Текст книги "Летняя компания 1994 года"

Автор книги: Рита Бальмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Убирайтесь отсюда. Вы срываете вечер, – заскрипел зубами драматург, ставший еще бледнее, чем обычно, но невменяемая продолжала пропагандистскую работу. Она стала доставать из глубоких оттопыренных карманов и разбрасывать по помещению странные голубые листовки. Гриша выглядел достаточно жалким, когда на его вставшие дыбом иголки накололось несколько миссионерских листиков. Народ, конечно, уже врубился, что врезка не запланирована, и веселился от души, ловя голубеньких бабочек и громко гогоча над их содержанием.

Гриша настойчиво подталкивал незваную гостью к выходу, но та упиралась:

– Не прикасайтесь ко мне, упыри, кровососы, я получила благословение самого Патриарха!

Молчун из Питера стал громко предлагать вызвать немедленно скорую психиатрическую помощь, тогда скандалистка, отмахиваясь от выталкивающих ее из помещения, превратилась в длинношеюю синюю птицу с экзотическим крестообразным клювом, и громко ухая и хлопая тяжелыми крыльями, сбив с одного из столов стаканы и больно ударив крылом Зойку, которая по слепоте не успела увернуться, – вылетела в окно.

Объявили перерыв, который естественно затянулся. Смеясь, обсуждали инцидент. Грудастая Берта изображала пришелицу, расстегнув блузку и доставая из-за пазухи воображаемые листовки, да так, чтобы все видели на ее роскошной груди черный фешенебельный бюстгальтер.

Потом Гриша с Ритой все-таки дочитали пьесу, но эмоциональный и энергетический баланс был нарушен. И было жалко Гришку – он ведь так старался, чтобы все прошло гладко. Теперь обиженный автор сидел между Зивом и Усатым за столиком со стаканом водки и был прилизан и всклокочен одновременно:

– Вот так всегда, так всегда. Эта идиотка должна была сорвать именно мое выступление – кипятился Марговский.

– Успокойся, – Аркадий иронично оскалился, стряхивая пепел в пустую банку от пива, – ты же не в Колонном зале, не в Кремлевском дворце съездов свою пьесу читал. А сюда сам господь-бог велел таким птичкам залетать. Где же им еще свои голубые перья разбрасывать?

Сашка все-таки вернулся, но уже на других условиях. В кафе в тот четверг делился своими скабрезными воспоминаниями Эфраим Севела, на неделю прилетевший из Штатов. Он появился в замызганной линялой футболке и семейных розовых трусах в мелких цветочках, над которыми

Эверестом возвышалось брюхо. Маститый писатель и кинематографист в течение двух часов вспоминал различные интимные подробности из голливудской жизни Андрона Кончаловского, как тот престарелых звезд за контракты трахал, потом подсел к Ритке и стал приглашать в номера.

– Вот Вы помните, уважаемая, как у меня в "Попугае…"

– Я не читала, – оборвала его Ритка. Севела удивленно поднял брови.

– Я вообще ничего Вашего не читала. Я не читаю прозы. Не могу.

Только стихи.

Сидевший неподалеку Молчун зачастил брызгая слюной:

– Ты второй человек в моей жизни, который только стихи, только стихи. Есть еще один, еще один в Петербурге.

У Севелы сделалось такое выражение, будто ему все лицо заплевали.

Должно быть, так и было… Когда, наконец, удалось отклеиться от мэтра, Ритка увидела, что народ навострил лыжи к Зойке на Шенкин.

Зив был с Нинон, а Сашка – с очкастой поэтессой из Ташкента Юлей

Гольдберг, которая приехала в гости к первой жене своего нынешнего мужа Алексея Нине Демази, и в первый же день оказалась в липких объятьях Карабчиевского.

У Зойки было тесно и шумно. Сначала оборжали Севелу с его трусами и воспоминаниями, потом стали напиваться. Сашка по какому-то деловому вопросу вызвал Риту в соседнюю комнату, и без объяснений начал раздевать. Она стонала и вопила так, что у надирающейся за дверью компашки не осталось ни толики сомнений в том, что происходит.

– Я обожаю тебя, я счастлива, что ты вернулся! – смеясь и плача одновременно кричала Ритка – Я люблю тебя за то, что ты превращаешь меня в животное!

