Текст книги "Жук
(Том I)"
Автор книги: Ричард Марш
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Пойдешь… Слышишь?.. Говорю, пойдешь.
– Я не вор, я честный человек; зачем мне делать это?
– Потому что таков мой приказ.
– Пощадите!
– Кого – тебя или Пола Лессинхэма?.. А кто-нибудь щадил меня, чтобы теперь молить о пощаде?
Он сделал паузу, затем вновь продолжил – повторив все то же немыслимое повеление еще более настойчиво, чтобы оно въелось мне в мозг.
– Отточишь воровские навыки, прокравшись в его дом, а когда попадешь внутрь, прислушайся. Если будет тихо, проследуешь в комнату, которую он называет своим кабинетом.
– Как я найду ее? Я не знаю его дома.
Вопрос сам сорвался с моих губ; я чувствовал, как крупные капли пота покрыли мой лоб.
– Я покажу его тебе.
– Вы пойдете со мной?
– Разумеется, пойду с тобой. Я буду с тобой все это время. Ты меня не увидишь, но я буду рядом. Оставь страхи.
Его притязание на сверхъестественное могущество – ведь то, что он говорил, виделось ничем иным, как этим, – было, на первый взгляд, нелепым, но в тот момент я оказался не в состоянии даже намекнуть на бессмысленность сказанного. Он продолжал:
– Когда доберешься до кабинета, пройдешь к одному ящику, он в конторке, что стоит в углу комнаты, – я вижу его сейчас; будешь там, тоже увидишь – и откроешь его.
– Он не будет заперт?
– Тебе просто придется его открыть.
– Но как я это сделаю, если на нем замок?
– Примени мастерство, коим славны воры. Еще раз повторяю, это твоя забота, не моя.
Я не пытался возражать ему. Даже если предположить, что он заставит меня своей злой волей, действующей на подсознание и являющейся, как я думал, гипнотическим внушением, которым природа в столь опасной мере наградила его, довести исполнение приказания до проникновения в кабинет, то ему все равно вряд ли удастся по мановению руки наделить меня умением взломать замок, а когда ящик конторки окажется запертым – да поможет мне в этом Фортуна! – то ничего страшного не произойдет. Он читал все мои мысли.
– Ты откроешь ящик, будь он заперт на два, на три замка, говорю тебе, ты его откроешь. В нем ты найдешь… – он замешкался, словно припоминая что-то, – …некие письма; два или три письма… не знаю, сколько их там будет… они перевязаны шелковой лентой. Ты достанешь их из ящика, и как только они окажутся у тебя в руках, сразу постараешься уйти из дома и принести их мне сюда.
– А вдруг кто увидит меня, пока я занят этим бесчестным делом… к примеру, что будет, если я столкнусь с самим мистером Лессинхэмом?
– С Полом Лессинхэмом?.. Тебе не стоит опасаться встречи с ним.
– Не стоит опасаться!.. Если он обнаружит меня – в собственном доме, средь ночи, совершающего кражу!
– Не надо его бояться.
– Не надо бояться вам или именно мне?.. Да он меня самое малое в тюрьму отправит.
– Говорю тебе, не стоит его опасаться. Слушай, что говорю.
– Но как тогда мне избежать его праведного гнева? Не тот он человек, что позволит ночному грабителю ускользнуть целым и невредимым… Мне придется его убить?
– Ты и пальцем до него не дотронешься… а он до тебя.
– Что за заклинание его удержит?
– Скажешь ему одно слово.
– Что за слово?
– Если вдруг Пол Лессинхэм на тебя наткнется, увидит тебя, вора, в своем жилище и попытается прекратить то, чем ты занимаешься, ты не дрогнешь и не сбежишь от него, а спокойно встанешь и произнесешь…
Он говорил все громче, и нечто зловещее и странное в его речи заставило мое сердце замереть, а когда он прервался, я не выдержал и закричал:
– Скажу что?
– ЖУК!
