Текст книги "Другая дорога"

Автор книги: Роберт Фрост

Роберт Фрост
Другая дорога

За водой

 
Колодец во дворе иссяк,
     И мы с ведром и котелком
Через поля пошли к ручью
     Давно не хоженным путем.
 
 
Ноябрьский вечер был погож,
     И скучным не казался путь —
Пройтись знакомою тропой
     И в нашу рощу заглянуть.
 
 
Луна вставала впереди,
     И мы помчались прямо к ней,
Туда, где осень нас ждала
     Меж оголившихся ветвей.
 
 
Но, в лес вбежав, притихли вдруг
     И спрятались в тени резной,
Как двое гномов озорных,
     Затеявших игру с луной.
 
 
И руку задержав в руке,
     Дыханье разом затая,
Мы замерли – и в тишине
     Услышали напев ручья.
 
 
Прерывистый прозрачный звук:
     Там, у лесного бочажка —
То плеск рассыпавшихся бус,
     То серебристый звон клинка.
 

Другая дорога

 
В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.
 
 
Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, повернув, пропадала в чащобе.
Нехоженей, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла;
А впрочем, заросшими были обе.
 
 
И обе манили, радуя глаз
Сухой желтизною листвы сыпучей.
Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.
 
 
Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть —
И это решило все остальное.
 

Желтоголовая славка

 
Ее, наверное, слыхал любой
В лесу, примолкшем к середине лета;
Она поет о том, что песня спета,
Что лето по сравнению с весной
Куда скучней, что листья постарели,
Что прежних красок на лужайках нет
И что давно на землю облетели
Цвет грушевый и яблоневый цвет;
Она твердит, что осень на пороге,
Что все запорошила пыль с дороги;
Примкнуть к терпенью смолкших голосов
То ли не может, то ли не желает
И спрашивает, даром что без слов:
Как быть, когда все в мире убывает?
 

В перекрестье прицела

 
В разгаре боя, метя в чью-то грудь,
Шальная пуля низом просвистела
Вблизи гнезда – и сбить цветок успела,
И с паутины жемчуг отряхнуть.
Но перепелка, подождав чуть-чуть,
Опять к птенцам писклявым прилетела,
И бабочка, помедля, вновь присела
На сломанный цветок передохнуть.
С утра, когда в траве зажглась роса,
Повис в бурьяне, вроде колеса,
Сверкающий каркас полупрозрачный.
От выстрела его качнуло вдруг.
Схватить добычу выскочил паук,
Но, не найдя, ретировался мрачно.
 

Пленная и свободная

 
Любовь Земле принадлежит,
Привычен ей объятий плен,
Уютно под защитой стен.
А Мысль оград и уз бежит,
На крыльях дерзостных парит.
 
 
В снегу, в песках, в глуши лесной
Проложены Любви следы,
Ей не в обузу все труды.
Но Мысль, избрав удел иной,
С ног отряхает прах земной.
 
 
На Сириусе золотом
Она, умчав, проводит ночь;
А на заре стремится прочь —
Сквозь пламень звездный напролом,
Дымя обугленным крылом.
 
 
Но, говорят, раба Земли —
Любовь – таит в себе самой
Все то, чего, враждуя с тьмой,
Взыскует Мысль, бродя вдали
В межгалактической пыли.
 

Телефон

 
«Я очень далеко забрел, гуляя,
Сегодня днем,
Вокруг
Стояла тишина такая...
Я наклонился над цветком,
И вдруг
Услышал голос твой, и ты сказала
Нет, я ослышаться не мог.
Ты говорила с этого цветка
На подоконнике, ты прошептала...
Ты помнишь ли свои слова?»
 
 
«Нет, это ты их повтори сперва».
 
 
«Найдя цветок,
Стряхнув с него жука
И осторожно взяв за стебелек,
Я уловил какой-то тихий звук.
Как будто шепот «приходи» —
Нет, погоди,
Не спорь, – ведь я расслышал хорошо!»
 
