Текст книги "Хладные легионы"
Автор книги: Ричард Морган
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Ричард Морган
Хладные легионы
«Хладные легионы» посвящаются V.,
благодаря которой мне есть за что держаться
Richard Morgan
THE COLD COMMANDS
First published by Gollancz, an imprint of The Orion Publishing Group Ltd, London
Печатается с разрешения издательства Orion при содействии литературного агентства Синопсис
Copyright © 2011 by Richard Morgan
Cover illustration: © Jon Sullivan
© Наталия Осояну, перевод, 2020
© ООО «Издательство АСТ», 2020
Глава первая
Добравшись до опушки леса за Хинерионом, Джерин увидел, как впереди дрожит воздух над поросшей кустарником равниной, и понял, что настал переломный момент.
Это их последний шанс: жизнь или смерть.
– Мы там изжаримся, – сказал он остальным тем вечером, когда они сидели в цепях и ждали кормежки. – Слыхали, о чем болтают надсмотрщики? До Ихельтета по меньшей мере шесть недель, и все на юг, с каждым шагом жарче. Думаете, ублюдки будут давать нам больше воды или еды, чем уже дают?
– Конечно, будут, идиот, – Тигет, бледнокожий грузный горожанин – явно слишком, мать его, ленивый, чтобы желать свободы любой ценой, фыркнул и шумно высморкался. Как и половина бедолаг, скованных цепью, он простудился. Тигет растер сопли на земле и сердито зыркнул на Джерина. – Ты что, не соображаешь? Нас хотят продать в Ихельтете. Как у них это получится, если мы не доживем, изголодаем и превратимся в скелеты, пока прибудем туда? Может, ты слишком молод или туп, чтобы такое понять, чмо болотное, но это торговля. Умерев, мы не принесем ни гроша.
«Чмо болотное».
В некоторых районах Трелейна этого оскорбления было достаточно, чтобы мгновенно получить формальный вызов на дуэль следующим утром на поле у холма Бриллин. В других местах за такое просто тыкали ножом под ребро и швыряли в ближайшую реку. Как и в остальных гранях городской жизни, предполагать можно одно и то же обо всех, но богатство и статус определяли последствия. Поэтому выше или ниже по течению, в Луговинах или портовых трущобах, истина была такова: ни один житель Трелейна не допустит болтовни о том, что в его жилах течет кровь болотных обитателей.
Джерин вырос на болотах и не поселился бы в городе ни за какие деньги. Он пропустил оскорбление мимо ушей, как делали сородичи с тех самых дней, как он себя помнил.
«Сейчас слишком многое стоит на кону».
– Ты когда-нибудь видел, как рыболовецкие суда заходят в гавань, Тигет? – спросил он ровным голосом. – По-твоему, все до единой рыбы в их сетях попадают на рынок?
За спиной Джерина раздраженно зазвенела цепь. Жесткий сердитый голос в сгущающейся тьме спросил:
– При чем тут рыба?
Еще один горожанин, чьего имени Джерин не помнил, и который, в отличие от Тигета, выглядел исхудалым трудягой. За весь недельный марш он сказал от силы пару слов; на привалах проводил время, уставившись в пространство и двигая сжатыми челюстями, будто у него между зубами застряли последние волокна табака.
Как и большинство собратьев по несчастью, он, похоже, не осознал чудовищность того, что с ним сделали.
– Он несет какую-то хрень, – глумливо отозвался Тигет. – А разве может быть иначе? Я хочу сказать, гляньте на него: болотный недоносок, совсем как те, что на рынке Стров гадают или показывают фокусы, потешая толпу. Читать-писать не умеет и считать наверняка может только до пяти. Он понятия не имеет, что на самом деле волнует торговцев.
Джерин мрачно улыбнулся.
– Ну, поскольку тебя и всех остальных, скованных цепью, продали за долги, я думаю, в этом смысле мы похожи.
Тигет выругался и бросился на него. Звякнула цепь, коротко и слабо, и тут же раздался протестующий хор: движение помешало остальным отдыхать. Тощий ухватил Тигета сзади, и пальцы толстяка дергались в паре дюймов от лица Джерина, пока Тигет не сдался и не рухнул на прежнее место.
