Текст книги "Соленая тропа"

Автор книги: Рэйнор Винн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Рэйнор Винн
Соленая тропа

Посвящается единомышленникам, благодаря которым эта книга появилась на свет

Raynor Winn

THE SALT PATH

Original English language edition first published by Penguin Books Ltd,

London. Text Copyright © Raynor Winn 2018.

The author has asserted her moral rights. All rights reserved

© Автономова Н.В., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Пролог

Когда прибой подбирается совсем близко, он издает звук, который ни с чем нельзя спутать. Поверх оглушающего фонового рева вначале слышен глухой удар, когда волна с силой обрушивается на берег, а затем – особое шипение, когда она откатывается обратно в море. Ночь выдалась темной, но даже не видя прибоя, я ощущала его мощь и понимала, что он совсем близко. Я попыталась рассуждать логически. Мы поставили палатку намного выше линии прилива; за палаткой был небольшой обрыв, ниже – пляж, и только за ним уже начиналась вода; это далеко, мы в безопасности. Я положила голову на свернутую куртку и снова попыталась уснуть. Но нет, мы были вовсе не в безопасности, совсем наоборот. Удары и шипение раздавались не откуда-то снизу, а совсем рядом.

Пробравшись сквозь зелено-черную полутьму палатки, я расстегнула молнию и выглянула наружу. Лунный свет, зацепившись за верхушки скал, не попадал на пляж, лежавший в полной темноте, но зато освещал волны, уже взобравшиеся на уступ, где стояла палатка, и яростно разбивавшиеся в пену в каком-то метре от нее. Я потрясла спальный мешок, лежавший рядом.

– Мот, Мот! Вода поднимается!

Покидав все тяжелые вещи в рюкзаки, сунув ноги в ботинки, мы вытащили из песка стальные колышки и подняли палатку в воздух, не складывая, вместе со спальниками и одеждой; под их тяжестью дно провисло до самого песка. Словно огромный зеленый краб, мы помчались вдоль пляжа в сторону того, что еще накануне вечером было малюсеньким пресноводным ручейком, бежавшим к морю. Теперь ручеек превратился в канал шириной не меньше метра, наполненный морской водой, которая стремительно неслась по направлению к скалам.

– Не могу больше держать ее так высоко, сейчас спальники промокнут.

– Ну так сделай что-нибудь, иначе промокнут не только спа…

Мы побежали обратно. Когда волны в очередной раз схлынули в море, я увидела, что канал разгладился, превратившись в широкую полосу воды глубиной почти по колено. Мы снова побежали на пляж – море уже залило то место, где была наша стоянка, и теперь торопилось к нам по песку.

– Дождемся, когда волны опять схлынут, и побежим через канал, а потом вверх, на пляж.

Я не верила своим глазам. Два месяца назад этот человек едва мог надеть куртку без посторонней помощи, а теперь вот стоял на пляже в одних шортах и рюкзаке, держа высоко над головой разложенную палатку. Да еще кричал мне, чтобы я бежала.

– Побежали, побежали!

Держа палатку на вытянутых руках, мы прошлепали по воде и отчаянно закарабкались вверх по пляжу, а волны то били нас по ногам, то пытались утянуть в море. Спотыкаясь на мягком песке, чавкая ботинками, полными соленой воды, мы уронили палатку у подножия скалы.

– Знаешь, мне кажется, эти скалы ненадежны. Надо перебраться подальше.

Что? Как он может так трезво мыслить в три часа ночи?

– Ни за что.

Мы прошли 243 мили[1]1
  Около 391 км. Одна миля равна 1609 метрам. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть] и проспали в палатке тридцать шесть ночей, питаясь в основном сухим пайком. Путеводитель по юго-западной береговой тропе утверждал, что мы дойдем сюда за восемнадцать дней, и постоянно советовал нам места, где можно вкусно поесть и с комфортом остановиться. Ни предложенный график, ни удобства не вписывались в наш бюджет, но мне было все равно. Мот бегал по пляжу в лунном свете – на нем были потрепанные шорты, а над головой он держал собранную палатку. Это походило на чудо. Я о таком и не мечтала.

