Текст книги "Другая дорога"

Автор книги: Роберт Фрост

Вестник

 
Гонец с недоброю вестью,
Добравшись до полпути,
Смекнул: опасное дело
Недобрую весть везти.
 
 
И вел, подскакав к развилке.
Откуда одна из дорог
Вела к престолу владыки.
Другая за горный отрог,
 
 
Он выбрал дорогу в горы,
Пересек цветущий Кашмир,
Проехал рощи магнолий
И прибыл в страну Памир.
 
 
И там, в глубокой долине,
Он девушку повстречал.
Она привела его в дом свой,
В приют у подножья скал.
 
 
И рассказала легенду:
Как некогда караван
Китайскую вез принцессу
По этим горам в Иран.
 
 
На свадьбу с персидским принцем
Свита ее везла,
Но оказалось в дороге,
Что девушка – тяжела.
 
 
Такая вышла заминка,
Что ни вперед, ни назад,
И хоть ребенок, конечно,
Божественно был зачат,
 
 
Они порешили остаться —
Да так и живут с тех пор —
В Долине мохнатых яков,
В краю Поднебесных гор.
 
 
А сын, рожденный принцессой,
Царя получил права:
Никто не смел прекословить
Наследнику божества.
 
 
Вот так поселились люди
На диких склонах крутых.
И наш злополучный вестник
Решил остаться у них.
 
 
Не зря он избрал это племя,
Чтобы к нему примкнуть:
И у него был повод
Не продолжать свой путь.
 
 
А что до недоброй вести,
Погибельной для царя, —
Пускай на пир Валтасару
Ее принесет заря!
 

Бук

 
Средь леса, в настоящей глухомани,
Где, под прямым углом свернув к поляне,
Пунктир воображаемый прошел,
Над грудою камней игла стальная
Водружена, и бук, растущий с краю,
Глубокой раной, врезанною в ствол,
Отмечен тут, как Дерево-свидетель
Напоминать, докуда я владетель,
Где мне граница определена.
Так истина встает ориентиром
Над бездной хаоса, над целым миром
Сомнений, не исчерпанных до дна.
 

Шелковый шатер

 
Она как в поле шелковый шатер,
Под ярким летним солнцем поутру,
Неудержимо рвущийся в простор
И вольно парусящий на ветру.
Но шест кедровый, острием своим
Сквозь купол устремленный к небесам,
Как ось души, стоит неколебим
Без помощи шнуров и кольев сам.
Неощутимым напряженьем уз
Любви и долга к почве прикреплен,
Своей наилегчайшей из обуз
Почти совсем не замечает он:
И лишь, когда натянется струна,
Осознает, что эта связь прочна.
 

Счастье выигрывает в силе то, что проигрывает во времени

 
О мир ветров и гроз!
Так много он пронес
Над нами туч слоистых,
Туманов водянистых
И обложных дождей,
Так мало было дней,
Не омрачивших тьмою,
Как траурной каймою,
Безоблачную гладь, —
Что можно лишь гадать,
Чем так душа согрета,
Каким избытком света —
Не тем ли ярким днем,
Что вывел нас вдвоем
В распахнутые двери?
Воистину я верю,
Что в нем все дело, в нем!
Лучился окоем,
Цветы глаза слепили.
И мы с тобою были
Одни, совсем одни —
На солнце и в тени.
 

Войди!

 
Только я до опушки дошел,
Слышу – песня дрозда!
А в полях уже сумрак стоял,
А в лесу – темнота.
 
 
Так темно было птице в лесу,
Что она б не могла
Даже ветку свою разглядеть,
Даже перья крыла.
 
 
Но последние отблески дня,
Что потух за холмом,
Еще грели певца изнутри
Ускользавшим теплом.
 
 
Далеко между мрачных колонн
Тихий посвист звучал,
Словно ждал и манил за собой
В темноту и печаль.
 
 
Но никак не хотелось – от звезд —
В этот черный провал,
Если б даже позвали: «Войди!»
Но никто не позвал.
 

Пусть время все возьмет

 
Нет, Время это подвигом не мнит —
Разрушить горный пик до основанья.
В песок прибрежный превратить гранит:
Без огорченья и без ликованья
На дело рук своих оно глядит.
 