Он даже не проговорил, а проскрежетал это; лампа потухла, все погрузилось во тьму, и я с чувством омерзения осознал, что рядом со мной, в этой самой комнате, находится то же страшное существо, что и вчера ночью. Передо мной загорелись два ярких пятнышка; что-то шлепнулось с кровати вниз; тварь ползла ко мне по полу. Приближалась медленно, очень медленно, неотвратимо. Я стоял, онемев от болезненного страха. Наконец моих босых ступней коснулись липкие усики, я так испугался, что оно полезет по моему обнаженному телу, что обрел голос и принялся кричать так, словно бился в агонии.
Наверное, мои вопли заставили тварь отступиться. По крайней мере, она исчезла. Царила тишина. Внезапно снова вспыхнула лампа, и на кровати, не спуская с меня злобного взгляда, лежал все тот же человек, которого, в мудрости ли, в глупости ли своей, я начал наделять безбожной, беззаконной силой.
– Ты скажешь ему это слово; только его; и все. И увидишь, что будет. Но Пол Лессинхэм человек решительный. Если продолжит препятствовать тебе или попытается помешать, ты опять повторишь ему слово. И больше ничего не понадобится. Обещаю, двух раз будет достаточно… Теперь иди… Подними штору; открой окно; вылезай из него. Поторопись исполнить мой приказ. Я жду твоего возвращения здесь – но всю дорогу я буду с тобой.
Глава 6. Необычное преступление
Я подошел к окну; поднял штору, отпер раму, открыл окно; в том, в чем был, а, скорее, без одежды, я выбрался из него на улицу. Я не только не мог сопротивляться, я не мог даже четко сформулировать желание дать отпор. Меня все дальше и дальше влекла могущественная воля, совершенно равнодушная к тому, что я хочу и чего не хочу.
Однако, очутившись снаружи, я почувствовал душевный подъем от того, что вырвался из давящей атмосферы наполненной жуткими воспоминаниями комнаты. В глубине души забрезжила робкая надежда, что чем дальше я уйду оттуда, тем проще мне будет стряхнуть с себя кошмарную беспомощность, стесняющую и терзающую меня. Я на мгновение задержался под окном; потом переступил через низкую ограду, отделяющую двор от улицы; и вновь помешкал.
Меня переполняли двоякие ощущения: телесно я был по-прежнему скован, а вот мой разум получил изрядную свободу. Но мера этой психической свободы никак не облегчала мою участь. Ведь, помимо прочего, я осознавал, насколько жалкий вид, должно быть, имею: босой, без шляпы, чужой в этих местах, в глубокой ночи, под холодным ветром, чье близкое к ураганному дыхание мгновенно овеяло меня. Да и без этих соображений сама мысль, что придется идти по улицам в таком состоянии, показалась мне неизъяснимо омерзительной. Я действительно верю, что если бы мой неумолимый тиран разрешил мне хотя бы надеть мою собственную одежду, я бы приступил к осуществлению преступного задания, на которое он послал меня, с относительно легким сердцем. Но я также не сомневаюсь, что осознание нелепости моего наряда делало меня податливее, и доведись мне одеться как обычные англичане, вышедшие на прогулку, я наверняка перестал бы быть его послушнейшим орудием, каковым, по сути дела, в ту минуту являлся.
На какое-то мгновение, стоило моим босым ногам впервые коснуться гравия тротуара, а ледяному ветру пронзить мое обнаженное тело, мне подумалось, что если мне удастся стиснуть зубы и напрячь каждый нерв, я смогу стряхнуть с себя оковы, сдавившие тело, и оказать сопротивление древнему нечестивцу, который, вероятно, наблюдал за мной через окно. Но я был так угнетен мыслью о смехотворности своего внешнего вида, что не успел воспользоваться преимуществом и упустил момент – в ту ночь я подобного порыва более не ощущал.
Но тогда, неожиданно для себя, я будто бы ухватил ускользающий миг за хвост и сумел быстро дернуться в сторону – то было первое движение, совершенное мной по собственной воле, за много часов. Однако было слишком поздно. Мой мучитель – невидимый и всевидящий – натянул поводок, меня развернуло и поспешно направило туда, куда я, конечно, идти не желал.
