Текст книги "30 июня, 30 июня"

Автор книги: Ричард Бротиган

Ричард Бротиган. 30 июня, 30 июня

Эта книга Сиине Такако,

«моей японской сестре»

Calle de Eternidad

Перевела Фаина Гуревич 

РУССКИЙ ЯЗЫК ЭМИЛИ ДИКИНСОН

Хасегава Сиро.

 
Я только что видел Ричарда Бротигана.
Он сползал по стенке
В роппонги-баре Крэдл.
И бормотал:
– Знаешь, в Сан-Франциско
Я засунул за батарею Эмили Дикинсон,
И теперь зимой она шипит: «Хочите-риба!»
Интересно, что это может быть?
 
 
На постоялом дворе Саратова
Максима Горького будило по утрам
Гудение паровых труб под окном.
Хочите-риба! – звали они.
Хотите рыбы?
 
 
– Вот спасибо! -
Воскликнул Бротиган и прищелкнул пальцами.
– А я и не знал, что Эмили Дикинсон говорила
         По-русски!
 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Прощай, дядя Эдвард и все другие дяди Эдварды.

         Дядя Эдвард мертв.

         Он погиб, когда ему было двадцать шесть лет.

         Он был гордостью нашей семьи.

         Был 1942 год.

         Косвенно его убили люди Японии, воевавшие тогда против людей Соединенных Штатов Америки. Это было очень давно.

         Он работал инженером на острове Мидвэй, когда 7 декабря 1941 года на этот остров напали японцы. Налетели военные самолеты и стали бомбить. Дяде Эдварду дали пулемет, чтобы защищать остров. Он приметил удобное место для пулемета и туда направился. Он так и не добрался до места.

         Взрыв японской бомбы был похож на тень, шрапнель полетела дяде Эдварду в голову. Все стало пустым, а место, куда он собирался поставить пулемет, далеким, темным, и больше не имело отношения к его жизни.

         Его эвакуировали с Мидвэя и отвезли на корабле на Гавайи, где дядя Эдвард несколько месяцев пролежал в коме. Шрапнель вынули у него из черепа, он лежал и спал, неделю за неделей с головой, обмотанной бинтом, пока в конце концов его глаза не открылись, и он опять вернулся в этот мир, правда, ненадолго.

         Ему предстояло немного оправиться от ранения весной 1942-го и умереть в конце того же года во время работы на «секретной» аэробазе в Ситке, Аляска.

         Он поправлялся на Гавайях, где сочинял стихи в духе Редьярда Киплинга, Роберта У. Сервиса и Омара Хайяма. Он также записывал по памяти стихотворения этих поэтов. Все это потом осталось моей матери. Дядя Эдвард был блестящим инженером и временами немного романтиком.

         Стихи он писал в блокнот с тремя спиральными проволочками.

         Я помню, как читал их сразу после войны. Они будили во мне странные чувства. Война закончилась. Мы победили. Дядя Эдвард мертв, а я читал его стихи.

         Выписавшись из расположенного в Гонолулу госпиталя, он приехал в Сан-Франциско, где у него случился роман с разведенной женщиной. Тогда это было важно. Сильнее, чем простое физическое удовольствие, их соединяла глубокая любовь к поэзии Омара Хайяма, стихи которого они читали друг другу наизусть, наверное, после фантастических дней и ночей любви.

         Думаю, дядя Эдвард это заслужил, ведь ему оставалось жить всего несколько месяцев. Он умрет осенью. Я буду стоять рядом с его гробом семилетним мальчиком, таращиться на тело, нелепо раскрашенное лицо, и меня будут уговаривать поцеловать помаду на его мертвых губах. Я вырвался и с ревом побежал из похоронного бюро по боковому проходу, прочь от его гроба и от его смерти. Гордость и будущее нашей семьи превратилось в нарумяненный труп с накрашенными губами.

         На улице шел дождь.

         Была ночь.

         Японские люди косвенно убили его.

         Они сбросили на дядю Эдварда бомбу.

         После романа с разведенной женщиной из Сан-Франциско он уехал в Силку, Аляска, работать на аэробазе.

         Вот как он умер.

         Он работал на аэробазе со все еще забинтованной головой. Он не совсем поправился после той бомбы, но хотел помочь своей стране, а потому поехал на эту базу.

         Однажды на платформу свалили доски, чтобы перенести их краном на третий этаж строящегося здания.

