Текст книги "Столкновение обстоятельств"
Автор книги: Ришат Садиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Вещи в камере хранения, вокзальный ад за бортом, город тоже. Они лежали на песке в укромном углу Хортицы, откуда не видно, что находишься в центре русского Рура, и их никто не видел. Наплавались до одури и изучали друг друга в пляжном обличье. "А купальник у нее точно как у кинозвезд – однотонный и до предела открытый". Наташка перехватила взгляд:
– Во-первых, не пялься. А во-вторых, тут смотреть нечего, он не фирменный, я сама с итальянской выкройки слизала.
– Да я не об этом думаю. Ну как, думаю, такая красивая до последнего курса незамужней дотянула?
– А что ж не дотянуть? Я за институт нигде больно в свете не мелькала, там без меня есть кому помелькать.
– А ты чем же занималась, пока они мелькали?
– Да так, всем помаленьку. А все больше работала в реанимации – сначала санитаркой, потом сестрой, а сейчас в реаниматоры и подамся.
– В принципе не бабское дело, хотя баб туда порядком напускали.
– А мне и так все говорят, что у меня повадки мужицкие. И в юбке-то почти в институт не ходила, только в джинсах и в любимом свитере.
– Выходит, весь институт свою хорошую внешность от всех прятала?
– Вроде так. И еще очки, конечно. Тоже хорошего мало.
– Так все ж в твоих руках. Сходила бы, контактные линзы поставила.
– Очередь большая, а близорукость у меня средняя. Мне неловко встревать, линзы-то очень многим гораздо нужнее, чем мне. Ничего, переживу.
...Доктор, ну до чего же ты славная! Боишься кому-то встать поперек дороги, даже если речь идет о твоих глазах. Панкратов вспомнил, как их группа на пятом курсе ворвалась в кабинет какого-то шишки-окулиста и потребовала вне очереди поставить линзы вот такой же скромняге с десятью диоптриями близорукости, и как стали ухлестывать за Галкой кавалеры, когда открылось миру ее иконное лицо и глаза, большие и детские.
– Наташка! – сказал он.– А по-моему, дело не в твоих трепаных джинсах. Просто мы все разучились любить нормальных, живых людей. Ищем каждый киногероя, а друг мимо друга проходим и не замечаем. А вот скажи, ты хоть раз кинозвезд не на экране, а вот так просто, нос к носу, видела?
– Да, видела. В Ленинграде все ж таки живу.
– Ну и как они тебе?
– Люди как люди. Ничего с виду особенного нет. Как мы с тобой, такие же.
– Правильно. Только их гримируют, освещают и выгодным ракурсом снимают. Так что, если говорить о внешности, а не об актерском таланте, мы бы с тобой очень не худо с экрана бы смотрелись.
– Ишь размечтался. Про нас сымать нечего.
– Да я ж не об этом. Просто у многих из нас будто два мира. Смотрит человек киношку, весь мир для него раздваивается. Там, на экране, – люди красивые, дела настоящие. А в своей жизни – дела мелкие, люди некрасивые. И вот начинает такой человечек на собственную жизнь будто с экрана смотреть: на себя сверху вниз и на других сверху вниз. Главным образом на других, ясно дело.
– Ну пускай смотрит. Дуракам закон не писан.
– А если от этого дурака твоя судьба зависит? А он же как на всех смотрит, так со всеми и поступает. Потому что для него все, что не с экрана, на одно лицо. А не могут все быть на одно лицо. Ты в кондитерской Вольфа была когда-нибудь? Это у вас, в Питере.
– Конечно. Там Пушкин бывал, музей сейчас открыли.
– Думаешь, вот когда Пушкин с друзьями там собирались, они знали, что они – плеяда, эпоха и солнце русской поэзии?
– Ну, я понимаю, не знали и знать не могли. Но ты к чему это?
– Да вот у нас одна скамейка есть в Казани, где компашка наша собирается. И я часто думаю: а вдруг там когда-нибудь придется мемориальную доску ставить: "Здесь в такие-то годы собирались такие-то светила"? А сейчас эти светила друг друга в грош не ставят, ссорятся по мелочам, нервы треплют...
– Да ради бога. Гениям закалка не во вред, легкая жизнь их убивает.