По дороге мне не встретилось ни души. Мне до сих пор любопытно, было ли это обычным делом, случалось ли подобное с кем-то еще. Если так, то в Лондоне имеются улицы, целые галереи улиц, где в определенный час ночи, в определенную погоду – не исключаю, что погода сыграла здесь свою роль, – совершенно никого нет: нет ни прохожих, ни экипажей, нет даже полиции. Большая часть пути, по которому меня вело – иного слова тут и не подобрать, – была мне знакома. Как я понял, сначала меня вело по району Уолхэм Грин, потом вдоль Лилли-роуд, через Бромптон и Фулхэм-роуд, по лабиринту улиц к Слоун-стрит, а оттуда к Лаундес-сквер. Идти таким маршрутом долго, к тому же надо пересекать довольно оживленные дороги; тем не менее, по пути я никого не увидел – и, по-моему, никто не увидел меня. Когда я переходил Слоун-стрит, мне показалось, что вдали, на Найтсбридж-роуд, прогромыхал экипаж, но это был единственный услышанный мной в ту ночь звук.
Мне больно вспоминать, в каком плачевном состоянии я был, когда меня остановило, ибо меня именно остановило, резко и внезапно, словно некто, желая прервать бег коня, натянул поводья. Я промок – пронизывающий ветер то и дело приносил потоки дождя; несмотря на быстрый шаг – а медленнее идти мне не дозволялось, – я продрог до костей; и – что хуже всего! – мои замаранные грязью ступни были так изрезаны и так кровоточили – а я, к несчастью, все еще мог ощущать боль, – что каждый раз, наступая на хладную склизь твердой каменной мостовой, я содрогался всем телом.
Меня остановило на площади, недалеко от больницы, перед домом, казавшимся несколько меньше, чем дома по соседству. Это было здание с обрешеченным портиком, заросшим каким-то ползучим растением. Когда я стоял и дрожал, размышляя, что случится дальше, чужая воля подхватила меня, и вскоре, к моему безграничному удивлению, я обнаружил, что карабкаюсь вверх по решетке на балкон второго этажа. Я не гимнаст – никогда этим не занимался и не обучался этому; я даже сомневаюсь, что ранее пытался залезть на какую-либо конструкцию, бывшую сложнее приставной лестницы. Заставить подниматься вверх меня могли, но мастерства мне это не придало, и я, забравшись всего на метр, потерял опору, поскользнулся и упал на спину. Мне, растерянному, в ушибах, не дозволили и взглянуть на мои повреждения. Через мгновение я вновь очутился на ногах, принуждаемый взбираться по решетке, – и все опять завершилось ничем. В этот раз демон, или кем он там был, вселившийся в меня, кажется, понял, что на балкон мне не залезть, посему направил меня по иному пути. Я прошел на крыльцо к входной двери, свернул к боковым перилам, а с них перебрался на ближайшее окно; соскользни моя нога – и падать мне по меньшей мере метров пять вниз, к подвалу. Но карниз оказался широким, а судьба ко мне благоволила, если подобное выражение можно употребить в связи с делом, в которое я был втянут. Я не упал. В кулаке я сжимал камень. Им, как молотком, ударил по оконному стеклу. Засунул руку в образовавшуюся дыру и дотянулся до щеколды. Вскоре мне удалось поднять раму, и я проник в дом – по-воровски вломился в него.
Когда сейчас я оглядываюсь в прошлое и вспоминаю о дерзости совершенного мной поступка, меня начинает трясти. Хотя я был самым настоящим несчастным рабом чужого веления, я не могу не твердить себе, что в полной мере осознавал, к чему меня принуждают – и от этого мое положение совсем не выглядит менее удручающим! – и каждая деталь моих подневольных деяний проносится перед глазами чередой картин, чьей яркости, пока жива моя память, не суждено померкнуть. Конечно, ни один профессиональный грабитель, впрочем, как ни один здравомыслящий человек, не стал бы действовать с той лихорадочной поспешностью, с которой действовал я. Тот способ, каким я выбил окошко, а было оно из зеркального стекла, можно назвать по-разному, но не бесшумным. Сначала раздался удар, потом стекло посыпалось и, ударившись о землю, прогромыхало осколками. Иначе говоря, загремело так, что разбудило бы самих спящих отроков Эфесских[1]1
Семь отроков Эфесских – христианские мученики, заживо замурованные в пещере и проспавшие там несколько веков (Здесь и далее прим. перев.).