 
«Я так могла подумать, но не вслух».
 
 
«Я и пришел».
 

Первая встреча

 
Мы и не знали, что навстречу шли
Вдоль изгороди луга: я спускался
С холма и, как обычно, замечтался,
Когда заметил вдруг тебя. В пыли,
Пересеченной нашими следами
(Мой след огромен против твоего!),
Изобразилась, как на диаграмме,
Дробь – меньше двух, но больше одного.
И точкой отделил твой зонтик строгий
Десятые от целого. В итоге
Ты, кажется, забавное нашла...
Минута разговора протекла.
И ты пошла вперед по той дороге,
Где я прошел, а я – где ты прошла.
 

Побеседовать с другом

 
Если друг, проезжая, окликнет меня,
У ограды придерживая коня, —
Я не стану стоять как вкопанный,
Озираясь на свой участок невскопанный,
И кричать «В чем дело?» издалека,
Вроде как оправдываясь недосугом.
Нет, воткну я мотыгу в землю торчком —
Ничего, пускай отдохнет пока! —
И пойду через борозды прямиком
Побеседовать с другом.
 

Лягушачий ручей

 
В июне умолкает наш ручей.
Он то ли исчезает под землею
(И в темноту уводит за собою
Весь неуемный гомон майских дней,
Все, что звенело тут на всю округу,
Как призрачные бубенцы сквозь вьюгу) —
То ли уходит в пышный рост хвощей
И в кружевные кущи бальзаминов,
Что никнут, свой убор отцветший скинув.
Лишь русло остается, в летний зной
Покрытое слежавшейся листвой,
Случайный взгляд его найдет едва ли
В траве. И пусть он не похож сейчас
На те ручьи, что барды воспевали:
Любимое прекрасно без прикрас.
 

Корова в яблочный сезон

 
Что за наитье на нее находит?
Весь день корова наша колобродит
И никаких оград не признает.
Единожды вкусив запретный плод,
Увядший луг она презрела гордо.
Пьянящим соком вымазана морда.
Лишь падалица сладкая одна
Ей в мире вожделенна и важна.
Ее из сада с бранью выгоняют;
Она мычаньем к небесам взывает,
И молоко в сосцах перегорает.
 

Потемневшего снега лоскут

 
Потемневшего снега лоскут
     У стены, за углом, —
Как обрывок газеты, к земле
     Пригвожденный дождем.
 
 
Серой копотью весь испещрен,
     Словно шрифтом слепым...
Устаревшие новости дня,
     Что развеялся в дым.
 

Старик зимней ночью

 
Тьма на него таращилась угрюмо
Сквозь звезды изморози на стекле —
Примета нежилых, холодных комнат.
Кто там стоял снаружи – разглядеть
Мешала лампа возле глаз. Припомнить,
Что привело его сюда, в потемки
Скрипучей комнаты, – мешала старость.
Он долго думал, стоя среди бочек.
Потом, нарочно тяжело ступая,
Чтоб напугать подвал на всякий случай,
Он вышел на крыльцо – и напугал
Глухую полночь: ей привычны были
И сучьев треск, и громкий скрип деревьев,
Но не полена стук по гулким доскам.
...Он светом был для одного себя,
Когда сидел, перебирая в мыслях
Бог знает что, – и меркнул тихий свет.
Он поручил луне – усталой, дряхлой,
А все же подходящей, как никто,
Для этого задания стеречь
Сосульки вдоль стены, сугроб на крыше:
И задремал. Полено, ворохнувшись
В печи, его встревожило: он вздрогнул
И тяжело вздохнул, но не проснулся.
Старик не может отвечать один
За все: и дом, и ферму, и округу.
Но если больше некому, – вот так
Он стережет их долгой зимней ночью.
 

«Out, out...»[1]1
  Аллюзия на фразу из знаменитого монолога Макбета о тщетности и краткости жизни: «Out, out, brief candle!» («Так гасни, гасни же, свечи огарок!»).