Пока мы собирали рюкзаки и кипятили чай, над бухтой Портерас начало светать. Впереди был очередной день. Всего лишь очередной день в пути. Идти нам оставалось каких-то 378 миль.

Часть первая
К свету

Муза, о муже мне расскажи многохитром, который Много скитался с тех пор, как разрушил священную Трою, Видел многих людей, города, узнавая их нравы, Много в душе перенес испытаний, блуждая по морю.

Гомер. Одиссея

1. Пыль жизни

Решение отправиться в путь я приняла под лестницей. В тот момент я ничего как следует не продумала: ни как пройду пешком 630 миль с рюкзаком на спине, ни где возьму на это деньги, ни как проведу почти сто ночей в палатке, ни чем займусь потом. Я даже не предупредила своего мужа, с которым мы прожили тридцать два года, что он отправляется в дорогу вместе со мной.

Всего за несколько минут до этого мне показалось, что спрятаться под лестницей – вполне разумная мысль. Люди в черном начали барабанить в дверь в девять утра, но мы не были готовы выходить. Мне требовалось еще немного времени: еще час, еще неделя, еще жизнь. Сколько бы мне ни дали времени, его бы не хватило. Поэтому мы вдвоем притаились под лестницей, как испуганные мыши, прижавшись друг к другу, перешептываясь, как непослушные дети, в ожидании, что нас обнаружат.

Приставы обошли дом кругом, стуча в окна, проверяя все замки, пытаясь войти внутрь. Я слышала, как один из них влез на скамейку и с криками пытался открыть кухонную форточку. Именно в этот момент мне на глаза попалась книга, лежавшая в одной из собранных для переезда коробок. Это была «Прогулка длиной 500 миль» – история человека, пешком прошедшего всю юго-западную береговую тропу со своей собакой. Я читала ее, когда мне было двадцать с небольшим лет.

Мот сжался в комок рядом со мной. Уткнувшись головой в колени, он обхватил их руками, словно пытаясь защититься от боли, страха и гнева. Да, от гнева прежде всего. Вот уже три года, как жизнь, казалось, объявила нам войну по всем фронтам. Мот обессилел от гнева. Я погладила его по голове. Я гладила эту голову, когда волосы на ней были еще длинными и светлыми и пахли морской солью, вереском и юностью. Я гладила ее, когда в ней попадались комки детского пластилина. Теперь волосы на ней поседели, поредели и покрылись пылью жизни.

Мы познакомились, когда мне было восемнадцать, теперь мне пятьдесят. Вдвоем мы заново отстроили эту разрушенную ферму, с любовью восстановив каждую стену, каждый камень. Мы растили здесь овощи, кур и двоих детей, а потом перестроили старый амбар под гостевой домик, чтобы за небольшие деньги сдавать его постояльцам. А теперь мы должны выйти за дверь и навсегда оставить свой дом, отказаться от него, отказаться от всей своей жизни.

– Мы могли бы отправиться в поход.

Это прозвучало несколько дико, но я все равно это произнесла.

– В поход?

– Ну да, в поход.

Под силу ли это Моту? Вообще говоря, это же просто тропа вдоль берега, едва ли по ней очень трудно идти. Мы могли бы пойти совсем медленно, шаг за шагом, точно следуя карте. Мне отчаянно нужна была карта – хоть какой-то ориентир в жизни. Так почему бы нам не отправиться в поход по береговой тропе? Вряд ли это окажется безумно тяжело.

Пройти пешком все побережье, от Майнхеда, что в графстве Сомерсет, через Северный Девон, Корнуолл и Южный Девон до самого Пула, что в графстве Дорсет, внезапно показалось мне вполне выполнимой задачей. Однако в тот момент мысль о том, чтобы отправиться в поход по холмам, пляжам и вересковым пустошам, представлялась столь же далекой и неправдоподобной, как и о том, чтобы вылезти из-под лестницы и открыть дверь. Все это было под силу кому-то другому – только не нам.

Но ведь нам уже доводилось восстанавливать безнадежно разрушенное, осваивать профессию строителей и сантехников, растить детей, защищать себя перед судьями и дорогостоящими юристами. Так почему бы и нет?