[Закрыть]. Но здесь, опять же, на моей стороне была сама погода. К этому часу завывание ветра стало оглушительным – он ревел, проносясь по площади. Вероятно, та буря поглотила все иные звуки.
И вот я стоял в комнате, в которую беззаконно проник, и прислушивался, не поднял ли кто тревогу, но было тихо. В доме царило могильное молчание. Я опустил оконную раму и направился к двери.
Ее было не так-то легко найти. Окна закрывали плотные портьеры, и в комнате стояла тьма египетская. Казалось, что внутри слишком много мебели, но возможно, подобное впечатление складывалось из-за того, что я передвигался по незнакомому помещению в кромешном мраке. Я брел на ощупь, с воистину великой осторожностью, и постоянно натыкался на препятствия. Меня словно притягивало ко всем предметам, на которые только можно налететь; не один раз мне довелось споткнуться о скамеечки для ног и обо что-то вроде пуфиков. То, что никто по-прежнему не слышал меня, представлялось чудом, хотя не исключаю, что в доме были толстые стены, что внутри остались одни только слуги, что их комнаты располагались на верхнем этаже, что люди крепко спали и вряд ли их могло разбудить движение в той комнате, куда я попал.
Наконец добравшись до двери, я открыл ее, прислушиваясь, не может ли кто мне помешать; ведомый чужим велением, которое, как говорится, взяло меня в оборот, я пересек коридор и поднялся по лестнице. Миновал второй этаж, а на третьем направился к комнате справа. Повернул дверную ручку, она поддалась, дверь открылась, я вошел и закрыл ее за собой. На стене сбоку нащупал выключатель, нажал на него и включил электрический свет, проделав все это с такой уверенностью, что, вне всяких сомнений, любой сторонний наблюдатель мог бы поклясться перед судьей и присяжными, что все происходило по моей собственной воле.
В ярком свете электрических ламп я неспешно оглядел комнату. Это был, как и обещал человек в постели, кабинет – опрятное и просторное помещение, предназначенное исключительно для работы, а не сделанное напоказ. Там стояли три стола, один большой и два поменьше, целиком покрытые аккуратными стопками рукописей и бумаг. Около одного из них я увидел пишущую машинку. На полу, под столами и поднимаясь над ними, высились горы книг, папок и документов. Три стены кабинета были едва ли не полностью скрыты полками, плотно забитыми книгами. У четвертой стены, напротив двери, находился огромный дубовый книжный шкаф, а дальнем углу я заметил причудливого вида старинное бюро. Как только я его увидел, сразу зашагал туда, будто стрела, выпущенная из лука; и на самом деле здесь как нельзя лучше подходит эта метафора: стрелой из лука ринулся я к нему.
Внизу у бюро были ящики, наверху – стеклянные дверцы, а между ящиками и дверцами располагалась откидная створка. Именно она стала центром моего внимания. Я потянул ее вниз одной рукой; она оказалась заперта на ключ.
Я взялся за створку обеими руками; она упорно не поддавалась.
Именно ее замок мне, как вору, применяющему свои навыки, предстояло взломать. Этого я не умел и льстил себе мыслью, что никто и ничто не сможет заставить меня совершить подобное. Однако теперь, стоя перед неподатливым бюро, я ощутил давление, которое с необоримой силой заставляло меня любым возможным и невозможным способом добраться до того, что спрятано внутри. У меня не было выбора, я покорился и принялся оглядывать комнату в поисках инструмента, подходящего для осуществления преступного замысла. Таковой нашелся прямо под рукой. Недалеко от меня у самой стены стояли различные образцы оружия: среди них имелись наконечники копий. Взяв один, я с трудом втиснул его в нужную щель. Получился рычаг, с помощью которого я попытался открыть створку. Она оказалась очень крепкой, и наконечник разломился надвое. Я взял другой – с тем же результатом; третий тоже сломался у меня в руках. Больше наконечников не было. Самым удобным для моих целей предметом из оставшихся был диковинный, тяжелый и острый топор. Его я и выбрал и со всей силой вонзил лезвие в непокорную створку. Топор легко прошел сквозь дерево, и не успел я глазом моргнуть, как дверца с грохотом упала.
