Текст книги "Погнали"

Автор книги: Ричард Хелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

33

Я закрываю глаза и пропихиваю язык еще дальше ей в рот. Какая-то доля секунды – но Господи Боже, ее рот, как горячая печь, доисторический огонь, расплавленная карамелька для взрослых. Как самый лучший приход, когда замирает сердце. Я чувствую, как у меня напряглись соски. У нас общие гены, общая кровь – они стремятся друг к другу. Так жарко, невероятно жарко.

Потом она отстраняется и смотрит на меня, удивленная, ошеломленная и растерянная, но я вижу, что она не сердится. Наоборот, ее это, кажется, забавляет. Лицо у нее все горит, и у меня – тоже, но я себя чувствую очень уверенно. Я снова добился, чего хотел, я готов покорить очередную вершину. У меня все под контролем. Я – решительный и надежный, умелый ведущий, которому можно довериться. Как будто я – старший, а она – младшая.

– Билли. Что ты делаешь?

– Хорошо провожу время.

– Так нельзя.

– Почему? Тебе не понравилось? – я сам поражаюсь тому, как хрипло и сдавленно звучит мой голос. А я-то думал, что владею собой.

Она молчит, а потом говорит:

– А мне надо было об этом задуматься?

И я понимаю, что она – моя.

– Нет, ты вообще ни о чем не думай. Просто пойдем со мной. – Я встаю и беру ее за руку. Она тоже встает.

– Куда? – говорит. Так растерянно. Господи, это так возбуждает. Все так волнующе. И неизбежно. Это – судьба. Я снова целую ее. Я такой огромный, а она такая маленькая. И хотя я уверен в себе и, вообще, крут и неслаб, когда я целую ее, у меня перехватывает дыхание. Она отвечает на мой поцелуй – пусть всего лишь на долю секунды, – и это правильно и чудесно, легко и пронзительно. Свободной рукой я хватаю бутылку вина и веду тетю к ней в спальню.

– Билли, нам надо поговорить.

– Я хочу, чтобы ты разделать. Хочу увидеть тебя без всего.

Она снова краснеет. Я отпиваю вина прямо из горлышка.

– Ты всегда этого хотел? – спрашивает она.

– Да, наверное. Я не знаю.

А разве я один такой?

– Я должна тебя остановить. Но я не хочу. Никогда не хотела тебя останавливать… – Она имеет в виду, что раньше она всегда потакала моим проказам и покрывала меня перед предками. Она всегда была за меня, всегда…

Мы уже в спальне, но она держится напряженно. Отошла от меня, встала поодаль. Меня слегка раздражает, что она никак не избавится от своей роли доброй тетушки, и при этом она вся такая застенчивая, такая робкая, как невинная девушка… и меня это тоже бесит. Неужели она не понимает, как это здорово?! Я передаю ей бутылку, и она тоже пьет прямо из горлышка, и все опять – сексуальное и приятное. Пока она пьет, я подхожу к ней вплотную и расстегиваю пуговицу у нее на джинсах.

– Билли, не надо. Прости меня. Я не могу. Это безумие. Ты, правда, этого хочешь?

Уже слишком поздно. Я еще успеваю подумать, что если все должно прекратиться, то прекращать надо прямо сейчас – но уже слишком поздно. Я миновал точку невозвращения, но дело даже не в этом. Если остановиться сейчас, то получится как-то даже и неудобно – получится, что весь этот всплеск был впустую. Если остановится сейчас, то останется лишь мрачный привкус, послевкусие секса, но без самого секса. Так что надо идти до конца. Мы оба пьяные. И я, понятное дело, ее не люблю, хотя я не очень знаю, что значит «любить» – во всяком случае, я к ней не испытываю никаких романтических чувств, хотя мне нравится притворяться, что что-то такое есть. Притворяться – перед собой. Не перед ней. Просто я ее хочу, и мне кажется, что она мне даст. И нам обоим будет приятно и интересно.