[Закрыть]

 
Гудела циркулярная пила
Среди двора, визгливо дребезжала,
Пахучие роняя чурбаки
И рассыпая вороха опилок.
А стоило глаза поднять – вдали
Виднелись горы, пять высоких гребней —
Там, где садилось солнце над Вермонтом.
Пила то дребезжала, напрягаясь,
То выла и гудела вхолостую.
Все было, как всегда. И день кончался.
Ну что бы им не пошабашить раньше,
Обрадовав мальчишку, – для него
Свободных полчаса немало значат!
Пришла его сестра позвать мужчин:
«Пора на ужин». В этот миг пила,
Как будто бы поняв, что значит «ужин»,
Рванулась и впилась мальчишке в руку
Или он сам махнул рукой неловко —
Никто не видел толком. Но рука!
Он даже сгоряча не закричал,
Но повернулся, жалко улыбаясь
И руку вверх подняв – как бы в мольбе
Или чтоб жизнь не расплескать. И тут
Он понял (он ведь был не так уж мал,
Чтоб этого не осознать, подросток,
Работавший за взрослого) – он понял,
Что все пропало. «Ты скажи, сестра,
Скажи, чтоб руку мне не отрезали!»
Да там уже и не было руки.
Врач усыпил его эфирной маской.
Он булькнул как-то странно и затих.
Считавший пульс внезапно испугался.
Не может быть. Но... стали слушать сердце.
Слабей – слабей – еще слабей – и все.
Что тут поделаешь? Умерший умер,
Живые снова занялись – кто чем.
 

Чтоб вышла песня

 
Был ветер не обучен пенью
     И, необузданно горласт,
Ревел и выл, по настроенью,
     И просто дул во что горазд.
 
 
Но человек сказал с досадой:
     Ты дуешь грубо, наобум!
Послушай лучше – вот как надо,
     Чтоб вышла песня, а не шум.
 
 
Он сделал вдох – но не глубокий,
     И воздух задержал чуть-чуть,
Потом, не надувая щеки,
     Стал тихо, понемногу дуть.
 
 
И вместо воя, вместо рева —
     Не дуновение, а дух —
Возникли музыка и слово.
     И ветер обратился в слух.
 

Врасплох

 
И каждый раз, когда порой полночной,
В таинственный и тихий час урочный,
Снег шелестящий, белый снег с небес
Посыплется на голый, черный лес,
Я удивленно, робко озираюсь,
И возвожу глаза, и спотыкаюсь,
Застигнутый врасплох, – как человек,
Который разлучается навек
И со стезей своей, и с белым снегом,
Томимый неисполненным обетом
И не свершив начатого труда, —
Как будто бы и не жил никогда.
Но прежний опыт говорит мне смело,
Что царство этой оторопи белой
Пройдет. Пусть, пелена за пеленой,
Скрывая груды опали лесной,
По пояс снега наметут метели,
Тем звонче квакши запоют в апреле.
И я увижу, как сугроб седой
В овраги схлынет талою водой
И, яркой змейкой по кустам петляя,
Исчезнет. И придет пора иная.
О снеге вспомнишь лишь в березняке,
Да церковку заметя вдалеке.
 

Все золотое зыбко

 
Новорожденный лист
Не зелен – золотист.
И первыми листами,
Как райскими цветами,
Природа тешит нас:
Но тешит только час.
Ведь, как зари улыбка,
Все золотое зыбко.
 

День голубых мотыльков

 
День голубых весенних мотыльков!
Небесные цветы парят, мелькая.
Еще не скоро у земных цветов
Накопится голубизна такая.
 
 
Они парят – и только не поют;
И, с каждым взмахом опускаясь ниже,
Опустошенные, к земле прильнут,
Где врезан след колес в апрельской жиже.
 