– Не в этом суть. Просто не надо искать гениев и героев где-то в потустороннем мире. Надо искать людей среди людей. У меня друг один очень хорошо как-то сказал: "Не надо бояться вглядеться в человека, который заведомо кажется эпизодом в твоей жизни". Это просто, но до этого надо дойти. Ну пошли. На вокзал.
До Харькова доехали без приключений, разбрелись по родственникам и сговорились встретиться завтра днем у "Кристалла" в парке, где всегда стоит хвост за мороженым.
5
Вот и встретились. Харьков не Крым – не сговариваясь, приняли оба приличный вид. Теперь к этому требовался соответствующий интерьер. Двинули по барам. В шоколадном баре Андрей зачем-то на минуту отошел от столика и вдруг почуял на плече тяжелую руку. Обернулся. За спиной стоял колоритный хлюст.
– Телка с тобой?
Драка не состоялась: Панкратов слишком спокойно и без вызова ответил "да" и элегантно перевел внимание на стайку девиц, явно жаждавших интима. Когда вырулили в какой-то тихий скверик, Наташку вдруг осенило:
– А твоя невеста не в харьковскую ли аспирантуру подалась?
– Мать, я тебя просто бояться начинаю. Она здесь. Но как ты?..
– Ты очень напряженно смотришь на прохожих. Боишься ее встретить. Сегодня воскресенье, и все пасутся примерно в этих краях.
– Тут полтора миллиона населения. Вероятность нулевая.
– Да нет, правильно боишься. И Харьков – город маленький, и Союз – страна маленькая. Я это давно поняла.
– Наталья, все равно, поехали из центра. Я здесь долго не выдержу. Нам же еще палатку с вокзала забрать и хозяину забросить. А дальше, я думаю, адресами обменяемся и разъедемся. Нам же теперь с тобой в разные стороны. Поехали...
"Зачем я сказал эту последнюю фразу? Что же это получится: там, в Джанкое, не удрал, а здесь формально я свои обязательства выполнил, до Харькова доставил, и можно – каждому обратно в свою жизнь? А что там у меня осталось, в этой жизни? Наташка же права: от хорошей жизни девушке из электрички замуж не предлагают. А от какой предлагают? Что такого, собственно говоря, у меня стряслось, чтобы на стенку лезть? Люди ж вылетали из института. Женились из-за ребенка, отцом оказывался другой, все прокляв, разводились. Отбывали по распределению в Тьмутаракань. Штурмовали ВГИК и ГИТИС, доходя до нервного срыва так, что потом техникум осилить не могли. Невест из-под венца теряли! Все на моих глазах, но как за бронебойными стеклами: я невредим и ни при чем. Зачем же зазря плакаться? Институт с отличием кончил, под родительским крылышком остался, без денег не сидел, нервы и здоровье не угробил, бессонницу от экзаменов не нажил, от поклонниц отбою не было. Хорош страдалец: ни одного ЧП за сознательную жисть..."
...А все-таки прокручивал в своей памяти до самых мелких деталей день своего распределения в институте. Странно. В этот день, казалось ТОГДА, настроение не испортилось даже. А потом вспоминал его и вспоминал без конца. Странный мартовский день. Трамвай. Метро. Снова стук колес. Ехали молча. И на вокзал, и с вокзала, я без палатки, и с палаткой. Еще немного, и они, Обменявшись адресами, разъедутся в разные концы Союза обычными дорожными знакомыми. Холод. Он как будто шел из того странного мартовского дня.
Странный день в марте начался еще накануне ночью. Пара нервных звонков: малознакомые однокурсники почему-то именно у него спрашивали, когда приходить, в какую аудиторию, даже этаж уточняли. И непременный вопрос:
– Ты спишь?
– Да
– А вот я не сплю. И как ты можешь спать в такую ночь? Завтра же все решается. Вся судьба. ВСЕ!!!
– Ради бога, дай выспаться!
– Ну, конечно же, у тебя-то все уже на мази...
Как будто ради этой последней фразы все и звонили. Кто им сказал, что это он, Панкратов,– баловень судьбы? Да он сам и сказал. Привычка никогда не плакаться была самозащитой, а читалась по-другому: мол, плакаться Панкратову не об чем.
