Текст книги "Жук
(Том I)"
Автор книги: Ричард Марш
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Последний вопрос вырвался у него сдавленным криком; в этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул пожилой мужчина в одном белье. Вид он имел весьма растрепанный, будто его вдруг разбудили и против воли вытащили из кровати. Мистер Лессинхэм уставился на него, как на привидение, а тот смотрел на мистера Лессинхэма так, словно с трудом верил своим глазам. Этот старик нарушил тишину первым, пробормотав, заикаясь:
– Я, конечно, прошу прощения, сэр, но одна из служанок сказала, что слышала звук выстрела, и мы спустились проверить, в чем дело; я и не знал, что вы вернулись. – Он перевел взгляд с мистера Лессинхэма на меня, и глаза его широко распахнулись, став раза в два больше своего прежнего размера. – Боже мой!.. а это еще кто?
Откровенный испуг слуги, вероятно, убедил мистера Лессинхэма, что и сам он предстал в отнюдь не лучшем свете. Во всяком случае он, в очередной раз, собрался с немалыми силами, чтобы действовать решительнее.
– Ты совершенно прав, Мэтьюс, совершенно прав. Я оценил твою бдительность по достоинству. Но пока можешь покинуть кабинет: кажется, я управлюсь с этим типом самостоятельно; но оставайся с другими слугами на лестнице, чтобы было проще, если я вдруг позову, прийти мне на подмогу.
Мэтьюс исполнил распоряжение – и вышел из комнаты, как мне показалось, гораздо быстрее, чем вошел. Мистер Лессинхэм вновь обратился ко мне, на сей раз гораздо более мужественно, будто нахождение слуг поблизости придало ему уверенности:
– Итак, друг мой, сам видишь, как дело повернулось: стоит мне приказать, и тебя скрутят и надолго отправят в тюрьму. Но я все еще готов прислушаться к голосу милосердия. Положи револьвер, отдай мне письма – и увидишь, что я не расположен к суровому обращению с тобой.
Я слушал его очень внимательно, но, наверное, по-прежнему напоминал каменное изваяние. Он неверно понял – или притворился, что не понял, – причину моего молчания.
– Ладно, вижу, ты сомневаешься в искренности моих намерений… но давай обойдемся без сцен и скандалов… поступи разумно!.. отдай мне письма!
Вновь он двинулся в моем направлении; вновь, сделав шаг или два, споткнулся и остановился, испуганно озираясь; вновь принялся бормотать себе под нос:
– Это какой-то фокус!.. Конечно!.. Всего только трюк… Что же еще это может быть?.. Меня не обманешь… Теперь я старше, чем тогда. Я вырос из этого, так-то.
Вдруг он принялся кричать:
– Мэтьюс! Мэтьюс! Сюда! На помощь!
Мэтьюс влетел в комнату вместе с тремя слугами, более молодыми, чем он. Все они, очевидно, надели первые попавшиеся под руку вещи и были вооружены палками или иным подобием оружия.
Хозяин выкрикивал приказания:
– Выбей револьвер из его руки, Мэтьюс!.. свалите его на пол!.. отберите письма!.. не бойтесь!.. Я же не боюсь!
Доказывая это, он кинулся ко мне, кажется, едва не вслепую. В это мгновение я был вынужден закричать, и этот крик ни в коем случае не походил на мой обычный голос:
– ЖУК!
Комната тут же погрузилась во тьму, разрываемую воплями боли и ужаса. Я почувствовал, как нечто проникло в помещение, но не понимал, откуда и как оно пришло, – нечто кошмарное. А потом я осознал, что под покровом темноты несусь прочь из кабинета, подстегиваемый неизвестной мне силой.
Глава 8. Человек на улице
Не могу сказать, бросился ли кто за мной в погоню. Смутно припоминаю, как выскочил из комнаты и промчался мимо столпившихся у стены женщин, завопивших при виде меня. Однако сложно утверждать, что меня пытались остановить. Лично мне кажется, что никто не пошевелился, чтобы предотвратить мое стремительное бегство.