К земле

 
Любви коснуться ртом
Казалось выше сил;
Мне воздух был щитом,
Я с ветром пил
 
 
Далекий аромат
Листвы, пыльцы и смол.
Какой там вертоград
В овраге цвел?
 
 
Кружилась голова,
Когда жасмин лесной
Кропил мне рукава
Росой ночной.
 
 
Я нежностью болел,
Я молод был, пока
Ожог на коже тлел
От лепестка.
 
 
Но поостыла кровь,
И притупилась боль;
И я пирую вновь,
Впивая соль
 
 
Давно просохших слез;
И горький вкус коры
Мне сладостнее роз
Иной поры.
 
 
Когда горит щека,
Исколота травой,
И затекла рука
Под головой,
 
 
Мне эта мука всласть,
Хочу к земле корней
Еще плотней припасть,
Еще больней.
 

О дереве, упавшем поперек дороги
(Пусть оно слышит!)

 
Ствол, рухнувший под натиском метели
На просеку, не то чтобы всерьез
Хотел нам преградить дорогу к цели,
Но лишь по-своему задать вопрос:
 
 
Куда вы так спешите спозаранок?
Ему, должно быть, нравится игра:
Заставить нас в сугроб сойти из санок,
Гадая, как тут быть без топора.
 
 
А впрочем, знает он: помехи тщетны,
Мы не свернем – хотя бы нам пришлось,
Чтоб замысел осуществить заветный,
Руками ухватить земную ось
 
 
И, развернувшись, устремить планету
Вперед, к еще неведомому снегу.
 

Э. Т-у[2]2
  Стихотворение посвящено памяти Эдварда Томаса, английского поэта, погибшего на Первой мировой войне, близкого друга Фроста.


[Закрыть]

 
Глаза смежив, я уронил на грудь
Твоих стихов раскрытый белый том:
Как голубь на кладбищенской плите,
Он трепетал распластанным крылом.
 
 
Я отыскать тебя хотел во сне,
Хотел договорить с тобою, брат;
Ты был из тех, кто, не боясь судьбы,
Жил как поэт и умер как солдат.
 
 
Мы думали, что тайн меж нами нет
И друг у друга нам не быть в долгу;
А получилось так, что я с тобой
Победой поделиться не могу.
 
 
Когда ты под Аррасом пал в бою
При вспышках орудийного огня,
Война окончилась лишь для тебя
В тот час; а ныне – только для меня.
 
 
А для тебя тот бой еще гремит;
И что мне жалкий фимиам побед,
Когда сказать тебе, что враг разбит, —
И этого мне утешенья нет?
 

Остановившись на опушке в снежных сумерках

 
Чей это лес – я угадал
Тотчас, лишь только увидал
Над озером заросший склон,
Где снег на ветви оседал.
 
 
Мой конь, заминкой удивлен,
Как будто стряхивая сон,
Глядит – ни дома, ни огня,
Тьма да метель со всех сторон.
 
 
В дорогу он зовет меня.
Торопит, бубенцом звеня.
В ответ – лишь ветра шепоток
Да мягких хлопьев толкотня.
 
 
Лес чуден, темен и глубок.
Но должен я вернуться в срок;
И до ночлега путь далек,
И до ночлега путь далек.
 

Убежавший жеребенок

 
Однажды, под реющим в воздухе первым снежком
Нам встретился жеребенок на горном лугу. «Ты чей?»
Малыш, привстав на дыбки, махал хвостом,
Поставив ногу на изгородь из камней.
Увидя нас, он заржал и пустился стрелой,
По мерзлой земле рассыпая маленький гром,
Смутно мелькнул вдали – и пропал через миг
В сумятице хлопьев, за снежною пеленой.
«Видно, он снега боится. Еще не привык
К зиме. Испугался метели – и наутек.
Если бы даже мать сказала ему:
Что ты! Это такая погода, сынок! —
Он бы и то вряд ли поверил ей.
Где его мать? Малышу нельзя одному».
Вот он опять возникает из серых теней,
Хвост задирая, скачет назад во весь дух,
Снова лезет на изгородь, перепуганный весь,
Встряхиваясь, будто шальных отгоняя мух.
«Кто бы его ни оставил так поздно здесь,
В час, когда есть у каждой твари живой
Крыша своя и кормушка, – нужно сказать,
Чтобы сходил за ним и привел домой».
 