Придя на распределение, Андрей вздрогнул: так они все повзрослели! Перемен в себе вроде больших нет. Новые фамилии скоропостижно замужних режут слух.
– ... -Терапевты, приготовиться! Панкратов Андрей Васильевич, средний бал 5.0 – зайди на минуточку перед всеми! Перерыв!
С ним хотели поговорить наедине.
– Панкратов, будешь распределяться сейчас.
– За что такая честь?
– Ты по баллам первый из терапевтов, и потом тут протокол вести некому. Ничего особенного. Но аспирантуры тебе нет. Не дали места. Панкратов помедлил и назвал район поглуше:
– Давайте Старое Дрожжаное.
– Не горячись Думаешь, что ты сейчас себе подмахнешь зачисление в столичную аспирантуру через три года? Там после района, конечно, возьмут. Так?
– В общем, да.
– Это по-мужски. Честный ответ. Я понимаю, ты бы в районе поработал хорошо. И биографию эффектно начинать, и в Москве после аспирантуры осесть. Но зачем тебе это? Гол престижа? Так и в свои ворота забить можно. И потом аспирантура – это ведь допинг. А допинг – он не всем нужен. Согласен?
– Согласен.
– Ты на "Скорой" подрабатывал когда-нибудь?
– И сейчас работаю.
– Другие бы на твоем месте похлопотали о вызове.
– Это не в моих правилах.
– А вызов-то на тебя пришел. И просят никому не отдавать Ревнуют. Ну?
– Да
– "Господи, как я мог захотеть смыться из Казани? От больных родичей, от скамейки, от всех-всех-всех..."
– Да, конечно. Спасибо. За полжизни на колесах.
– Хорошо. В первое время на полторы ставки не гони, разделайся лучше с кандидатской. Я верю, ты и без аспирантуры сможешь.
– Да я же все дурью мучаюсь и песенки пою.
– Ничего. Володя Менделевич пока что лучше тебя на гитаре играет и весь Союз с песнями исколесил, а все равно защитился. Не отставай. Есть?
– Есть.
– Все. Ты при месте. Садись писать протокол.
Зычный голос старосты курса привел всех в боевую готовность:
– Терапевты, по баллам, сами сообразите кто за кем. Жарова Елена Николаевна, приготовиться Садыковой!
Лена Жарова, конечно, останется здесь – идет по баллам вторая. Ленка! Сколько пудов соли вместе съели! Как выручали друг друга на сессиях! Как пели вместе! Никто на свете так не понимал Панкратова. Ленка видела мир так же, понимала с полуслова, что там говорить. Две недели назад он сделал ей предложение. Четкого "да" не получил. Ленка была очень усталая и сказала, что сейчас на нее навалятся такие события, что маму родную позабудешь и решать она сейчас ничего не в состоянии. Но расстались нежно, и все было почти ясно.
Андрей ждал, что сейчас они улыбнутся друг другу, но увидел детский ее испуг. А дальше все как в тумане: кто-то зачитал вызов из Харькова, кто-то заулыбался, кто-то стал поздравлять. А вот дальше все четко и вряд ли когда забудется: Ленка на выходе из комнаты, ее поза велосипедиста на финише гонки – руки вскинуты вверх, лицо тоже к небу и победный возглас "Харьков!!"... "Ни к кому претензий не имею, каждый выбирает для себя". Ну, вот оно, предательство, собственной персоной. Чуть не рванул из-за стола – выбежать в коридор и объясниться. Еле удержался, заставил себя сидеть и строчить.
Когда странный мартовский день кончился, начались путаные объяснения с Ленкой. "Я замотана. Все очень сложно. Мне надо сменить обстановку". Зачем? Искал ей оправдание и не находил. Самое простое – если бы в Харькове у нее был парень. Но Ленкины родители, он уже не помнит точно кто, нечаянно обмолвились: "У Леночки ведь там ни родни, ни связей, ни друга". Да и отшила бы давно Андрея, если б ехала в Харьков из-за жениха. И Панкратов содрогнулся и похолодел, когда осознал то, что было проще и страшнее: Ленка из тех, для кого престижный город и престижная работа отключают все остальные эмоции – дружбу, любовь, привязанность, чувство различия между хорошим и плохим человеком. Для этих людей мир делится на "там" и "здесь". И ни на что больше. Значит, она знала заранее, что в Казани доживает последний год Почему же весь этот год нянчилась с ним? Чтоб не скучно было? Или выгадывала?
