золотистая луна залила землю призрачным светом, в котором, словно дыры, зияли тени деревьев. С востока подул легкий, прохладный ветерок, и неподвижные травы всколыхнулись долгими, широкими волнами, почти невидимыми в неверном свете луны. И тут молчание, воцарившееся на веранде, разорвал негромкий, на вдохе, вскрик, заставивший всех нас обернуться.

Фэминг подался всем телом вперед, вцепившись в подлокотники кресла. Лицо его в призрачном свете сделалось мертвенно-бледным, а на подбородок стекала тонкая струйка крови – он прикусил губу. Все мы смотрели на него в изумлении. Издав отрывистый, больше похожий на рычание смешок, он резко бросил:

– Нечего глазеть на меня! Уставились, как стадо баранов! – и столь же внезапно умолк.

Мы пораженно молчали, не зная, что ответить, и Фэминг заговорил вновь:

– Пожалуй, лучше рассказать обо всем, иначе еще примете меня за чокнутого. Только чтоб никто не перебивал! Мне нужно избавиться от мыслей об этом! Всем вам известно: я не из впечатлительных. Но это наваждение, от начала до конца порожденное моим воображением, преследует меня с самого детства. Сон…– Он прямо-таки съежился в кресле.– Сон! О, господи, что за сон! С первого раза… Хотя нет, я не помню, когда все это приснилось мне впервые… Эта дьявольщина снится с тех пор, как я помню себя. Сон такой. На холме, среди диких трав, стоит дом вроде бунгало – не такой, как этот, но происходит все здесь, в Африке. И я живу в этом бунгало со слугой-индусом. Как я туда попал, наяву никогда не помню, хотя во сне причина мне точно известна. Вообще, становясь тем человеком из сна, я помню свою прежнюю жизнь, которая никоим образом не связана с моей жизнью наяву, но, стоит проснуться, и от этой памяти не остается и следа. Однако, по-моему, я скрылся там от преследования властей, и индус тоже. Откуда взялось бунгало, я не помню и даже не могу сказать, в какой это части Африки, хотя во сне знаю все. Бунгало, как я уже говорил, стоит на вершине холма и состоит всего из нескольких комнат. Других холмов вокруг нет, во все стороны – травы, до самого горизонта, где по колено, а где и по пояс.

Сон всегда начинается с того, что солнце клонится к закату и я поднимаюсь на холм – возвращаюсь с охоты, и ружье мое сломано. Это я помню ясно. Все это – точно вдруг поднимается занавес и начинается пьеса. Или будто я переношусь в тело и жизнь другого человека, напрочь забывая жизнь наяву. Вот в чем настоящий кошмар! Как всем – ну, по крайности, многим – из вас известно, во сне человек где-то в глубине сознания понимает, что это сон. Как бы он ни был ужасен, мы знаем, что спим и, стоит нам проснуться, кошмары прекратятся. А в моем сне я не знаю этого! Он так ярок и подробен, что иногда я думаю: а вдруг этот сон и есть реальность, а то, что я считаю жизнью наяву, лишь сон? Но это, конечно, не так, ибо в этом случае я бы умер много лет назад…

Словом, я поднимаюсь на холм и первым делом отмечаю: что-то не так. К вершине поднимается странный след – будто волоком тащили что-то тяжелое и примяли траву. Но я не обращаю на это особого внимания, потому что раздражен: другого оружия, кроме этого сломавшегося ружья, у меня нет, и охоту придется оставить, пока не смогу послать за новым.

Видите, я помню, что думаю и чувствую во сне – в настоящем своего сна. Но тот «я», во сне, наделен воспоминаниями, которых я не могу вспомнить наяву. Так вот, я поднимаюсь на холм и вхожу в бунгало. Двери распахнуты настежь, индуса нигде нет, а в комнате беспорядок: кресла сломаны, стол опрокинут… На полу валяется кинжал моего слуги, но крови нигде не видно.