Уже через час, Ритка поняла, что Саша затеял примирение с ней сейчас и здесь, чтобы отстегнуться от Юли. Он рассказал, что у него появилась новая подружка, с помощью которой он рассчитывает проникнуть в штат газеты "Вести".

– Она там на хорошем счету, с женой Кузнецова вась-вась. Может ты ее знаешь? Маленькая такая, смешная очень – Верка Рыжикова.

– И ты собираешься привести ее на Бреннер?

– Конечно. Пойми, она нужна мне!

– Милый друг, а если я там подойду к ней и расскажу, что ты продолжаешь роман со мной?

– Ты не сделаешь этого! – Саша нервно заерзал, – если ты расскажешь ей, я никогда больше к тебе не приду!

– Хрен с тобой! Но если ты думаешь, что мы с ней подружимся…

Ритка вынуждена была смириться. Но, когда Саша привел таки в кафе маленькую Веру и представил как свою подругу жизни, Рита демонстративно не стала с ней знакомиться. Кубышку Рыжикову кафешные злые языки тут же окрестили Табуреткой – за е-е ма-лый рост, ма-лый рост.

Через некоторое время Карабчиевский пришел к Ритке, а когда стал раздеваться, она увидела у него на груди черно-фиолетовые синяки.

– Это Верка. Она меня так любит. По восемь раз кончает со мной, орет на всю квартиру.

– А Юлька по скольку? – злобно осведомилась Ритка.

– А Юлька скрипит всеми суставами, как слабо смазанная телега.

– С ней ты тоже не завязал?

– А я вообще ни с кем никогда не завязываю.

– Что и с Анеткой продолжаешь?

– Трахать Анетту, все равно, что трахать мешок с дрожжами.

Потный мешок… А вот с Юрьевой было хорошо, пока трезвая… Знаешь, ты ведь сама своими стихами облегчила мою задачу. Они все были со мной из любопытства… А вот Нинка пока не дала. Пока…

– Я их всех удушшшу! Но тебя раньшшше! – зашипела Ритка, -

Этими руками, – она посмотрела на свои руки и с ужасом обнаружила, что их нет, что ее тело, покрылось пятнами и чешуей, оно вытягивается, извивается, стараясь обхватить кольцом кричащего от ужаса и закрывшего руками лицо любовника. Она широко раскрыла пасть, но раздвоенный язык больше не слушался, ее головной мозг уменьшился, а спинной, в котором ничего кроме ненависти не осталось, увеличился в несколько раз. Инстинкт, единственное, что теперь руководило ею, приказывал: "Душшшши!" Каким-то чудом Карабчиевскому удалось вырваться из сжимающего его кольца и спастись бегством. Пока…

Ночью в распахнутое от жары окно влетела ворона. Она кружила по комнате, задевая висевшие на стенах холсты. Один из них упал с грохотом, и Ритка, как ей показалось, проснулась. Ворона шумно приземлилась, принимая в темноте кресла нечеткий абрис Иры Черной, или Иры Юрьевой, как она последнее время настаивала ее называть, – журналистки и поэтессы, умершей от рака в Москве полтора месяца назад.

– Боже, как ты меня напугала, – Рита потянулась к настольной лампе.

– Не включай. Я ненадолго, – чуть сипловатым, как бы простуженным голосом попросила гостья, – просто соскучилась.

Расскажи, как вы все теперь живете. Ты ведь как всегда в курсе дел всех и каждого – она достала из кармана носовой платок и стала протирать свои архаичные очки. В темноте с трудом удалось разглядеть на ней мешковатое незнакомое платье и совершенно не идущий ей парик.

"Должно быть, и волос лишилась, бедолага, " – подумала Ритка, а вслух произнесла:

– У нас… Да что может у нас измениться? Как всегда. Нинон рокирует Феликса. Сашка ебет все, что шевелится, Зив пьянствует,

Усатый жужжит, Аркашка пашет за троих в газетенке долбаной. Я плету очередной венок сонетов…

Ирина заболела, точнее обнаружила болезнь, больше года назад.

Израильского гражданства у нее не было, потому что в силу безалаберности, и страстной любви к водочным возлияниям она не оформила все нужные документы, пока еще состояла в законном браке.