         Дядя Эдвард залез на эту кучу с начал подниматься вместе с ней. Наверное, он хотел с кем-то увидеться или что-то проверить внутри здания. Когда платформа поднялась над землей на шестнадцать футов, он упал и сломал шею.

         Тысячи людей падают с шестнадцати футов и встают на ноги, обалдевшие, но без единой царапины. Другие ломают руки или ноги. Дядя Эдвард сломал шею и направился ко мне, который стоит дождливой ночью над его гробом в Такоме, Вашингтон, и которого уговаривают доказать свою любовь поцелуем в помаду на мертвых губах. Я вырвался и с ревом побежал по боковому проходу похоронного бюро.

         Все уверены, что он упал с платформы из-за приступа головокружения, в котором виновата шрапнель, попавшая ему в голову из той японской бомбы.

         У него просто закружилась голова, он упал и сломал себе шею.

         Однажды, когда мне было примерно столько же лет, сколько дяде Эдварду, я написал стихотворение о его смерти. Оно называлось «1942», а дальше было так:

 
Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
в двадцать шесть лет он мертв,
корабль плывет
домой из Ситки,
и гроб качается,
как пальцы Бетховена
над бокалом
вина.
 
 
Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
кумир моего детства мертв,
они отправили его
домой в Такому.
Ночью его гроб
качается, как птица,
что летит ниже моря
и никогда не касается неба.
 
 
Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
возьми его сердце
для любви,
возьми его смерть
для постели
и отправь его домой
на корабле из Ситки
чтобы похоронить там,
где родился я.
 
 
         Косвенно его убили японские люди.
         Он сбросил на него бомбу.
         Он так после этого и не поправился.
         Он мертв уже тридцать четыре года.
         Он был гордостью нашей семьи.
         Он был ее будущим.
 

         Все, что я только что написал, – легенда из нашей семейной истории. Факты и даты могли немного сдвинуться, ведь прошло столько времени, а факты и даты не стоят на месте. Их меняют провалы человеческой памяти и любовь к приукрашиванию, что так естественно для людей, но абсолютно точно одно.

         Дядя Эдвард умер в двадцать шесть лет, косвенной причиной его смерти были японские люди, сбросившие на него бомбу, и ничто в этом мире, никакая власть, никакие молитвы никогда не смогут его вернуть.

         Он мертв.

         Он мертв навсегда.

         Странное предисловие к книге стихов, в которых я выражаю глубокую любовь к японским людям, но это нужно было сделать, такова часть пути, приведшего меня к Японии и к этой книге.

         Я продолжу описание мест, встретившихся мне по дороге, которая поздней весной 1976 привела меня в Японию и к этим стихам.

         Всю войну я ненавидел японцев.

         Я считал их дьяволами и недочеловеками, которых нужно уничтожить, чтобы в нашей цивилизации восторжествовала свобода и справедливость для всех. В газетных карикатурах японцев изображали обезьянами с торчащими зубами. Пропаганда питала детское воображение.

         Играя в войну, я убил тысячи японских солдат. У меня есть короткий рассказ «Призраки детей Такомы», где я написал, как в шесть, семь, восемь, девять и десять лет моя жизнь была посвящена убийству японцев. У меня это очень хорошо получалось. Убивать их было одно удовольствие.

         «За период Второй мировой войны я лично убил 352.892 неприятельских солдат, не ранив ни одного. Детям во время войны нужно гораздо меньше госпиталей, чем взрослым. Дети предпочитают смерть-без-пощады».

         Я помню, как война, наконец, закончилась. Я был в кино и смотрел фильм с Денисом Морганом. Кажется, этот фильм прославлял подвиги иностранного легиона в пустыне, но я не уверен. Вдруг на экране появился лист желтой бумаги с напечатанными на нем словами о том, что только что Япония капитулировала перед Соединенными Штатами и Вторая Мировая война окончена.

         Все, кто был в кинотеатре, стали кричать и смеяться от восторга. Мы выскочили на улицу, где уже вовсю гудели клаксонами машины. Стоял жаркий летний вечер. Началось столпотворение. Совершенно незнакомые люди обнимались и целовались друг с другом. Гудели клаксоны всех машин. Люди заполонили улицы. Движение остановилось. Целующиеся и смеющиеся люди роились, словно муравьи, вокруг гудящих машин, в которых сидели такие же ликующие люди.