Надо заметить, что во сне я не помню предыдущих снов, как порой бывает с людьми. Все всегда происходит словно в первый раз. И происходящее я воспринимаю так же ярко, как впервые. И вот я стою посреди жуткого беспорядка и ничего не понимаю. Индус пропал, но что же стряслось? Будь это набег чернокожих, они бы разграбили и сожгли дом. Заберись в бунгало лев, все вокруг плавало бы в крови. И тут я внезапно вспоминаю тот след! По спине пробегает холодок. Все становится ясно: тварь, поднявшаяся на холм и разорившая бунгало, не может быть ничем иным, как только гигантской змеей. Стоит мне вообразить ее размеры, лоб покрывается бисеринками холодного пота, а сломанное ружье начинает дрожать в руке.

Тогда я бросаюсь к выходу в диком ужасе и с одной-единственной мыслью: бежать как можно скорее к побережью. Но солнце уже садится, на землю опускаются сумерки, и где-то там, в высокой траве, прячется эта ужасная, громадная тварь. Господи!..

С губ его брызнула слюна. Мы сидели молча, напряженно слушая, боясь пропустить хоть слово.

Фэминг продолжал:

– Я запираю двери и окна на засовы, зажигаю лампу и замираю посреди комнаты. Стою, точно статуя. Жду. Прислушиваюсь. Вскоре в небе появляется луна, залипая все вокруг неверным светом. Я стою неподвижно. Ночь очень тиха, совсем как сейчас, лишь легкий ветерок порой шелестит в траве, всякий раз заставляя меня прижимать руки к груди и стискивать кулаки так, что кровь течет из-под впивающихся в ладони ногтей. Я стою, жду, вслушиваюсь в ночь. Но змея не появляется!

Последние слова прозвучали, точно взрыв. Все мы невольно вздохнули с облегчением. Напряжение спало.

– Тогда я решаю, если доживу до утра, попытать счастья в лугах и отправиться к побережью. Но вот наступает утро, и я не осмеливаюсь! Неизвестно, в какую сторону уползло чудовище, и я боюсь встретиться с ним на открытом месте, да еще без оружия! Я остаюсь в бунгало, точно в ловушке, и глаза мои неотрывно следят за солнцем, которое неумолимо двигается к горизонту. О, господи! Если б я только мог остановить его!

Фэминг был охвачен ужасом настолько, что едва мог .говорить.

– Солнце клонится к закату, траву прорезают длинные мрачные тени. Опьянев от страха, я запираю окна и двери и зажигаю лампу задолго до того, как угаснет последний солнечный луч. Свет в окнах может привлечь чудовище, но мне не хватает духу потушить лампу и остаться в темноте. Я снова стою посреди комнаты и жду.

Фэминга сотрясала дрожь. Сделав паузу, он продолжал едва слышным шепотом:

– Жду, утратив всякое ощущение времени. Времени больше нет, каждая секунда растянулась до бесконечности. Но вдруг… Господи, что это!?

Он резко подался вперед. В призрачном свете луны его застывшее лицо сделалось столь ужасным, что все мы невольно вздрогнули и поспешно оглянулись.

– На сей раз то – не ночной бриз,– зашептал Фэминг.– Что-то шуршит, словно прямо по траве тащат нечто огромное, длинное и тяжелое. Шорох все ближе и ближе, и наконец он смолкает – перед самой дверью! Ночную тишь взрывает скрип, дверь прогибается внутрь… Еще, еще! – Руки Фэминга словно вцепились во что-то невидимое для нас, но находившееся прямо перед ним. Дышал он, будто загнанная лошадь.– Я понимаю, что должен навалиться на дверь всем телом, но нет – страх превратил меня в камень! Я лишь стою, как баран под ножом. Однако дверь выстояла!

И снова у всех вырвался вздох облегчения. Фэминг отер лоб трясущейся рукой.