 
И вот – на месте вздыбленного кряжа
Мелькнет насмешливым изгибом рта
Зализанный волнами контур пляжа...
Да, сдержанность – понятная черта
Пред этой вечной сменою пейзажа.
 
 
Пусть Время все возьмет! Мой скарб земной
Да будет он изъят и уничтожен.
Зато я сберегу любой ценой
То, что провез я мимо всех таможен:
Оно мое, оно всегда со мной.
 

Carpe diem[3]3
  Лови день (лат.) – из стихотворения Горация.


[Закрыть]

 
Старик, вглядевшись в сумрак,
Заметил двух влюбленных,
Бредущих то ли к дому,
То ли в лесок соседний,
То ли на звон церковный.
Он колебался: можно ль
Окликнуть незнакомцев,
Чтоб пожелать им счастья.
(Промедлил, не решился.)
«Живите, наслаждайтесь,
Ловите миг счастливый!» —
Припев извечный старых.
То Старость, призывая
Срывать младые розы,
Старается стихами
Предостеречь влюбленных,
Которые от счастья,
Того гляди, забудут,
Что счастьем обладают.
Но как ловить мгновенье?
Оно скорей в грядущем,
Чем в настоящем миге.
А и того вернее —
В минувшем. Мир текущий
Тревожен, взвихрен, спутан
И чересчур к нам близок,
Чтобы его увидеть.
 

Ветер и дождь

I

 
Я вспомнил через много лет
Летящий лист, холодный свет,
Осенних вихрей свист и вой...
На ветер опершись спиной,
Я пел, вернее, подвывал
В самозабвении слепом,
А ветер сзади подпирал
И мчал меня, как листьев ком.
Я пел о смерти – но не знал,
Как много умираний ждет
Живущего. Когда б на миг
Певец неопытный постиг,
Какая вещая тоска
В нем жалуется и поет!
Нет, недостойно языка
О темном умолчать, одной
Любуясь светлой стороной.
Ведь то, о чем поет дитя,
И обмирая, и грустя, —
Все, все исполнится судьбой.
 

II

 
Цветы пустынь живут,
Довольствуясь водой,
Которую с вершины снеговой
К ним по канавкам вырытым ведут.
И все же тут какой-то есть изъян;
Чтобы ростку от влаги распрямиться,
Сперва под ливнем должен он склониться.
Я поднял бы на воздух океан
Одной огромной облачною тушей,
Закрывшей небеса из края в край,
И, прокатив торжественно над сушей,
Всю, не скупясь, опорожнил
Над распустившимся цветком: пускай
Уносит лепестки потоп кипучий
(Лишь бы бутонам он не повредил!)
И сам бы встал под брызжущею тучей.
 
 
Вода – не только для корней и губ.
Пускай всего меня поток омоет,
Пусть хлещет по плечам, могуч и груб.
 
 
Есть то, чего и объяснять не стоит.
 
 
Дождь – как вино (такой в нем хмель сокрыт),
Как солнце, что ласкает и пьянит.
Всю жизнь не мог я усидеть под крышей,
Дождь на дворе заслыша.
Я выбегал, какой бы ни был час,
В ночь и в туман, под громы и под грозы.
И дождь катился по щекам, как слезы
Моих давным-давно иссякших глаз.
 

Не более того

 
Весь мир, казалось, вымер или спал;
Кричи иль не кричи – не добудиться.
Лишь из-за озера, с лесистых скал,
Взлетало эхо, как шальная птица.
Он требовал у ветра, у реки,
У валунов, столпившихся сурово,
Не отголоска собственной тоски,
А встречного участия живого.
Но тщетны были и мольба, и зов,
Когда внезапно там, на дальнем склоне,
Раздался торопливый треск кустов
И кто-то с ходу, словно от погони
Спасаясь, бросился с размаху вплавь —
И постепенно с плеском и сопеньем
Стал приближаться, оказавшись въявь
Не человеком, а большим оленем,
Что встал из озера, в ручьях воды,
Взошел на камни, мокрый и блестящий,
И, оставляя темные следы,
Вломился снова в лес – и скрылся в чаще.
 

