Текст книги "Темная комната"

Автор книги: Рейчел Сейфферт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Поразительно. Она по-прежнему любит это место, этот кусочек Германии. После всего, что было, после всего этого.

Михе удивительно; так вот из-за чего она плачет. По нему, так старуха сердилась. Gar nichts. Вот отчего ему хочется плакать. Оттого, что она сердилась; оттого, что он понимает, что у нее есть право сердиться; оттого, что он не знает, на кого она сердится. На Гитлера, Эйхмана, охрану в Берген-Бельзене, соседей, которые задергивали шторы, когда приходила полиция. На опа. На него.

– А тебе не кажется, что она сердилась?

– Да нет, она была так счастлива снова увидеть свой дом. Сам посмотри.

Поцеловав его, Мина останавливает кассету и гасит свет. Она выходит из комнаты, а Михаэль долго еще сидит на одном месте.

Глупо чувствовать вину за то, что случилось до твоего рождения.

* * *

Объявление в библиотеке разодрано в клочья. Кто-то нацарапал на нем свастику, подписав внизу красным «жид». Кто-то другой намарал это слово еще раз, черным. Простое, ксерокопированное объявление. База данных участников войны и их свидетельства, опубликованные и неопубликованные. База данных преступников, судебные процессы от Нюрнберга до наших дней. Миха записывает телефон, но проходит почти неделя, прежде чем он звонит.

Он дожидается момента, когда Мина спускается в прачечную. Она взяла с собой книгу. Спустя пять гудков трубку снимает мужчина. Похоже, он запыхался. Миха говорит, что звонит по поводу базы данных.

– Участников войны?

– Нет, преступников.

– Угу.

Просит Миху не класть трубку. Миха слышит на том конце провода его дыхание, щелчок и писк включенного компьютера. Внезапно ему становится стыдно за свою невежливость. Извинившись, он называет себя, и мужчина смеется, но вполне дружелюбно. Тоже представляется, говорит «добрый вечер». Дыхание у него выровнялось.

– Как зовут? Я имею в виду, как зовут того, кого вы ищете?

– Аскан Белль. Б-Е-Л-Л-Ь.

– Белль. Аскан.

Говорит и печатает. Шумит вентилятор в компьютере.

– Идет поиск. Это займет несколько минут.

Миха нарушает тишину.

– Это мой дедушка.

– Угу.

Мужчина не удивляется. Они снова молчат, Миха ждет. Ему хотелось бы, чтобы мужчина удивился, хотелось почувствовать себя храбрецом. Михе интересно, храбрец он или нет.

– Нет. Никаких данных на это имя. Есть у него второе имя?

– Нет.

– Угу.

Такого Миха не ожидал. Так быстро, всего пара вопросов, просто имя и больше ничего.

– Он был в Waffen SS. На Восточном фронте.

– Угу.

Человеку на телефоне эти сведения не нужны. Просто Миха хочет, чтобы он знал. Знал то, что знает он.

– Его схватили русские. После войны держали в лагере, девять лет.

– Да.

– На него может быть где-нибудь досье?

– Так ведь это русские. Они держатся за свои материалы. Нам мало что известно о том, кого они держали и почему.

– Ох!

– Знаете ли, это, в общем-то, было в порядке вещей. В порядке вещей то, что русские не выпускали немецких солдат по стольку лет. Некоторые вообще вернулись только в конце пятидесятых.

– Понятно.

– Их использовали для рабского труда.

– Понятно. Они не считались преступниками?

– Нет. По крайней мере, не похоже. Никаких судебных процессов против тех, о ком мы знаем. Даже против тех, о ком знали они.

Какой он добрый, этот мужчина. Михе хотелось разговаривать с ним по телефону, слушать его неторопливую речь. Наступает облегчение. Михе хочется поблагодарить мужчину, сказать, что ему стало легче. Компьютер выключается. Резко обрывается шум вентилятора.

– Что ж. Извините, что не смог помочь.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

И мужчина кладет трубку. Миха идет вниз, чтобы помочь Мине сложить белье. Рассказывает о мужчине в телефоне и о том, что он выяснил.

– Все было нормально?

– Да.

– Значит, все хорошо?

