Текст книги "Наследие (СИ)"

Автор книги: Рейвен Логан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Логан Рейвен
Наследие

Казалось, что стены моего просторного кабинета сжимались в судорожном вздохе каждый раз, когда за окном раздавался гул грома, на секунду прерывающий настойчивую барабанную дробь дождя об окна комнаты, которую я безмятежно мерил длинными шагами, двигаясь по часовой стрелке из угла в угол под скрип старого соснового паркета, прикрытого не менее древним персидским ковром, который приглушал мою тяжёлую поступь.

Именно за его причудливые восточные узоры и зацепилось моё внимание. Подарен он был моим хорошим знакомым, которых у меня, к сожалению, было не так-то и много. Он был рядовым военным корреспондентом, одним из тех, чьё имя не было известно при жизни и чьи работы не были признаны, хотя он вполне заслуживал и того и другого.

Хотя бы посмертно.

Но мне и это не грозило.

Скорее всего, в толстой книге истории между датами моего рождения и смерти останется лишь маленькое тире, такое же, как и после большинства тщеславных отпрысков рода людского.

– Разыгралась непогода. – позволил себе заметить старый дворецкий, незаметно подкравшийся сзади.

Я лишь молча кивнул, не оборачиваясь к слуге, уставившись в окно, за которым всё ещё стояла плотная пелена дождя.

– Так крыша долго не выдержит. – вновь обратился ко мне Уолтер.

Сделав усилие над собой, и всё-таки обернувшись к пожилому джентльмену, я измерил его испытывающим взглядом. Он мне категорически не нравился этот древний осколок всех тех времён, которые лично мне помнить совершенно не хотелось. Но исключительно из вежливости и правил этикета, которым я всегда безукоризненно следовал, иногда ценой неимоверных усилий, этого не показывал.

– Боюсь, сэр, – невозмутимо продолжил дворецкий. – Что вашу спальню вновь подтопило.

Ну, это и так было ясно как Божий день.

Мои личные апартаменты, которые почему-то располагались в самой старой – северной башне этого проклятого дома, были просто обречены на потоп. Древняя черепица, служившая жалкой защитой от всех прихотей погоды, давным-давно потрескалась и местами провалилась, обнажив старый песчаник, на булыжниках которого ещё можно было кое-где различить печати, датированные XVIII веком. Не мудрено, что мою спальню заливал шторм, пришедший со стороны моря так же внезапно, как ливень обрушивается на Шотландские поля в летнюю пору.

И что я только забыл в этих Богом покинутых местах?

Не в моих правилах было богохульствовать, но, на мой взгляд, это был весьма подходящий случай выругаться.

Хотя бы про себя.

– Я проведу ночь здесь.

Бессонница, мучившая меня уже не первую ночь, и так бы не дала покоя моему уставшему мозгу, а принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, я счёл благословлением возможность не покидать свой тёплый и уютный кабинет до самого утра.

– Изволите кофе, сер? – учтиво поинтересовался Уолтер.

Получив в ответ моё молчаливое согласие, слуга исчез так же тихо и незаметно, как и появился, прикрыв за собой дверь.

Электричества в кабинете не было с тех самых пор, как немцы разбомбили трансформатор в соседнем посёлке, так что пришлось зажечь ещё одну свечу, поставив её на стол возле кипы документов, с которыми мне предстояло провести романтическую ночь. Теперь я уже проклинал и этот дом, и своих родственников, и предков до десятого колена, и этого хладнокровного дворецкого, и свою дрянную работу, и в целом жизнь.

Какого чёрта я здесь забыл?

Этот вопрос больно пульсировал в моих висках уже не первый день с той злосчастной минуты, как я переступил порог родового поместья. Меньше всего на свете мне хотелось застрять в этом жалком здании, которое и домом-то было трудно назвать, с тремя людьми, которых я едва ли знал, посреди бушующего шторма на краю Шотландии, возле самого Северного моря, взявшись за роботу доктора в этой никчёмной деревеньке, жители которой, казалось, застряли где-то между XVIII и XIX веком.