– Сиди тихо, мудила долбаный, – прошипел тощий. – Хочешь, чтобы погонщики на нас кинулись? Хочешь закончить, как Барат?
Взгляд Джерина невольно метнулся к искореженным пустым кандалам, которые они тащили с собой на цепи. Верзила Барат, портовый сутенер по роду занятий, попал на аукцион тем же путем, что и Джерин – через суд за уголовное преступление. Сутенер, как выяснилось, пырнул ножом аристократа, который гостил в трущобах и жестоко обошелся с одной из его девушек. Означенный аристократ имел связи в Луговинах, и он устроил так, что стражники, эти пропитые ленивые жопы, в кои-то веки взялись за дело: начали задавать вопросы и проломили пару несговорчивых голов. Кто-то заговорил, Барат угодил в тюрьму, где вместо того, чтобы покаяться, плюнул обвинителю в родовитую харю и попал на цепь. В общем, старая, всем горожанам известная песенка.
Сутенер относится к проданным за долги рабам с высокомерной неприязнью и первые три дня похода изводил их взрывами необдуманного насилия, которые обрывались внезапно, с отработанной, свойственной любому головорезу легкостью и переходили в насмешки. По какой-то причине Джерина он почти не трогал, но цепь была достаточно свободной, чтобы дотянуться по меньшей мере до четырех-пяти собратьев по несчастью. В конце концов его поведение перестало веселить погонщиков и начало раздражать, так как создавало хаос.
На третий день, после пятой или шестой стычки, пара-тройка конных надсмотрщиков и владельцев каравана поехали назад вдоль цепи, чтобы посмотреть, из-за чего сыр-бор. Среди последних была женщина, и, после того как надсмотрщики, пустив в ход пинки и ругательства, восстановили порядок, она подозвала их бригадира, наклонилась в седле, чтобы с ним поговорить, а потом отправила к товарищам с потемневшим от досады лицом. Джерин не услышал ни единого слова, но понял, что произойдет, как понимал, когда ветер на болотах вот-вот переменится.
Он предпочел не делиться знаниями с Баратом, а сутенер был, по-видимому, слишком тупым или упрямым жителем портовых трущоб, чтобы догадаться самому. Позже, в тот же день, он затеял еще одну драку.
Погонщики взялись за него на следующий день, во время полуденной стоянки, когда всем разрешили облегчиться, и случилось это на противоположном берегу реки от Парашаля. Четверо мрачных мужиков с обветренными лицами и глазами, которые блестели как слюда, надвинулись все вместе, вооруженные длинными деревянными дубинками. Они повалили Барата и вскрыли кандалы болторезами, которые носили на поясе, точно оружие. Неотвратимость их действий вынудила сутенера фыркать и брыкаться как испуганная лошадь.
К тому моменту, конечно, было слишком поздно.
Они затащили Барата, лягающегося и вопящего, в ближайшую рощу и там забили до смерти. Это было достаточно близко, чтобы остальные рабы все слышали: сильные удары по чему-то мягкому, какие раздаются, когда мясник рубит тушу; жуткие высокие вопли, очень быстро перешедшие в мольбы и булькающие стоны; и в конце концов тишина, которая была хуже всего, потому что звуки избиения продолжались. Джерин повидал немало жестокостей как на болотах, так и на улицах Трелейна, но даже по его меркам это убийство длилось целую вечность.
Менее закаленные люди на цепи, в том числе жертвы издевательств Барата, склонили головы и уставились в землю, где сидели. Один или двое, прижав пальцы ко рту, боролись с рвотными позывами. Джерин старательно изображал насмешливое презрение, но быстро понял, что и сам дрожит от эмоций.
«Или, – сказал он себе, чувствуя легкое головокружение, – я просто заразился от Тигета насморком, прокляни его Хойран».
Вскоре шум прекратился, из-за деревьев вышли погонщики, гогоча и скаля зубы, как сытые волки. Дубинки они несли, ухарски закинув на плечо. Один лениво крутил болторез туда-сюда, задевая высокую, по колено, траву. Режущие кромки инструмента, испачканные в крови, ярко блестели в лучах полуденного солнца.