         Что еще мы могли делать?

         Долгие годы войны подошли к концу.

         С ними покончено. Они прошли.

         Мы защитили себя и уничтожили недочеловеков, японских обезьян. Справедливость и права человека одержали победу над этими тварями, которым место не в городах, а в джунглях.

         Мне было десять лет.

         Так я тогда думал.

         Дядя Эдвард был отмщен.

         Его смерть очистилась разгромом Японии.

         Свечи Хиросимы и Нагасаки гордо засияли над праздничным тортом в честь его жертвы.

         Потом прошли годы.

         Я вырос.

         Мне уже не десять лет.

         Вдруг мне стало пятнадцать, война соскользнула в воспоминания, а вместе с ней и моя ненависть к японцам. Чувства начали распыляться.

         Японцы усвоили урок; как положено всепрощающим христианам, мы дали им еще один шанс, и они великолепно им воспользовались.

         Мы были их отцами, а они – нашими маленькими детьми, которых мы строго наказали за плохое поведение, но теперь они хорошие, и мы простили их, как добрые христиане.

         В конце концов, раньше они были недочеловеками, теперь мы научили их быть людьми, и они быстро усвоили урок.

         Годы шли.

         Мне исполнилось семнадцать лет, потом восемнадцать, я начал читать японские хайку семнадцатого века. Я читал Бассё и Иссу. Мне нравилось, как они закаляли сконцентрированные в языке чувства, детали и образы, пока те не превращались в росистую сталь.

         Я понял, что целые века до того, как 7 декабря японцы столкнулись с нами, они вовсе не были недочеловеками, а были цивилизованными, чувствующими и страдающими людьми.

         Война виделась яснее.

         Я начал понимать, что произошло.

         Я начал понимать механику, а именно то, что логика и разум отказывают, когда начинается война, и, пока она продолжается, царят алогичность и безумие.

         Я рассматривал японские картины и свитки.

         Они меня поражали.

         Мне нравилось, как нарисованы птицы, ибо я любил птиц, и я уже не был тем ребенком Второй Мировой войны, который ненавидит Японию и мечтает отомстить за своего дядю.

         Я переехал в Сан-Франциско и познакомился с людьми, изучавшими дзэн-буддизм и находившимися под сильным его влиянием. Я впитывал буддизм через осмос, наблюдая за тем, как живут мои друзья.

         Я не диалектик и не религиозный мыслитель. Я очень мало изучал философию.

         Я наблюдал за тем, как мои друзья организовывают свою жизнь, свое время, и как они управляются сами с собой. Я впитывал буддизм тем же способом, которым учились всему индейские дети, когда в Америке еще не было белых. Они учились, наблюдая.

         Я учился буддизму, наблюдая.

         Я учился любить японскую пищу и японскую музыку. Я пересмотрел больше пятисот японских фильмов. Я научился читать субтитры так быстро, что мне казалось, будто актеры говорят по-английски.

         У меня появились японские друзья.

         Я больше не был тем ненавидящим мальчишкой из моего военного детства.

         Дядя Эдвард мертв, гордость и будущее нашей семьи, убит в расцвете лет. Что нам делать без него?

         Больше миллиона японцев, гордость и будущее их семей тоже мертвы, а еще сотни тысяч невинных японских женщин и детей, погибших от зажигательных бомб во время рейдов и от атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки.

         Что делать Японии без них?

         Как бы мне хотелось, чтобы ничего этого никогда не было.

         Я читал японские романы, Танизаки и других.

         Потом я понял, что когда-нибудь попаду в Японию. Что часть моей жизни находится в Японии. Мои книги перевели на японский язык, и я получил много умных отзывов. Это вдохновляло и вселяло в меня храбрость, без которой я не смог бы в своих сочинениях идти все тем же одиноким путем, как пробирающийся сквозь чащу лесной волк.

         Я не люблю путешествия.

         До Японии очень далеко.

         Но я знал, что когда-нибудь должен туда попасть. Япония, словно магнитом тянула мою душу туда, где она никогда еще не была.

         Однажды я сел в самолет и полетел над Тихим океаном. Эти стихи – все, что случилось после, когда я сошел с самолета и ступил на землю Японии. Стихи датированы и представляют собой что-то вроде дневника.