Что-то было

 
Я, наверно, смешон, когда, склонившись
Над колодцем, но не умея глубже
Заглянуть, – на поверхности блестящей
Сам себя созерцаю, словно образ
Божества, на лазурном фоне неба,
В обрамлении облаков и листьев.
Как-то раз, долго вглядываясь в воду,
Я заметил под отраженьем четким —
Сквозь него – что-то смутное, иное,
Что сверкнуло со дна мне – и пропало.
Влага влагу прозрачную смутила,
Капля сверху упала, и дрожащей
Рябью стерло и скрыло то, что было
В глубине. Что там, истина блеснула?
Или камешек белый? Что-то было.
 

Оттепель на холме

 
Неузнаваем снежный скат холма,
Когда мильоны серебристых змеек
Внезапно выскользнут из всех лазеек, —
Такая тут начнется кутерьма!
Нет, это выше моего ума —
Понять, как происходит это чудо;
Как будто солнце сдернуло с земли
Сопревший старый коврик – и оттуда
Сверкающие змейки поползли,
От света удирая врассыпную!
Но если б я решил переловить
Их мокрый выводок или схватить
За юркий хвостик ту или иную
И если б я полез напропалую
В их гущу, в суматоху ярких брызг —
Под дружный птичий гомон, смех и писк,
Клянусь, все это было бы впустую!
 
 
Для этого нужна луна. Точней,
Морозящие чары полнолунья.
Ведь если солнце – главный чародей,
То и луна, конечно же, колдунья.
(И, кстати, заклинательница змей!)
В седьмом часу, когда она всходила,
Загадочно мерцая и блестя,
На склоне суета еще царила.
Но поглядел я три часа спустя:
Вся масса змеек на бегу застыла
В причудливом оцепененье поз,
Повисла перепутанным каскадом.
Луна сквозь ветви голые берез
Их обвораживала цепким взглядом.
Куда девалась быстрота и прыть!
Теперь они во власти чародейки.
Всю ночь она их будет сторожигь
На каждом кончике луча по змейке.
...Вот если бы и мне так ворожить!
 

Вспоминая зимой птицу, певшую на закате

 
День угасал в морозном блеске.
Я шел домой – и в перелеске,
Где стыла голая ветла,
Почудился мне взмах крыла.
 
 
Как часто, проходя здесь летом,
Я замирал на месте этом:
Какой-то райский голосок
Звенел мне, нежен и высок.
 
 
А ныне все вокруг молчало,
Лишь ветром бурый лист качало.
Два раза обошел я куст,
Но был он безнадежно пуст.
 
 
С холма в дали искристо-синей
Я видел, как садился иней
На снег – но он старался зря,
Серебряное серебря.
 
 
По небу длинною грядою
Тянулось облако седое,
Пророча тьму и холода.
Мигнула и зажглась звезда.
 

Застынь до весны

 
Прощай до весны, неокрепший мой сад!
Недобрые нам времена предстоят:
Разлука и стужа, ненастье и тьма.
Всю долгую зиму за гребнем холма
Один-одинешенек ты простоишь.
И я не хочу, чтобы кролик и мышь
Обгрызли кору твою возле корней,
А лось – молодые побеги ветвей,
Чтоб тетерев почки клевать прилетал.
(Уж я бы их всех разогнал-распугал,
Я палкой бы им пригрозил! как ружьем!)
И я не хочу, чтоб случайным теплом
Ты мог обмануться в январские дни.
(Поэтому ты и посажен в тени,
На северном склоне.) И помни всегда,
Что оттепель пагубней, чем холода;
А буйные вьюги садам не страшны.
Прощай же! Стерпи – и застынь до весны.
А мне недосуг дожидаться тепла.
Другие меня призывают дела —
От нежных твоих плодоносных стволов
К сухой древесине берез и дубов,
К зубастой пиле, к ремеслу топора.
Весной я вернусь. А теперь мне пора.
О, если б я мог тебе, сад мой, помочь
В ту темную, в ту бесконечную ночь,
Когда, онемев и почти не дыша,
Все глубже под землю уходит душа —
В своей одинокой, безмолвной борьбе...
Но что-то ведь нужно доверить Судьбе.
 