А позже невысказанная мысль поселилась в голове каждого молчаливого пленника; она тоже «ухмылялась», словно в цепи появился новый товарищ с черепом вместо головы: на месте Барата мог оказаться любой.
– Да, кстати, – мрачно сказал Джерин, когда Тигет затих под суровым взглядом тощего. – Думаете, это единственные пустые кандалы, какие придется увидеть на цепи? Каждый день опоздания на рынок в Ихельтете – денежки, утекающие сквозь пальцы этих уебков. По-вашему, они будут останавливаться или замедлять ход всякий раз, когда кто-то не выдержит жары на равнине?
– Они должны нас продать, – обидчиво огрызнулся Тигет. – Не в их интересах…
– Они должны продать кого-то из нас, о, знаток торговли. Достаточное количество, чтобы окупить поход. Я ведь об этом уже спрашивал: по-твоему, капитану рыболовецкого судна есть дело до пары рыбок, потерянных у причала на разгрузке?
– Сколько тебе лет, сынок? – с любопытством спросил кто-то.
Джерин осклабился во тьму, как умели только беспризорники.
– Пятнадцать. И вопреки тому, что заявил наш знаток торговли, считаю я получше, чем до пяти. Я насчитал тридцать пять верениц рабов в караване, тридцать две головы в каждой. Это тысяча сто двадцать, минус Барат, и вы видели, что с ним случилось. Думаете, кто-то сто́ит лишней воды или ожидания, пока они будут нянчиться с нами? Идея простая, парни: маршируй или сдохни, а отстающих приберет Хойран. Вы больше не граждане, а рабы. Если упадете, вас, быть может, пару раз пнут, чтобы посмотреть, подниметесь ли. Если нет… – Он развел руками в кандалах и пожал плечами. – От вас избавятся, бросят умирать на том же месте.
– Может, ты и прав, – медленно проговорил тощий. – Или нам просто нравится думать, что так случится с кем-то другим. Проклятье, это и впрямь может случиться с кем-то другим. Сюда-то мы все добрались.
Среди сбившихся в кучу фигур на цепи пронесся шепот согласия. Но когда он стих, тощий уставился на юг, и по лицу было видно: собственные доводы не кажутся ему убедительными.
– Никогда не бывал в пустыне, – отрешенно проговорил он. – Даже не видел ее.
Кто-то яростно чихнул.
– Я уже видел, как маршируют или умирают, – сказал другой раб, сидевший поодаль. Половину его лица покрывали жуткие шрамы от плохо заживших ожогов, настолько сильных, что даже в слабом свете виднелись сморщенные контуры рубцовой ткани, когда он двигал головой. – На войне, во время отступления от Раджала. Малый прав, все так и происходит. Раненых оставляли там, где они падали. Вынуждали нас идти мимо, слушая, как бедолаги взывают о помощи, умоляют. Просят не оставлять их на поживу ящерам. И ведь мы в тот раз были не рабами, а гражданами, солдатами!
Тигет издал раздраженный возглас:
– Это не одно и то же – была война! Даже сравнивать нельзя с…
– Что такое, толстяк? – Тощий пленник уставился на Тигета с открытой неприязнью. – Надеешься, какая-нибудь богатая вдова из Ихельтета купит тебя, чтобы сделать писцом или дворецким, потому что ты у нас грамотей? Считаешь, что слишком хорош, чтобы вкалывать в шахте или таскать кирпичи, пока не сдохнешь?
– Не-а, он для такой работы слишком жирный, – глумливо произнес кто-то.
– Он и для вдовы слишком жирный, – раздался другой голос. – Разве что она купит его вместо подушки.
Рабы рассмеялись, негромко и зло. Тигет обиженно молчал.
– Он не будет толстым к тому времени, как мы туда доберемся, – тихо проговорил ветеран Раджала. – После марша, который нас ждет, он будет таким же обожженным солнцем, покрытым волдырями и сломленным, как остальные. Если выживет.