Неизвестному сорванцу
(Утешительно-философское)

 
Горя азартом, как перед рыбалкой,
Схватил топор отцовский – и пошел;
Нет, елочки моей тебе не жалко,
Ты с двух ударов подрубаешь ствол,
Берешь под ручку и влечешь с собою
Дикарку леса, пахнущую хвоей.
 
 
Я бы купил тебе (о том ли речь?)
Другую – попушистей этой елку,
Лишь бы свои посадки уберечь.
Но что в благотворительности толку
И что без приключений Рождество?
Ты прав: не будем омрачать его.
 
 
Твой праздник с рощицей моей в раздоре;
Но даже там, где бездна пролегла,
Гораздо чаще речь идет о споре
Добра с добром, а не добра и зла:
Вот почему двурушничают боги,
Когда мы к ним взываем о подмоге.
И пусть, опутанная мишурой,
Ель-пленница в своей тоске зеленой
Разлучена с небесною звездой —
Стеклянная звезда – ее корона —
Пускай и мне издалека блеснет,
Чтоб с легким сердцем встретить Новый год.
 

Мотыльку, встреченному зимой

 
Вот тебе теплая моя рука,
Согретая в кармане, – приземляйся,
Серебряный лоскутик черноглазый,
Что отдыхает, распуская крылья
В накрапах бурых. (Я б назвал тебя,
Дружи я с бабочками, как с цветами.)
Скажи-ка мне теперь, как ты рискнул
Пуститься на такую авантюру:
Зимой любимую себе искать?
Нет, погоди, дослушай! Я-то вижу,
Во что они обходятся тебе —
Полет и непосильная свобода.
Не обретешь ты пары, не мечтай.
Есть что-то человечье в этой доле,
Извечное глухое невезенье,
Несовпаденье сроков и судьбы.
Ты прав, что толку сожалеть! Лети же,
Пока ты не погаснешь на ветру.
Должно быть, мудрости твоей нехитрой
Хватило догадаться, что рука,
Протянутая мной непроизвольно
Над бездной, разделившей нас с тобой,
Зла не таит и жизнь твою не сгубит.
Не сгубит, верно; но и не спасет.
Мне бы свою продлить еще немного.
 

Серьезный шаг, предпринятый шутя

 
На карте меж двух холмов,
Похожих на два репейных пучка,
Лежал головастик с тонким хвостом —
Озеро и река.
 
 
А точка рядом была,
Наверное, городком,
Где мы бы с тобой могли купить —
Буквально задаром – дом.
 
 
Заглушив усталый мотор,
Мы постучались в дверь,
Вошли в чужой, незнакомый дом,
И нашим он стал теперь.
 
 
Немало за триста лет
Сменилось в этом краю
Старых фамилий, старых семей.
А мы утвердим свою
 
 
На триста грядущих лет —
И будем землю пахать,
Крышу чинить, разводить коров,
Изгородь подправлять.
 
 
Вот так будем жить да жить
И переживем спроста
Тысячу мод, дюжину войн
И президентов полста.
 

Необычная крапинка
(Микроскопическое)

 
Я б эту крапинку и не заметил,
Не будь бумажный лист так ярко светел;
Она ползла куда-то поперек
Еще местами не просохших строк.
Уж я перо занес без размышленья
Пресечь загадочное шевеленье,
Но, приглядевшись, понял: предо мной —
Не просто крохотная шелушинка,
Колеблемая выдохом пушинка,
Нет, эта крапинка была живой!
Она помедлила настороженно,
Вильнула – и пустилась наутек;
На берегу чернильного затона
Понюхала – иль отпила глоток —
И опрометью бросилась обратно,
Дрожа от ужаса. Невероятно,
Но факт: ей не хотелось умирать,
Как всякому из мыслящих созданий;
Она бежала, падала, ползла
И, наконец, безвольно замерла
И съежилась, готовая принять
Любую участь от всесильной длани.
Я не могу (признаюсь честно в том)
Любить напропалую, без изъятий,
Как нынче модно, «наших меньших братий».
Но эта кроха под моим пером! —
Рука не поднялась ее обидеть.
Да и за что бедняжку ненавидеть?
Я сам разумен и ценю весьма
Любое проявление ума.
О, я готов облобызать страницу,
Найдя на ней разумную крупицу!
 