– Всю ночь я неподвижно простоял посреди комнаты, разве что поворачивался лицом туда, где шуршала в траве ползавшая вокруг дома тварь. Тихий, зловещий шорох словно приковывал к себе мой взгляд. Порой он стихал на миг или даже на целых несколько минут, и тогда у меня перехватывало дух от ужаса – казалось, змея сумела как-то пробраться внутрь. Я начинал вертеться по сторонам, хотя – уж не знаю почему – страшно боялся шуметь,– меня не оставляло чувство, будто это исчадье ада – прямо за моей спиной. Но шорох возобновлялся, и я снова замирал на месте…

Только в одном-единственном смысле мое сознание – то, что руководит мною наяву,– проникает под покров этого кошмара. Во сне я не имею ни малейшего понятия, что сплю, однако косвенным образом кое-что передается и в сон. Моя личность как бы мгновенно раздваивается, и получается нечто вроде того, как две руки, правая и левая, существуют независимо друг от друга, хотя принадлежат одному телу. Во сне мое «я» не осознает «я» реального, сознание временно подавляется, попадает под контроль подсознания и словно бы вовсе перестает существовать. Но сознание все-таки способно воспринимать мысли, волнами набегающие из моря сна. Конечно, я объясняю все это не слишком внятно, но суть в том, что и сознание и подсознание мое – на краю гибели. Там, во сне, меня не покидает страх перед тем, что змея поднимет голову и заглянет в окно. И я – во сне – знаю: если это случится, я сойду с ума. И переживания, доносимые мысленными волнами из мутного моря кошмара, так отчетливы, что мой разум наяву колеблется так же, как колеблется разум во сне. Туда-сюда, туда-сюда, пока и я сам не начинаю раскачиваться. Ощущение не всегда одинаково, но я вам скажу одно: если когда-нибудь во сне эта ужасная тварь взглянет на меня, не миновать мне буйного помешательства.

Слушатели беспокойно всколыхнулись.

– Господи, ну и перспектива,– пробормотал Фэминг.– Повредиться умом и непрестанно, днем и ночью, жить в этом кошмаре! – Он сделал паузу.– я стою посреди комнаты, проходят века, но наконец за окнами светлеет, шорох исчезает вдали, и вскоре кровавое, точно изможденное, солнце начинает карабкаться в небо из-за восточного горизонта. Я поворачиваюсь, смотрю в зеркало – мои волосы совершенно седы! Шатаясь, я иду к двери, распахиваю ее настежь… Ничего. Ничего, кроме широкой проплешины в траве, уходящей не к побережью, а в противоположном направлении! Зайдясь в безумном визгливом смехе, я бросаюсь бежать вниз по склону – и дальше, и дальше, через заросшие травами луга. Бегу, пока не падаю от изнеможения, и лежу, пока не обретаю сипы подняться и снова бежать.

Так продолжается весь день. С нечеловеческими усилиями я двигаюсь к побережью, подгоняемый оставленным позади ужасом. И непрестанно, бредя ли на подгибающихся ногах, лежа ли и хватая ртом воздух, не спускаю молящего взгляда с солнца! Как быстро несется оно по небу, когда бежишь наперегонки со смертью! И, когда солнце опускается к самому горизонту, а холмы, до которых нужно было добраться засветло, ничуть не приблизились, я понимаю, что гонка проиграна.

Голос его с каждым словом звучал все тише, и все мы невольно подались вперед. Пальцы Фэминга крепко-накрепко впились в подлокотники, из прикушенной губы сочилась кровь.

– Темнеет. Я все бреду вперед, падаю и снова встаю. И хохочу, хохочу, хохочу! Но вскоре умолкаю: взошедшая луна превращает луга в ка-кой-то призрачный, окутанный серебристой дымкой, морок. Заливая землю молочно-белым светом, сама она красна, как кровь! Я оглядываюсь… И… Далеко позади…

Мы еще сильнее подались вперед. По коже пробежал холодок. Голос Фэминга снизился до еле слышного, призрачного шепота.

– …Далеко позади… Вижу… Колышущуюся… Волнами… Траву. Воздух неподвижен, но высокие стебли расступаются и раскачиваются в свете луны, образуя темную извивающуюся линию. Она еще далеко, но с каждым мгновением все ближе и ближе…

Фэминг умолк. Только через некоторое время кто-то из нас осмелился нарушить воцарившуюся тишину.

– И что же дальше?