Ещё раз бросив взгляд на свою незаконченную диссертацию, я совершенно потерял всякое желание браться за перо и продолжать её писать. Подойдя к одному из стенных шкафов, которые прямо-таки ломились от тяжести книг, многие из которых были в несколько раз старше меня, а отдельные экземпляры хранились за герметичным стеклом, защищённые от неумолимого времени, я долго перебирал пальцами кожаные переплёты, выбирая литературу, которая бы подошла к моему нынешнему духовному состоянию. Мой выбор пал на записки одного довольно известного австрийского профессора, посетившего в своё время укромные уголки Тибета и Непала, собирая древние оккультные знания.

Книги, пожалуй, остались моей последней страстью и отрадой на этой бренной земле, которую мне всё настойчивее хотелось покинуть как можно скорее. Любое печатное или же рукописное издание, попадавшее в мои руки, прочитывалось мной в кратчайшие сроки, настолько я был одержим поглощением информации, анализом её и правильным использованием.

Но при этом не мог с уверенностью утверждать, что знаю всё обо всём. Наверняка, я даже не мог сказать, что знаю хотя бы понемногу обо всём. Скорее всего, мне открылась лишь малая часть познанного человечеством. Хотя это никогда меня не останавливало. Меня подстёгивала сама мысль о том, что я могу узнать ещё больше. В свои тридцать с лишним лет, мне уже удалось занять видное положение в медицине, заслужив уважение коллег по работе, но, в то же время, стал предметом зависти и ненависти со стороны оных, что было немудрено при моём баснословном везении и таланте, что в сочетании просто было обречено на подобное восприятие.

Может, виной была моя отрешённость от каких-либо отношений с теми, с кем я работал, сотрудничал и вообще был знаком. Да, мне приходилось общаться с людьми, даже очень тесно и на весьма интимные для них темы, но никогда не позволял себе перешагнуть ту черту, которая делал бы наш разговор более неформальным, и давала собеседнику повод перейти с обращения на "вы" к обращению на "ты".

Так называемая "дружба" с этими людьми меня не привлекала. Я видел их практически насквозь и хотел иметь с ними как можно меньше чего-либо общего. Они не гнушались никакими методами, пытаясь подняться по карьерной лестнице, идя по головам своих коллег, постоянно лебезя и выслуживаясь перед начальством, в то время, как моим принципом всегда оставалось изречение Канта: "Человек всегда цель, но никогда средство".

Только вот в моей жизни не повстречалось ещё ни одного человека, которого я мог бы расценить как цель. Хотя относился к каждому с должным уважением и одарял его тем минимумом внимания, который был необходим, что бы не показаться невежественным и, в то же время, не слишком сильно привязывать его к себе. Просто не мог и не хотел абстрагироваться под других, а, скорее, обожал держать всех на расстоянии.

Мой мозг – моя крепость, в конце концов.

Но этот дом, почему-то, сильно потряс стены моего форта, так же как сам он сейчас содрогался под натиском шторма. Неприятные воспоминания детства, мрачный готический стиль постройки и убранства помещений, сами жильцы поместья – всё это давило на мою психику, на которую мне ещё доселе не приходилось жаловаться.

Была возможность избавиться от этих мучений.

Единственное, что я должен был сделать – это решить, как мне поступить с мрачным наследием предков. Можно было бы продать всё к чёртовой бабушке, что бы здесь после войны отгрохали какой-нибудь прибережный санаторий и сюда бы толпами съезжались шумные туристы, которые полностью разрушили бы дивную атмосферу Викторианской эпохи, царящей в этих краях до сих пор. Можно было бы снести эту груду камней и построить новый, более комфортный особняк, который бы соответствовал моим запросам. В конце концов, мои денежные средства позволяли воплотить в жизнь эту вполне здоровую идею. Можно было бы отдать дом на попечение червей из министерства культуры, что бы они устроили здесь музей, который вряд ли кто-нибудь когда-нибудь посетил бы, учитывая трудности пути и неласковый климат Грампиана, и, следовательно, особняк все равно бы развалился рано или поздно.