После его слов воцарилась тишина. Пленники смотрели друг на друга, медленно осознавая смысл сказанного. Большинство из них, несомненно, после ареста и продажи повидало достаточно примеров будничного насилия, а некоторые, моложе и посимпатичнее – как Джерин, – стали жертвами неизбежного группового изнасилования в темнице, как женщины, которые теперь маршировали, скованные отдельными цепями. Но, в общем и целом, этим людям еще не приходилось сталкиваться с мыслью, что они умрут.
Слабый, лихорадочный холодок пробежал по спине Джерина, когда он понял, что до сих пор и сам об этом не думал. Взвешивая один за другим планы, позволяющие выбраться отсюда, он предвидел множество плохих исходов, но ни один из них не был связан с его собственной смертью. Он представлял различные жестокости, опираясь на увиденное или услышанное во время посиделок у костра. Снова и снова погружался в воспоминания об изнасиловании в камере долговой тюрьмы, понимая, что это может повториться – кто знает, сколько раз. Он даже поразмыслил, не сумев подавить дрожь, о кастрации, которая, как говорили, была вполне вероятной для рабов-мужчин в Ихельтете.
Однако он не подумал о том, что жизнь может закончиться. В глубине души не верил, что его самого могут оторвать от цепи и бросить, что он будет беспомощно кричать вслед остальным рабам, исчезающим в блеске пустынного солнца. Он, Джерин Ловкие Пальчики, пятнадцати лет от роду, едва начавший жить, останется лежать на песке, слишком слабый, чтобы пошевелиться и хоть что-нибудь сделать, не считая тихих молитв, обращенных к Темному Двору, Хойрану или Даковачу, Квелгриш или Хорчалату, Фирфирдар – или, мать твою, к кому угодно, лишь бы услышали, – и уговоров, льющихся из него со скоростью полного ведра на веревке, выскользнувшего из усталых пальцев в колодец, и с той же скоростью будет ускользать надежда; он станет молить о том, чтобы его спасли, а потом – чтобы просто нашли, и не важно, новые работорговцы или бандиты; в конце концов все перейдет в мольбы о том, чтобы жажда и жара прикончили его до того, как он почувствует первые осторожные, быстрые тычки и рывки, когда кружащиеся над его дергающимся телом стервятники спикируют вниз, намереваясь выклевать глаза…
Он содрогнулся – долбаная простуда! – и окинул печальным взглядом товарищей по плену.
Тощий посмотрел на ветерана Раджала.
– Ты, шрамолицый. Доживешь до Ихельтета?
Ветеран поморщился. Из-за шрамов зрелище получилось неприятное. Джерин вспомнил о статуях с бивнями и клыками, которые видел в озаренном свечами полумраке храма Хойрана у Южных ворот Трелейна. Люди говорили, злых духов привлекает деформированная, уродливая плоть. Отец как-то сказал ему…
Ветеран пожал плечами:
– Наверное. Лучше верить, что все получится. Если не веришь, тебе крышка.
– Точно.
– Послушайте, – проговорил Джерин, отчаянно пытаясь избавиться от дрожи, вызванной внезапным страхом. – Я не говорю, что большинство из нас не выживет. Дело в другом.
Ветеран обратил к нему изуродованное лицо. С приходом ночи длинная мерцающая полоса в небе, изогнутая как скимитар, проступила отчетливо, рассекая тучи над головой и проливая мягкий неровный свет на все, что Темный Двор счел достойным освещения. Отблески этого света отразились в глазах бывшего солдата, чей внимательный взгляд устремился на Джерина.
– А в чем? – спросил он тихо.
Происходящее странным образом напоминало постановку, один из тех маленьких уличных спектаклей, которые он помогал устраивать на рынке Стров, чтобы собрать публику или выдоить прохожих, взывая к сочувствию. Неужели на вопрос ветерана можно ответить единственным правильным образом? Даже если так, Джерин понятия не имел, каким должен быть ответ. Юноша огляделся и увидел, что собратья по несчастью смотрят на него.
Он прочистил горло.