Блуждающая гора
(Астрономическое)

 
Быть может, эту ночь проспали вы;
Но если бодрствовали (как волхвы),
То видели, наверно, ливень звездный —
Летящий блеск, таинственный и грозный?
То – Леониды, метеорный град;
Так небеса, разбушевавшись, мстят
Мятежникам, что свет свой сотворили,
Как вызов Ночи – темной древней силе.
Все эти вспышки – холостой салют,
Они лишь пеплом до земли дойдут —
Столь мелким, что и в утренней росинке
Не сыщешь ни единой порошинки.
И все же в этом знаменье сокрыт
Намек на то, что есть шальной болид,
Гора, что в нас пращою балеарской
Нацелена со злобою дикарской;
И эту гору беспощадный Мрак
От нас покуда прячет в Зодиак
И хладнокровно, как перед мишенью,
Лишь выжидает верного мгновенья,
Когда ее сподручней в нас метнуть —
Чтоб мы не увернулись как-нибудь.
 

Урок на сегодня[4]4
  Стихотворение закончено в 1941 г. Поэт-собеседник, к которому обращается в нем Фрост, – Алкуин, английский поэт при дворе французского короля Карла Великого, глава так называемой Академии.


[Закрыть]

 
Будь смутный век, в котором мы живем,
Воистину так мрачен, как о том
От мудрецов завзятых нам известно,
Я бы не стал его с налету клясть:
Мол, чтоб ему, родимому, пропасть!
Но, не сходя с насиженного кресла,
Веков с десяток отлистал бы вспять
И, наскребя латыни школьной крохи,
Рискнул бы по душам потолковать
С каким-нибудь поэтом той эпохи —
И вправду мрачной, – кто подозревал,
Что поздно родился иль слишком рано,
Что век совсем не подходящ для муз,
И все же пел Диону и Диану,
И ver aspergit terram floribus,[5]5
  Весна рассыпает цветы по земле (лат.) – строка из стихотворения Алкуина «Эпитафия самому себе». Оттуда же – латинская фраза в заключительном отрывке: «Memento mori» – помни о смерти.


[Закрыть]
И старый стих латинский понемногу
К средневековой рифме подвигал
И выводил на новую дорогу.
 
 
Я бы сказал: «Ты не был никому
Шутом, ниже́ и Карлу самому;
Ответь мне, о глава Придворной школы,
Открой, как педагогу педагог, —
С Вергилием равняться ты не мог,
Но виноват ли в этом век тяжелый?
Твой свет не проницал глухую тьму;
Но та же тьма, храня, тебя скрывала.
Нет, ты на время не кивал нимало.
Ты понимал, что тот судья не прав,
Кто сам свою эпоху обвиняет,
Кто судит, выше времени не став.
Взять нынешних – они уж точно знают,
Какой у века вывихнут сустав:
Не оттого ли их стихи хромают?
Они пытались разом все объять,
Собрать в одну охапку, поднатужась,
Весь мусор фактов. Мы пришли бы в ужас,
Распухли бы от сведений дурных —
И никогда бы не сумели их
Переварить, от столбняка очнуться
И в образ человеческий вернуться,
А так и жили бы, разинув рот,
В духовном ступоре... Хоть мы с тобою
Совсем не мистики, наоборот.
 
 
Мы изнутри судить свой век не можем.
Однако – для примера – предположим,
Что он и в самом деле нехорош,
Ну что ж, далекий мой собрат, ну что ж!
Кончается еще тысячелетье.
Давай событье славное отметим
Ученым диспутом. Давай сравним
То темное средневековье с этим;
Чье хуже, чье кромешней – поглядим,
Померимся оружием своим
В заочном схоластическом сраженье.
Мне слышится, как ты вступаешь в пренья:
Есть гниль своя в любые времена,
Позорный мир, бесчестная война.
Что говорить, бесспорное сужденье.
В основе всякой веры – наша скорбь.
Само собою, так. Но плеч не горбь;
 