– Дальше – просыпаюсь,– ответил Фэминг.– Пока что я ни разу не видел этого ужасного чудовища. Но кошмар преследует меня всю жизнь. В детстве я пробуждался от него с криком, а уже в зрелом возрасте – весь в холодном поту. Снится он нерегулярно, но в последнее время…– Голос Фэминга осекся, однако он продолжил: – В последнее время змея с каждым разом подползает все ближе. Колышущаяся трава отмечает ее путь, и с каждым новым кошмаром чудовище приближается. Когда оно настигнет меня…

Он резко смолк, ни слова более не говоря, встал с кресла и пошел в дом. Остальные еще немного посидели в молчании, потом последовали его примеру– время было позднее.

Не знаю, как долго я спал, но внезапно сон мой был прерван. Казалось, в доме кто-то смеялся– долгим, громким, отвратительным безумным смехом. Вскочив с постели и гадая, не приснился ли мне этот смех, я выбежал из спальни, и в тот же миг по всему дому разнесся воистину ужасающий визг. Дом мгновенно наполнился разбуженными людьми, и все мы кинулись в спальню Фэминга – похоже, звук доносился именно оттуда.

Фэминг был мертв. Он лежал на полу – так, точно упал, борясь с чем-то ужасным. На теле его не было ни царапины, но лицо было страшно искажено, словно раздавлено какой-то невообразимой силой, подобной той, какой должна обладать гигантская змея.

  ДИТЯ СУДЬБЫ

С рожденья ход судьбы проклятьем ведьмы повязался,

И оттого всю жизнь мою пришлось брести уныло

По странным тропам, по путям порочным и постылым,

И, как слепец, у асфоделей сломанных я оказался.

Жилище дьявола, нет топи безысходней,

Разбитая дорога пролегла там в всполохах огня.

И призраки сквозь тусклый свет луны ведут меня,

Чтоб слушать демонов в гранитной преисподней… [1]1
  Перевод А. Андреева.


[Закрыть]

Роберт И. Говард

Роберт Ирвин Говард родился 24 января 1906 года в деревушке Пистер графства Паркер (штат Техас), находящейся в десяти милях северо-западнее Уизерфорда и тридцатью пятью милями западнее Форт-Уорта. Доктор Говард отвез туда жену, когда подошел срок родов, ибо в крошечном селении Темная Долина, где они тогда проживали, не было врача. Принимать единственного ребенка миссис Говард помогал доктор Дж. Э. Уильямс.

Рождение сына было большим событием в этой семье, ибо Айзек и Эстер Говарды уже не надеялись завести ребенка. Они оба считали, что Эсси, как доктор Говард называл свою жену Эстер Джейн, слишком стара для этого, да и здоровье у нее слабовато. Говарды даже подумывали попросить брата Айзека, Дэвида, чтобы он позволил им усыновить его последнего сына, маленького Уоллеса, и вырастить его как своего собственного. Но когда братья начали всерьез обсуждать это, обнаружилось, что Эстер беременна.

В детстве Роберт постоянно общался лишь с матерью, а отец, фанатично преданный своему делу, оставался для него чужим. Несомненно, он внушал трепет ребенку – крупный, энергичный, с пронзительными синими глазами и роскошными угольно-черными волосами, сильный и властный, но нежной привязанности, как к матери, сын к нему не испытывал.

Доктор Говард полностью отдавал себя постоянной борьбе за жизнь своих пациентов. Для него болезнь и смерть были врагами, с которыми он вел непрекращающуюся войну. Он чувствовал, что, если позволит себе расслабиться хотя бы на миг, смерть победит, и считал смерть не естественным процессом, а своим личным упущением.

Айзек Говард стремился придать черты совершенства окружающему миру, не признавая полутонов и не идя на компромиссы. Для него существовало либо зло, либо добро – и никакой границы между ними. Он видел себя чем-то вроде воина Христова, посланным на землю для беспощадной борьбы со злом. В юности он хотел стать священником, но, как заметил один из его двоюродных братьев, «для этого в нем было стишком много от Лукавого».