Но я был обречен довести свой первый – и, надеюсь, последний – воровской опыт до конца. Мне удалось избавиться от створки, но за ней обнаружилось несколько маленьких ящичков, на один из которых было обращено мое внимание так, что у меня не осталось никаких сомнений. Кстати, он тоже оказался заперт, и я опять был вынужден пуститься на поиски чего-то, что заменило бы мне отсутствующий ключ.
Среди оружия не нашлось ничего подходящего; вряд ли для такой цели я смог бы использовать топор: нужный мне ящичек был так мал, что попытайся я стукнуть по нему, он разлетелся бы в щепки. На каминной полке, в открытом кожаном футляре, лежала пара револьверов. В наши дни политикам иногда действительно приходится опасаться за свою жизнь. Возможно, мистер Лессинхэм, осознавая, что постоянно находится под угрозой, носил оружие с собой для необходимой обороны. Это были хорошие револьверы, большие и довольно тяжелые, такими, насколько мне известно, вооружена полиция. Они не только оказались заряжены: в футляре я обнаружил запас патронов, достаточных для полной перезарядки.
Я держал револьверы в руках, обдумывая – если, в моем положении, это слово считать уместным – можно ли их использовать, чтобы получить доступ к содержимому ящичка, когда вдруг услышал, что снаружи движется экипаж. Моя голова гудела, словно кто-то пытался объяснить мне, что делать с оружием, я же был принужден напрячь все нервы, стараясь понять, что говорит невидимый наставник. Тем временем звук колес быстро приближался; я думал, что карета проедет мимо, но она остановилась – напротив дома. Моя душа ушла в пятки. В припадке безумного страха, в течение одного преисполненного паники мгновения, я, пытаясь скрыться от нависшей опасности, чуть не сбросил с себя оковы, удерживающие мое тело. Но чары были сильнее меня – я словно прирос к полу.
В замок входной двери вставили ключ и повернули его, дверь распахнулась, кто-то решительной походкой вошел внутрь. Если бы я мог, я бы не стоял столбом, а сразу сбежал, куда угодно, как-нибудь; но в тот миг меня не спрашивали, хочу я уйти или остаться. Меня охватил панический ужас, но внешне я был совершенно спокоен, стоял и вертел в руках револьверы, задаваясь вопросом, что мне с ними все-таки делать. Решение пришло ко мне как вспышка: мне надо выстрелить в замок ящичка, и он откроется.
Плана безумнее этого было, наверное, не придумать. Слуги не проснулись, пока я совершал предыдущие действия, но вряд ли их не разбудит выстрел из револьвера в комнате под ними, и даже не стоит упоминать того, кто только что вошел в особняк и теперь поднимался по лестнице. Я молча и понапрасну сопротивлялся осуществлению безрассудной затеи, ведущей к неминуемому провалу. Моим уделом было лишь повиновение. Держа по револьверу в каждой руке, я двинулся к бюро без колебаний, точно у меня не было и мысли о том, что я готов умереть, лишь бы избежать грядущей развязки, но это оказалось последним проблеском здравого смысла. Я прижал дуло одного из револьверов к замочной скважине ящичка, к которому мой невидимый проводник ранее направил меня, и спустил курок. Замок раскололся, содержимое ящичка теперь было в моем распоряжении. Я схватил письма, перевязанные розовой лентой. За моей спиной, почти сразу после выстрела, раздался какой-то шум, я вздрогнул и оглянулся.
Дверь комнаты была распахнута, и на пороге, сжимая дверную ручку, стоял мистер Лессинхэм.