Но все эти варианты мне были не особо по нраву.

Во-первых, как истинному ценителю старины и настоящему англичанину мне хотелось оставить здесь всё как есть. Во-вторых, как последний потомок древнего рода, я должен был мудро распорядится столь ценным, хоть и неприятным мне, сокровищем.

С тех пор, как умер мой двоюродный дядя, оставивший после себя больше неоплаченных счетов, чем каких-нибудь ценностей, дом пустовал целых двадцать лет, если не брать во внимание Уолтера, который, как и полагалось слуге его воспитания и джентльмену высокоморальных качеств, сохранил поместье настолько, насколько это было возможно.

Теперь же я, как единственный владелец родового поместья, просто не представлял себе, что делать дальше. Последние две недели, проведённые под крышей этого дома, откровенно говоря, были не самыми лучшими в моей жизни. Когда мне пришлось сойти с кузова старенького военного грузовика, ступив на твёрдую землю предков, то подумал, что это просто райский уголок, буквально потерянный человечеством Эдем. Величавые холмы и цветущие долины, извивающиеся речушки и небольшие густые леса, свежий морской бриз, щекочущий кожу лица, тёплые лучи солнца, пробивающиеся сквозь всклоченные облака – всё это так манило и завораживало меня.

Местные жители были куда более честными, порядочными, откровенными и добрыми, чем их городские собратья. Чего только стоил вежливый и скромно улыбающийся почтальон, который без капли усталости, в любую погоду, ровно в девять утра звонил в колокольчик парадной двери, держа в руках свежий выпуск "Times".

Все эти маленькие детали могли бы стать божественным нектаром для моей измождённой души.

Но не тут-то было!

На каждый плюс находился свой минус.

Чем дольше я здесь находился, тем больше меня мучили кошмары детства, докучали проблемы этого старого дома, раздражала прислуга, от присутствия которой меня порой охватывала жуткая паранойя. В добавок ко всему, на приём ко мне каждый день приходили толпы пациентов жалующихся на свои несуществующие болезни. Их всех мучил всего-навсего один недуг – старость и одиночество, от которого у меня, к сожалению, не было лекарств. Хотя для самых "больных", как мне казалось, настоящей панацеей от этой хвори было отнимание моего драгоценного времени на пустую болтовню о политической и военной обстановке в стране, обсуждение последних новостей с фронта, жалобы на непутёвую молодёжь и просто бесконечные старческие сетования на всех и вся. Мне же приходилось с невозмутимым и непринуждённым видом выслушивать этих больных душой людей и, по возможности, поскорее их выпроваживать.

Хотя я им не судья.

Такая уж была прискорбная тенденция в сельской местности – дети оставляли своих родителей и массово перебирались в города, которые неизменно портили их. Молодые люди постепенно забывали о своих больных и немощных стариках, заботясь лишь о своих нуждах и проблемах, опекаясь в первую очередь своей карьерой и нездоровыми амбициями.

Но какое мне было до этого дело?

Я не знал, как это быть таким же, как и они, поскольку моё детство вряд ли можно было бы назвать детством нормального ребёнка, растущего в нормальной семье. Отец мой был секретарём при Министерстве Вооруженных Сил Великобритании и почти всё время был на работе. Мать – потрясающая скрипачка, постоянно проводила время если не на репетициях, то в разъездах в составе Лондонского симфонического оркестра. Потому я постоянно оставался на попечении либо дедушки и бабушки, либо угрюмой малословной няни, которая целыми днями сидела в кресле возле камина, читая нудные любовные романы и каждый раз томно вздыхала в тех местах, где описывались сцены эротического содержания, мечтая о каком-нибудь жгучем испанском красавце, который пытался бы обнять её необъятную талию.