– Мы не привыкли к пустынной жаре. И половина из нас уже страдает от насморка, будь он неладен. Мы заболеем и от усталости начнем спотыкаться. Несколько дней похода по равнине со жратвой, которую нам дают, не заботясь о том, кто выживет, а кто нет, – и ни один не будет в состоянии совершить побег. Это наш последний шанс.
– Побег? – Тигет сопливо фыркнул. – Ты, тупой долбаный…
Выживший с Раджала отвесил ему затрещину. Тигет взвизгнул и от удара перевернулся на бок. Открыл рот, чтобы что-то сказать, но ветеран вперил в него свирепый взгляд, и толстяк передумал. Затем бывший воин с изуродованным лицом опять повернулся к Джерину. Поманил его закованной в кандалы рукой.
– Если у тебя есть идея, малый, сейчас самое время ею поделиться.
Глава вторая
Вдоль передней кромки взмывшего вверх лезвия блеснул солнечный свет, а затем оно проворно двинулось обратно.
Эгар Драконья Погибель хмыкнул. Чуть склонил голову набок и почувствовал, как сталь царапает кожу. Строго приказал себе не шевелиться и уставился в потолок цирюльни.
Это оказалось труднее, чем он помнил.
– Не извольте беспокоиться, господин, – промурлыкал цирюльник и большим пальцем ловко снял с лезвия пену, стряхнул ее в тазик. Наклонился поближе, чтобы еще раз провести инструментом по намыленной шее Драконьей Погибели, и от сосредоточенности в его голосе зазвучали напряженные нотки: – Вы теперь в Ихельтете, коронованном владыке цивилизованных городов. В этом кресле сидели гостившие у нас сановники со всех уголков известного мира. И ничье горло не пострадало.
Эгар гневно покосился на цирюльника одним глазом – задача не из простых, когда голова повернута под таким углом.
– Я этим не в первый раз занимаюсь, знаешь ли.
– Что ж, господин, тогда вам будет приятно услышать, что нас двое. – Цирюльник опять вытер бритву начисто и повернул голову клиента в другую сторону. – Вот так, и не шевелитесь. Спасибо. Должен заметить, не припоминаю, чтобы мне раньше доводилось обслуживать вашу достопочтенную особу. Меня рекомендовал кто-то из ваших степных собратьев?
– Мои степные собратья не заплатили бы такие деньги.
Действительно, большинство маджаков в Ихельтете оставались бородатыми, как у себя дома, на северных равнинах. Зачем тратить кучу денег, чтобы соскрести с лица волосы, которые все равно отрастут через неделю? И вообще, зачем брить бороду? Она от солнца защищает, верно? Щекочет девок, чтобы знали – с ними был мужик, а не мальчишка. Ее можно подстричь, коли понадобится – если в имперской бригаде наемников, куда ты записался, действуют строгие правила на сей счет. А в остальном…
Наклонившись, чтобы изучить дело рук своих, цирюльник слегка нахмурился.
– Позвольте не согласиться, господин. На прошлой неделе у меня побывали ваши собратья. Молодые парни, и судя по разговорам, недавно в городе.
Эгар хмыкнул.
– Видать, им платят лучше, чем платили мне в их возрасте.
– Возможно. Насколько я помню, они были в одеяниях гвардейцев Цитадели.
– Гребаной Цитадели?!
Он бросил быстрый взгляд на цирюльника – уж не оскорбился ли тот? Имперцы были до нелепости щепетильны в вопросах религии, постоянно ссылались на придуманную клириками книгу, расписывающую все правила, и к их нарушениям относились без юмора. Обычно Эгару было плевать на чьи-то задетые чувства, но не стоит сердить человека, который держит бритву у твоего горла.
– Как вам сказать, господин… – Погруженный в работу цирюльник явно забыл о религиозном рвении. Он провел бритвой от глаза Эгара к уху; его движения были такими же плавными и отработанными, как голос и добродушные банальности, которые он произносил. – Ряды Священной гвардии сильно поредели во время войны. Множество праведников стали мучениками.
– Да что ты говоришь.