Хохлатка-лауреатка

 
Такой бы курочке отличной
Блистать на выставке столичной!
На окружной она была —
И все призы там забрала.
 
 
Своею белизною гладкой,
И красотою, и повадкой —
От гребешка до коготков —
Она пленяла знатоков.
 
 
Да вы, наверное, слыхали:
Ее там образцом признали,
Единственным на целый свет.
Ну хоть рисуй с нее портрет!
 
 
Вот, после славы и шумихи,
Вернувшись в свой курятник тихий,
Она поклоны бьет пшену
И не торопится ко сну.
 
 
Смеркается. Ее хозяин,
С утра забеган и замаян,
Один, с пустым ведром в руке,
Задумался невдалеке.
 
 
Он, прислоняясь к стенке грязной,
Стремится вдаль мечтою праздной.
В нем, как зарница сквозь туман,
Селекционный брезжит план.
 
 
Он верит в птичью королеву.
Он видит в ней праматерь Еву,
Чей новый, образцовый род
Мир унаследовать придет.
 
 
У ней здоровые привычки:
Шесть дней она кладет яички
По штуке в день, а на седьмой
Берет законный выходной.
 
 
Ее яйцо узнать несложно:
Оно защищено надежной
Весьма округлой и тупой
Коричневою скорлупой.
 
 
Ее сомненья не смущают,
Она свой ужин поглощает,
На человека не взглянув,
И сыто чистит сонный клюв.
 
 
У патентованной поилки
Пошарит, разгребет опилки
И камешек блестящий съест.
Теперь попить – и на насест.
 
 
Насест – предел ее полета.
Осталось растолкать кого-то
И с той, и с этой стороны,
На то и крылья ей даны.
 
 
Темно. В окошки снег стучится.
А здесь – что может здесь случиться?
Проквохчет кто-нибудь со сна,
И вновь – покой и тишина.
 
 
Курятник неказист снаружи,
Но он – заслон ветрам и стуже,
Благоразумия оплот,
И – перспективу он дает.
 

Горный сурок

 
Кто живет под кривой ольхой,
Кто вверху, под гнилой стрехой, —
Словом, всякий себе жилище
По душе да по росту ищет.
 
 
Ну а я обитаю в норке
На крутом щебнистом пригорке,
И поскольку мне хвост мой дорог,
Я копаю еще отнорок.
 
 
Я на камне сижу открыто,
Отступленье – моя защита.
Обеспечив тылы надежно,
Вид беспечный принять несложно.
 
 
Есть у всех у нас, жить охочих,
Свой особый тихий свисточек:
При малейшем тревожном знаке —
Юрк! – и ты в безопасном мраке.
 
 
И покуда злодеи близко,
Лучше пересидеть без риска,
Все обдумать дважды и трижды,
Попоститься – но время выждать.
 
 
А когда удалятся волки
И затихнет эхо двустволки
(Как проходят война и чума
И всеобщий вывих ума).
 
 
Можешь быть, мой дружок, уверен,
Что я здесь и что я намерен
Оставаться здесь же и впредь
И на мир свысока смотреть,
 
 
Потому что, как я ни мал
По сравненью с масштабом Скал,
Но зато я чуткий и зоркий
И умею прятаться в норке.
 