Я не представлял, в каком направлении двигаюсь. Я уподобился человеку, уносящемуся прочь сквозь фантасмагорию сновидений, без цели и смысла. По-моему, я спешно проследовал по широкому коридору к двери в самом его конце, ведущей, как я предположил, в гостиную. Очутившись внутри, я принялся метаться по ней туда-сюда, в потемках не замечая предметов обстановки и то и дело обо что-то спотыкаясь или опрокидывая что-то на себя. Если я падал, то мгновенно вскакивал – и так было до тех пор, пока я не наткнулся на окно, скрытое задернутыми шторами. Удивительно, как мне удалось не вывалиться из него, но участь сия меня миновала. Раздвинув шторы, я принялся нащупывать щеколду. Это было большое окно: насколько я мог судить, начиналось оно у самого пола и доходило до потолка. Открыв его, я шагнул наружу на балкон – тот самый, над главным входом, на который ранее я тщетно пытался взобраться по решетке с улицы.
Я полез вниз тем же способом, что не дался мне, когда я забирался наверх, и сделал это с такой безрассудной смелостью, что и сейчас содрогаюсь от одних только воспоминаний. До тротуара было, наверное, метров десять, но я ринулся вниз, совершенно позабыв о безопасности и возможности переломать конечности, будто подо мной не было и метра высоты. Я перекинул босые ноги через перила, нащупав ими ненадежную опору между прутьями решетки, и начал спуск. Мне удавалось держаться с огромным трудом, пока я не одолел, вероятно, две трети пути, расцарапавшись тем временем с головы до пят, – и вот тут я совершенно потерял равновесие: кубарем полетев на землю, скатился на тротуар, а оттуда на грязную дорогу. Каким-то чудом я не покалечился, впрочем, в этом отношении в ту ночь чудеса так и преследовали меня. Не успел я упасть, как сразу поднялся на ноги, весь заляпанный грязью.
Вставая с земли, я почувствовал, как кто-то крепко схватил меня за плечо. Я обернулся и оказался лицом к лицу с высоким и стройным человеком; усы у него были длинные и вислые, плащ застегнут до подбородка, а хватка воистину железная. Он смотрел на меня, а я на него.
– Кончен бал, ага?
Даже тогда меня поразил его приятный голос и благодушие, написанное на красивом лице.
Видя, что я не отвечаю, он продолжил – со странной, полунасмешливой улыбкой на губах:
– Это так нынче спускаются с Апостольского столпа?..[3]3
Имеется в виду колонна святого Павла – памятник раннехристианского периода на Пафосе. По легенде, в I веке нашей эры именно к этому каменному столбу был привязан апостол Павел, когда римляне наказали его бичеванием плетью. Здесь обыгрывается английское имя Пол, то есть Павел.
[Закрыть] Ты обошелся простым ограблением или довел дело до еще более простого убийства? Жду благую весть о том, что святой Павел повержен, – и отпускаю тебя на волю.
Не знаю, был ли этот человек сумасшедшим, но в подобных обстоятельствах мне было простительно принять его за безумца. Тем не менее таковым он не выглядел, хотя его слова и действия казались странными.
– Пусть ты был вынужден преступить закон, но не мой ли долг осыпать благодарностями того, кто ограбил самого Павла?.. А сейчас прочь!
Он отпустил мое плечо, легонько подтолкнул меня вперед – и я побежал. Без промедления и попыток остаться.
Я мало смыслю в рекордах, но если кому-то все же удалось преодолеть расстояние от Лаундес-сквер до Уолхэм Грин быстрее, чем в ту ночь это сделал я, мне хотелось бы знать, как это было, а лучше увидеть все собственными глазами.
Через невероятно короткий промежуток времени я вновь очутился перед знакомым домом с открытым окном, сжимая в руке связку писем, с таким трудом мне доставшихся!
Глава 9. Письма
Я резко остановился, будто кто-то нажал на тормоз, тем самым неожиданно, даже беспощадно, пригвоздив меня к месту. Дрожа, стоял я перед окном. Недавно начался ливень – ветер стремительно гнал вперед его струи. Я истекал потом – и в то же время трясся, словно от мороза; заляпанный грязью, весь в синяках и кровоточащих ссадинах – не всякий захотел бы бросить взгляд на столь жалкого типа. Руки и ноги мои болели, ныл каждый мускул, я ослабел душой и телом, но наложенные чары волей-неволей поддерживали меня – иначе я прямо тут же упал бы наземь, изнуренный, изможденный, измотанный, измученный.