Никакого удовольствия мне такое времяпрепровождение, конечно же, не приносило. Именно с тех пор я возненавидел этот дом, его обитателей и их способ существования, погрузившись с головой в чтение, которому уделял колоссальную часть своего досуга. Со временем я стал отдавать предпочтение естественным наукам, потому долго с выбором профессии не стал тянуть, твёрдо решив стать медиком.

Вернее патологоанатомом.

Можно сказать, что я всецело посвятил свою жизнь смерти, всем её тайнам и мало кому понятной красоте. Было так интересно встречаться каждый раз с новым проявлением этой молчаливой бледной старушки, которая стала действительно вызывать у меня чувство уважения и некоторой извращённой любви. Многие боялись меня и считали сумасшедшим за такой странный подход к столь незаурядной профессии, но я в ответ лишь смеялся над ними.

Мне было хорошо известно, что эти глупцы всего-навсего боятся смерти и меня, её верного свидетеля и наблюдателя, который совершенно не питал к ней никакого страха, поскольку знал что такое жизнь и не вкусил её запретных плодов, как другие.

Да, не буду отрицать – я себе никогда ни в чём не отказывал.

У меня были деньги, были женщины, которые претендовали на мою любовь, была шикарная машина с личным водителем, место в одном из элитных клубов Лондона, но я никогда не был этим одержим, как мои знакомые.

Я воспринимал всё это как должное, определённую дань публичной жизни. На самом деле, всё это мне не было нужно.

Вся эта "светская жизнь" меня утомляла и раздражала. По-настоящему я жил только в своём морге, когда проводил очередное вскрытие, изучая внутренние органы и ткани, их постлетальные изменения и наслаждаясь сладким запахом формалина, который медленно уничтожал мои нюховые рецепторы. А все те пустые развлечения, свидетелем которых я был, проходили мимо моего сознания, не задерживаясь в нём дольше, чем на один вечер.

Мне часто говорили, что я чёрствый сухарь, бессердечный и совсем обделён чувствами, беспристрастный трупорез и падальщик. Но мне было глубоко наплевать на подобные заявления. Люди, которые обычно осмеливались сказать мне это в лицо, были лишь грязными, лицемерными ублюдками, очередными завистниками в длинном списке моих "закадычных друзей", чью храбрость простимулировало изрядное количество выпитого ими спиртного.

Внимательно выслушав такого бедолагу, я заказывал для него чашку крепкого кофе, совершенно спокойно наблюдая за их реакцией и постепенным протрезвлением (сам я никогда к спиртному не притрагивался), а затем, с таким же хладнокровным спокойствием предлагал им выйти на свежий воздух для продолжения беседы и разрешения наших разногласий (естественно, если обидчиком был мужчина). Обычно под тяжестью моего взора эти "храбрецы" сразу же пасовали, даже бормотали что-то вроде корявых извинений и спешили откланяться. Если же оскорбление наносила женщина, я несколькими короткими фразами давал ей понять, что моё личное пространство никаким образом никого не касается кроме меня самого, и если она желает продолжать, то рискует поплатиться своей репутацией, ведь обычно я был посвящен во все грехи людей, с которыми мне приходилось общаться. Потому многие страшились ввязываться со мной в споры.

Вот в такие моменты была видна вся тщедушность их дряблой человеческой натуры.

Очень немногие находили в себе мужество перечить мне и доводить свою точку зрения до последней точки в разговоре. Таких людей я действительно уважал и никогда не думал о них в дурном тоне, поскольку имел чёткое представление об их моральных качествах и психологии поведения. К ним относились: полковник Хендриксон – старый друг семьи, который не раз поддерживал меня после гибели моих родителей; ассистент Карстон – верный помощник и просто замечательный человек; инспектор Таковски – один из лучших сыщиков Скотланд-Ярда; Эвелин – подруга моей покойной матери и виртуозная пианистка. Список завершала Демми – моя бывшая пассия. Это была крайне своенравная женщина с твёрдым характером и незаурядным интеллектом.