"А если и мы повыгадываем? Переберем варианты? Лия из консерватории – слишком уж талантлива. Две Ольги с четвертого курса: одна поумнее, фигура похуже, другая наоборот – фигура есть, ума нет, даже родителей знакомить стыдно. И кто тебе сказал, что они не заняты? Эля Садыкова – я шесть курсов ее в упор не видел, а сейчас руки просить буду? Скотинка ты домашняя, Андрей Васильич, хорошо, что никто в твои мысли не заглядывает..."
Потом был пошлый ресторанный выпускной, который как будто хотел заслонить собой воспоминание о легком и воздушном школьном. Не выйдет!! Все незамужние с курса пришли с парнями: верный знак, что за интернатуру выйдут замуж и останутся где хотят. Демонстрация силы, так сказать. Пришла без мужика только Садыкова, самая-то красивая с курса. А мы-то какую девку прозевали, уедет в район – и ищи...
Наташка не дала додумать. До боли знакомым движением дернула за рукав:
– Нам когда выходить?
Хозяин палатки оказался таким, как его описывали москвичи: пожилым и хмурым. Но вдруг, изучив ребят, заулыбался:
– Ты Андрей из Казани, так я понял? А дивчина тоже, видать, не наша?
– Я из Ленинграда. Меня Наташей зовут.
– Ну, оно и видно, что не наша. Наших сразу видать – одевают только подороже, а вкусу никакого. А что вы стоите, проходите, чаем напою!
Вот тебе и хмурый мужик. А на двери-то табличка: "Профессор..." И точно, москвичи же говорили, что у одного из них дядька – профессор в Харькове. Старый дом, везде книги, старая мебель. Видно, дядька из старой харьковской профессуры. Повезло же – в таком доме запросто чаю попить. Поговорили о том о сем. О племянниках профессор отозвался сухо: "Идут по жизни, как баржи. Своего ходу ни грамма. Только гонор столичный". Посетовал, что обмещаниваются студенты: "Я на работу пешком хожу. Пока дойдешь, две-три машины остановятся, предложат подвезти. Наши купчики". И вдруг профессор внимательно посмотрел на Наталью:
– Я так понимаю, вы с Андреем недавно знакомы? В Керчи, если я не ошибаюсь, он был один?
– Три дня. Даже говорить неловко, в поезде познакомились.
– А что тут зазорного? Сватовство, в моем понимании, гораздо более постыдная вещь. Оно ведь, по сути, предполагает полное неуважение к личности в человеке. Или насилие над ней. Ой, ну да я не об этом. Вам ехать-то вместе?
– Ну, как сказать... Как Андрей скажет.
– Просто у меня два билета до Москвы пропадают. Дочь и зять на самолет взяли, а я им на поезд. От страху накладка получилась. Берете?
Вот так все неожиданно и решилось. Рассчитались за билеты, уже стояли на пороге, и тут профессор посмотрел на ребят в упор и как-то тревожно сказал:
– Будете в Харькове, ради бога звоните, заходите. Ну, это и так ясно. Ребята, вот вы люди нездешние: скажите, только честно, как на духу. Мещанский у нас город? Положа руку на сердце?
– Ничего не попишешь,– сказал Андрей.
Профессор вдруг улыбнулся:
– Леди и джентльмены, а вы знаете, что герб Харькова украшает вершину Эвереста? Нашлось, значит, кому донести. Нашлись и в нашей дыре вот такие люди, что из теплого южного города лезут в горы и ломают хребты. Интересно, а? Вот ведь как часто получается! Города, конечно, как люди, могут обмещаниваться и развращаться, но люди-то, как города, могут выдержать любую осаду. Держитесь крепче, ребята!
Москва обняла давкой, самой большой в Европе,– Курским вокзалом.
...На "Профсоюзной" – ни эскалатора, ни давки. Пятнадцатого апреля сего года в девятнадцать пятьдесят шесть по московскому худенькая девчонка, брюнетка с черными-черными глазами, покачнувшись, упала и пролетела лестницу сверху донизу, пока не остановилась. Очнулась – пожалела, что не в узком коридоре эскалатора, где со всех сторон люди, а на этой вот безлюдной станции настиг ее обморок.