Невероятная вспыльчивость и раздражительность всегда были присущи Говарду-старшему, что, несомненно, не шло на пользу избранной им благотворительной миссии. В один из воскресных дней, когда еще молодой Айзек Говард и его жена выходили из церкви, какой-то неуклюжий прихожанин наступил на юбку Эстер и порвал ее подол. Перед всем приходом доктор пригрозил ему нанесением увечья в столь непристойных выражениях, что об этом вспоминали и семь десятков лет спустя. Его соседи немедленно решили, что Айзек Говард не достоин сана священника, поскольку в его натуре нет и тени смирения. С возрастом он, конечно, научился в некоторой степени управлять собой, но до конца жизни так и остался резким, вспыльчивым человеком.

Будучи взрослым, Роберт любил говорить, что, несмотря на его английское имя, он, по крайней мере, на три четверти ирландец, а на оставшуюся четверть – англичанин с примесью датской крови. Его двоюродный брат Мэксин Эрвин утверждал, что, хоть Роберт и был яростным кепьтоманом, в семье все же царил английский дух.

* * *

Годы, казалось, были не властны над отцом Говарда. Одетый во все черное (обычный костюм врача той эпохи), он вскакивал на лошадь, к седлу которой были приторочены огромные сумки, наполненные опиумом, эфиром, рвотным корнем, аспирином и другими лекарствами для очищения желудка, потения и снижения жара. Для маленького Роберта этот человек шести с лишним футов ростом, должно быть, казался невероятно огромным, вполне подходящим на роль Властелина Темной Долины. Выезжая в облаке пыли из ворот или возвращаясь домой, чтобы заключить свою Эсси в объятья и наградить ее крепким поцелуем, он, скорее всего, возбуждал в своем маленьком сыне беспокойство и обиду.

Чувства эти обострялись, если мать не понимала его детских желаний, и тогда Роберт осознавал себя обездоленным и неспособным противостоять натиску злых враждебных сил.

Так для Роберта в первые годы его жизни возникли две Темные Долины: «хорошая» долина счастья и удовлетворенности и –плохая-, населенная демонами страха и разочарования. Поскольку он никогда не мог избавиться от своего страха, гнева и неуверенности, Роберт Говард был обречен жить в неуправляемом хаосе и ему постоянно казалось, что его преследуют демоны. Он всегда чувствовал себя одиноким, и потому душа его непрерывно страдала.

Детство Роберта Говарда, в котором было так мало тепла, навсегда отложило отпечаток на его уязвимую натуру. Он стремился к любви и пониманию, и вместе с тем в его сознании постоянно жил ужас и страх сумасшествия. Говард считал эти ощущения проявлением памяти пращуров и древних суеверий, происходящих от общего знания его северных предков, в которых он олицетворял себя через своего прапрадеда, Сэма Уолзера.

Там, в замороженных краях, говорил он, между ледяным берегом и заснеженным лесом, дикие северяне впитали в себя темные мечты и безумные порывы. Небеса, затянутые вечными тучами, окутанные мглистыми саванами древние холмы, мрачные деревья пробуждали воспоминания, вызывающие чувства столь же острые и проникновенные, как преследование. Здесь были посеяны семена безумия, которые взросли среди потомков этих северян в Салеме во время охоты на ведьм в 1692 году. Говард считал, что, когда воспоминания предков и первобытные страхи прорываются сквозь толщу веков, они приобретают поистине чудовищные формы.

Когда Говард упоминает язычников Скандинавии, на самом деле он пишет о себе. Мысли о памяти предков и его страхи скрывают превратности развития его сознания, когда привольные луга стали в воображении ребенка Вратами Ада, а отец – надзирающим над ними Темным Властелином. Годами позже Говард писал: «Жизнь дикарей была, конечно, адом; однако, не думаю, что современная значительно лучше».

Впоследствии, когда Роберт Говард отчаялся понять, почему жизнь оборачивается для него адом, Темная Долина претерпела еще одно превращение. Она стала его фантастической Киммерией. Как серые, затянутые тучами небеса его мечтаний, Темная Долина оказалась затененным местом даже в ясные дни. Ночью же она была черной, как леса Киммерии, Страны Тьмы и Ночи. Теперь смутно запомнившийся ему ручей, протекавший по Темной Долине, превратился в Бразос, –сумеречные воды, текущие без звука».