За веселыми застольями времени на формальности не хватило. А когда она ушла от мужа, он взял, да страховку ее медицинскую закрыл. Тогда и Ритка, и Зив, и Нинон – ближайшая Иркина подружка, – все Черного уговаривали, чтобы он страховку Ирине оставил – мало ли что может случиться. Но всегда такой мягкий и покладистый Мотя, был неумолим и тверд. Должно быть, слишком больно ранила его жена своим уходом.

– Мы ведь только через месяц о твоей смерти узнали. Сначала поминки, а потом и вечер памяти устроили. Твои стихи читали и свои, которые ты любила. И еще те, что тебе посвящены… Только вот

Карабчиевский не пришел. Я даже потом позвонила ему, корила, что, дескать, как трахать девушку, так в первых рядах, а как помянуть, так занят.

– Этого ты могла бы мне и не говорить. Ревнивая ты. Даже к покойнице ревнуешь, – Ира тяжело закашлялась и Ритка разглядела у нее на шее медицинскую пластиковую трубочку.

– Извини.

Ире пришлось вернуться в Москву – оперироваться и лечиться, но время уже было безвозвратно упущено.

– Ну а мой муженек бывший? Он то был?

– Да, Мотя был. Клялся, что скоро твою книжку издаст. Кажется, его мучает совесть. Не хотелось бы мне быть на его месте. Но на твоем – хотелось бы быть еще меньше…

– Никому из вас не избежать моего места, – ночная посетительница задыхалась от кашля, -впрочем, между живыми и мертвыми так же мало разницы, как между людьми и птицами. Тебе приходилось когда нибудь летать?

– Нет. Ползать приходилось…

За несколько дней до смерти, Ирка отправила Нине письмо в котором строила планы на будущее, как она в Тель-Авив вернется, жаловалась, что в Москве ей одиноко. Письмо получили и прочли уже после ее смерти.

– Сейчас я знаю и умею на много больше тебя, а ведь ты всегда вела себя по-менторски: поучала, наставляла, – приступ кашля не утихал.

– Но я ведь старше…

– Возраст – всего лишь оперение, – прокаркала ворона и превратилась в темноту.

Утром Ритка вспомнила свой сон и ужаснулась, пытаясь разгадать странные слова покойной приятельницы. Что-то не нравилось ей в этом сне, свое собственное поведение, реплики, все вместе… Появилось дурное предчувствие

В полдень, обходя вверенный ему участок, Зив обнаружил передавленную и сплющенную неизвестным транспортным средством черно-серую ворону. Он медленно упаковал ее в пластиковый пакет, медленно подошел к мусорному баку, медленно открыл его. Из под крышки точно грязные брызги выплеснулись тощие бездомные коты.

– И вас похороню, – вздрогнув, пробурчал Зив сердито. Голова у него после вчерашнего раскалывалась. Он бросил сверток с упакованной вороной в бак. Кого-то она ему напоминала, но он так и не вспомнил

– кого…

Литературная конференция, которую проводила кафедра славистики

Иерусалимского Университета собрала под одной крышей свору антогонистов. Тема ее -"Русская литература в эпоху посткоммунизма" хватала за горло и леденила кровь репатриантам со стажем. Здесь в

Иерусалиме они гнездовались большими скандальными популяциями, и свои крутые разборки выносили из избы на высокую трибуну. Ритка приезжала в Иерусалим каждый день, как в цирк, иногда с Гришей или

Аркадием, иногда одна. Очень забавно было наблюдать, как сводят свои загноившиеся счеты ветераны русской литературы в Израиле. Некоторые из них по дон-кихотски, но с неистребимым советским рвением, нападали на фантомную мельницу уже поменявшего масть КГБ, обвиняя своих оппонентов в причастности к его делишкам. Левые поносили правых, правые обвиняли левых. Аркаша и Гриша набдюдали за происходящим с живым интересом, хоть и имели противоположные убеждения, а Ритка, далекая от политики, наблюдала за происходящим отстраненно. Она мысленно прокручивала некие предыстории нынешней вражды, и на основе сплетен и слухов которыми полнится святая земля мысленно воссоздавала ситуации двадцатилетней давности, когда все эти нынешние мэтры только приехали в страну обетованную, ну и как водится сначала тусовались вместе, в одном котле варились. Потом кому-то повезло больше, кому-то меньше, кто-то у кого-то жену увел, кто-то кому-то долга не вернул, кого-нибудь снедала творческая зависть, но маска политических разногласий самая удобная, она все скрывает, тем более в такой насквозь заполитизированной стране, как