Эгар видел кое-какие боевые действия с участием мучеников во время южной кампании, от них даже его бывалой наемнической душе делалось не по себе. Мужчины и мальчики, которым едва исполнилось двенадцать-тринадцать лет, бросались на ряды ящеров с возгласами из Откровения на устах. Большинству в лучшем случае удавалось нанести единственный удар, прежде чем рептилии-пеоны приканчивали их когтями или зубами. Они тысячами умирали на поле боя, оглашая его воплями, пока командующие надзиратели следили за происходящим и возносили молитвы о победе.
На выступе скалы рядом с Эгаром другой командир наемников-маджаков сплюнул в грязь и покачал головой:
«И они еще называют нас берсеркерами?»
Что ж, в этом суть Ихельтета. Он убаюкивает цирюльнями и банями, книгами и сводами законов, а потом, внезапно, когда совсем не ждешь, хваленые атрибуты имперской цивилизации отваливаются, как тряпично-глиняная маска состоятельного прокаженного, и ты вдруг оказываешься лицом к лицу со скалящейся жутью, что таилась под ней, – с жестокими и самодовольными кочевниками, уверенными в собственном превосходстве и в том, что вера позволяет им насаждать господство везде, где получится.
«Не слишком обольщайся на наш счет, – как-то раз рассудительно сказала ему Имрана. – Не будь Черного народа, мы, скорее всего, так и остались бы кучкой кровожадных конных племен, грызущихся за территорию».
Цирюльник закончил орудовать бритвой, вытер лицо и шею Эгара влажным полотенцем и принес горящую свечу, чтобы подпалить волосы, растущие из ушей. Это был болезненный процесс: поджечь на долю секунды и потушить, прижав ладонь; повторить. Но Эгар стоически терпел, не протестуя. Скоро ему исполнится сорок, и об этом не хотелось вспоминать каждый раз, глядя в зеркало. Волосы в ушах, седина в бороде и шевелюре, морщины на лбу и щеках, которые никогда полностью не исчезали, как бы не менялось выражение лица, – все накапливалось, и Драконьей Погибели это было не по нраву.
А еще ему не нравилось то, как часто он об этом думает.
Последние пару лет в степи он почти не замечал перемен, потому что маджаки – не считая шаманов – почти не пользовались предметами с отражающими поверхностями. Но теперь, снова оказавшись в имперском городе, Эгар был вынужден вспомнить, что в Ихельтете хорошие зеркала высоко ценились, считались признаком богатства и утонченности. В домах и общественных зданиях их множество, с изукрашенными на любой вкус рамами. Они подстерегали в коридорах и салонах, куда ни сунься. У Имраны зеркал было особенно много – как Эгар полагал, ввиду ее положения при дворе и необходимости поддерживать безупречную внешнюю красоту. «В конечном итоге, – сказала она ему с легкой горечью однажды вечером, когда они сидели лицом к лицу в ванне с благоухающей водой, – несмотря на богатство, мудрость, связи и друзей при дворе, я по-прежнему женщина. И как бы меня не судили, все сведется к проклятой геометрии моих форм и тому, насколько она приятна глазу. Изгибы скул и ягодиц – вот моя судьба».
«Сдается мне, ты недооцениваешь парочку других своих достоинств, – лениво пророкотал Эгар, не скрывая похоти, и потянулся вперед, чтобы обхватить ладонью одну из опущенных грудей и потеребить сосок большим пальцем. Он не желал вторить ее серьезному тону. – От макушки до пят ты весьма приятна моему глазу. И кое-каким другим частям тела тоже, если вдруг не заметила».
Она слабо улыбнулась в ответ. И – как он и рассчитывал, собственно, – обхватила рукой набухающий член, плавающий у него между ног.
«Несомненно, того же эффекта добилась бы любая трактирная шлюшка вполовину моложе меня и в незашнурованном платье, просто коснувшись этой самой части тела. Прошлого не вернуть, Эг. Надо жить тем, что есть теперь. А я теперь старая. Практически карга».
Он фыркнул. «Тебе и сорока нет, женщина».