Я становлюсь все нахальнее и наглее, как будто мы с ней дразним Бога, как будто наш грех – это гордая, самоуверенная демонстрация нашей свободы, и она принимает игру – с отчаянием, граничащим с безрассудством, – чтобы не думать о том, что происходит на самом деле. Но, как всегда, в ней есть что-то такое, что мне недоступно, что от меня ускользает, что вне пределов моей досягаемости – она моя, но лишь постольку-поскольку, – она все равно остается загадкой, как и любая другая женщина. Но все равно это так замечательно: вставить собственной тете, тем более, такой милой и славной тете – большой эрегированный член. Это приятно для моего самолюбия, да и вообще – просто приятно. Я чувствую, как разбухает мое «эго», надувается, как воздушный шар, и хотя вокруг – вовсе не чистое небо, а стаи летучих мышей и взвихренный черный ветер, мне все равно хорошо. Но я не боюсь за свое самолюбие – его ничто не пробьет. Или, может быть, это любовь.

Все происходит как шквал дождя, как маленькая, но свирепая буря в ее мягкой постели. Это так здорово – познать ее тело вот так. Это как некое неуловимое знание где-то внутри, экстраполяция подсознания, тайное подозрение вне всех пределов, мечта, воплотившаяся в реальность, мечта, которая далась тебе в руки и стала твоей. Это как чудо, которое ошеломляет. Как изумительное извращение. Мы – в другом мире. У нее потрясающее влагалище для женщины ее возраста – тугое, упругое, тесное. Похоже, она не часто занимается сексом.

Я не знаю, хочу ли я видеть ее глаза – я смотрю ей в глаза, но это совсем не опасно, потому что ее глаза плотно зажмурены. Я смотрю на нее – на всю. Я лижу и обсасываю ее разгоряченную штучку, мой напрягшийся член прижимается к ее гладкой икре. Даже ее влагалище – может быть, я его пару раз видел раньше, мельком, случайно, когда был совсем маленьким, – кажется таким близким, таким знакомым. Она вся пронизана сексуальностью, вся такая уступчивая и покорная, ее соки пенятся у меня на губах. Такая нежная, ласковая… и волосы у нее на лобке – такие мягкие, и от нее так вкусно пахнет. Я раздвигаю ее ягодицы – по-прежнему твердые и упругие, – и запускаю язык ей в задницу. Но мне уже невтерпеж, я словно взбесившийся кобель с раскалившимся докрасна хуем. Кажется, если я прикоснусь к ее коже членом, он оставит клеймо. Я хочу заклеймить ее всю – каждый дюйм ее тела. И мне нравится с ней целоваться. Потому что она вся такая безвольная – не холодная, нет, просто пассивная, – но на поцелуи она отвечает. Как будто она меня по-настоящему любит. Она отвечает на мои поцелуи страстно, но в то же время с опаской, как будто пробует, хорошо это или нет: начинает так робко и нежно, но распаляется уже в следующую секунду, и вся раскрывается мне навстречу. Глаза закрыты, лицо горит. Она готова взорваться. Когда я вставляю ей, мне становится чуточку страшно. Хочется остановить мгновение. Это так хорошо – и где будем мы оба, когда все закончится? Я так возбужден, что боюсь кончить прямо сейчас, но волшебство этого действа и даже мой собственный страх помогают продлить удовольствие. Она кончает! Господи, как хорошо. Как в сказке. Она кричит, больше не в силах сдерживаться, и я целую ее – в губы, в грудь, в шею, и продолжаю долбиться в нее, как безумный. Это такое блаженство… И я чувствую, как срывается первая капля спермы, и вот она уже бьет струей, и тут начинается что-то уже совершенно невообразимое – я вижу вспышки ослепительно белого света. Я поворачиваю голову, и хотя взор у меня затуманен, и вообще я сейчас мало что соображаю, я вижу фигуру в дверях.