Потому что мы потерпели поражение. Проиграли дело, потеряли свой дом и самих себя. Я протянула руку, достала книгу из коробки и посмотрела на заголовок: «Прогулка длиной 500 миль». Это звучало так безмятежно. В тот момент я не знала, что юго-западная береговая тропа – это жестокое испытание и что, если сложить вместе все горы и холмы, на которые нам предстоит подняться, получится гора почти в четыре раза выше Эвереста. Что в действительности длина тропы 630 миль[2]2
  1013 км.


[Закрыть], а ее ширина нередко не больше фута[3]3
  30,48 см.


[Закрыть]. Что нам придется спать на улице, жить на улице и, превозмогая боль, разбираться, как мы оказались там, где оказались – под лестницей. В тот момент я знала только то, что нам непременно нужно отправиться в этот поход. Да и выбора у нас уже не было. Когда я протянула руку к коробке, приставы нас увидели. Теперь они знали, что мы в доме, путь назад был закрыт. Выбираясь из темноты под лестницей, Мот повернулся ко мне.

– Вместе?

– Навсегда.

Мы стояли перед дверью, а по ту сторону ждали приставы, чтобы сменить замки и навсегда изгнать нас из прежней жизни. Нам предстояло покинуть уютный полумрак многовекового дома, бережно защищавшего нас от мира целых двадцать лет. Выйдя за дверь, мы теряли возможность вернуться сюда – навсегда.

Взявшись за руки, мы шагнули на свет.

2. Потери

Когда начался наш поход: в тот день под лестницей или в тот день, когда мы выбрались из машины подруги и остались стоять на обочине под дождем, глядя на разложенные на подстилке рюкзаки? А может быть, он назревал много лет, дожидаясь, пока нам совершенно нечего будет терять, чтобы свалиться как снег на голову?

Тот день в здании суда положил конец битве, которая длилась целых три года, но в жизни все оборачивается не так, как ожидаешь. Когда мы переехали на ферму в Уэльсе, сияло солнце, вокруг бегали наши дети, впереди было светлое будущее. Тогда это была всего лишь груда древних камней в уединенном местечке у подножия гор. Мы вложили всю душу в восстановление фермы, трудясь над ней каждую свободную секунду, пока дети росли, предоставленные сами себе, как цветы. Ферма была нашим домом, нашим бизнесом, нашим убежищем, поэтому я не представляла, что мы лишимся ее в обшарпанном сером зале суда возле развлекательного центра. Не представляла, как все закончится, когда стояла перед судьей, объясняя, что он ошибся. Не представляла, что в этот момент на мне будет кожаная куртка, подаренная детьми на пятидесятилетие. Я вообще не представляла, что такое может случиться.

Сидя в зале суда, я смотрела, как Мот собирает белые пылинки с черной поверхности стола. Я знала, о чем он думает: как мы до этого дошли? Ведь человек, подавший на нас в суд, был его близким другом. Они вместе выросли, вместе катались на велосипедах, играли в футбол, превращались из мальчиков в подростков. Так как же это могло произойти? Они оставались друзьями даже тогда, когда другие их приятели исчезли из их жизни. Жизнь повела их разными путями: Купер подался в финансовый сектор, в котором мы ничего не понимали. Но Мот все равно поддерживал с ним отношения. Мы доверяли ему достаточно, чтобы согласиться на предложение вложить крупную сумму в одну из его компаний. Со временем эта компания обанкротилась, оставив после себя лишь долги. Купер ненавязчиво поставил нас перед фактом, что мы должны поучаствовать в их выплате. Вначале мы не обращали на это внимания, но потом он стал настойчивей, утверждая, что по договору мы несем ответственность за эти долги. Вначале Мот был больше расстроен потерей друга, чем материальными претензиями, и спор между ними продолжался годами. Мы были убеждены, что не отвечаем за долги, потому что это не было однозначно прописано в договоре, и Мот был уверен, что они с Купером в конце концов сами во всем разберутся. Так продолжалось, пока в нашем почтовом ящике не оказалась повестка в суд.