Но мой истязатель еще не закончил со мной.
Я стоял там, как изломанный и скособоченный наемный экипаж, в ожидании приказания – и оно пришло. В мою сторону будто направили мощный магнетический поток, втянувший меня через окно в комнату. Я перелез через низкую ограду, через подоконник – и вновь оказался в обители моего унижения и стыда. И еще раз ощутил, содрогнувшись от ужаса, присутствие зла. Сложно сказать, сколько в том было правды и сколько моего воображения, но, оглядываясь назад, припоминаю, что меня словно вытащили из телесной оболочки и швырнули в самое жерло безымянного порока. Раздался шлепок, точно что-то упало с кровати на пол, и я понял, что существо ползет ко мне. Желудок болезненно сжался, сердце замерло; мучительнейший страх придал мне сил, и я принялся кричать – кричать без конца! До сих пор временами мне кажется, что я слышу собственные вопли, разрывающие ночь, и тогда я зарываю лицо в подушку, а душой ощущаю, что бреду долиной смертной тени.
Существо поползло обратно: я услышал, как оно, скользя, мягко перебирается по полу. Затем все смолкло. Вскоре, залив комнату ярким светом, зажглась лампа. Там, в постели, привычно устроившись под одеялом и подпирая щеку рукой, с горящими, как раскаленные угли, глазами лежал жуткий источник всех моих невыносимых мук и страхов. Он смотрел на меня безжалостным, немигающим взором.
– Так!.. Опять через окно!.. как вор!.. Это ты всегда входишь в дом через такую дверь?
Он замолчал, будто давая мне время переварить насмешку.
– Ты видел Пола Лессинхэма, а?.. великого Пола Лессинхэма!.. И как, насколько он велик?
Его скрипучий голос, с необычным иностранным выговором, неприятно напоминал звук ржавой пилы, а то, что он говорил и как он это делал, по всей видимости, имело целью окончательно выбить меня из колеи. Ему удалось это только частично лишь потому, что мне и без того было хуже некуда.
– Вором проник ты в его дом… разве не это предрекал я с самого начала? За вора он тебя принял… не устыдился ли ты? Но раз принял он тебя за вора, как тебе удалось сбежать от него… что за преступный навык спас тебя от тюрьмы?
Его поведение переменилось, и он, совершенно внезапно, принялся нападать на меня:
– Велик он?.. ладно!.. ну, велик… этот Пол Лессинхэм? Ты мал, а он и того меньше… этот твой великий Пол Лессинхэм!.. Неужто жил на земле человек ничтожнее него?
Воспоминания о мистере Лессинхэме все еще были свежи во мне, ведь я только что виделся с ним, и я не мог не признать, что в словах моего мучителя, произнесенных с такой горечью, имелась крупица правды. Портрет политика, занимавший почетное место в моей мысленной галерее, оказался несколько замаран.
Как обычно, человек в постели не испытывал ни малейшего затруднения, читая все, что проносилось в моей голове.
– Именно, ты да он два сапога пара: великий Пол Лессинхэм такой же отличный вор, как и ты – даже лучше! – ибо, по крайней мере, в нем больше смелости, чем у тебя.
Он ненадолго замолчал, а затем с нежданной яростью воскликнул:
– Отдай мне то, что украл!
Я двинулся к кровати – весьма неохотно – и протянул ему пачку писем, взятых мной из ящичка. Заметив, насколько мне неприятно находиться с ним рядом, он решил поиздеваться над этим. Не обращая внимания на мою протянутую руку, он заглянул мне прямо в глаза.
– Что беспокоит тебя? ты плохо себя чувствуешь? Не нравится стоять со мной бок о бок? Вот скажи, ты, со своей белой кожей, будь я женщиной, неужели ты не взял бы меня в жены?
В том, как он это произнес, мне почудилось столько истинной женственности, что я опять спросил себя, а не ошибся ли я, приняв его за мужчину. Я многое бы отдал за возможность ударить его по лицу – или лучше схватить его за шиворот, вытащить через окно и извалять в грязи.