Впрочем, в глубине души Драконья Погибель подозревал, что уже пару лет как есть. По правде говоря, он никогда об этом не задумывался. Много лет назад, когда они встретились, вокруг бушевала война и все старались жить сегодняшним днем – да, тогда все было иначе. Тот факт, что Имрана на несколько лет старше, придавал ей темное экзотическое очарование и вызывал трепет, которого маджак ранее не испытывал, кувыркаясь в обычных борделях со шлюхами. Возраст и придворное изящество были пьянящим ароматом, окутывающим ее, вызывая у Эгара возбуждение и сводя с ума, как пачули или розовое масло, наполняя неуемным, неописуемым голодом.
Теперь, когда мысли о возрасте подкрадывались и к маджаку, ее сражения с тем же врагом в авангарде беспокоили его больше, чем он хотел признать.
«Да, Драконья Погибель. Это беспокоит тебя почти так же, как хрен с гербом, которого она взяла себе в мужья. В этом ты тоже не любишь признаваться, верно?»
«А-а. Этот».
«Этот, этот – рыцарь-командор Сарил Ашант, только что вернувшийся из Демлашарана, где упрямо и эгоистично не позволил повстанцам, чей бунт подавлял, себя прикончить. Взял и вместо этого приехал домой, осененный славой, предъявил законные права на награду – две недели увольнительной, с исполнением супружеского долга каждую ночь…»
«Хватит уже, Эг».
– Что-нибудь еще, господин? – Цирюльник стал отряхивать его воротник и плечи, что, строго говоря, не требовалось. – Может, массаж?
Эгар решил, что жестокое обращение с ушами стало пределом его возможностей на сегодня. И помещение цирюльни вдруг показалось слишком тесным. Он покачал головой, с усилием прогнал мрачные мысли. Встал с кресла, начал искать кошелек. Увидел, как свежевыбритый верзила в зеркале делает то же самое. Мысль опять застигла его врасплох: «Вот дерьмо, седины-то сколько!» Чтобы не молчать, отсчитывая монеты, он сказал:
– А мои соотечественники, они часто сюда приходят?
– Регулярно, господин. – Цирюльник принял плату. – Что-нибудь им передать?
Драконья Погибель уставился в зеркало, стараясь не показать внезапно нахлынувшую усталость. Что он мог им сказать? Какое послание передать молодым людям, охваченным той же идиотской, нерушимой уверенностью в себе, которую он испытывал, когда явился в этот город пару десятилетий назад?
Может, что-то вроде «наслаждайтесь, пока можете, потому что все продлится недолго»?
«Требуйте хорошей платы за потраченные годы жизни»?
Если они регулярно бреются в Дворцовом квартале, значит, усвоили этот урок лучше, чем он мог бы его преподать.
Мужчина в зеркале нахмурился. Цирюльник ждал ответа. За предательской усталостью скрывалось другое ощущение, неугомонное, словно дым; как дух, призванный, но еще не обретший формы. Эгар не смог подобрать ему название.
Встряхнувшись, он избавился от него.
– Не нужно, – сказал он и вышел на улицу, залитую палящим солнцем.
Некоторое время он шел куда глаза глядят, позволяя людскому потоку нести себя через Дворцовый квартал и успокаивать. Мимо проходили женщины в ярких накидках, будто конфеты, которых слишком много, чтобы выбрать одну, и он упивался этим зрелищем, как пьянящим ароматом духов. Рабы и слуги в ливреях тех или иных придворных сгибались под тяжестью носилок с грудами товаров пятифутовой высоты, а везунчики несли запечатанные послания из одного благородного дома в другой. Прошел вельможа, за которым по пятам шла свита, как шумные чайки летят за кормой рыбацкой лодки. Тут и там попадались небольшие отряды городских стражников, чьи кирасы ослепительно блестели на солнце. Встречались и нищие, а также уличные поэты, недостаточно грязные, уродливые или отталкивающие, чтобы их прогнали с этих улиц.
С рынка поблизости доносились смутные запахи фруктов и цветов, невнятные возгласы торговцев, расхваливающих товар.
Жара навалилась словно одеяло. Пыль слабо колыхалась под ногами прохожих.