         Они отличаются от тех стихов, что я писал раньше. Похоже, что так, но я последний человек на свете, который что-нибудь в этом понимает. Они очень неровные, но я печатаю их целиком, ибо это дневник, рассказывающий о моих чувствах и переживаниях в Японии, а жизнь часто бывает неровной.

         Они посвящаются дяде Эдварду.

         Они посвящаются всем японским дядям Эдвардам, чьи жизни разлучили с их телами между 7 декабря 1941 года и 14 августа 1945, когда кончилась война.

         Это было тридцать один год назад.

         Прошло почти треть века.

         Война окончена.

         Дожидаясь нас, мертвые могут быть спокойны.

                           Пайн-Крик, Монтана

                           6 августа, 1976 года.

Кимоно из Китти-Хок

 
Я смотрю японский телевизор,
там две девушки в кимоно
стоят у биплана.
      Да, да,
      у ретро-самолета
 
 
Журналист их о чем-то спрашивает.
Выходит очень оживленная
веселая беседа.
 
 
Жаль, что я не знаю японского, ибо
мне никогда не понять, зачем
      они стоят
      рядом с бипланом.
 
 
зато они будут там всегда
у меня перед глазами,
      счастливые пилоты в кимоно
      в ожидании взлета.
 

                        Токио

                        13 мая 1976 года

Ворона

 
Утром задумался:
когда я увижу свою первую
         японскую птицу.
Я ставил мысленные деньги
на воробья, как вдруг
         кукарекнул
         петух
во дворе Сибуи, района
         Токио,
вот так все так и вышло
 

                           Токио

                           14 мая 1976 года

Японские дети

 
Я только что потратил полчаса
на детскую японскую программу
         по телевизору.
Нас здесь миллионы в Токио.
         Мы знаем, что мы любим.
 

                           Токио

                           14 мая 1976 года

Кот из Синдзюку

 
Бурый кот лежит
перед китайским рестораном
на очень узкой улочке
Синдзюку.
 
 
В витрине ресторана полно
пластмассовых муляжей
китайских блюд, на вид
         вполне съедобных
 
 
Вечернее солнце тепло
         и приятно. Кот
         нежится на нем.
 
 
Очень близко проходят люди,
но кот как будто совсем не боится.
         Он не уходит.
         Мне кажется, это странно.
         Довольный кот
         перед пластмассовой
         китайской едой, когда за дверью
         ждет настоящая.
 

                           Токио

                           Середина мая 1976 года

Экспресс Хиллари

 
Я только что в первый раз заказал
         карри с рисом
сам, в японском ресторане.
         Победа!
Я чувствую себя младенцем, который делает
         первый нетвердый шаг.
 
 
         Ну, Эверест, погоди!
 

                           Токио

                           16 мая 1976 года

Змеи

 
Теплый воскресный день дождь
четыре часа пополудни, перекресток Гинза
         закрыт.
 
 
Дремлют тысячи баров,
их вывески как разноцветные
         воздушные змеи.
 
 
Витые горбатые узкие улицы
и проулки – веревки.
 
 
         тихо
         очень мало людей
         нет ветра
 

                           Токио

                           16 мая 1976 года

Японская модель

 
Высокая, стройная
одета в черное
идеальные черты
египтянки
 
 
Эту тень
другой планеты
фотографируют
в абсолютно белой комнате
 
 
Лицо не меняется
черные волосы пажа
словно вырезаны из
черного хирургического нефрита
 
 
Губы такие красные
что кровь рядом с ними
казалась бы глупой
бесполезной забавой
 

                           Токио

                           ? мая 1976 года

Любовный роман

 
Только что я пятнадцать секунд
таращился на муха, в Японии
         первый раз.
 
 
Он сидел на красном кирпиче
на площади перед зданием Мицуи,
         радуясь солнцу.
 
 
Ему было плевать, что я на него смотрю.
Он умывался. Может, ему предстояло
         свидание с прекрасной
         мухой, будущей невестой
         а может, добрые друзья пригласили
         его на обед чуть позже
         на площади Мицуи
         в полдень
 

                           Токио

                           17 или 18 мая 1976 года

Самурай Пачинко

 
Чувство удивительное, пьянящее, детское,
         отличное.
 
 
Я только что выиграл банку крабов*
и паровоз**
 
 
Чего еще можно желать 18 мая
         1976 года в Токио?
 