Он наконец соизволил заметить, что я протягиваю ему.
– Ага!., так вот что ты украл!.. Вот что забрал из ящика бюро… из запертого ящика… используя навыки, известные только вору. Отдай мне письма… вор!
Он выхватил у меня связку, попутно поцарапав мне руку, словно у него были не ногти, а когти. Он вновь и вновь вертел письма перед собой, гневно на них глядя; я же испытал необъяснимое облегчение от того, что его глаза более не были направлены мне в лицо.
– Ты держал это во внутреннем ящичке своего бюро, Пол Лессинхэм, там, где никто, кроме тебя, этого не увидит… не так ли? Спрятал это, как прячут сокровище. Должно быть, здесь что-то стоящее, что-то важное, то, что необходимо знать… да, необходимо! – раз уж ты нашел время упрятать это так далеко и надежно.
Я уже упоминал, что связка была скреплена отрезком розовой ленты, – вскоре он тоже не преминул заметить это:
– А какой милой ленточкой ты все это перевязал – да так аккуратненько! Безусловно, такой красивый бантик могла завязать лишь женская рука… кто бы мог подумать, что у тебя такие ловкие пальцы?.. Так! Сверху надпись! Что там?.. Посмотрим, что ты написал!.. «Письма моей дорогой возлюбленной, Марджори Линдон».
Стоило ему увидеть эти слова, которые, как он сказал, были начертаны на вложенном сверху листке бумаги, служившем обложкой для писем внутри связки, как его лицо изменилось. Мне и в голову не приходило, что ярость способна настолько исказить человеческие черты. Челюсть его распахнулась, обнажив поблескивающие желтые клыки; он задержал дыхание на столь долгое время, что я каждую секунду ожидал, что он рухнет без чувств; на лице и черепе кровавыми шрамами проступили вены. Затрудняюсь сказать, сколько длилось его молчание. Когда он наконец смог вдохнуть, из груди его начали вырываться хрипы и стоны, а в промежутках между ними он выдавливал слова, и казалось, что они, проходя через горло, душат его:
– Письма его дорогой возлюбленной!.. его возлюбленной!.. его!.. Пола Лессинхэма!.. Так!.. Все, как я предполагал… знал… видел!.. Марджори Линдон!.. Милой Марджори!.. Его возлюбленной!.. Возлюбленной Пола Лессинхэма!.. Той, что с лилейно-белой кожей и золотистыми волосами!.. И что за слова эта дорогая возлюбленная нашла в своем нежном сердце, чтобы написать Полу Лессинхэму?
Он сел на кровати и сорвал ленту. В связке оказалось, наверное, писем восемь или девять – коротких записок и пространных посланий. Но он, несмотря на длину, прочитывал их с одинаковым аппетитом, проглатывая одно за одним, опять и опять, и мне в какой-то момент подумалось, что он никогда не закончит их перебирать. Они были написаны на толстой белой бумаге, особого оттенка, с волнистыми необрезанными краями. На каждом стояли золотые оттиски герба и адреса, и все листы были одинаковой формы и размера. Я заметил про себя, что доведись мне когда-нибудь где-то еще увидеть такую бумагу, я непременно ее узнаю. Почерк, как и бумага, тоже казался необычным, четкий, решительный, и мне следовало бы сразу догадаться, что все писалось широким металлическим пером.
Во время чтения он не переставал издавать звуки, больше напоминающие вскрики и рычание, чем человеческую речь, будто дикий зверь сдерживал копившуюся ярость. Когда он покончил с чтением – на некоторое время, – он дал чувствам вырваться наружу.
– Так!.. Значит, вот что дорогая возлюбленная нашла в своем сердце и написала Полу Лессинхэму!.. Полу Лессинхэму!
Перо не в силах передать всю иступленную силу ненависти, с которой говорящий произнес это имя; было в том нечто демоническое.
– Достаточно!.. это конец!.. это его приговор! Да будет он погребен меж камнями цитаделей страдания, и все, что от него останется, да будет брошено в горькие воды реки проклятий, дабы разлагаться под залитым кровью солнцем! А что до нее… до Марджори Линдон!.. дорогой его возлюбленной!.. придет день, и она пожалеет, что родилась на этот свет… и он тоже!.. и божества тьмы вдохнут сладкий аромат ее страдания!.. Да будет так!.. будет! Это я говорю… даже я!