Наши сбережения быстро улетели на гонорары юристам. И мы стали представлять свои интересы сами, влившись в толпу других самостоятельных ответчиков – после недавнего пересмотра правил оказания бесплатной юридической помощи таких, как мы, были тысячи. По новым правилам нам не полагался бесплатный адвокат, поскольку наше дело считалось «слишком сложным». Реформа сэкономила правительству триста пятьдесят миллионов фунтов в год, но при этом лишила уязвимые слои населения возможности восстановить справедливость.

Единственной доступной нам тактикой было затянуть процесс на максимально долгий срок, чтобы выиграть время и разыскать хоть какое-то письменное доказательство, которое убедило бы судью в истине: что мы правильно истолковали исходный договор и не несем ответственности за долги. Без помощи профессионального юриста мы не смогли переиграть адвокатов другой стороны, и суд постановил использовать нашу ферму как гарантию выплаты долга Купера.

Мы задержали дыхание, и вот он пришел: иск об изъятии нашего дома и земли, каждого с любовью положенного камня, дерева, на котором играли наши дети, отверстия в стене, где свили гнездо лазоревки, отошедшего куска железа у трубы, где жили летучие мыши. Все это суд постановил у нас отнять. Мы продолжали затягивать процесс, подавая апелляции, запрашивая отсрочки, пока не добыли то, что показалось нам спасением: клочок бумаги, доказывающий, что у Купера нет права требовать с нас денег, потому что мы ему ничего не должны. Спустя три года и десять судебных заседаний у нас в руках был документ, способный спасти наш дом. Мы выслали копии судье и юристу истца. Мы были готовы. Я надела кожаную куртку – вот как я была уверена в себе.

Судья шелестел бумагами, как будто нас в зале не было. Я бросила взгляд на Мота, ища поддержки, но он смотрел прямо перед собой. Последние несколько лет тяжело сказались на нем: густые волосы поседели и поредели, а кожа выглядела нездоровой и бледной. В нем как будто появилась дыра – предательство близкого друга потрясло этого доверчивого, честного, щедрого человека до глубины души. У него постоянно болели плечо и рука, лишая его сил и не давая ни на чем сосредоточиться. Как только все закончится, мы сможем вернуться к своей нормальной жизни и он поправится, думала я. Но вернуться к прежней жизни нам было не суждено.

Я встала, не чувствуя под собой ног, будто по пояс в воде. Листок бумаги я держала в руке, словно якорь. Было слышно, как за окном тревожными голосами пререкаются чайки.

– Доброе утро, Ваша честь. Я надеюсь, вы получили новый документ по делу, отправленный вам в понедельник.

– Получил.

– С вашего разрешения, я хотела бы обратить ваше внимание на этот документ…

Юрист Купера вскочил на ноги, поправляя галстук, как всегда перед обращением к судье. Уверенный в себе, подготовленный – в отличие от нас. Мне отчаянно нужен был юрист.

– Ваша честь, этот документ, который мы оба получили, является новой уликой.

Судья осуждающе посмотрел на меня:

– Это новая улика?

– Ну да, мы получили ее всего четыре дня назад.

– На такой поздней стадии разбирательства новые улики не могут быть представлены суду. Я не могу ее принять.

– Но она доказывает всё, о чем мы говорили вам последние три года. Она доказывает, что мы ничего не должны истцу. Это правда.

Я знала, что случится дальше. Я хотела остановить время, заморозить его, не дать судье произнести следующую фразу. Я хотела взять Мота за руку, встать, выйти из суда и никогда о нем не вспоминать, пойти домой и развести огонь в камине, погладить стены, увидеть, как кошка свернулась у огня. Снова дышать, не чувствуя, как теснится в груди ужас, снова думать о доме без страха его потерять.

– Вы не можете представить суду улики без соответствующей судебной процедуры. Нет, хватит, я перехожу к приговору. Имущество передается во владение истца. Вам предписывается освободить территорию через семь дней, к девяти утра. Так, переходим к издержкам. Вы что-нибудь хотите сказать об издержках?