Белохвостый шершень

 
В сарае дровяном под потолком
Гнездо подвесил белохвостый шершень.
Ружейным дулом смотрит круглый вход,
Откуда он выносится как пуля —
Как пуля, что лавирует в полете
И потому без промаха разит.
О, это – удивительный боец:
Как ни маши отчаянно руками,
Он безошибочно находит брешь,
Чтоб в самую ноздрю меня ужалить!
Наверное, таков его инстинкт.
Но где ж природная непогрешимость,
Раз может он так ложно толковать
Мои намеренья, – не признавая
Во мне то исключение из правил,
Каким я сам себя привык считать?
Уж я-то не позарюсь, как мальчишка,
На дом его – фонарик подвесной
Из желтой гофрированной бумаги.
Нет, он меня как жалил, так и жалит
Без жалости: мол, кубарем катись! —
И слушать не желает объяснений.
 
 
Таков он, как хозяин, – у себя.
В гостях он не в пример миролюбивей.
На мух охотясь у балконной двери,
Он к вам не проявляет ни вражды,
Ни подозрительности. Пусть присядет
Вам на руку, не бойтесь потерпеть
Щекотку этих тонких, цепких лапок.
Его интересуют только мухи,
Корм для его личинок-переростков.
Тут он в своей стихии; но и тут...
Я видел, как бросался он в атаку
На шляпку вбитого в косяк гвоздя;
Еще наскок! – и снова неудача.
«Да это просто гвоздь. Железный гвоздь».
Обескураженный таким конфузом,
Он долбанул черничинку – точь-в-точь
Как футболист пинает мяч с досады.
«И цвет не тот, и запах, и размер, —
Сказал я, – три существенных ошибки».
Но вот он, наконец, заметил муху.
Метнулся – и промазал. А нахалка
Еще в насмешку сделала петлю
И скрылась. Если бы не эта муха,
Я мог предположить, что он был занят
Сравненьем поэтическим – гвоздя
И мухи или мухи и чернички:
Какое сходство – просто чудеса!
Но этот промах с настоящей мухой...
Сказать по правде, он меня смутил
И возбудил серьезные сомненья.
 
 
А что, если слегка перетряхнуть
Ученье об инстинктах – устоит ли?
И много ли незыблемых теорий?
Ошибки свойственны лишь человеку,
Мы говорим. И, вознося инстинкт,
Теряем больше, чем приобретаем.
Причуды наши, преданность, восторг —
Все это перешло под стол собакам;
Так отомстила нам любовь к сравненьям
По нисходящей линии. Пока
Сравненья наши шли по восходящей,
Мы были человеки – лишь ступенью
Пониже ангелов или богов.
Когда же мы в сравнениях своих
Спустились до того, что разглядели
Свой образ чуть ли не в болотной жиже,
Настало время разочарований.
Нас поглотила по частям животность,
Как тех, что откупались от дракона
Людскими жертвами. Из привилегий
Осталось нам лишь свойство ошибаться.
Но впрямь ли это только наше свойство?
 

Фигура на пороге

 
Осиля затяжной подъем дороги,
Наш поезд шел средь стертых гор пологих.
Вокруг дубки тщедушные росли,
И камня было больше, чем земли.
Пейзаж тянулся, мрачноват и скуден,
Но в то же время не совсем безлюден.
Мужчина, долговязый и худой,
Лачуги дверь загородив собой,
Стоял, на поезд проходящий глядя.
Как лежа умещался этот дядя
В своем жилище, я не понимал.
Но он здесь жил и вроде не страдал
От одиночества. Бродила хрюшка
Поблизости и курица-пеструшка.
Не так уж мало! Грядок шесть иль пять,
Колодец, бак, чтоб дождик уловлять,
И для печи – дубовые поленья.
Он знал и кой-какие развлеченья:
На поезд поглазеть, где за окном
Мы спорим, мельтешим, едим и пьем, —
И даже, если вдруг найдет такое,
Небрежно вслед нам помахать рукою.