Два негритянских паренька с медфака "Патриса Лумумбы" писали ее учебную историю болезни, два лечащих врача – настоящую, бегали кругами какие-то аспиранты, ожесточенно шушукались докторанты. Обычная жизнь университетской клиники. И травма-то, по всем учебникам, несерьезная – сотрясение мозга, а попробуй переживи-ка сам. Отца недавно перевели из Казани в столицу, документы идут из Казанского меда во Второй Московский не иначе как с залетом в Буэнос-Айрес, и тут – пропустить две недели!
И где только наша не пропадала!
Гнала зачеты, как курьерский поезд. Невропатологи обрадовали: наклонность к обморокам останется в подарок на всю жизнь, а посему учись падать и всегда носи с собой нашатырку. И еще обрадовали: обморок ты, доктор Назарова, получила из-за московской нервной жизни. Жила бы в провинции, воздухом дышала – ничего бы не стряслось такого...
– Панкратов, у тебя совесть-то есть? Хоть бы ради смеху два раза с одной и той же притащился!!! Ну, захады, ар"л!! Вас небось ышо и завтраком кормить? Ой, какой у нас видон; браво, браво, маэстро!!!
...Какая ты была, такая и осталась, Анька Назарова. Твой черный огонь впишется в любой пейзаж – что в хибары, что в хоромы... Ну как ты тут?
– Как живу? Ничего живу. Худо-бедно, а еще одной казанской сиротой в столице больше. Вот. А когда мне скучно – прихожу на Казанский вокзал и в грузчики прошусь. И вообще "удивительное дело – головой с балкона вниз"!
– Ты еще шутишь?
– Шутю. Ето все, Андрюш, от несурьезности моей жизненной позиции, как бы моя мамочка сказала. А коли серьезно – ничо хорошего. Не привыкну я к етой столице и привыкать не хочу. Тут полжизни на одну езду уходит. Да и не в этом дело. Все кругом нервные какие-то. Это ж в провинции все по-свойски и запросто. А тут тебе такое "запросто" покажут – не хуже моего сотрясения! К этому не подступись, с тем не заговори – тот талант, этот гений, а этот мыслитель. Каждый со своим комплексом. С группой с первого дня в штыки. Потом, после травмы, меня те полгруппы, что приезжие, под опеку взяли. До дому аж провожают. А москвичи до сих пор... Березовые девочки.
– Ну, дубовые – это я знаю. А березовые – это что?
– А ето те, что, кроме как из магазина "Березка", одеваться не хотят. Я от этих девочек первый раз в жизни выражение "проклятый стройотряд" услыхала. Андрюшка, это ж мне после наших-то костров и песен как ножом по сердцу! А еще тут был случай: на Садовом "левака" тормознула, лень было до метро пешком идти. Оказался киношник какой-то. И жить меня учить стал. "Ваши,– говорит,капустники – кислые, кампашки – развеселые, джинсы – линялые, гитары эти, клички да жаргончики – это все помойка жизни и кончится скоро. Классиков надо читать и самоочищаться". А три рубля не забыл взять, апостол. Видать, на Рембрандта не хватило, швейцарского издания. Я так думаю.
– Так что пока одна? Оборону держишь?
– Держу. Одна как сыч. Пару раз после разговора с Казанью как трубку повешу, так кубарем из хаты на нашу скамейку бежать: забывала, что в Москве живу. Ну, когда в подъезд выходила – сразу все на места. У меня тут, кстати, наверху один ярый джяззмэн обитает. В два часа ночи, кады поддаст, оч хорошо на рояле мпровызырует. Савсэм как ты перед сваей кралей из кансэрватории. Пардон, я тебя, кажется, компроминтирую перед тваэй дамой? Кстати, ты меня с ней еще не познакомил, это очень мило с твоей стороны. Дама, представься сама!
– Наташа Белецкая. Первый Ленинградский, шестой курс.
– Аня Назарова. Второй Московский, пятый курс. Панкратов, тебе что, уже в Казани простору мало? Наташа, как ты могла стать жертвой этой старой вешалки? Вах! Брысь отсюда, Панкратов! Видеть этого бабника больше не могу!