Этими людьми я действительно в некотором смысле дорожил.

До остальных мне не было дела.

От моих глубоких размышлений отвлёк робкий стук в дверь моего кабинета.

"Горничная" – безошибочно определил я нарушителя спокойствия, вспомнив о кофе, который собирался выпить.

– Входите. – прохрипел я, сам удивившись своему голосу, который, очевидно, просто немного заржавел от нескольких часов почти полного молчания.

Мисс Либерстоун, женщина лет сорока с выразительными чертами лица, острые линии которого подчёркивали глубину её карих глаз, и аккуратно собранными в тугой пучок на макушке чёрными волосами, медленно отворила дверь и вошла в комнату, держа перед собой маленький поднос с источающим потрясающий аромат кофе.

– Благодарю. – произнёс я, пытаясь изобразить на своём уставшем лице улыбку.

Горничная ответила лёгким поклоном и вышла в коридор.

Работа совершенно не шла на ум.

Я ещё раз пробежался пальцами по корешкам книг, за которые многие антиквары отдали бы если не руку, то несколько пальцев, так точно, смахнул с них пыль и вернулся к столу, усевшись в своё кресло.

В детстве мне очень долгое время хотелось стать писателем. Таким же великим как Диккенс, Байрон или Шекспир, быть признанным обществом и литературными кругами. Когда я немного вырос, то амбиции, конечно же, немного поутихли, но мечта осталась. Теперь я воплощал её в жалкой кафедральной редакции, строча нудные протоколы вскрытий и гистологических исследований для будущих поколений, которым, скорее всего, эти знания не будут нужны.

После тридцати я понял, что пересёк экватор своей жизни и достиг апогея своих умственных и физических возможностей. От понимания подобно факта меня вовсе не охватывала депрессия или апатия, просто я осознал, что дальнейший мой путь должен ознаменоваться чем-нибудь, что могло бы оставить память обо мне в сердцах и душах хотя бы небольшого количества людей. Мне страстно хотелось что-нибудь написать. Что-нибудь такое, что могло бы зацепить этих чёрствых, загнивающих питекантропов. Что-нибудь, что стало бы понятным и доступным всем будущим поколениям и сохранило бы свою актуальность и через десятилетия и через столетия. Что-нибудь, что читалось бы легко и непринуждённо, но имело бы глубокий, сакральный смысл.

Иногда мне казалось, что для того, что бы взяться за написание собственного романа мне не хватает какого-то стимула, какого-то жизненного опыта. Возможно, мне не хватало ощущения настоящей любви. В моей жизни не было тех женщин, о которых я мог бы сказать что-либо положительное в этом плане. Да, были случайные, недолговременные связи, которые никогда не подкреплялись тем чувством спокойствия и умиротворённости, которого я так сильно желал получить в объятиях любовниц. Ни одна из них не смогла получить меня настоящего, как ни старалась. Для этого было явно недостаточно красиво раздвигать ноги.

Во время наших расставаний они плакали.

Они меня проклинали.

Они меня всячески порочили перед моими знакомыми.

Они устраивали истерические сцены на публике.

Женщины...

Я их не винил.

В конце концов, я тоже не подарок.

Пока что меня устраивала моя холостяцкая жизнь – ни к чему не обязывающая, ни к чему не принуждающая. Я был не из тех птиц, которых можно было так просто окольцевать.

Вспомнился тот период моей жизни, когда будучи студентом, приходилось ютиться в тесной квартире в Лондоне вместе с развратной хозяйкой, которая то и дело приставала ко мне с неприличными предложениями, как бы намекая на то, что раз она сдаёт мне комнату в полцены, то я обязан ей кое-что ещё, помимо денег. В итоге приходилось избегать встреч с этой барышней и ночами скитаться по улицам города, иногда ночуя на лавочках в парках или под мостами. Тогда я знал многих бездомных бродяг, чьи души стоили гораздо больше многих тех, кто стоял в материальном мире на более высоком уровне. Сказать, что я с ними дружил – вряд ли. Сочувствовал – да. Помогал беднягам чем мог, ведь понимал, что некоторые из них внутри очень хрупкие личности и наделённые слабой волей, поскольку были сломлены влиянием изменчивой судьбы и стечением неблагоприятных для них обстоятельств.