Израиль…

Вот сидят в первом ряду, господа устроители конференции и докладчики: вальяжный габаритный красавец, пожожий на театрального импрессарио времен великих итальянских опер Михаил Вайскопф, рядом с ним угловатый, с ассиметричным после инсульта нервным лицом, поэт

Михаил Генделев, за ним Майя Каганская, священная корова русскоязычной литературной эмиграции, потом Гробман, снисходительно улыбающийся, его жена Ирина Врубель-Голубкина, изящная дама без возраста, а за ней жена Вайскопфа – Елена Толстая, бывший муж которой профессор Сигал, сидит в президиуме рядом с приглашенными зарубежными славистами. Все вместе они представляют легенду о русской литературе в изгнании, все вместе готовы разорвать на мелкие кусочки левака Изю Шамира, закончившего свое выступление.

Толстая и Вайскопф поднимают хай, как марокканцы с рынка ха-Тиква, Маленький сморщеный Шамир огрызается, Ритке скучно про левых и правых, коммунистов и террористов, она выходит в коридор, где натыкается на сидящую на полу коротко остриженую поэтессу Аньку

Горенко, которая сначала, хлопая чаячьими крыльями клюет прямо с пола остатки травки, потом дрожащими руками пытается прикурить косяк. Аня радостно и возбужденно начинает рассказывать что-то, чего

Ритка понять не может, потому что не знакома с феней наркоманов, то есть отдельные слова конечно можно понять, но в целом смысл остается темным. Все-таки лучше слушать про то, как вчера кололись со щедрыми програмистами, чем про левизну двадцатилетней давности.

– Секс совершенно опошлен плебсом – завершает свой рассказ Анька.

– А наркотики кем? Элитой?

– Да, последнее время много идиотов появилось, которые вообще не врубаются ни во что…

– Завязывала бы ты с этим делом: такая молодая, а руки трясутся. У тебя ребенок – в который раз Ритка ведет душеспасительную беседу, будучи уверенной в ее бесполезности и абсурдности. Но на этот раз

Аня неожиданно согласилась, и кивнув ответила:

– Да, я уже делаю усилия в этом направлении – она расправила крылья и, собрав длинным клювом остатки дури, влетела в открытую дверь зала. Следом за ней туда вернулись из вестибюля курившие неподалеку Мух и Тарасов.

Ритка тоже вернулась в зал, где Генделев, дергаясь как марионетка, излагал с трибуны свою теорию карточной колоды из которой следовало, что все русскопишущие литераторы Израиля делятся на 4 группы. Причем бауховский Союз писателей был назван червями.

Ползают, дескать, старые совковые маразматики, издают свои графоманские сочиненния. И дальше в том же духе. Ритке стало жалко и добряка Бауха и его зама милейшего Финкеля, которых даже не пригласили на конференцию с их домом престарелых писателей, и себя, которую автоматически Генделев в старые маразматики записал, а весь список в графомании обвинил. Как только предложили задавать вопросы по докладу, Ритка извиваясь выползла из последнего ряда, зашипела и раздвоенным языком отчетливо произнесла с трибуны:

– Господин Генделев! Я обращаюсь к Вам от имени ЧЕРВЕЙ, хоть меня никто и не уполномочил. По какому праву Вы обвинили сейчас в старческом маразме меня и присутствующих в этом зале членов Союза русскоязычных писателей Израиля: госпожу Зинаиду Палванову, господина Григория Марговского, господина Леонида Левинзона, господина Игоря Бяльского, а также не присутствующих здесь и даже не оповещенных о конференции господина Эфраима Бауха, господина

Григория Кановича, или живого классика господина Анатолия Алексина, книги которого Вы, наверняка, читали в детстве? Только ли потому, что большинство членов этого союза приехали на 15-20 лет позже Вас и не стали лизать Вам филейные места? Спасибо.

Лавочка мэтров, весь их первый ряд одновременно зарычав, застучав копытами, делая бодливые движения головами и обнажая клыки, в одну глотку завопили:

– Ну, это Вы зря так!