6
Андрей покорно исчез в комнату. Девчонки остались на кухне мыть посуду и судачить. На Анькином кассетнике "жарились макароны" – девяносто минут сборной Италии. По хате бродил кот Крокодил: что бы такого сделать плохого?
– Наташка, где он тебя нашел? Он же у нас столичных девушек в грош не ставит?
– Анька, он же на "Скорой" работает?
– Как? А мне ничо не сказал. Панкратов!! Подь сюды! А куда твоя кафедра девалась? И полгода молчать?!
– А почему я должен был говорить? Добавить тебе второе сотрясение? В конце-то концов, не бог весть какое событие.
Панкратов по дороге на кухню успел вытащить из книжного шкафа фотографию нагловатого супермена лет двадцати пяти, на фоне модерновой операционной. Анька этого не заметила и продолжала натиск:
– Зачем ты туда пошел? "Скорая" – это ж чуть поумнее, чем перетягивание каната! Ты же шел первым, зачем взял?
– Во-первых, чтобы за три года спокойно защититься, придется пойти и на перетягивание каната. Зато знаешь, скольких поклонниц поотшибало?! А у тебя, как я понял, прибавилось?
И тут Анька разглядела снимок в руках Андрея.
– Можешь познакомиться. Мой официальный жених.
– Откуда?
– Кардиохирург. Молодой, но растущий.
– А как человек-то, ничего?
– Я ж его в глаза не видела! Мне его мама сватает. Москвич. С першпективой. Папу же мамиными молитвами в столицу перевели, теперь вот за мою судьбу похлопотать надо. Усе по плану. У меня одна надежда: першпективный на стукнутой жениться не захочет. Поищет нетравмированную.
– А мама?
– А что мама? Жалко мне ее. Она ж меня дважды уже могла потерять из-за своих жизненных принципов. Или тогда, в метро, если бы я упала менее удачно. Или давно бы меня как человека потеряла. Если б я эти принципы приняла. Ну ладно, давай об этом не будем! Пшли гулять!
...И снова летела серая стенка тоннеля, и снова – который день! – стук колес, стук колес, стук колес...
"Аньке холодно в жаркой Москве! Я уже сбился со счету, сколько раз в жизни ощущал кожей вот этот человеческий холод..."
– Очнись, Васильич! Как там Казань, стоит? Боков трехкилометровые песни все пишет? Муравей бардов приглашает?
– Все хорошо, Аня. Все хорошо.
...Колесили. Утешали друг друга, над похожденьями своими взахлеб смеялись. Только билетов прямых до Ленинграда не достали.
И Андрей поехал с Наташкой дальше. Электричками в ночь.
7
На калининском перроне было пустынно – семь ребят и восемь девчонок с одной гитарой пустынность не нарушали. Андрей с Наташкой почуяли в этой стайке что-то родное, тихонько сели рядом – подслушивать песни. "Я б лошадей на уголь перевел, на антрацит, но лошади не хочуть..."; "Парус на ветру трепещет крылом, побегу за парусом берегом..."; "...И над бульварами линий, по-ленинградскому синий, вечер спустился опять. Снег, снег..."
Все знакомо до боли, все когда-то перепели сами. От Балтики до Тихого самый добрый пароль земли нашей – эта песня, которой "до сих пор не придумано точного определения, но которую мы с вами все безошибочно определяем душой".
А ребята все пели, время коротали: ждали кого-то. Электричка. Еще одна...
Подкатил какой-то поезд: "Пш-пш-стоянка... адцать ...инут". Из шести вагонов разом вылетели шесть девчонок-проводниц в стройотрядовских куртках и начали на перроне крутить "колесо". Потом еще что-то несусветное. Шесть хрупких фигур влились в общее буйство так, будто иначе и не могло быть. И тут Панкратов разглядел куртки: на спине во всех красках стрела самолета и буквы: КАИ. Ка"вцы! Казанский авиационный – самый поющий, самый танцующий и вообще самый лихой среди всех казанских альма-матер. Из первого вагона вылетело что-то большое и черное, обняло Андрея:
– Привет, Андрюха, как ты здесь?!
Наиль Галиулин, старый друг по театру миниатюр!
– Ну, ка"вцы, горазды вы с ума сходить!