Затерянный в этой населенной призраками стране своего внутреннего мира, Роберт Говард создал удивительное стихотворение-жалобу, плач, нисходящий к плавному течению грусти:

 
Я помню
Под темными лесами склоны гор,
Извечный купал серо-сизых туч,
Печальных вод бесшумное паденье
И шорох ветра в трещинах теснин.
За лесом – лес, и за горой – гора;
За склоном – склон…
Один и тот же вид:
Суровая земля. Сумев подняться
На острый пик, откроешь пред собой
Один и тот же вид: за склоном – склон,
За лесом – лес, как вылитые братья.
Унылая страна. Казалось, всем:
Ветрам, и снам, и тучам, что таились
От света солнца,– всем дала приют
В глухих чащобах, голыми ветвями,
Стучавшим на ветру, и было имя
Земле, не знавшей ни теней, ни света,—
Киммерия, Страна Глубокой Ночи.
С тех пор прошел такой огромный срок —
Забыл я даже собственное имя.
Топор, копье кремневое – как сон,
Охоты, войны, тени… Вспоминаю
Лишь бесконечных зарослей покров
Да тучи, что засели на вершинах
На долгий век, да призрачный покой
Киммерии, Страны Глубокой Ночи. [2]2
  Перевод Г. Корчагина


[Закрыть]
 

Поскольку ни один из живущих ныне не помнит Роберта ребенком, эта глава основана на косвенных свидетельствах и собственных воспоминаниях Говарда.

«Техасцы по природе своей бродяги»,– писал Роберт Говард своему другу Лавкрафту в 1931 году. В подтверждение своих слов он перечислял различные места штата, где успел пожить за первые девять лет своей жизни. Это были маленькие техасские городки, такие как Бэгвелл, и большие, как Сан-Антонио. Многочисленные переезды и сопровождающие их хлопоты, постоянная смена окружения и необходимость привыкать к новым условиям, без сомнения, сильно повлияли на психику юного Роберта. Вместо того чтобы со свойственной юности любознательностью познавать окружающий мир, он мечтал разыскать –тихую гавань-. Отношения с матерью стали для него точкой отсчета в калейдоскопе суеты, которая окружала юношу.

Жизнь Роберта в Темной Долине окончилась внезапно, когда семья переехала в городок Семинол в долине Льяно Эстакадо, близ границы с Мексикой. Роберт позже описывал его как застывшее, сухое место; говорил о разрушении духа, которому способствовали царившая вокруг атмосфера невезения, вечная пыль, рев скота, изнуряющий труд и постоянное опасение, что тебя ужалит гремучая змея, скорпион или еще какая-нибудь мерзкая тварь. Маленького мальчика, должно быть, сильно путали рев скота и крики пастухов на тракте, который проходил прямо за их дверью. Он предпочитал скрываться у колен матери на теплой, безопасной кухне.

К несчастью для Роберта, его семью лишь с определенной натяжкой можно было назвать нормальной. Снисходительные во многом старшие Говарды считали своей целью «изменение и оформление» своего сына. Эстер Говард постоянно следила за ним от младенчества до вполне зрелых лет. Она проверяла его друзей, руководила кругом его чтения и старалась постоянно находиться с ним рядом. Мать потакала всем его прихотям, и тем не менее это слишком пристальное внимание, а также навязываемое ею догматическое утверждение о ценности семьи не давали Говарду возможности жить собственной жизнью. Его отец также частенько пытался привить молодому Роберту искаженные взгляды на действительность. Ребенка приводили в недоумение и вежливая ложь отца с целью защитить самолюбие своей жены, и утверждения, что его семья, скорее, живет в мире, который должен быть, нежели в том, что существует на самом деле.