– Да.

Однако Михе уже не так хорошо. Такое чувство, что он зашел в тупик.

– Так что теперь?

– Не знаю. Поищу другого человека с другим списком.

Миха смеется, а Мина на него смотрит.

– Побольше.

– А этот какой был?

– Тысяч на двадцать, я думаю.

– Боже, и что, бывают списки еще больше?

– Да, я читал об одном человеке, у него семьдесят тысяч имен.

Мина присвистывает.

– Так много?

– Конечно. Ты знаешь, сколько людей были убиты, знаешь?

– Ладно, Михаэль.

Он почти кричит. Подвал теперь кажется глухим и маленьким. Слишком маленьким для таких громких голосов.

– Чтобы убить столько людей, нужно много преступников.

– Я сказала, ладно.

Похоже на окрик, и Михе становится стыдно. И когда я успел стать таким праведным? Он относит белье наверх и приглашает Мину пойти куда-нибудь поужинать.

* * *

Обычно он ездит к ней в воскресенье. Сегодня среда, у Михи рано заканчиваются занятия, и он хочет проведать ома, кое-что спросить. Она удивится, увидев его, будет жаловаться, что нечем его угостить. По дороге в «птичье гнездо» Миха покупает пирог.

Когда он заходит в лифт, сиделка звонит наверх предупредить ома. Ей приходится несколько раз представляться. Когда Миха поднимается на нужный этаж, ома, с хмурым от волнения лицом, уже преодолела с полкоридора.

– Что случилось, schatz? Миха, в чем дело?

– Ничего, ома. Я просто зашел тебя навестить.

– В самом деле?

Недоверчиво берет его за руку.

– У меня рано окончились занятия. Вот, я принес пирог.

– А у Мины все хорошо?

– Да, ома, да. У всех все хорошо. Пойдем, я сварю кофе.

На крохотной бабушкиной кухне Миха чувствует себя незваным гостем. Ома, стоя в дверях, наблюдает, как он раскладывает пирог по тарелкам. Он нарушил привычный распорядок, и ему больно это понимать. Моя ома стала совсем старенькая.

– Ты по средам не работаешь?

– Я просто рано освободился.

– Ах, да. Ты же говорил.

Миха несет тарелки в комнату. Ома идет за ним.

– По средам с утра ко мне ходит физиотерапевт.

– А-а. Сегодня она тоже приходила? Твой физиотерапевт?

– Да. Верно.

Повеселевшая ома, вернувшаяся в свой обычный недельный распорядок, устраивается в кресле.

– Ты принес для меня вырезки?

– Конечно.

Миха раскладывает перед ней статьи и ест, пока она их читает. Если ей встречается что-нибудь непонятное, она спрашивает, и он объясняет. Все словно бы обычно, но неспокойно как-то. Михе кажется, что они сидят за столом с красной вощеной скатертью и играют в обычную воскресную встречу.

Он смотрит на ома. Та перестала читать, просто сидит и смотрит газетные вырезки. Водит по ним пальцами слегка подрагивающих, как будто слишком тяжелых рук. Она не замечает его взгляда. Он спрашивает, затаив дыхание:

– Ома, а где опа воевал?

– На востоке, schatz.

Ни малейшего удивления, ни колебаний. Вот тебе географическое направление. Миха, подумав, продолжает.

– Где на востоке?

– Он воевал три года, чуть больше. На Украине. В России. Белоруссии. Тогда это все был Советский Союз.

Улыбнувшись, она легко вздыхает, кивает головой.

– Да в Белоруссии. Белой России. Последний год. Он был там уже под конец.

Разрезает пирог надвое и половину отодвигает Михе.

– Мне слишком много, помогай.

Миха изучает бабушкино лицо, но она отнюдь не выглядит взволнованной. Он решается на еще один вопрос.

– А где в Белоруссии, ты знаешь?

Ома прожевывает кусочек пирога, и рука, в которой она только что держала пирог, повисает в воздухе.

– На юге, кажется. У меня есть атлас. Погоди, я принесу. Ты ешь.

Проходя к книжным полкам, тихонько касается Михи, чтобы тот не вставал. Ищет по списку, потом раскрывает атлас на столе и долго вглядывается в карту.