– Да! Вы совершаете ошибку, где же справедливость? И нет, я не хочу говорить об издержках, у нас все равно нет денег, вы же забираете наш дом, наш бизнес, наш доход, чего вы еще хотите? – Пол покачнулся у меня под ногами, и я схватилась за стол. Только не плакать, только не плакать, только не плакать.

– Я учту это и отклоню иск о взыскании издержек.

Мои мысли куда-то поплыли, пытаясь уцепиться за какую-нибудь соломинку. Мот шевельнулся на стуле, и мне показалось, что от его куртки пахнуло нагретым на солнце гравием и свежестриженными кустами самшита. Об этот гравий дети царапали коленки, когда учились кататься на велосипедах, на нем они буксовали, выезжая со двора в университет на машинах. Розовые кусты были усыпаны цветами, нависавшими над живой изгородью из самшита, как снежки; скоро пора обрезать увядшие соцветия.

– Я прошу права на апелляцию.

– Отказано. Это дело и так слишком затянулось. У вас было много возможностей представить все улики.

Комната как будто уменьшалась в размерах, стены неумолимо надвигались на нас. Никому не было дела, что мы только что нашли этот документ, что в нем содержалась истина; важно было только то, что я нарушила процедуру подачи. Что я буду делать, что мы будем делать, куда я дену кур, кто по утрам будет угощать старых овец хлебом, как мы соберемся всего за неделю, чем мы будем платить за аренду грузовика для переезда, а как насчет семей, забронировавших гостевой домик на праздники, кошек, детей? Как я скажу детям, что мы потеряли их дом? Наш дом? Потеряли, потому что я неправильно поняла процедуру подачи документов. Я сделала простейшую ошибку: не запросила разрешения на представление новой улики. Я не знала, что так было нужно. Я была так счастлива, так уверена в себе, что просто послала документ по почте. Свой идеальный листок бумаги, на котором черным по белому была написана правда. И вот мы всё потеряли. Всё до последнего пенса, и к тому же остались без крыши над головой.

Мы закрыли за собой дверь и пошли по коридору, молча, словно окаменевшие. Краем глаза я увидела в одной из комнат юриста Купера и не остановилась, но Мот зашел туда. Нет, Мот, не надо, не бей его. Я ощутила весь гнев, весь стресс, накопившийся в нас за последние три года. Но Мот лишь протянул юристу руку.

– Все нормально, я знаю, что вы просто выполняли свою работу, но вы-то знаете, что это было несправедливое решение?

Он пожал Моту руку:

– Это решение судьи, не мое.

Я все еще не плакала, но у меня внутри что-то беззвучно взвыло, мешая дышать.

* * *

Я стояла в поле за домом, под кривым ясенем, где зимой 1996 года, когда выпало много снега, дети построили иглу[4]4
  Иглу – зимнее жилище эскимосов, сделанное из снега или льда.


[Закрыть]. Я разломила ломоть белого хлеба на шесть кусков – в последние девятнадцать лет так начинался каждый мой день. Старая овца понюхала мою ладонь, а затем мягкими губами взяла с нее хлеб: к девятнадцати годам зубов у нее не осталось, но аппетит все еще был отменным. Ее звали Смотин, что по-валлийски означает «пеструха» – это имя придумали ей дети. Старая Смотин была норовистой овцой с неряшливой шерстью и шаткими рогами, точнее с одним рогом, потому что второй она сшибла несколько лет назад, спеша скорей добраться до кормушки. Том подобрал этот рог и положил в свою шкатулку с сокровищами вместе с окаменелостями и картами покемонов. Уезжая в университет, он увез эту коробку с собой. Когда Роуан было три года, мы с ней поехали на соседнюю ферму, стоявшую на холме с видом на море, и купили трех слабеньких пятнистых ягнят на ферме. Роуан так рыдала, когда я не разрешила ей ехать обратно вместе с ягнятами, что я сдалась и загрузила всех четверых в кузов нашего маленького грузовичка, прямо на солому. С тех пор эти овечки стали частью нашей жизни и семьи. Они принесли множество ягнят, но теперь у нас осталась только Смотин – ее сестры умерли, а всех остальных овец я продала другому заводчику год назад, когда думала, что судебное разбирательство дошло до точки и мы вот-вот проиграем. От Смотин избавиться я не смогла. В ее возрасте она была никому не нужна: в среднем овцы живут шесть-семь лет, а потом отправляются на фрикадельки или собачий корм. На следующий день после того, как судья вынес решение по нашему делу, я собрала кур и отвезла на ферму к друзьям, но места для Смотин там не нашлось. Доев хлеб, она медленно побрела по полю среди пушистых головок одуванчиков – она шла под буковые деревья, туда, где всегда пересыхала трава. Мы обе знали это поле так хорошо, как будто оно было продолжением нас самих. Как мы будем жить без него?