Роберта, должно быть, приводила в негодование и чрезмерная строгость родителей. Как правило, слишком часто сталкиваясь с запретами, дети пытаются строить собственное поведение через отрицание. Стремление к самостоятельности в юном возрасте невероятно сильно, и Роберт не единожды выдерживал генеральные сражения с собственной матерью, отказываясь повиноваться ее требованиям.

В воображении впечатлительного, наделенного богатой фантазией мальчика рано начали возникать причудливые видения чудовищ, привидений и демонов. Полностью свободный от материнского страха перед индейцами, Роберт населил окружающий его мир злобными существами, может быть, и не совсем ему понятными, но уж, несомненно, наводящими ужас. По мере того как развивалась его фантазия, Роберт придумывал воображаемых людей, с которыми он мог беседовать, а также никогда не существовавших животных. Матери удалось войти в эту игру сына, которую она поддерживала много лет. Собственно, ей не впервой было притворяться. В свое время она даже придала своей речи специфический акцент, чтобы подтвердить мнение Роберта о том, что он имеет ирландские корни.

Мы не знаем, участвовал ли в то время в этих играх доктор Говард, однако существуют свидетельства более поздних его фантазий. Том Уилсон сообщает, что в 1924 году Роберт, которому тогда исполнилось восемнадцать лет, прислал ему обувную коробку, набитую изображениями героев, которых он придумал вместе с отцом – они дали каждому из них собственное имя и часто беседовали с ними. Подобные поступки с трудом поддавались пониманию Тома – впрочем, как и большинству остальных людей. Хотя игры с вымышленными персонажами представляются развлечением для доктора и его сына, не лишена смысла версия о том, что с помощью призрачных персонажей Роберт пытался исправить искаженную стараниями его родителей картину бытия.

Как правило, игра отражает подлинный образ мыслей ребенка. Пересказ игр с выдуманными персонажами превращается в законченные истории, в которые вплетаются внутренние ощущения рассказчика. Изложение мыслей Говарда в его взрослые годы напоминает образные повествовательные ряды, потому что он так и не развил язык, подходящий для отображения того, что в его жизни всегда находилось под запретом – собственных эмоций.

Нестабильный окружающий мир, который угнетал и подавлял его, породил у маленького Роберта частые вспышки раздражения. В этом нет ничего удивительного – подобное происходит почти со всеми детьми. Но у Роберта раздражительность осталась на всю жизнь. Он никогда не мог определить, где находится предел возможностей человека, сколь много можно ожидать от той или иной личности. В школьные годы Роберт понял, что не в состоянии сдерживать вспышки бессильной злости. Часто за столом он мог вспылить из-за замечания отца и, опрокинув стул, вскакивал и убегал во двор, где колотил кулаком по стене дома до тех пор, пока не разбивал руку в кровь.

Ребенок, так часто и так бессмысленно растрачивающий свою энергию, как правило, несчастлив. Его постоянно дразнят сверстники и наказывают за дурное поведение взрослые. Он переживает глубокое чувство стыда за отсутствие самоконтроля и обычно, достигая зрелого возраста, склонен занижать самооценку.

Таких детей часто преследуют ночные кошмары. Не был исключением в этом смысле и Роберт, о чем он упоминал в своих письмах к Лавкрафту. Повторяющиеся ночные кошмары обычно бывают у тех, кому плохо удается справляться с определенными жизненными ситуациями. Какое количество возникших из этих ночных видений чудовищ встретил потом выдуманный Говардом варвар-киммериец, мы никогда не узнаем, но, без сомнения, какая-то часть этих безымянных страхов осталась в подсознании молодого Роберта.

Так в раннем детстве Роберт Говард начинал создавать свой вымышленный мир, проследовавший за ним в его взрослую жизнь. Это было неизбежно, поскольку перед мальчиком не существовало альтернативы между фантазией и реальностью – он всего-навсего совершал выбор между окружавшими его выдумками. Фантастический мир, который Говард создал в своем воображении, обретал для него по прошествии времени все большую важность. Он дал Роберту возможность почувствовать себя хозяином собственного «я». Именно этот поиск себя вкупе со способностью к фантазии способствовал превращению мальчишки-фантазера в настоящего художника.