– Погоди, я найду. Все границы теперь поменялись. Все по-другому.

Миха ждет. От пирога в горле пересохло. Прихлебывает обжигающий кофе, чтобы можно было сглотнуть.

– Я получала от него письма. Иногда каждую неделю. Сверху всегда писался адрес. Вот!

Указывает дрожащими пальцами. Чтобы они не тряслись, ома упирается рукой в страницу. На карте нарисован маленький городок. Россыпь розового на серо-зеленом. Ома тянет его за рукав.

– Тот, который на «S» начинается, возле реки. Он, помнится, писал о реке и о болотах. Видишь его?

– Да.

– Хорошо. 1943-й. Скорее всего. Когда русские опять продвинулись в западном направлении.

– Ты помнишь, когда именно?

– Летом или осенью. Они там какое-то время стояли. А в конце сорок третьего они сражались опять недалеко от того места. Разумеется, они постоянно перемещались, вслед за линией фронта. В тот последний год оттуда пришло много писем.

Миха поднимает глаза от атласа и смотрит бабушке в лицо. Оно горит от возбуждения.

– Точно. Последнее письмо оттуда он прислал в мае, а вскоре его взяли в плен.

Подперев руками дряблые щеки, она долго глядит на карту, погруженная в свой мысли. Думает о муже. Миха пьет кофе, медлит, прежде чем задать очередной вопрос. Обещает себе, что это будет последний.

– Ты хранишь дедушкины письма?

– Нет, schatz, нет. Он все их сжег, когда вернулся.

По ее лицу ничего нельзя сказать. Миха с трудом выдерживает за столом, пока ома ставит атлас обратно на полку. Извинившись, он срывается в ванную. У него, как у ома, трясутся руки, так что даже дверь не может запереть. Он садится на край ванны и вытирает о брючины потные ладони. Пытается представить, как ома жжет дедовы письма. Где она их хранила? Сердился ли дед, когда их обнаружил? Бросил ли в печь? Или в костер в саду? Перечитал ли перед тем, как уничтожить?

Чего он написал такого, что хотел бы сжечь?

Миха не может спросить это у ома. Слишком страшно.

* * *

В пятницу на ужин приходят мутти и фати. Миха слышит их смех на лестнице. С порога они целуют Мину. Пока она вешает их пальто, рассказывают в коридоре анекдоты. Входят к нему на кухню, где он, стоя у плиты, заглядывает в кастрюли. С их приходом в квартире становится весело и шумно. Миха рад, что они пришли.

– Луиза подойдет, как только закончится ее смена. Она сказала, чтоб мы ее не ждали.

Мутти принесла цветов, и вина, и фруктовый салат.

– Мы ведь говорили, что приготовим ужин.

Мина ворчит и лезет в буфет за вазой.

– Знаю. Но вдруг мне стало так скучно.

– Скучно? Я весь в работе, а моя жена скучает. Что-то тут не сходится.

Фати пришел прямо с работы. Он грузно садится за стол, ослабляет галстук и вздыхает. Миха знает, что отец преувеличивает, но он и вправду выглядит утомленным. Мина подходит к нему сзади и массирует плечи.

– Раз в час вам нужно вставать и двигаться. Делайте упражнения для шеи. Вот так.

Выходит из-за его спины и показывает, вращая головой сначала в одну, потом в другую сторону. Фати за ней повторяет и смеется над собой. Миха с мутти стоят возле плиты.

– Хорошо, что ты так регулярно навещаешь бабушку, Миха.

– Мне нравится к ней ходить.

– Знаю, знаю.

– Это ведь только начало, да? Ты хочешь что-то сказать?

– Да, хочу.

Миха просто дразнился, но мутти краснеет. Интересно, сказала ей ома, о чем он спрашивал? Интересно, разволновалась ли тогда ома? Он перестает дразнить мать и размешивает соус, который совсем нет нужды мешать. Ладони опять становятся влажными.

– Мне кажется, ее смутил твой визит.

– Да?

– Мне кажется, мы должны соблюдать ее распорядок жизни. И приходить в часы для посещений.

– Правильно.