В безумном порыве необузданной ярости он, кажется, действительно забыл о моем присутствии. И вдруг, бросив взгляд в сторону, он увидел меня, и вспомнил, и вознамерился воспользоваться возможностью сорвать свой гнев на осязаемом объекте.
– Ты тут!.. ты, вор!.. еще жив!.. и насмехаешься над одним из божественных детей!
Он с воплями выскочил из постели, накинулся на меня, сжал мне горло своими жуткими руками, повалил спиной на пол; дыхание его смешалось с моим… Но Бог, в милости своей, даровал мне забвение.
Книга вторая
ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ
История, рассказанная Сиднеем Атертоном, эсквайром
Глава 10. Отвергнутый
После нашего второго вальса я сделал это. В привычном тихом уголке, скрытом тенью стоящей в холле пальмы. Но не успел я набрать обороты, как она меня прервала – прикоснулась веером к рукаву и посмотрела испуганными глазами.
– Не надо, пожалуйста!
Однако меня было не удержать. Мимо прошествовали Клифф Шаллонер с Герти Кэзеллом. По-моему, Клифф, пока шел, кивнул мне. Но мне было все равно. Я решился, и я сделал этот шаг. Никто заранее не знает, как прозвучат его слова, пока он не заговорит с девушкой, на которой хочет жениться. У меня сложилось впечатление, что я своей речью заставил ее вспомнить поэтов эпохи Реставрации. Она, кажется, удивилась, ибо никогда доселе не замечала во мне поэтических наклонностей, и настойчиво попыталась прекратить разговор:
– Мистер Атертон, мне так жаль.
Но слова лились из меня потоком:
– Жаль, что я вас люблю!.. отчего же? Почему вы жалеете о том, что стали предметом обожания в глазах мужчины – пусть и моих? Единственным сокровищем… тем, что по-настоящему дорого! Разве это настолько обычное для женщины дело – найти того, кто готов бросить жизнь к ее ногам, что ей приходится сожалеть, когда таковой встречается?
– Я не знала, что вы испытываете ко мне подобные чувства, хотя признаюсь, у меня были некоторые… некоторые подозрения.
– Подозрения!.. Спасибо на добром слове.
– Мистер Атертон, вы прекрасно знаете, что очень мне нравитесь.
– Нравлюсь!.. Фи!
– И не перестанете нравиться, несмотря на это «фи».
– Я не хочу вам нравиться… я хочу быть любимым вами.
– Именно. И в этом ваша ошибка.
– Моя ошибка!.. мечтать, чтобы вы полюбили меня!.. тогда как я сам вас люблю…
– Так разлюбите, хотя я не могу не подозревать, что вы ошибаетесь и в этом.
– Ошибаюсь!.. думая, что люблю вас!.. отстаивая и доказывая чувство всеми душевными силами! Что нужно сделать, чтобы убедить вас в своей любви: обнять, прижать к груди, выставить вас напоказ перед всяким заявившимся сюда?
– Я бы предпочла избежать этого, и, возможно, вы согласитесь не говорить так громко. Кажется, мистер Шаллонер заинтересовался, почему вы раскричались.
– Так не мучайте меня!
Она раскрыла и закрыла свой веер; я склонен думать, что пока она смотрела на него, опустив глаза, на ее губах была улыбка.
– Я рада, что между нами произошло это объяснение, потому что, конечно, вы мне друг.
– Я вам не друг.
– Простите, но это так.
– А я говорю, что нет; если мне не дано стать кем-то большим, то я вам не друг.
Она продолжила – безмятежно игнорируя меня и поигрывая веером:
– Так вышло, что я нахожусь, прямо сейчас, в некоем щекотливом положении и нуждаюсь в дружбе.
– Что случилось? Кто тревожит вас… ваш отец?
– Ну… не он… пока не он; хотя вскоре станет, не исключаю.
– Так кто же причина?
– Мистер Лессинхэм.
Она заговорила тише – и опустила глаза. На какое-то мгновение я растерялся, не понимая, о чем она.
– Кто?