Глава 7. Великий Пол Лессинхэм
Он был во фраке. В левой руке держал небольшую папку. Если мое присутствие и изумило его, а не изумить оно не могло, то он не выдал ни малейшего признака удивления. Невозмутимость Пола Лессинхэма вошла в поговорку. Обращался ли он с трибуны к взбудораженной толпе, участвовал ли в горячих прениях в Палате общин, его спокойствие – и об этом знал весь мир – было абсолютным. Все прекрасно понимали, что он добился успеха на политической арене во многом благодаря находчивости, порожденной несокрушимым хладнокровием. Мне выпала возможность прочувствовать это его качество. Он словно сошел со страниц газет и журналов: стоял, расправив широкие плечи, чуть расставив ноги, немного наклонив красивую голову вперед, и смотрел на меня проницательными голубыми глазами, чей взгляд напоминал взор хищной птицы, рассчитывающей, когда и как лучше напасть. Он изучал меня несколько секунд, не произнося ни слова, но я не знаю, проявил ли я свой ужас внешне; внутри, конечно, я весь сжался от страха. Он заговорил, так и не сойдя с места, и голос его звучал спокойно и непринужденно, словно хозяин дома приветствовал знакомого, заскочившего в гости.
– Могу ли я спросить, сэр, чем обязан удовольствию лицезреть вас?
Он сделал паузу, будто дожидаясь ответа. Я промолчал, а он облек свой вопрос в иную форму:
– Ради всего святого, сэр, кто вы и кто пригласил вас сюда?
Я стоял, молчал, не двигался и смотрел ему в глаза, не поведя и бровью, без малейшего трепета, отчего он, кажется, начал относиться ко мне с большей опаской, чем до этого. А мой, мягко говоря, своеобразный внешний вид заставил его подозревать, что он столкнулся с чем-то весьма необычным. Уж не знаю, счел ли он меня за сумасшедшего, но по его поведению я предположил, что так оно и было. Он предпринял попытку подойти поближе ко мне и при этом не прекращал говорить с чрезвычайной вежливостью и учтивостью:
– Будьте любезны, отдайте мне револьвер и бумаги, что вы держите в руках.
Пока он подходил, нечто вселилось в меня и заставило произнести низким, шипящим голосом, ничуть не напоминающим мой собственный:
– ЖУК!
Сложно определить, было то, что произошло далее, правдой или, до некоторой степени, порождением моего воображения, но стоило слову сорваться с губ, как мне почудилось, что лампы погасли, в комнату прокралась тьма – и я вновь с отвращением ощутил присутствие зла поблизости. Но если это все-таки можно было отнести к моей не на шутку разыгравшейся фантазии, то в воздействии слова на мистера Лессинхэма сомневаться не приходилось. Когда пелена тьмы – настоящей или мнимой – развеялась передо мной, я увидел, что он отступил в дальний угол кабинета и вжался спиной в полки, вцепившись в них, как пытающийся прийти в себя человек, которого только что едва не сшибли с ног ударом. Сильнее всего поменялось его лицо: на нем попеременно отражались изумление, ужас и паника. Мне было больно и неловко смотреть на этого охваченного страхом человека и осознавать, что передо мной великий Пол Лессинхэм, мой кумир в политике.
– Кто вы?.. Ради бога, назовите себя.
Голос его стал другим; ни друзья, ни враги не узнали бы его, услышь они эти истерические, безумные нотки.
– Кто вы?.. Слышите, я спрашиваю, кто вы? Богом молю, назовитесь!
Видя мое спокойствие, он начал проявлять весьма неприятные признаки волнения, особенно очевидные оттого, что он по-прежнему вжимался в полки, словно ноги отказывались его держать. Куда только делось прославленное самообладание Пола Лессинхэма; каждый мускул его лица, а также его конечности дрожали и дергались; он трясся, будто его била лихорадка; растопыренные пальцы судорожно впивались в мебель, выискивая в этих полках опору.
– Откуда вы пришли? что вам нужно? кто вас послал? что вам за дело до меня? неужели так важно заявиться сюда и так по-детски подшучивать надо мной? зачем это? почему вы здесь?