– О, я сам без ума от наших девушек! Они с нами держали пари: если смогут покрутить колесо на перроне, все мужики скидываются и в Питере их кормят за свой счет. Так что плакали наши денежки. У Андрея моментально сработало:
– Наиль, возьми грех на душу, довези человека!
Андрей запихнул Наташку в вагон. Поезд начал лениво отползать. Под стук поезда на ходу договаривали с Найдем.
– Смотри, я ревнивый. В Казани встретимся!
– А я женился!
– На ком?
– Хуже не придумаешь: красавица, без высшего образования и еще коренная одесситка. Съел? Знай наших.
– Где ты ее откопал?
– Уметь надо! Такая одна на весь свет!
Поезд отходил. Толпа с гитарой ушла. Музыка кончилась. Откуда-то громыхнуло, и пошел шальной дождь. Поезд пошел быстро. Прощанья как будто и не было: адресами обменялись давно, на будущее ничего не обговорили. Только два отчаянных крика над перроном...
– Андрей!!!
– Наташка!!!
И дальше – рельсы блестят под дождем, огоньки мигают. В какой-то проходящий поезд впрыгнул быстро и остался в тамбуре стоять: лишь бы доехать. А ревизоры не тронут: станций до Москвы больше нет.
...Все-таки получилось, как в плохом кино – с ливнем и грозой. Ну ладно, как уж получилось...
И шел ливень, и шел поезд, и уезжала Наташка. "Ну вот я и одна. И сейчас я, Наташа Белецкая, двадцати двух лет от роду, вымахавшая до метр шестьдесят восемь, нажившая шесть диоптрий близорукости, но не нажившая ума, должна наконец дать себе отчет – что же произошло? Эти думы я гнала от себя целых четыре дня, но сегодня я могу назвать вещи своими именами: среди трех парней и двух девушек, оставивших меня на Керченском вокзале, был Рома Щербаков – мой официальный жених, как сказала бы Анька. Этот человек нравился всем, кроме меня. Но чтобы я разобралась в этой неприязни, ему пришлось совершить вот эту – большую и настоящую маленькую подлость. А до этого я просто – там иронизировала, тут его вежливо укалывала. И ребята шипели за глаза: "Змея очковая. Ничего не прощает. Сейчас же время такое. Хочешь жить – умей вертеться". А я и вправду ненормальная какая-то: не могла ему простить, что вечно опаздывает всюду. Что обещает многим многое и не делает. Меня вроде бы и не подводил, а вот друзья мне часто звонили: "Наташ, найди Рому. Он мне должен был..." Вроде бы по большому счету, и хороший – умный, веселый, компанейский, до жути теплый. Непорядочным тоже не назовешь, только не было маленькой щепетильности на маленькие дела. Но ведь эту щепетильность как норму поведения сейчас никто не исповедует. Значит, я дура. Не могу понять, что в темпе нынешней жизни Ромкина легкость небесполезна. Да и кому я нужна-то, кроме Ромки? И в доме он у меня как родной. Стоп. Когда это было? Это же все было ДО. А я по инерции мыслю, как четыре дня назад. Я все разрушила.
И перед глазами стоит другой человек – грубоватый, язвительный, до смерти боится показаться лучшим, чем он есть. И оказывается, можно вполне быть от мира сего и в то же время быть честным. А Роман Евгеньевич тебе четыре года тихо внушал, что честный человек не выйдет с честью ни из одной трудной ситуации. Побоится драться, не пробьется, не сломит? И все честные – они шизики, которым от жизни просто ничего не нужно. И ты чувствовала себя шизиком. И вдруг четыре дня ты нормальный человек, умеющий стоять на земле, хотя ничего в тебе не менялось. Что ж ты гадаешь, Наталья Антоновна? Очень простая штука приключилась: первый раз в жизни ты встретила человека из одного с тобой теста. Видишь вот: прижала жизнь – и сразу дошло, кто свой, а кто чужой. А если б не прижала? Значит, если бы меня не забыли на Керченском вокзале и этот парень не был бы мне нужен, чтобы пересечь полстраны без прямого билета... Так-так... Значит, в любой другой обстановке я бы его отшила? И вышла бы замуж за Ромку, потому что это было бы по классическим канонам: один город, одна компашка, один круг, четыре года дружбы? И подыгрывала бы Ромкиной легкости всю жизнь? И считала бы, что несходство жизненных позиций – это дело житейское, а подобного себе все равно в жизни не встречу?! "Чужих людей соединенность, и разобщенность близких душ". О господи! Кто же это нас всех-то разводит? От кого, как не от себе подобных, беззащитных и непрочных, наша круговая оборона: отключенные телефоны, железная ирония, неприступный вид? Нахрапистые и деловые нашу оборону прорвут. А свои в доску, родные души за бортом останутся. Будут ждать деловых и нахрапистых, которые подберут их. Но я уже сожгла мосты. Хотя долго еще будет вертеться в голове ходкая фразочка, что за четыре дня старое разрушить можно, а новое создать нельзя... Ладно, иди спать. Наиль ради тебя ушел в соседний вагон и оставил тебе про-водницкое купе. Посмотреть бы на его красавицу и коренную одесситку. А что, может быть, еще в Казани увидимся, а?.."