Эгар перемещался по улицам, как пловец по течению, некоторое время наслаждаясь отчетливым, пронзительным удовольствием от того, что просто находится здесь, вернулся на место, которое мог больше и не увидеть. Но потом этого стало мало. Его взгляд неизменно скользил вверх и на запад, к величественным, затененным деревьями белым особнякам на Портовом холме. К одному конкретному особняку с мозаичным куполом в южной части, увенчанным башенкой-фонарем – наверное, прямо сейчас она…
«Хватит, Драконья Погибель. Ну, в самом деле. Угомонись».
Слишком поздно. Его взгляд остановился на полированной крыше «фонаря», которая блестела словно клинок, извлеченный из промерзших ножен. Настроение маджака испортилось. Он почувствовал, как разгорается беспричинный гнев.
«…прямо сейчас, наверное, отсасывает ему в той большой кровати…»
«Пора повзрослеть, Эг. Ты знал, что тебе придется с этим жить. Кроме того… – тут в нем проснулись коварство и проницательность степного кочевника, хоть Драконья Погибель и сам не знал, может ли теперь называть себя таковым, – слишком мало времени до молитвы, чтобы заниматься такими вещами. Он набожный ублюдок, не забывай. Она говорила тебе об этом».
Словно в подтверждение его мыслей, из какой-то оставшейся позади башни донесся призыв к молитве. Эгар заслонился кривой ухмылкой, как надежным щитом. Память об Имране была неразрывно связана со щемящим и бескрайним, словно горизонт, чувством, которое вызывал этот звук.
В те ранние дни, когда страсть вспыхивала между ними при каждом прикосновении и многозначительном взгляде, посягательство на святой час молитвы распаляло ее, будто пропитанный маслом фитиль. Широко распахнутые глаза, приоткрытые губы, напряженная смесь потрясения и наслаждения на лице – все от того, что он с ней делал, и какое время для этого выбрал. Иногда Эгар ловил отголоски воспоминаний о тех днях, и этого хватало, чтобы затвердеть до самого корня.
А потом, устроившись поудобнее в упряжке взаимного притяжения, они проводили вечера после соития на одном из балконов ее квартиры, оплетая друг друга скользкими от пота конечностями, слушая вечерний призыв и наблюдая, как солнце плавится в слоях раскаленного, пропитанного пылью воздуха над западной частью города.
Его улыбка померкла, стала уродливой под гнетом текущих событий. «Какая разница, что он долбаный рыцарь-командор – настанет день, Драконья Погибель, и ты просто…»
Он ухватил эту мысль за загривок.
«Ну, хватит уже».
Пора в другое место. Да, точно пора.
Привычка увела его на юг, к Бульвару Невыразимой Божественности. Вряд ли Арчет уже вернулась из Ан-Монала, но можно поболтать с Кефанином, пока ее нет. Поглазеть на Ишгрим, если она соблаговолит появиться. В любом случае, уныло напомнил себе Эгар, его работа – следить за их безопасностью; они с Арчет вежливо притворялись, что он расплачивается за долгосрочное гостеприимство, работая ее неофициальным охранником.
Не было уговора, что его обязанности сведутся к тому, чтобы быть заметным и чтобы каждый замечал, что он маджак. А также о маленьких кошельках с серебром, которые регулярно появлялись в карманах его одежды, когда ее возвращали после чистки и раскладывали в его комнатах.
Эгар всеми силами старался не чувствовать себя домашним псом.
Правда заключалась в том, что после рейда Цитадели на дом Арчет прошли почти три полных сезона, и все шло так, что вряд ли те же враждебные силы могли попытаться его повторить. Менкарак и иже с ним отступили. В Ихельтете установилось шаткое равновесие: будто в небе над городом повисли огромные весы, при этом одна чаша с медными гирями расположилась над императорским дворцом, а другая – над утесом, где высилась крепость Цитадели.
По доброй воле никто не хотел это равновесие нарушать.
Он опять ощутил знакомое чувство: беспокойство, не поддающееся определению.
«Конечно, Драконья Погибель, ты мог бы найти себе настоящую работу».