Потом Генделев отвечал, потом еще в коридоре с Риткой объяснялся, что, дескать, понимает: есть в этом союзе и молодые, и одареные авторы, все это так, но они там не в большинстве… Собственно, тогда Бальмина и познакомилась лично с иерусалимской литературной элитой, с ветеранами, которые кроме себя любимых никого не замечали и в писателях не числили…

Через некоторое время, когда журнал "Зеркало" проводил семинар

"Литература и геополитика", снова собрались, но уже в киббуце под

Тель-Авивом. После программы поэты читали стихи. Генделев тогда еще на Нинку сильно запал, но совершенно безуспешно. Зив от нее ни на шаг не отступал, ни на секунду. А ночью все вместе водку пили, и напряженка между тель-авивскими чайниками и иерусалимскими дедами в этой водочке постепнно растворялась.

Феликс позвонил довольно поздно, часов в десять вечера.

– Мне нужна аудиенция, ваша светлость, – он сделал попытку сказать это весело.

– Я святейшество, не светлость. Забыл? – Ритка почувствовала, что разговор будет серьёзным, но сходить с рельсов стеба не хотелось.

– Ладно, твое темнейшее святейшество, приползай сейчас в

"Байкал". Есть разговор.

"Байкал" был недорогим русским рестораном, где тусовка собиралась, когда кафе не функционировало.

– Фелимоша, уже поздно. Может завтра? На работу в шесть просыпаться…– Ритка пыталась уклониться от базара.

– "Байкал" от тебя совсем близко, а я из Герцлиевки приперся – в трубке отчетливо были слышны вопли утконосой Томочки, тощей золотозубой байкальской вокалистки, про соль на раны.

– Ладно. Через полчаса буду. – Ритка начала красить сонные глаза.

Через полчаса она спускалась по байкальским ступенькам в почти пустой зал, на ходу кивая пузатому повару Володе и двум знакомым проституткам. Красные стены и скатерти напоминали подсознанию об оставшихся в детстве первомайских шествиях. Свечи, горящие на столах, должны были придавать здешним пельменям вкус таинственности.

В самом конце зала Ритка увидела огромную и рыхлую рогатую тень, а слева от нее и самого бизона-Феликса.

– Я все знаю, – поцеловав Риткину мозолистую кисть, выпалил

Феликс и пристально посмотрел ее обладательнице в глаза. Его собственные – добродушные и волоокие – были голубыми и красными одновременно. Ритка молчала. Тогда, выдержав паузу он продолжил:

– Вот ты с ними дружишь – и с ней, и с ним. Скажи, что мне делать? Уйти? Снять квартиру и жить отдельно?

– Ты с ума сошел! – Ритка даже за голову схватилась. – Ты что и вправду думаешь, что Зив в состоянии прокормить такую большую семью?!

– Значит, все-таки Зив! – тень раненого бизона пошатнулась, задевая рогами потолок. – Я догадался в прошлый четверг по тому, как она прикуривала от его сигареты, но мне нужно было знать точно.

Ритка с ужасом поняла, что ее провели, попросту взяли на понт.

Ведь она всегда Фелимошу за лопуха держала, а теперь так фраернулась. Идти на попятную, все отрицать – было смешно.

– Фил, миленький, потерпи. Они пропадут без тебя. Мишка пьющий мужик – крепко пьющий. Он не может так зарабатывать, как ты.

– Ну, а мне как жить со всем этим? – он провел рукой по голове

– Какая он все-таки сволочь! А я его пьяненького на себе таскал до самой его конуры, где он мою жену… Я давно, давно чувствовал, что кто-то из вашей компании… Ведь она же уже больше года… Если бы ты знала, как она изгаляется надо мной! Хуже, чем над Алексеем в свое время. Она все время провоцирует меня, как того раньше…

Алексей был предыдущим мужем Нинон, которого она бросила из-за

Феликса и от которого у нее было двое детей. Она заставила Алексея отказаться от детей, чтобы Феликс их усыновил. Потом родила младшего

– совместного их малыша. Сейчас Феликсу пришлось побывать в шкуре

Алексея. Он давно знал, что его жена классическая, фроммовская стерва, палач в одеянии жертвы, выносящая все семейные сцены, которые сама инициирует, на просмотр и обсуждение широкой публике, но, должно быть, именно это и нравилось ему в ней. Ритка уже несколько раз была свидетельницей Нинкиных выбрыков, когда та из-за не понравившейся ей шутки могла выплеснуть в лицо Фелимону или Зиву содержимое стакана. В последнем случае с Зивом – в стакане оказалась водка. Зив от боли пошел промывать глаза в сортир, а когда вернулся, сетовал только на то, что возлюбленная его души не экономно относится к продукту. Похоже, они оба были мазохистами: и Феликс, и

Зив.