Через пять дней мы обе станем бездомными – вот тогда и выясним.

* * *

В тот момент я еще не знала – не могла знать, – что не пройдет и пяти дней, прежде чем моя жизнь бесповоротно изменится, и всё, на что я привыкла полагаться, превратится в зыбучий песок прямо под моими ногами. Это случилось на следующий день.

Мы были в Ливерпуле, в местной больнице, в кабинете у врача. Годами мы откладывали этот визит, и вот нам предстояло получить результаты анализов и наконец узнать, почему у Мота постоянно болит плечо. Он всю жизнь занимался физическим трудом, и один врач как-то сказал ему: «Боль – это нормально, не волнуйтесь, если вам будет больно поднимать руки или если при ходьбе начнете немного спотыкаться». Других беспокоило то, что у него дрожит рука и немеет лицо. Но сегодняшний врач был лучшим в своей области, профи, главным авторитетом. Он скажет нам, что это поврежденные связки или что-то вроде того, и даст план лечения. Возможно, во всем виновато падение с крыши сарая много лет назад – не исключено, что Мот заработал тогда трещину. В любом случае доктор наверняка объяснит нам, как все исправить. Он сядет за свой стол и авторитетно все расскажет. В этом нет никаких сомнений.

За долгую поездку в Ливерпуль мы не проронили ни слова, каждый погрузился в собственную трясину шока и усталости. Дни, прошедшие с вынесения судебного решения, слились воедино: бесконечные коробки и костры, лихорадочные звонки и отчаяние. До нас дошло, что ехать нам некуда. Случилось худшее, что могло случиться. Эта семичасовая поездка в город и обратно нам сейчас была ни к чему: каждый час был на счету, каждый час, чтобы закончить сборы, каждый час, который еще можно провести в безопасности нашего дома.

Бесконечные поездки к врачам начались шесть лет назад. У Мота появились изнуряющие боли в плече и руке, а затем дрожь в пальцах; врачи тогда подозревали болезнь Паркинсона. Когда эта версия была опровергнута, они предположили, что дело в повреждении нервов. Кабинет сегодняшнего врача ничем не отличался от остальных: квадратная белая коробка с окнами на парковку, лишенная всяких эмоций. Но этот врач не сидел за столом. Он встал, вышел из-за стола, положил руку Моту на плечо и спросил, как он себя чувствует. Что-то было не так. Врачи так себя не ведут. Ни один врач из тех, что мы видели – а видели мы их немало, – так себя не вел.

– Лучшее, что я могу для вас сделать, Мот, это быть с вами честным.

Нет, нет, нет, нет, нет. Молчите, доктор, ничего не говорите, сейчас вы откроете свой самодовольный рот и из него вырвется что-то ужасное; не открывайте его, не надо.

– Я думаю, что у вас кортикобазальная дегенерация. До конца быть уверенными в этом диагнозе мы не можем. Анализов на него не существует, так что точно мы узнаем только после вскрытия.

– После вскрытия? И когда же это случится, по вашему мнению? – Мот положил руки на колени, вцепившись в них своими крупными пальцами.

– Ну, обычно я сказал бы через шесть-восемь лет с начала болезни. Но в вашем случае болезнь, похоже, развивается очень медленно, поскольку с момента появления первых симптомов уже прошло шесть лет.

– Так, может, вы ошиблись, может, это что-то другое? – Я чувствовала, как желудок подступает мне прямо к горлу, а в глазах всё плывет.