...И шел ливень, и шел поезд, и уезжал Андрей.
"Закрыть бы сейчас глаза, потом открыть и как будто проснуться. Как будто все мне приснилось. А то просто переварить ничего не могу. Слишком много что-то сюжетов за четыре дня. Девушку с лицом мадонны и фигурой Жаклин Биссе забывают на вокзале, как драный чемоданчик; Аня Назарова чуть не отправилась на тот свет, потому что ее пробивная мама очень хочет для мужа столичной карьеры, а для дочери – столичного мужа. И в довершение всего – это безумство на перроне с танцами и акробатикой... "Кинематограф, представленье, сентиментальная горячка". Стоп. Хватит. Очнись, Васильич, или ты еще не понял, что все произошло на самом деле? Ты заигрался в студенческом театре со своим другом Наилем, и уже не воспринимаешь жизнь иначе как громадный спектакль, в котором все играют заранее выученные роли. Доктор Чехов! Простите нас, доктор Чехов! Жаргон у нас, да-с. Одежа непотребная. Песни шальные. Манеры неизысканные. Но мы пишем свою пьесу честно. Вы смеетесь? Пожалуй, вы правы: я забыл самый гениальный сюжет. Как встретились на краю света два смертельно близких человека и чуть не послали друг друга ко всем чертям. Вы качаете головой, Антон Палыч? Говорите, вам непонятно, как такое могло произойти? Да я тоже не пойму, что с нами всеми происходит. Я пережил четыре дня сумасшествия. Проклятая палатка. Не переть бы мне ее до Харькова – не было бы этих сумасшедших дней. Вернулся бы в свою жизнь, ВЫСЧИТАЛ какую-нибудь красивую с плохой зачеткой, женился. Во имя чего? И для чего? Чтобы лет через пять, семейно-обрюзгшим человеком встретить в дальнем аэропорту вот такую Наташку замужем за одним из тех, что кидают людей на вокзалах; пересидеть задержку рейса часиков двенадцать, разговориться и сойти с ума обоим? Но я схожу с ума уже сейчас, когда думаю, что Наташка должна была уехать из Крыма мурманским поездом, а я – казанским самолетом. Если принять как истину, что каждый человек неповторим – есть от чего сойти с ума. А сходить с ума добровольно не хочется. Человеку нужна защита от разлук, украденных невест, потерянных друзей. Такая защита существует: прими за истину, что нету неповторимых людей – и будешь ровно жить и честно работать, не мучая никого своими метаниями. Где же истина? С кем я уже об этом спорил и ни к чему не пришел? Ах да, Самосвал... Он же Игорь Абрамов. Шел трамвай девятый номер, Самосвал говорил:
– В разных городах однотипные люди сколачивают однотипные компании. В них в зависимости от уклона – одинаково спорят, одинаково одеваются, музыку слушают одинаковую. Компания хороша, пока сколачивается. Тогда еще есть прелесть новизны. Жить радостно. Каждый человек тебе интересен. Так и кажется, что нерядовые люди в твоей жизни будут пачками, пачками! А потом...
– А что потом?
– Как узнаешь каждого до мелочи, как сможешь предугадать каждый его шаг, и жизненный тоже, тогда – все... Скука. Нет людей вокруг и не будет. Конец света. И через сколько-то времени – все сначала. И так всю жизнь по синусоиде ходить будешь. Я уже находился, аж качает.