 
Добавь, что справедливость невозможна
И для пола выбор не велик —
Трагический иль шутовской парик.
Все это правильно и непреложно.
Ну, а теперь от сходства перейдем
К различью – если мы его найдем.
(Учти, мы соревнуемся в несчастье,
Но строго сохраняя беспристрастье.)
Чем современный разум нездоров?
Пространством, бесконечностью миров.
Мы кажемся себе, как в окуляре,
Под взглядами враждебными светил,
Ничтожною колонией бацилл,
Кишащих на земном ничтожном шаре.
Но разве только наш удел таков?
Вы тоже были горстью червяков,
Кишащих в прахе под стопою Божьей;
Что, как ни сравнивай, – одно и то же.
И мы, и вы – ничтожный род людской.
А для кого – для Космоса иль Бога,
Я полагаю, разницы немного.
Аскет обсерваторий и святой
Затворник, в сущности, единой мукой
Томятся и единою тщетой.
Так сходятся религия с наукой.
 
 
Я слышу, как зовешь ты на урок
Свой Палатинский класс. Узнайте ныне,
Значение eheu по-латыни —
«Увы!». Сие запоминайте впрок.
О рыцари, сегодняшний урок
Мы посвятим смиренью и гордыне.
И вот уже Роланд и Оливье
И все другие рыцари и пэры,
В сраженьях закаленные сверх меры,
Сидят на ученической скамье,
Твердя горацианские примеры,
Притом, как чада христианской веры,
Обдумывая смерть и бытие.
Memento mori и Господь помилуй.
Богам и музам люб напев унылый.
Спасение души – нелегкий труд.
Но если под контролем государства
Спасаться, то рассеются мытарства,
Обетованное наступит царство
И небеса на землю низойдут
(В грядущем, видимо, тысячелетье).
 
 
Оно второе будет или третье —
Неважно. Аргумент весом вполне
В любое время и в любой стране.
Мы – иль ничто, иль Божье междометье.
Ну, наконец приехали! Маршрут,
Для всех философов обыкновенный:
С какой они посылки ни начнут,
Опять к универсалиям придут,
Сведут в конце концов на Абсолют
И ну жевать его, как лошадь – сено.
 
 
А для души – что этот век, что тот.
Ты можешь мне поверить наперед:
Ведь это я в твои уста влагаю
Слова. Я гну свое, но подкрепляю
Твою позицию – так королю
И передай. Эпоха мрачновата
Всегда – твою ли взять или мою.
Я – либерал. Тебе, аристократу,
И невдомек, что значит либерал.
Изволь: я только подразумевал
Такую бескорыстную натуру,
Что вечно жаждет влезть в чужую шкуру».
И я бы тронул руку старика,
Сжимающую посох, и слегка
Откинулся бы в кресле, потянувшись,
И, усмехнувшись про себя, сказал:
«Я «Эпитафию» твою читал».
 
 
На днях забрел я на погост. Аллейки
В то утро были сиры и пусты.
Лишь кто-то вдалеке кропил из лейки
В оградке тесной чахлые цветы
(Как будто воскресить хотел подобья
Ушедших лиц). А я читал надгробья,
Прикидывая в целом, что за срок
Отпущен человеку – к этой теме
Все более меня склоняет время.
И выбор был изысканно широк:
Часы, и дни, и месяцы, и годы.
Один покойник жил сто восемь лет...
А было бы недурно ждать погоды
У моря, пожинать плоды побед
Научных – и приветствовать открытья,
И наблюдать дальнейшее развитье
Политики, искусств и прочих дел,
Но притязаньям нашим есть предел.
Мы все на крах обречены в финале;
Всех, кто когда-то что-то начинал,
И Землю в целом ждет один финал.
Отсюда столько в прозе и в стихах
Слезоточивой мировой печали.
(На что я лично искренне чихал.)
Утрата жизни, денег иль рассудка,
Забвенье, боль отверженной любви —
Я видел все. Господь благослови...
Кого же? Вот бессмысленная шутка.
Раз никому судьбы не обороть,
Да сам себя благословит Господь!
 
 
Я помню твой завет: Memento mori,
И если бы понадобилось вскоре
Снабдить надгробной надписью мой прах,
Вот эта надпись в нескольких словах:
Я с миром пребывал в любовной ссоре.