Врач посмотрел на меня как на ребенка, а затем стал рассказывать нам про КБД: редкое заболевание, связанное с дегенеративными процессами в мозге. Это заболевание, объяснил он, отнимет у меня мужчину, которого я полюбила еще девочкой, – уничтожит сначала его тело, а затем и разум, спутав сознание и погрузив во тьму старческого слабоумия. В конце концов он потеряет возможность даже глотать самостоятельно и, скорее всего, погибнет, захлебнувшись собственной слюной. И нет ничего, совершенно ничего, что можно было бы с этим сделать. У меня перехватило дыхание, комната поплыла перед глазами. Нет, только не Мот, не забирайте его, вы не можете отнять его у меня, он все, что у меня есть, он и есть я! Нет. Я старалась казаться спокойной, но внутри кричала в голос, паникуя, как пчела, которая бьется об стекло. Реальный мир по-прежнему был здесь, но меня выбросило за его пределы.

– Но, может быть, вы ошиблись?..

Что он такое говорит? Мы умрем не так. Это ведь не только жизнь Мота, это наша жизнь. Мы с ним единое целое, мы давно слились на молекулярном уровне. Нет отдельно ни его жизни, ни моей, только наша, и мы давно запланировали, как собираемся умереть. Когда нам исполнится по девяносто пять, мы поднимемся на вершину горы, в последний раз полюбуемся восходом солнца и просто уснем. В наш план не входило захлебнуться слюной на больничной койке – оторванными друг от друга, одинокими, испуганными.

– Вы ошиблись.

* * *

Вернувшись в машину, мы обнялись и отчаянно так вцепились друг в друга, словно этим можно было остановить происходящее. Если мы прижмемся друг к другу как можно теснее, то ничто не сможет нас разъединить, все случившееся окажется неправдой и нам не придется с этим жить. По щекам Мота катились слезы, но я не плакала, не могла. Заплакав, я открыла бы путь целой реке боли, которая просто смыла бы меня. Мы с Мотом прожили вместе всю свою взрослую жизнь. Каждая мечта, план, успех или неудача – всё всегда делилось пополам. Мы никогда не бывали порознь, по отдельности, поодиночке.

Никакие лекарства не могли притормозить процесс дегенерации, никакие медицинские процедуры не способны были остановить болезнь. Единственное, что нам предложили, это препарат «Прегабалин» для облегчения боли, но Мот его и так уже принимал. Больше врачи ничем не могли нам помочь. Я мечтала о том, как пойду в аптеку и куплю ящик волшебных лекарств, чтобы остановить парад разрушений, который шествовал по нашей жизни.

«Физиотерапия поможет снизить скованность в движениях», – сказал врач. Но Мот и так каждый день занимался лечебной физкультурой. Возможно, если он будет заниматься больше, нам удастся остановить болезнь. Я хваталась за любую соломинку, за что угодно, лишь бы вытащить себя из удушающего тумана, в который поверг меня шок. Но соломинок не было, никто не протягивал мне руку, чтобы вытянуть на берег, и успокаивающий голос не говорил «все хорошо, это просто страшный сон». Только мы с Мотом держались друг за друга на парковке у больницы.

– Ты не можешь быть болен, я все еще люблю тебя.

Как будто моей любви было достаточно. Ее всегда было достаточно, мне самой никогда больше ничего не было нужно, но теперь любовь не могла нас спасти. До Мота никто не говорил мне, что любит меня. Ни друзья, ни родители, вообще никто. Он был первым, и его слова будто окутали меня сиянием, которое окружало меня на протяжении следующих тридцати двух лет. Но слова были бессильны против режима самоуничтожения, который включился в мозге Мота, против белка под названием тау, блокировавшего нейронные связи в его клетках.

– Он ошибся. Я точно знаю, что он ошибся. – Судья ведь ошибся, так почему бы не ошибиться врачу?

– Я не могу думать, ничего не чувствую…

– Тогда давай считать, что он ошибся. Если мы не будем ему верить, то сможем и дальше жить так, как будто ничего не случилось. – Я отказывалась допускать, что врач прав. Все казалось бессмысленным и нереальным.