Учитывая моё нынешнее финансовое положение, я мог бы протянуть руку помощи сотням таких бродяг.

Но не протянул.

Меня мало интересовали их проблемы. Если бы они только захотели по-настоящему чего-нибудь, то смогли бы подняться с колен и стать достойными людьми, обеспечив себя всем необходимым для жизни в этом социуме.

– За своё счастье нужно бороться самому. – тихо произнёс я, вздохнув.

Хотя своего счастья так и не добился.

Моя судьба, кажется, была определена ещё с момента моего зачатия: все решали, что мне нужно делать, где лучше учиться, как лучше вести себя в обществе и тому подобное. Возможно, именно потому я выработал в себе привычку всё отвергать. Всё, что мне говорили, всё, что мне внушали, Всё, во что меня пытались втянуть, я упорно игнорировал, поступая лишь так, как считал нужным.

Поначалу им это не нравилось.

А мне даже было смешно от осознания тщетности их стараний. Они считали меня слишком самоуверенным и чрезвычайно гордым. Да что они вообще понимали? Это ведь моя жизнь, чёрт возьми! Почему не могу решать я? Я должен решать!

И я решал.

Была только одна вещь, которую мне не удалось до сих пор решить – что делать с этим старым домом.

– Разрешите, сэр. – неуверенно промямлил вошедший в комнату дворецкий.

– Что? – оторвал я взгляд от своей рукописи.

– В холле стоит молодая мисс, просит у вас разрешения остановиться в доме на ночь. – ответил Уолтер.

– Какая мисс? – недоумённо спросил я.

– Не знаю, сэр, госпожа не изволила представиться. – пожал плечами старик.

"Как это кому-то удалось добраться в такую глухомань при таком-то шторме?" – размышлял я, спускаясь вниз, на ходу поправляя рубашку и приглаживая волосы.

Возле камина в гостиной действительно стояла среднего роста девушка в чёрном плаще, мокрым настолько, что вода струйками стекала на ковёр, и грела руки у огня, откинув длинные русые волосы назад.

– Добрый вечер, – обратился я к незнакомке. – Мисс...

– Вайнкерс. – обернулась гостья ко мне.

Она была весьма недурна собой. Даже, прекрасна.

Осознание этого факта пришло ко мне, когда я встретился взглядом с её выразительными серо-зелёными глазами, смотрящими на меня с некоторой искоркой заинтересованности. Судорожно выдохнув от восхищения молодой девушкой, я бегло пробежался по её аристократически курносому профилю носа, полукружным линиям бровей, нежным изгибам губ и шёлковой коже щёк, покрытых лёгким румянцем, отметив идеальные пропорции объекта исследований.

– Что же привело вас в столь поздний час в столь глухие места да ещё при такой погоде? – спросил я девушки, помогая снять ей плащ, отдав его дворецкому, который исчез в коридоре.

– О, думаю это просто досадная ошибка. – виновато рассмеялась мисс Вайнкерс. – Понимаете ли, мистер...

– Кервингтон. – улыбнулся я гостье, усаживая её в кресло, возле камина и галантно снимая с её изящных ножек заляпанные грязью сапожки. – И всё же, прекрасная леди, какими судьбами?

– Устраивайтесь поудобнее, милорд. – загадочно произнесла мисс Вайнкерс, откидываясь на спинку кресла. – История длинная.

– Тогда подождите, пожалуйста, минутку, миледи. – немного поклонился я девушке, выходя в коридор.

Поймав Уолтера, отдал распоряжение принести нам два пледа, заварить побольше кофе и приготовить кексы, да принести всё это в гостиную. Возвращаясь к гостье, я обратил внимание на часы в холле – было уже начало одиннадцатого.