Я хватаю ртом воздух, и мое сдвоенное сознание распадается, и я прихожу в себя, но явно что-то упустив, и опять выпадаю куда-то вовне, и сердце как будто выскочило из груди и болтается на хряще футах в трех от тела, и я почти умираю от беспощадного страха, и лихорадочно пытаюсь сообразить, что происходит, пока мое сбежавшее сердце становится черно-зеленым, а кровь превращается в жидкий металл, и мне больно, так больно. И даже когда я узнаю Криссу, анонимный убийца все равно остается стоять в дверях, и иглы вонзаются в мое тело, пропарывают насквозь, голова разбухает болью, и это все не прекращается. Она поднимает фотоаппарат и быстро щелкает вспышкой. Раз, другой, третий. Что?! Стремительный наплыв замешательства вместе со страхом и ревущим потоком злости, и я не знаю, что делаю. Черт бы ее побрал. Опять поворачиваюсь к тете Джейни. Мой стон и сбой ритма заставляют ее насторожиться, и она открывает глаза, и я накрываю ее собой, чтобы она не увидела Криссу. И только тут до меня доходит, что, поддавшись секундной панике, я непроизвольно вынул из нее свой член. Она в замешательстве смотрит на меня и, наверное, видит все: и мое обиженное, капризное выражение, для которого у нее нет объяснений, и то, что я притворяюсь, хотя и пытаюсь не притворятся, во всяком случае, я пытаюсь, чтобы она не заметила это притворство, и то, что я совершенно ее не знаю, да и не особенно стремлюсь узнать. Грусть и страх – такие глубокие, каких мне никогда не узнать, – проступают в ее глазах, затуманенных сексом, но меня это уже не волнует. Она пытается что-то спросить, но умолкает на полуслове, а я сваливаюсь с нее, словно дохлая рыба, я еще не отошел после прерванного оргазма, хотя и успел кончить по полной программе, и мой мокрый поникший член устало свисает набок. Фотокамера щелкает, запечатлевая невыносимый страх и смущение моей тети, когда она, наконец, замечает Криссу и начинает кричать. Ее всю трясет. Я замираю, сгорбившись, как обезяна, готовая броситься на врага. В крови бушует адреналин.

Они начинают говорить одновременно. Крисса – злая, но очень спокойная, тетя бьется в истерике, плачет, кричит. Я слезаю с кровати и набрасываюсь на Криссу чуть ли не с кулаками. Я кричу:

– Уходи! Уходи, блядь! Уебывай, на хуй!

Она делает шаг назад, не переставая при этом фотографировать. Она даже не поднимает камеру. Она ее держит перед собой, словно это оружие. Я пытаюсь вырвать у нее фотоаппарат, но промахиваюсь, и толкаю ее в грудь, и она не сопротивляется, просто неловко отступает назад, и вся как-то вдруг поникает, как тряпичная кукла, и я вдруг чувствую себя неуверенно, и вообще погано – так погано мне в жизни не было, – когда я вижу, какая она уязвимая, и какой я урод, я ведь едва ее не ударил. Она разворачивается и выходит из комнаты, и мне остается только закрыть за ней дверь. Злость постепенно проходит. Даже не так: злость остается, но теперь к ней примешивается понимание, в каком идиотском положении я оказался. И все это на фоне отчаянной безысходности. Я оборачиваюсь к тете. Она лежит на боку, свернувшись клубочком, спиной ко мне, и тихо плачет. Я осторожно присаживаюсь на краешек кровати. Ощущения просто поганые. И дело даже не в том, что я голый, я себя чувствую голым. Предельно раздетым.

– Уходи, – говорит она.

Но я не могу даже встать. Я сижу, весь такой беззащитный и уязвимый, и меня бьет озноб.

Потом я слышу, как хлопает входная дверь.

Крисса ушла.

34

Меня вдруг пробивает, что тетя Джейн может подумать, что мы с Криссой все это подстроили.

– Тетя Джейн, тетя Джейн, ты ведь не думаешь, правда, что я к этому как-то причастен? Она сумасшедшая. И она все равно их не сможет использовать, эти снимки… это будет незаконно… – я несу этот бред, и до меня постепенно доходит, что это действительно бред, что я, должно быть, совсем головой повернулся, если решил, что тетя может подумать, что я ей подстроил такую подлянку, и я понимаю: все, что я ей сейчас скажу, прозвучит патетично и откровенно фальшиво. Потом мне в голову приходит еще одна малоприятная мысль: на самом деле, я ведь не знаю, что Крисса сделает с этими снимками. Я смущен и растерян, я не понимаю, что происходит…

Я кладу руку тете на плечо.

– Прости меня…

Она отшатывается от моей руки, как будто это раскаленное железо.

– Не трогай меня. Уходи. Пожалуйста.

Я слышу свой собственный голос как будто со стороны, и он звучит как-то жалко. Каждый преследует свои цели – дешевые и банальные. В каждом заложен этот инстинкт самосохранения, мы всегда найдем, как себя оправдать. И это после всего, что было. Когда время должно было остановиться.