– Ей и на детей плевать! – Феликс впадал в неистовство – дети нервные, болеют… Все ее скандалы бесконечные… – рогатая тень царапала потолок. В голубых и в то же время красных глазах раненого бизона стояли слезы.

Было жалко Феликса, детей, а больше всех – Зива, которому теперь предстояло всю эту кашу расхлебывать.

Утром Зив позвонил Ритке на работу и клокочущим от ненависти голосом глухо прокричал в трубку:

– Сука! Как ты могла?! Зачем ты ему рассказала?!

– Но он уже все знал… сказал мне, что все знает…

Зив не давал вставить слова:

– Ты питаешься гноем! Ты живешь конфликтами. Ты просто завидуешь

Нинке, потому, что ее мужики любят… потому, что она мать, а ты пустоцвет! – он швырнул трубку.

Ритке было до слез обидно. Она понимала, что Зив несправедливо обвинил ее, но как ему объяснишь?

Все кафе обсуждало сюжет. История на глазах, благодаря Нинкиной любви к театральным эффектам, обрастала деталями и подробностями.

Стали говорить, что Ритке вообще ничего нельзя рассказывать: заложит и продаст. Нинон каждый четверг сидела на коленях то у мужа, то у

Зива, доводя того, кто сегодня был в отставке до озверения. Зив в

"салоне" не появлялся, с Риткой не разговаривал, хотя был должен ей большую сумму денег: жил в квартире, которую она ему нашла и оплатила. При этом он ходил по общим знакомым и всем внушал, что

Ритка жадная, склочная, завистливая жидовка с волосатыми ногами.

Когда несколько кафешных завсегдатаев удивленно пересказывали ей

Мишкины монологи, она рыдала в голос от обиды. Нинон обвиняла Ритку во всех своих несчастьях ангельским голоском и с проникновенными театральными интонациями:

– Такие в тридцать седьмом своих близких под "вышку" подставляли.

Большинство бреннерцев соблюдало здоровый нейтралитет, но отнюдь не все: Усатый перешел на сторону Зива, а Аркадий считал, что Ритка вообще ни в чем не виновата.

– Нашли стрелочника… мудаки, – сердился он в клубах дыма, – да на сучке-Нинке пробы ставить негде…

Ритка от произошедшей несправедливости и чтоб отвлечься и развеяться купила турпоездку "Париж-Лондон" и свалила в Европу, но в первый же день путешествия на Елисейских Полях у нее вырезали из сумки кошелек со всей валютой, и она три недели довольствовалась скудными континентальными завтраками, оплаченными вместе с гостиницей, так как на туристические удовольствия денег не было совсем. Она целыми днями ходила пешком, рассеяно поглядывая на пасмурные от сентябрьского дождя, холодные европейские достопримелькательности, и вспоминала, как ее обидел Зив, а по вечерам в номере слагала венок, посвященный их ссоре.

Только один раз, уже в Лондоне в самом конце путешествия, когда стало совсем невмоготу от истощения (голод – не сестра матери), она незаметно проползла удавихой по ночной Трафальгар-сквер, проглотив старенького хромого голубя, и потом быстро переварила его свернувшись кольцами под скамейкой.

По возвращению из путешествия, которое не было приятным, она обнаружила совершенно другую ситуацию: Феликс ушел из семьи, а Зив семьей обзавелся. Теперь Нинка жаловалась всем на Зива: и детей он объедает, и зарабатывает мало, а пьет много, и на других женщин внимание обращает… Феликс стал идеалом, примером для подражания.

Дети, конечно, как всегда, были втянуты в конфликт. Апофеозом стала история с газовым баллончиком, который был подарен Нине Ириной перед отъздом в Москву.