 
Я играл в пачинко
(вертикальный пинбол)
Мой клинок был острым.
 

*настоящих

**игрушечный

Япония

 
Япония начинается и кончается
         Японией.
 
 
И больше никто не знает эту
         историю.
 
 
... Японская пыль
на Млечном Пути.
 

                           Токио

                           18 мая 1976 года

Посвящается Иссе, японскому поэту

 
Пью в японском баре. Мне
         Хо
         Ро
         Шо
 

                           Токио

                           18 мая 1976 года

Грезы как этот [этот]

 
Грезы как этот [этот]
ветер. Проносятся мимо. Эти
легкие грезы похожи на бризы,
но тоже проходят мимо.
 

                           Токио

                           20 или 26 мая 1976 года

Клубничное хайку

 
* * * * *
* * * * * * *
Двенадцать ягод
 

                           Токио

                           22 мая 1976 года

Загадочная История или Дэшил Хамметт a la Mode

 
Каждый день, выходя из номера
         здесь, в Японии
я делаю одно и то же:
         проверяю, не забыл ли паспорт
         блокнот
         карандаш
         а еще англо-
         японский словарь.
 
 
Остаток жизни – полная загадка.
 

                           Токио

                           26 мая 1976 года

Краткое исследование небытия

 
Когда просыпаются сны,
         кончается жизнь.
Потом сны уходят.
         Жизнь уходит.
 

                           Токио

                           26 мая 1976 года

12 000 000

 
Я тоскую,
в плену меланхолии
которая не отражается в зеркалах
         не отбрасывает тени.
Здесь в Токио 12 000 000 человек
Я не одинок.
Другим так же плохо
         как мне.
 

                           Токио

                           26 мая 1976 года

                           Час ночи.

Башмаки, велосипед

 
Слушаю японскую ночь,
окно закрыто, и шторы опущены
на улице, кажется, дождь.
Он успокаивает. Я люблю дождь.
В этом городе я никогда не был –
         Токио.
Кажется, дождь. А теперь начинается гроза.
         Я чуть-чуть пьян:
 
 
         по улице проходят люди,
         велосипед.
 

                           Токио

                           26 мая 1976 года

Этюд о дорогах

 
Все, что бывает в жизни,
все дороги ведут сюда.
 
 
Только сюда и никуда больше,
         41 год жизни:
 
 
         Такома, Вашингтон
         Грэйт-Фоллс, Монтана
         Охака, Мексика
         Лондон, Англия
         Би-Кэйв, Техас
         Виктория, Британская Колумбия
         Кей-Вест, Флорида
         Сан-Франциско, Калифорния
         Болдер, Колорадо
 
 
все ведут сюда:
 
 
Пью в одиночестве
в токийском баре перед
         ланчем,
и очень хочется с кем-нибудь
         поговорить.
 

                           Токио

                           28 мая 1976 года

Плавучие люстры

 
Песок прозрачен
как душа.
Ветер уносит
         прочь.
 

                           Токио

                           28 мая 1976 года

Японки

 
Если и бывают некрасивые
         японки,
то их, наверное, топят при рождении.
 

                           Токио

                           28 мая 1976 года

Таксисты не похожи на свои фотографии

 
Токио и Нью-Йорк
Очень похожи.
Эти люди отличаются
от своих фотографий.
Это совсем другие люди.
Меня не проведешь на такой
чепухе. Машины водит
         кто попало.
 

                           Токио

                           28 мая 1976 года

В Японии ночью носят темные очки

 
Японка
         28 лет
 
 
живет и видит тьму
         глазами
 
 
которым нужно видеть свет
         ночью
 

                           Токио

                           30 мая 1976 года

Концерт японской поп-музыки

 
Никогда, никогда, не забудь
         цветы
отвергнутые
         осмеянные.
 
 
Застенчивая девушка вручает юноше,
восходящей поп-звезде, букет
         прекрасных
         цветов
 
 
между номерами. Чего ей стоило
решиться подойти к сцене
и протянуть ему эти
         цветы.
 
 
Он бросает их на пол,
как мусор. Там они и лежат.
Она идет на место, сидит и смотрит
на свои цветы.
Потом не выдерживает.
 
 
         Она убегает.
         Она убежала
         а музыка все
         играет.
 
 
         Клянусь.
         Поклянись тоже.
 

                           Токио

                           31 мая 1976 года