– Можно, я посижу в гостиной?

Все-таки странно устроены люди: у каждого в жизни бывают моменты, когда он понимает, что его поведение пронизано фальшью, и что так делать нельзя, но по-другому он просто не может. Мир давно уже должен был вывернуться наизнанку.

Она молчит, а потом говорит:

– Да, конечно.

Я забираю свою одежду. Иду в гостиную. Там одеваюсь и сажусь в кресло. Мой стакан с виски стоит, где стоял.

Мне не верится, что я до сих пор жив. Это мое наказание – жить и не мочь умереть. Блядь, блядь, блядь. Как все исправить? Что мне сейчас надо делать? Биться головой о стену? Выпрыгнуть из окна? Всего-то второй этаж. Что это за блядская жизнь, когда такая скотина, как я, спокойно творит свое скотство, а потом так же спокойно сидит в гостиной и попивает виски?! Почему я не умер на месте?! Мда… Кто я теперь? И где? Восхитительно. Кто я? Именно тот, кем мне хочется быть. Где я? Именно там, куда я и стремлюсь. Очевидно… и явно. Какое у нее было лицо… я все вспоминаю… Оглушенный, растерянный, опустошенный – у меня даже нет сил, чтобы себя ненавидеть. Прислушиваюсь к себе. Внутренний голос твердит: Убей меня, ну, пожалуйста. Да, парень, это не самый удачный способ развлечься.

Ты принимаешь наркотики, занимаешься сексом – в этом нет никакого достоинства. Я – всего-навсего человек. Но я не хочу быть человеком. Я ненавижу людей, ненавижу. Не хочу и не буду. Большое спасибо, но я не могу… Как они это делают, люди? Блядь, блядь, блядь, ебаный рот.

Тетя Джейн не выходит из спальни.

Я предназначен для этого места. Это – мой рок. Мой характер – моя судьба.

Сижу – глушу виски.

Потом – просто, чтобы хоть чем-то заняться, хоть куда-то сбежать, – я достаю свои книжки и пытаюсь читать. Но каждый раз, когда я слышу движение в тетиной спальне, я настороженно замираю, как дикий олень, почуявший запах опасности. Настроение какое-то нервное. Мне почему-то не хочется, чтобы тетя застала меня за книгой. В смысле, что после всего, что было, я сижу и спокойно читаю… Вот бы сейчас оказаться в мотеле. Одному. А еще лучше – дома. Я вот думаю… может, стоит пойти постучаться к ней, сделать что-нибудь для нее, но мне так удобно, и лень вставать, и она знает, что я здесь, в гостиной. Я не хочу никому мешать. Вот черт.

А вообще, это круто – переспать с сестрой собственной матери. Это о чем-то уже говорит, как-то тебя характеризует, так или иначе. Но теперь пришло время заняться другими вещами.

Время идет.

Смотрю на свою левую руку. Вот – рука. Но что такое рука? Она никуда не ведет. Соединяется с левым плечом. Плечо поднимается к шее и сходит на нет. Единственное, что осталось – это мой нос, такое пятно посреди лица, и скула, и верхняя губа, если выдвинуть ее вперед. Моя рука. Левая. Вот она. Я так думаю, у нее есть два режима: включена – выключена. Двойственное состояние. Живая – мертвая. Но я не знаю, какая разница. И есть ли она, вообще. Шевелю пальцами, сжимаю кулак. Я могу ей управлять, рукой, и она меня слушается, но при этом она остается независимым и посторонним объектом и ничем не отличается от других вещей, что меня окружают. Все пребывает в движении. Какая, блядь, разница, что я сейчас буду делать?! Я – не обособленный, не настоящий, меня вообще нет. Я – всего лишь набор побуждений и импульсов разной степени силы, хаотическое движение частиц, которые носятся туда-сюда, кружатся в безумном водовороте, пока все не ухнет в какой-нибудь слив: стечет в водоем, испарится на солнце, сконденсируется в облака, прольется на землю дождем, стечет, опять же, в ближайшую речку или впитается в почву, а потом что-то собьется в соседнем тоннеле, поток поменяет свое направление, но в конечном итоге все снова сольется в канаву. Это бесспорно, но интересно. Но сейчас мне не хочется соблазняться чем-нибудь интересным. Сейчас мне хочется знать, что, блядь, вообще, происходит. То есть, на самом деле. Я хочу с этим жить, я хочу в этом жить. Блядь, блядь, блядь.