– Ваш друг, мистер Лессинхэм.
– Простите, мисс Линдон, но я совершенно не уверен, что кому-либо стоит называть мистера Лессинхэма моим другом.
– Как!.. Даже если вы узнаете, что я собираюсь стать его женой?
Я опешил. У меня имелись некоторые подозрения, что Пол Лессинхэм ближе к Марджори, чем полагается, но я и не думал, что она сможет усмотреть нечто привлекательное в таком болване и сухаре. И я еще умалчиваю о сотне иных соображений: Лессинхэм в одной парламентской фракции, ее отец в другой; старик Линдон со свойственным аристократу-тори высокомерием не устает насмехаться над ним при всяком случае; к тому же тут и речи нет ни о каком состоянии.
Не знаю, выдал ли я свои чувства; если да, то выглядел я совершенно сбитым с толку.
– Вы выбрали подходящий момент, чтобы сделать это признание, мисс Линдон.
Она предпочла не заметить мою иронию:
– Я счастлива, что вы так считаете, и сейчас вы поймете, насколько затруднительно мое положение.
– Позвольте сердечно вас поздравить.
– Благодарю вас за это, мистер Атертон; мне очень важно видеть, как вы рады за меня.
Я прикусил губу: у меня не было ни малейшего понятия, что она подразумевала, говоря такое.
– Я правильно понял, что это объявление было сделано мне как одному из многих?
– Нет, неправильно. Я доверила вам тайну, как другу… как самому близкому моему другу; ведь муж – это больше, чем друг. – Сердце мое грохотало. – Вы будете на моей стороне?
Она замолчала – и я не произнес ни слова.
– На вашей стороне – или на стороне мистера Лессинхэма?
– Его сторона – моя сторона, а моя сторона – его сторона; вы будете на нашей стороне?
– Не уверен, что правильно истолковываю ваши слова.
– Вы первый, кому я во всем призналась. Когда папа узнает, наверное, быть беде, сами понимаете. Он по-настоящему прислушивается к вам и ценит ваше мнение; когда грянет гром, я хочу, чтобы вы были на нашей стороне – на моей стороне.
– Но при чем тут я?.. какое все это имеет значение? Вы сильнее своего отца… вероятно, Лессинхэм сильнее вас; вместе, с точки зрения вашего отца, вы будете неуязвимы.
– Так вы мне друг – разве нет?
– Следовательно, вы протягиваете мне содомское яблоко[4]4
Содомское яблоко – легендарный библейский плод из окрестностей Содома, прекрасный снаружи, но иссохший внутри.
[Закрыть].
– Спасибо. Вот уж не думала, что вы такой злой.
– А вы… вы добры? Я бросаю к вашим ногам свою любовь, а вы, без промедлений, просите меня выступить в поддержку любви другого.
– Но как я могла догадаться, что вы в меня влюблены… как говорите?! Я понятия не имела. Вы знаете меня всю свою жизнь, но до сих пор и вида не подавали, что питаете ко мне чувства.
– А если бы я заговорил раньше?
Кажется, она легонько повела плечами, будто хотела пожать ими.
– Не знаю, изменилось бы что-либо от этого… Не буду притворяться. Подозреваю только, что вы сами придумали себе эти чувства полчаса тому назад.
Если бы вдруг она дала мне пощечину, я и то не был бы столь ошеломлен. Я не понимал, сказала ли она это наугад, но ее слова оказались настолько близки к истине, что у меня перехватило дыхание. Ведь я и вправду осознал, что именно со мной творится, всего лишь несколько минут назад: пламя, пожирающее меня сейчас, вспыхнуло, когда отзвучал тот первый вальс. Ее будто посетило озарение и она прочитала мои мысли, и теперь я едва мог найти слова для ответа. Я попытался съязвить:
– Вы льстите мне, мисс Линдон, льстите каждым своим замечанием. Откройся вы передо мной чуть раньше, я бы ни за что не рассказал вам о своих чувствах.
– Так пусть все это останется terra incognita.