В тот вечер в кафе читала свои стихи Катя Капович, приехавшая из

Бостона. Народу было много. Некоторые приехали из Иерусалима. Нинон была уже подшофе и села на колени к одному из иерусалимцев, с которым только что познакомилась. Для того, чтобы Зива позлить. Она любила сталкивать лбами мужиков и умела это делать. Но Зив ведь заторможенный, реакция замедленная. Только через час-полтора, когда

Джульетте самой надоело на чужих коленях ямочками поигрывать и она вышла в вестибюль, Ромео подошел к ней и тихо сказал: "Шлюха". В ответ прозвучала звонкая пощечина. Зив тоже замахнулся, но с одной стороны Аркаша, а с другой Голков кинулись разнимать влюбленных. Тут в Нинкиной руке мелькнул серебристый предмет, и Аркадий с криком закрывая лицо руками и согнувшись, отскочил в сторону. Оказывается,

Нинон промахнулась и струя газа попала не в Зива, а в Хаенко – аллергика с многолетним стажем. На ветхой Витькиной "Ладе" повезли пострадавшего в больницу, а там ему еще и врать пришлось на своем убогом иврите, что он понятия не имел что в баллоне, который нашел на улице. Хотел проверить…

Сашка позвонил в следующий четверг и, урча от удовольствия, похвастался, что трахнул-таки Нинон. Он сообщил это так будто ему

Английская королева отсосала, или сам Клинтон.

– Эти два идиота готовы из-за нее глотки друг другу перегрызть, а я ее даже на автобус не проводил, потому, что должна была прийти

Верка. Нинка трахается просто отлично. В нее даже можно влюбиться.

Жить с ней, правда, нельзя – ебанутая…

Телефонная трубка упала на каменный пол и треснула, так как рук у

Ритки снова не было. Она выбрасывала из открытой пасти раздвоенный язык, но кроме шипения ничего не получалось. Ее чешуйчатые кольца, переползая друг через друга, конвульсивно сжимались. Так как никого рядом не было, она чуть было не задушила сама себя.

Она ползла по Алленби, извиваясь, стараясь не вляпаться в дерьмовые кучи и сопливые марокканские плевки. Асфальт был шершавым.

От непривычности такого способа передвижения получалось медленно. К тому же надо было соблюдать осторожность, чтобы не угодить в

"Сафари". До кафе было еще несколько хорошо освещенных кварталов, поэтому Ритка ползла впритык к поребрику, чтобы ее не видели ни с мостовой, ни с тротуара. Заметила ее только одна крепко обкуренная тощая шлюха, но приняла за глюк. На одной из автобусных остановок змея чуть не задела за стоптанный сандалет пожилого беременного сабра в покосившейся майке, который сосредоточенно чесал свои яйца.

Он делал это так долго и усердно, будто у него их как минимум шесть, и ничего не заметил. Иногда, удавье чутье подсказывало, что где-то совсем рядом добыча – помоечные коты, но сейчас было не до них.

Нужно было спешить. Она не помнила точно, почему так спешила, и что собиралась сделать. Чувствовала спинным мозгом, что совершит нечто ужасное. Когда она вползла в кафе, веселье было в самом разгаре: свинья-Анетта строила глазки актеру "Гешера" Володе Портнову:

– Ах, я такая шаловливая девчушка… – А он обдумывал план не самого позорного бегства.

Косматый попугай Леня Молчун, вцепившись когтями в спинку пластикового стула, раскачивался, повторяя сгрудившимся вокруг него желторотым:

– Экзистенциалисты об этом значительно раньше заявили, значительно раньше заявили, значительно раньше заявили, значительно раньше заявили.

Мордехай Кормон с радиостанции РЭКА нежно обнимал за талию свою новую подружку Дору – обаятельную не первой молодости кенгуру у которой из сумки выпадали то помада, то австралийский паспорт. Баран кричал своей овце: "Заткнись, морда!", хотя та и так молчала в тряпочку. Полковник от выпитого с утра превратился в оловянного солдатика, и Фаня Фельзенбаум колола им орехи. Карабчиевский, урча, терся черной блестящей шерстью о кургузую ножку Табуретки -

Рыжиковой, а Зив отчаянно чесался, потому что его Нинка погрызла.