– Ну что же, мисс Вайнкерс. – произнёс я, усаживаясь напротив девушки. – Поведайте мне свою длинную историю.

– С удовольствием, – улыбнулась собеседница. – Начинается, она именно здесь, в Шотландии, в деревне, находящейся в пяти милях к западу, если я не ошибаюсь. Чуть больше тридцати лет тому назад в ней родился ребёнок – милая девочка с глазами цвета весеннего луга, которую нарекли прекрасным именем – Элизабет. Её родители были простыми фермерами, состоящими на службе у здешнего лорда – Джеймса Кервингтона.

При упоминании имени моего отца, я немного напрягся, переводя взгляд с огня, весело пляшущего и потрескивающего в камине, на мисс Вайнкерс. Лицо гостьи было таким же спокойным, но в глазах мелькнула тень какого-то торжества.

– Хозяин этого поместья и земель вокруг был человеком высоких моральных качеств и всегда заботился о своих работниках. – продолжила девушка. – Потому, когда он узнал о рождении этого ребёнка, одарил родителей щедрой денежной суммой и дал обещание, когда девочка подрастёт, определить её в лучшую школу графства. Когда Элизабет исполнилось четыре года, она впервые побывала в этом доме. Здесь ей довелось познакомиться с лордом Кервингтоном, который проявил такую благосклонность к маленькой девочке. Но это было далеко не главным событием того дня. Когда малышка уже покидала поместье, то случайно увидела бледного, худощавого мальчишку, лет семи, сидящего в библиотеке и занятого чтением.

Я внимательно слушал гостью, внимая каждому её слову и потихоньку вызывая из своей памяти давно забытые образы детства.

– После того Элизабет пыталась как можно чаще попадать в особняк, что бы хотя бы тайком увидеть этого тихого и странно мальчика, который был ей почему-то очень интересен. – проникновенно взглянула на меня мисс Вайнкерс. – Но, к сожалению, он никогда не обращал внимания на девочку, поскольку был слишком погружен в мир книг, которые, судя по всему, спасали его от реалий физического бытия.

И тут я вспомнил.

Конечно, это было так давно, что я уже и не придавал значения подобным воспоминаниям. В моём мозгу ярко вспыхнула картинка: маленький мальчик, сидящий за большим столом в полутьме, погрузившись в книгу по истории Древнего Египта, случайно оторвал взгляд от неё и заметил, что в дверную щель подглядывает девочка с выразительными серо-зелёными глазами.

– Ну а потом лорд Кервингтон и его жена трагически погибли в автокатастрофе. – с безмятежным видом повествовала гостья. – Их сын уехал в Лондон, а Элизабет отправилась в Абердин, потеряв ту призрачную связь, которая установилась между ней и мальчиком. Прошли годы, и девочка выросла, отправившись в Лондон, что бы найти юного лорда Кервингтона. Задача для неё была, откровенно говоря, весьма непростой, поскольку объект её поисков оказался таким же замкнутым от людей и общества, как и в детстве. Но упорство девушки, в конце концов, увенчалось успехом – ей удалось узнать, что молодой человек работает в патологоанатомическом бюро, где легко можно его найти. В этот момент вмешивается злодейка-судьба – начинается война и Ричарда забирают на фронт в Дюнкерк, полевым хирургом. Элизабет уже совсем отчаялась и собиралась отправиться вслед за ним, но вскоре узнаёт, что мужчина возвращается с материка тяжело раненный. Целый месяц, пока он лежал в госпитале, девушка тайком приходила под окна его палаты, всё не решаясь зайти внутрь и заговорить с ним. Бедняжка просто не знала как Ричард примет её, поймёт ли странное детское желание увидеть его и просто рассказать о том, что именно она была той девочкой, которая давным-давно подглядывала за ним. Ведь Элизабет была хорошо осведомлена из рассказов знакомых патологоанатома, что он был крайне необщительным, мрачным, даже угрюмым типом, нетерпящим человеческого общества. Это сильно отталкивало её от каких-либо решительных действий. Но, всё же, девушка всё хорошо обдумала и явилась к нему в поместье, выбрав для этого самый неподходящий момент, время суток и погоду.