– Может, и ошибся. А если нет? Что, если начнется та конечная стадия, о которой он говорил? Я не могу, не хочу об этом думать…

– Не начнется. Мы как-нибудь справимся с этой болезнью.

Я не верю ни в Бога, ни в высшие силы. Мы живем, а потом умираем; круговорот углевода в природе продолжается. Но, пожалуйста, Господи, не дай нам дойти до этой точки. Если Бог существует, Он только что схватил мою жизнь за корни и выдернул ее из земли, перевернув все мое существование. Домой мы ехали, врубив музыку на полную громкость, прячась за шумом. Горы терялись у меня под ногами, а море плескалось над головой, потому что мой мир перевернулся. Когда машина остановилась, я вышла из нее словно вверх ногами.

* * *

Меня преследовали мысли об удушье. Еще много недель после постановки диагноза я в холодном поту просыпалась по ночам, потому что мне снилось, как Мот захлебывается слизью. Как его шея разбухает, а челюсть перекашивается в попытках втянуть хоть немного воздуха, пока он не погибает наконец от удушья, а мы с детьми стоим рядом и смотрим на это, ничем не в силах ему помочь.

* * *

Ласточки прилетели позднее обычного, поодиночке и по двое. Наконец-то добравшись домой после своего грандиозного путешествия, они порхали между буковыми деревьями, глотая насекомых. Вот бы и мне стать ласточкой, свободно мчаться, куда душе угодно, и возвращаться домой, когда захочу. Я разломила хлеб, чтобы угостить Смотин, и вышла в прохладу июньского утра. Воздух был нежным и легким, он ласкал мои щеки, обещая чудесный день. Я протиснулась в узкий проход между кустами дикой груши, из которой состояла живая изгородь. Эти кусты я как-то купила на распродаже в питомнике. Они продавались как бук, но выросли в колючие кустики с мелкими листьями, без плодов и с дурным характером – каждый раз, проходя мимо, я за них цеплялась. Я потерла свежие царапины на руке, алевшие среди старых, уже затянувшихся и побледневших. Теперь заниматься обрезкой изгороди не было смысла. Поле было теплым, и зацветающий клевер наполнял его сладким ароматом меда. Ночью здесь снова резвились кроты, и тут и там виднелись бугорки свежей земли. Я на автомате разровняла их ногой, продолжая по привычке заботиться об этой земле – о нашей земле. Мот когда-то отвоевал это поле у огромных сорняков. Он наотрез отказывался пользоваться пестицидами, а трактора у нас еще не было, так что он вручную выкосил все два акра, убрал мусор, выкопал крапиву. Затем он восстановил окружавшую поле каменную изгородь, сложив из десятилетиями валявшихся на земле камней аккуратную стену. В этом поле дети наших гостей собирали еще теплые, только что снесенные яйца, а по весне кормили ручных ягнят. Здесь мы бессчетное количество раз играли всей семьей в крикет и лежали в высокой, еще не скошенной на сено траве, любуясь звездопадом. Наша земля.

Смотин нигде не было видно. По утрам она всегда подходила к изгороди за своим куском хлеба. Всегда. Отправившись ее искать, я уже знала, что увижу. Она лежала в своем любимом местечке под буками, вытянув в траве голову, будто спала. Она знала. Знала, что не сможет покинуть свое поле, свое место, и просто умерла. Положила голову на землю, закрыла глаза и умерла. Я погладила ее мохнатую морду, в последний раз провела рукой по кривому рогу, и у меня внутри все сжалось. Больше сдерживаться я не могла. Отдавшись отчаянию, я свернулась калачиком в траве рядом со Смотин и разрыдалась. Я содрогалась от рыданий, пока у меня не кончились слезы, пока мое высохшее от потерь тело не замерло, полностью опустошенное. Перед моим лицом колыхалась трава, над головой шумели буковые деревья, а я лежала и пыталась умереть, освободиться и отправиться к Смотин, чтобы беспечно летать с ласточками и никогда не покидать ферму, никогда не видеть медленной гибели Мота. Позволь мне умереть сейчас, пусть я умру, не оставляй меня одну, дай мне умереть.