Он с удивительной скоростью осыпал меня вопросами. А когда понял, что я молчу, они полились из него еще быстрее, смешиваясь с потоком слов, которые я воспринял как вспыхнувшее желание меня оскорбить.
– Почему вы стоите тут в столь странном одеянии… оно хуже наготы, да, гораздо хуже! Да я бы проучил вас за один только этот наряд – и проучу!., дурака из себя строите? Думаете, я мальчишка, вздрагивающий от любой страшилки, какую только выдумает досужий шутник? Если так, то ошибаетесь; кто бы там вас сюда ни прислал, он мог бы догадаться предупредить вас об этом заранее. Если скажете, кто вы, кто направил вас сюда и что вам нужно, я буду милосерден; если нет, пошлю за полицией, а уж закон разберется и доведет дело – до горького конца! – уверяю вас… Слышишь? Глупец! Признавайся, кто ты!
Последние слова вырвались у него в порыве едва ли не ребяческого гнева. Мгновение спустя он сам осознал, что в своей ярости перешел границы достоинства, и устыдился этого. Он собрал волю в кулак и выпрямился. Достав из внутреннего кармана фрака носовой платок, вытер губы. Затем крепко сжал платок в руке и посмотрел на меня таким пристальным взглядом, что в другое время я бы не выдержал его.
– Хорошо, сэр, является ли ваше упорное молчание частью роли, которую вы здесь разыгрываете?
Его голос сделался тверже, а поведение вернулось во всем привычное русло.
– Если это так, я делаю вывод, что я по крайней мере обладаю свободой высказаться. Когда я наталкиваюсь на джентльмена, вломившегося в мой дом – и даже обладающего вашим талантом столь красноречиво молчать, – я полагаю, что он соизволит снизойти до весьма уместных в нашей с вами ситуации объяснений.
Он опять взял паузу. Я не мог не почувствовать, что он прибегнул к помощи несколько тяжеловесной саркастичности, стараясь выиграть время и дать себе шанс вернуть, если это было возможно, былую смелость. То, что, по неким скрытым от меня причинам, таинственное слово потрясло его до глубины души, стало еще более очевидно, когда он попытался отнестись к происходящему с оттенком циничной легкомысленности.
– Для начала могу ли я узнать, проходили ли вы по Лондону – или по какой-то его части – в этом одеянии, точнее, в этом отсутствии костюма? По улицам Каира в таком не ходят, разве нет?.. даже на рю де Рабагас так не выйти… вы же не оттуда?
Он выделил голосом свой последний вопрос, но смысл ускользал от меня. Я, конечно, совершенно ничего не знал ни о том, на что он намекал в ту минуту, ни о том, о чем он заговорил далее, но, по-моему, мне никак не удавалось убедить его в моем неведении.
– Как я понял, название рю де Рабагас вам знакомо… конечно, знакомо; или не очень? Домик с серо-голубыми ставнями; пианино, на котором отсутствует фа-диез? Оно еще там? с резким, неприятным дискантом… да уж, там все не особенно приятное… Согласны со мной?.. Я не забыл. Я даже не боюсь об этом вспоминать… вы понимаете?
Ему в голову пришла новая мысль, вероятно, порожденная моим упрямым молчанием.
– Выглядите вы как англичанин – возможно ли, что вы им не являетесь? Кто вы тогда – француз? Проверим!
Он обратился ко мне на языке, который я опознал как французский, но я не владел им в достаточной для понимания степени. Пусть я льщу себе тем – а настоящий рассказ доказывает это, – что никогда не упускал случая подправить свое изначально скромное образование, я сожалею, что ни разу в жизни мне не выпадало ни малейшей возможности получить хотя бы элементарные знания каких-либо языков, помимо моего родного. Наверное, поняв по моему виду, что он обращается ко мне на языке, мне незнакомом, он вскоре перестал говорить по-французски, не преминув с усмешкой добавить что-то напоследок, и заговорил на наречии, которое было мне еще более чуждо, ибо на этот раз я не имел ни малейшего понятия, что это за язык: для меня его речь звучала тарабарщиной. Быстро смекнув, что здесь он еще дальше от истины, мистер Лессинхэм вернулся к английскому.