Может быть, у меня все же получится разорвать этот замкнутый круг одним резким рывком – сделать что-то такое, что мне совершенно не свойственно. Что-то совсем уже невообразимое, невозможное. Сделать все наоборот. Вопреки. Собственно, именно так и начиналась моя музыкальная карьера, и чем все закончилось? Мир поглотил мою музыку, и она стала просто еще одной неизбежностью. Не надо себя обманывать: никто никогда не сумеет перехитрить себя. Ты такой, какой есть. И по-другому ты просто не можешь. Ладно. Время двигаться дальше. Главное – не стоять на месте. И всегда держаться настороже.

Пытаюсь почувствовать хотя бы какой-то укол вины из-за того, что я сделал с тетей и Криссой. Поиск сам по себе – это уже акт вины, и я себя чувствую мерзким червем, но при этом я очень доволен. И собой, и вообще. В том, что случилось, есть что-то по-настоящему возбуждающее – пусть даже и в извращенном смысле. Возбуждение с примесью горести и одиночества. Я снова свободен. Я за пределами грусти.

Я как будто смотрю на себя и проецирую на себя чувства, как это бывает с животными – скажем, с кошкой. Животное совершает какой-то поступок, из-за которого получается целая драма, но эта драма его не затрагивает; кошка – всегда в стороне, всегда ни при чем, она где-то там, в своем таинственном кошачьем мире, но люди в своей беспомощности перед кошкиным безразличием объявляют это непрошибаемое равнодушие загадкой кошачьей души, как будто у кошки вообще есть душа, а когда понимают, что все это – бред, что-то кажется злым и холодным, а что-то – печальным и…

Я где-то там, в задней комнате, плачу, плачу и плачу, как маленький мальчик, который только что понял, что это значит, когда умирает что-то такое, что ты по-настоящему любишь, потому что он, правда, любил это что-то, а теперь оно умерло, и виноват только он: он не сумел сохранить это что-то, не смог о нем позаботиться так, как надо, но я не войду в эту дверь. Не смогу. Никогда. Пусть даже я буду жить вечно, я все равно не войду в эту дверь. Придет день, и она распахнется – или, может быть, нет, – но я все равно не войду. Боль – это ужасно, и пошла она на хуй. Время двигаться дальше.

А как же прощение и милосердие? Я знаю, оно где-то есть. Я даже знаю людей, способных прощать. Я их люблю. Но если дать мне возможность, я обязательно причиню им боль. Да. Где прощение и милосердие? Они так мне нужны. Я бы многое отдал за то, чтобы суметь помочь Джейни сейчас, но я не знаю, как это сделать, я не способен на что-то такое, во мне нет смирения, желанная безрассудная чуткость… сердце и разум растеряны, сбиты с толку, я ни на что не способен. Я никчемный и жалкий. Кто-нибудь, помогите. Пожалуйста. Во мне просто нету таких задатков. Господи, помоги мне, ведь ты же можешь. Как мне утешить ее, когда я же ее и обидел?

Я смотрю в книгу, но не понимаю, что я читаю. В голове бродят всякие мысли, сердце бьется, как будто в судорогах. Открываю тетрадь. Записываю строчку. Интересно, получится у меня помолиться? Я знаю, что Богу на нас наплевать. Бог – это то, как утроен мир. Но что-то во мне знает, что правильно, а что нет. Пусть даже «правильно» – это понятие относительное: то, что в данный конкретный момент соответствует нашему настроению и дает нам душевный покой, то, что несет нас в безличном потоке, который не прерывается никакими паузами, возникающими от большого ума, от наших самолюбивый претензий и своенравного эгоизма, от упорства в своих заблуждениях, от упрямого нежелания понять. Когда я ее целовал, это было правильно. А теперь? Ладно. Все бесполезно. Я уже ничего не понимаю.

Я пытаюсь молиться, только за тем, чтобы найти хоть какой-то покой – некое место внутри, где молитвы хоть что-то значат. Молюсь о том, чтобы мне помогли понять, как молиться о помощи, чтобы понять, как помочь и утешить кого-то еще. Что-то такое мелькает, но смутно. Все бесполезно. Господи, как это больно… Я ничего не могу. Я смотрю на себя, и мне от себя противно. Все это – фальшь. Я все равно ничего не сделаю. Ничего. Я не знаю, как измениться.