– Как пожелаете. – Ее вызывающее спокойствие ранило меня, породив подозрение, что в душе она надо мной смеется. Во мне словно проснулся дьявол: – Но в то же время, раз вы заверили меня, что так долго ничего не подозревали, я прошу вас не продолжать этого разговора. По крайней мере, ваша совесть останется чиста. Ибо я хочу, чтобы вы поняли: я люблю вас, любил вас и буду вас любить. Мне совершенно все равно, какие отношения сейчас между вами и Полом Лессинхэмом. Но предупреждаю, мисс Линдон, я не разлюблю вас до гробовой доски.
Она смотрела на меня, широко распахнув глаза, как будто я ее испугал. Честно говоря, этого я и добивался.
– Мистер Атертон!
– Да, мисс Линдон?
– Как это на вас не похоже.
– Создается ощущение, что мы только-только знакомимся с друг с другом.
Она продолжала смотреть на меня своими большими глазами – и взгляд их, признаюсь честно, я выносил с трудом. Неожиданно ее лицо озарилось улыбкой – и мне она пришлась не по душе.
– Не после всех этих лет, да, всех этих лет! Я знаю вас и, пусть и смею признать, что вы не безупречны, полагаю, искренности вам не занимать.
Она вела себя со мной как сестра – старшая сестра. Возможно, я задел ее за живое. Но тут подошел Хартридж требовать своего танца, что давало мне возможность удалиться, не растеряв остатки гордости. Он не торопился и стоял перед нами, засунув, как обычно, большие пальцы в карманы жилета.
– По-моему, мисс Линдон, этот танец обещан мне.
Она подтвердила его заявление кивком и поднялась, взяв его под руку. Я встал и ушел, не проронив ни слова.
Пересекая зал, я столкнулся с Перси Вудвиллем. Он привычно суетился и озирался, будто забыл, где оставил Кохинур[5]5
Кохинур (хинди «Гора света») – один из наиболее знаменитых бриллиантов.
[Закрыть], и теперь судорожно искал, куда тот запропастился. Заметив, кто перед ним, Перси поймал меня за рукав.
– Атертон, ты мисс Линдон не видел?
– Видел.
– Да ладно!.. Видел?.. Господи!.. Где? Я с ног сбился, ее разыскивая, разве что на чердак и в подвал не заглядывал… впрочем, туда-то я уже и собирался. Это ведь наш танец.
– В таком случае, знай, она дала тебе отставку.
– Нет!.. Это невозможно! – Рот его открылся буквой О, глаза тоже округлились, отчего монокль шлепнулся на манишку. – Наверное, я все перепутал. По правде сказать, у меня в книжке мешанина, а не список. Она оставила за мной то ли прошлый танец, то ли этот, то ли следующий, хоть убей, не вспомню. Глянь-ка, что там, парень ты что надо, помоги разобраться, какой у меня с ней танец.
Я «глянул» – было сложно не сделать этого, ибо свою бальную книжку он держал прямо перед моим носом, да так, что и глаза не перевести. Иногда бальные книжки кавалеров напоминают упражнение в импрессионистской технике, но у Перси список танцев напоминал записки сумасшедшего. Бумага была исчеркана иероглифами, а что они означают и как вообще попали сюда, сказать я не мог – не я же это писал! Каша в голове Вудвилля успела стать притчей во языцех.
– Сожалею, дорогой Перси, но клинопись не мой конек. Если сомневаешься, когда твой танец, лучше спроси у самой леди – ей это должно польстить.
Оставив его путаться дальше, я отправился на поиски своего пальто: я задыхался и мечтал выйти на улицу; что до бала, то в тот момент мне меньше всего хотелось танцевать. По пути к гардеробной я задержался. Меня остановила Дора Грейлинг:
– Вы забыли, что сейчас наш танец?
Я забыл про это – начисто. И был не рад напоминанию. Правда, пока я смотрел в ее красивые серые глаза и на мягкие черты нежного личика, почувствовал, что заслужил знатную порку. Она ангел – лучше не найти! – но теперь мне было не до ангелов. Имей я малейшую возможность не танцевать – ни с Дорой Трейдинг, ни с одной другой женщиной в мире, я бы предпочел ей воспользоваться… Вот так я стал невежей и обманщиком:
– Вы должны меня простить, мисс Трейлинг, но… мне нездоровится… Не думаю, что смогу танцевать сегодня… Доброй ночи.