– Французский вам незнаком?.. даже патуа[2]2
Патуа – лингвистический термин, название местных наречий французского языка.
[Закрыть] рю де Рабагас? Отлично… но что же вы тогда знаете? Вы приняли обет молчания или от природы немы – за исключением особых случаев? Лицо у вас английское… я это вижу, посему предположу, что некоторым образом вы способны понимать английскую речь. Итак, сэр, слушайте, что я хочу сказать, и окажите такую любезность, будьте внимательны.
Он все более и более приходил в себя. В его чистом, хорошо поставленном голосе зазвенело нечто вроде угрозы, и звучала она совсем не в его словах.
– Вам известно что-то о том времени, которое я предпочел забыть, – это ясно; вас прислал человек, который, вероятно, знает еще больше. Возвращайтесь к нему и скажите, что забытое мной уже не вспомнится; вы ничего не добьетесь, пытаясь воскресить это в моей памяти; прочь сомнения, обязательно передайте, что все ваши старания напрасны. То было время миражей, иллюзий, наваждений. Я пребывал, телесно и духовно, в таком состоянии, когда кто угодно мог сыграть со мной шутку. И тогда им подобное удавалось. Я отлично это понимаю. Не думайте, что мне знакомы все хитрости этого мошенника, но я так или иначе узнаю его почерк – его довольно просто раскусить. Возвращайтесь к своему дружку и передайте, что вряд ли я опять поверю его обману – как прежнему, так и новому… Вы слышите меня, сэр?
Я не двигался и молчал. Ему это было откровенно не по душе.
– Вы оглохли и онемели? Конечно, говорить вы можете, раз уже делали это при мне. Послушайте моего совета, не вынуждайте меня прибегать в мерам, от которых вам всерьез не поздоровится… Так вы слышите меня, сэр?
Я вновь ничем не показал, что понял, он же раздражался все больше.
– Ладно. Поступайте как знаете, если вам так хочется. Сами будете во всем виноваты, не я. Можете изображать сумасшедшего – у вас это выходит отлично, однако я прекрасно вижу, что вы понимаете все, что я говорю. Так перейдем же к делу, сэр. Отдайте мне револьвер и связку писем, которую вы украли у меня из ящика.
Он обращался ко мне с видом человека, пытающегося в чем-то убедить не столько меня, сколько себя, а последние его слова прозвучали почти бравадой. Я оставался бесстрастен.
– Вы собираетесь сделать то, что я сказал, или вы настолько безумны, что не подчинитесь? В последнем случае я позову подмогу, и мы быстро положим конец всему этому. Надеюсь, вы не вообразили, что смогли внушить мне, будто не понимаете, что происходит. Я все вижу. Повторяю, вы отдадите мне револьвер и письма?
Вновь без ответа. Он мгновенно обозлился – но также разволновался. При первой моей встрече с Полом Лессинхэмом мне не было суждено оценить все те качества, которые беспрекословно ему приписывались всеми вокруг. Он оказался вовсе не похож на государственного мужа, коего я ценил и ожидал увидеть, хотя это легко далось бы ему.
– Думаешь, я трясусь перед тобой от страха?.. перед тобой-то!.. перед таким, как ты! Делай, что говорю, или я сам тебя заставлю, заодно и проучу от души.
Он повысил голос. Всем видом показал, что готов сопротивляться. Наверное, он сам не осознавал, что, угрожая мне опять и опять, он расписывается в собственном бессилии. Он сделал шаг или два в мою сторону, резко остановился и задрожал. Лоб его покрылся испариной; он нервно промокал его измятым платком. Взгляд его блуждал, словно мистер Лессинхэм искал нечто такое, чего боялся, но был принужден обнаружить. Он заговорил сам с собой, вслух, странными, несвязными фразами, совершенно перестав замечать меня.
– Что это было?.. Да ничего… Игра воображения… Нервишки пошаливают… Переработал… Я нездоров… Что это?