В гостиную вошёл Уолтер, предложив нам пледы, а горничная, робко семенящая за ним, поставила на журнальный столик между мной и мисс Вайнкерс поднос с двумя чашками кофе и свежими кексами с изюмом. Гостья поблагодарила прислугу и та быстро удалилась.

– Элизабет... – попытался я заговорить с девушкой, немного удивлённый происходящим и до крайности заинтересованный, но собеседница подняла палец к своим губам, призывая меня к молчанию.

Моему замешательству не было предела, но я терпеливо кивнул и последовал примеру мисс Вайнкерс, немного отпив из своей чашки

– Видите ли, лорд Кервингтон, – наконец заговорила Элизабет. – Я специально выбрала такие условия, что бы вы не могли меня выставить за двери, и завязала разговор таким образом, что бы пробудить в вас интерес, не просто так.

– Как мне стало ясно. – посмел я заметить, немного задетый подобным тоном. – Вы думаете, что преследуете какую-то благородную цель. Вам кажется, что для меня было крайне важным узнать интимные подробности из вашей жизни, сведённой к "синдрому Аделии", но, увы, скорее всего, вы правы – я чёрствый, бездушный, угрюмый тип, которого уже раздражает всё: начиная от этого дома и заканчивая, в частности, вами. Потому, Элизабет, мне остаётся лишь разрешить вам переночевать здесь, а утром, может быть, после того, как я всё тщательно обдумаю, мы с вами ещё побеседуем.

Считая наш разговор оконченным, я встал, и собирался уже вернуться в свой кабинет, но девушка, нисколько не смутившись, последовала за мной наверх:

– Мне совершенно понятно ваше состояние в данный момент и острое нежелание говорить, но, боюсь, что до утра вы можете не дожить.

– Что? – обернулся я к гостье. – С чего вы сделали такой вывод?

– Это ещё одна долгая история. – таинственно улыбнулась мне мисс Вайнкерс. – И лучше поведать её в стенах вашего кабинета.

– Вы идёте в ва-банк, дорогуша, – нахмурился я. – Но пусть будет так.

– Лучше поторопится, – заметила деушка. – У вас остался всего лишь час.

Тяжело вздохнув, я провёл собеседницу в свой кабинет и усадил в кожаное кресло:

– Рассказывайте.

Грациозно потянувшись, Элизабет смерила меня внимательным взглядом, откинувшись на спинку.

– Припомните, пожалуйста, тот момент, когда погибли ваши родители. – медленно произнесла она. – Сколько лет было вашему отцу?

– Что за несуразные вопросы? – хмыкнул я. – Тридцать три, насколько мне помнится.

– А в каком возрасте внезапно скончался его брат, ваш дядя?

– В тридцать три. – неуверенно произнёс я. – Но при чём здесь это?

– Попрошу вас, Ричард, вспомнить ещё несколько деталей из их загадочных смертей. – мрачно усмехнулась гостья. – Сколько дней прошло от их тридцать третьего дня рождения до кончины?

– Не знаю. – задумался я. – Но какое отношение всё это...

– Шестьдесят шесть. – перебила меня собеседница. – Итого три шестёрки.

– Я не верю в подобную чепуху.

– Тогда скажите, Ричард, сколько дней прошло с вашей тридцать третьей годовщины?

Внутри меня пробежал лёгкий холодок: сейчас был ровно шестьдесят шестой день.

– И скажите, пожалуйста, милорд, не испытываете ли вы сейчас хотя бы тени страха оттого, что жить вам осталось чуть меньше часа? – рассмеялась Элизабет. – Ваши родственники погибли ровно в полночь, насколько мне известно.