Самой ее видно не было в его рыжей шерсти. Над ними прямо из стены выпирали две крупногабаритные Бертины сиськи в полупрозрачном лифчике, а Зойка-жирафа стаскивала губами с люминисцентной лампы серпантин и пробовала на вкус. Должно быть приняла его по слепоте, за спагетти. Танька-зубатка случайно села на ежа-дикобраза, и сейчас со стонами вынимала иголки из увесистого седалища. Феликс бодал рогами барную стойку и отчаянно мычал:

– У меня была жена, она меня любила… – вокруг его рогатой головы жужжал Усатый – подпевал. Все вокруг рычало, лаяло, кудахтало, ухало и скрипело челюстями.

Аркадий пускал кольца за столиком у двери и первым заметил Ритку:

– Эко тебя, мать! Ползи-ка сюда. Что-то ты совсем плоха стала. Я раньше за тобой не замечал…

Она, с трудом сбрасывая чешуйчатую кожу, отдала ему пачку распечатанных на принтере листков, которые он стал читать по диагонали.

– Не стоит это все столь подробного описания, – дочитав до середины ехидно сказал популярный журналист – Подумай сама, ну кому это интересно? В твоем тексте дурацкая история про психопатку-Нинку, мудаковатого Зива и маньяка-Карабчиевского, про всю эту ублюдочную кафешную шушеру, – занимает чересчур много места и выглядит грязной сплетней. Мыльная оперетка для домохозяек с филологическим уклоном.

И очень противно, что ты всех называешь подлинными именами. Мы же не передохли сто лет назад. Не этично.

– А Пушкин утверждал, что поэзия выше этики – самой гнусной из своих интонаций возразила Ритка.

– Так то ж, поэзия – ядовито показал зубы ведущий журналист газеты "Время", а это – "плохая проза, хуже не бывает".

Нинон вернулась к Феликсу после того, как Зив унюхал, волоча свои лохматые длинные уши по шенкинскому асфальту, запах ее течки, совмещенный с вонью омерзительной кошачьей поллюции. Он запил.

Крепко. На работу ходить перестал. Усатый прилетел к нему, чтобы вытащить его из запоя.

– А где карликовая пантера? Почему на меня никто не охотится? – весело спросил он из форточки.

– О-о-о-й… Сам не знаю… о-о-й… – длинное тело Зива лежало по диагонали его кровати с мокрым полотенцем на голове и стонало, – он и раньше уходил, но в этот, о-о-й, раз… Я даже не знаю, о-о-й, сколько дней прошло. Какое сегодня число-о-о-о-й?..

– Четное.

– А день? О-о-о-й…

– Уже вечер.

Утром они вышли на работу вместе. Причем Усатый тоже постанывал.

На одном из пятачков участка который уже дважды обошли, Усатый обнаружил в груде мусора черное кошачье руно, подсохшее на солнцепеке. Медленно, пошатываясь, подошел Зив и сразу узнал: это был Бэзэк.

Несчастья сыпались на Зива даже чаще, чем обычно. Однажды он уснул на лавочке в районе старой Таханы8 и у него сперли сумку с распечатанными на принтере стихами за последние полгода, а заодно и все документы, в том числе и свидетельство о том, что он водитель автобуса, высшего разряда, которое он в Израиле не успел подтвердить. Это навсегда оставляло его лицом без профессии. На следующий день полетел компьютер. Стихи были только на жестком диске, а не на дискетах, восстановить все тексты по памяти было непосильной задачей. Ритка удивлялась, что ее и в этих несчастьях не обвинили. Она была так обижена на Зива, что по-настоящему пожалела только Бэзэка.

Впрочем, и ее полоса неудач затянулась. Все сильнее от многочасовой работы молотком болела рука. Началось острое воспаление связок, которое очень быстро стало хроническим. Работу пришлось оставить, уйти на инвалидность, с вытекающим из этого резким снижением экономической стабильности. Правда мозоли нехотя стали покидать насиженные места. На последнем заседании писательского клуба, во время обсуждения ее новой рукописи, коллеги, не просто критиковали – злобствовали. Особенно земляки. Похоже, они и вправду, как считал Хаенко, завидовали ее успехам. И Паша, и Петя, и супруги