Боль – как проволока, которая обернулась вокруг и давит, душит сердце гарротой. Мне кажется, я сойду с ума. Хочется закричать, но я знаю, что не смогу. Как все плохо. Я не знаю, что делать. От мыслей кружится голова. Но если я сейчас пойду к Джейн – это будет совсем уже наглость. Заткнись, заткнись, заткнись. Наверное, так себя чувствуют самоубийцы перед тем, как свести счеты с жизнью. Я хочу умереть. Ситуация до боли знакомая. Наверное, я уже и не вспомню подробностей, что и как было раньше, но это мучительное, неизбежное ощущение – оно точно такое же: это все потому, что я такой, какой есть. Все эти страдания и корчи, все попытки писать – это не жизнь. Ни разу не жизнь. Голова – совершенно дурная от боли. Убейте меня, пожалуйста. Но даже самоубийство – это очередной способ потешить свое самолюбие. Очередная ложь. Ладно, хватит. Либо уже делай, либо заткнись. Но я же знаю, что я ничего такого с собой не сделаю. Даже когда совсем плохо, всегда есть наркотики, тем более что мне любопытно, что будет дальше. Когда-нибудь я все равно умру, вот тогда и посмотрит, что это такое – смерть.

Вина – это скучно и абсолютно бессмысленно. Наверное, стоит выйти на улицу. Пишу записку тете Джейн, что я пошел прогуляться и скоро вернусь. На всякий случай. Если она вдруг решит выйти из спальни. Выхожу, прихватив с собой в сумке бутылку виски.

На улице сыро, идет мелкий дождик. Но – тепло. И пахнет приятно. Густые деревья и мягкий свет фонарей создают ощущение теплоты и безопасности, но сейчас меня это бесит. Потому что все это – не для меня. Самодостаточный, недосягаемый город, в котором мне нету места. Тепло пробирает ознобом до самых костей. У меня снова кружится голова. Я весь сочусь злобой, которая заражает окружающее пространство, но что самое поганое, никак на него не воздействует. Мне плохо – до тошноты. Хочется кого-нибудь убить или что-то сломать, чтобы пробиться сквозь эту немую всеобъемлющую безучастность. Надеюсь, что виски хотя бы немного поможет. Сажусь на карточки. В темноте, под дождем. На лужайке у дома. Мимо проезжает машина. Меня буквально трясет от злобы. Окружающее равнодушие – невыносимо. Все – мимо меня. Отпиваю виски прямо из горлышка. Бросаю бутылку вслед удаляющейся машине. Бутылка попадает в крыло, но не разбивается – отскакивает и крутится на асфальте. Машина все-таки останавливается. Выходят два крепких жлоба, осматривают машину, озираются по сторонам. Мне вдруг становится страшно и жутко. Может, сейчас что-то будет?! Я сижу тихо-тихо, не шевелюсь. Парни садятся обратно в машину и уезжают. Вот блядь, теперь даже выпить нечего. Встаю, подбираю бутылку. Виски осталось – на самом донышке. На полдюйма, не больше. Возвращаюсь обратно во двор. Все-таки я ни на что не гожусь. Даже на драку нарваться, и то не сумел… они бы мне наваляли по полной программе, но я, собственно к этому и стремился… если бы я точно знал, что за мной кто-нибудь наблюдает, я бы не стал прятаться за кустами… что за дерьмовая жизнь. Не жизнь, а сплошной облом. Надо что-то решать, причем срочно. Сижу на траве под деревом, вся задница мокрая. Ложусь на спину и допиваю остатки виски. С такого ракурса все видится по-другому. Звездное небо закрыто невидимой пеленой листвы, и все в таком роде, но теперь я промок уже весь. Что же делать? Не знаю. Встаю, направляюсь обратно к дому. Уже у крыльца разворачиваюсь и возвращаюсь во двор. Опять останавливаюсь в нерешительности и иду к дому. Замираю на полдороге и стою под дождем, просто стою – опустошенный, растерянный, злой, – и меня вдруг пробивает желание рассмеяться. Поднимаюсь на крыльцо и захожу в дом.