– В четверг она забыла, что нужно идти на прием к доктору. Рассердилась, когда за ней пришла нянечка. Утверждала, что сегодня понедельник, потому что вчера у нее был внук. Теперь ей неловко за этот случай.

– Ты не сказал мне, что ходил к бабушке.

Оказывается, Мина прислушивается к их разговору, фати тоже. Обернувшись, Миха замечает, что они оба смотрят на него.

– Там нечего было рассказывать.

Отворачивается к плите. Лжец.

– Наша ома уже старая.

– Я знаю, мутти, знаю.

– Мне кажется, что иногда мы об этом забываем.

– Я не забыл. В среду я рано освободился, вот и все. Жаль, что так вышло.

– Все хорошо. Все в порядке.

Миха накладывает, а мутти относит тарелки на стол. Ощущение такое, будто его разоблачили. Он видит летящие на пол тарелки, еду на полу и на стенах. Он сдерживает себя, чтобы не взорваться. Опа, убийства, родные, я. Мутти продолжает:

– В общем-то, ты молодец. Я давно не говорила с ней о папе, о вашем деде Аскане. Много лет. А сегодня мы о нем говорили целое утро.

– Правда?

– Вы ведь тоже с ней о нем говорили?

– Немного.

– Что она рассказывала?

Мина спрашивает это у мутти, а не у Михи, за что он ей очень благодарен. Отвлекает мутти на себя. Ради него. Он это знает. Он делает глоток вина.

– Мы говорили о том времени, когда Бернт был маленький. Тогда мы жили одной семьей. Чудесное было время, теперь уже почти забытое. В нашем доме в Штайнвеге, когда мы туда переехали, опа разрисовал стены нашей спальни. Так красиво! Мне нарисовал океан, Бернту – лес. Над нашими кроватями. А я этого не помню. Ома рассказывала, когда мы уезжали, она зашла в комнату и увидела, как Бернт плачет.

Миха садится за стол и улыбается матери в ответ.

– Мне кажется, она с удовольствием это вспоминала. И с тобой ей понравилось разговаривать, она сама сказала.

Он наливает вина. Ему не хочется ничего говорить, поддерживать разговор. Пусть с его стороны это невежливо, но сегодня вечером он не желает думать о деде и сожженных им письмах. Повисает пауза, и ради него Мина переводит разговор на другую тему.

* * *

Есть несколько архивных кадров с Гитлером, которые смущают Миху сильнее, чем все, до сих пор увиденное.

Рождественская вечеринка, скорее всего, в самом начале войны. В высокогорном доме фюрера собрались все: Геринг, Шпеер, Борман, их жены и дети. Снимали в помещении. Пленка черно-белая, но вся покрыта пылью, будто запорошена. Адольф Гитлер сидит в окружении детей, они смотрят в объектив и улыбаются. Смущенным, робким ребятишкам в кожаных брючках и вульгарных юбочках кому четыре, кому пять, кому шесть лет. Но они тоже улыбаются ему, Гитлеру, и разговаривают с ним. Фильм немой, и Миха не слышит, что дети говорят, но он видит, что они его не боятся. Он им нравится. В кадр вбегает девочка, хочет ему что-то сказать, и он, подняв брови и весь обратившись в слух, слушает ее с простодушным выражением лица. Бог-отец или любимый дядюшка, ласковый и добрый. Он смотрит не в камеру, а исключительно на детей.

– Боже!

Мину бросает в дрожь, когда Миха ей это показывает.

Спустя несколько часов, уже на рассвете, она застает его в кухне.

– Я могу принести из больницы снотворное. Попрошу Сабину, и она мне выпишет.

– Все хорошо.

Зевая и потягиваясь, Мина заваривает ему чай, массирует голову, и за это он ее обожает. Ибо ему известно, что она не понимает, почему коротенький эпизод с Гитлером вызывает у него ночные кошмары, а изображения Бельзена, Дахау и Аушвица – нет. При виде их он плачет; она видела его слезы. Но из-за них он не теряет сон, не сидит, не курит с пересохшим горлом в кухне до рассвета.

Так не должно быть.

Если бы Миха мог решать, от чего испытывать боль, он бы выбрал иное.

* * *

Миха знает, что Мина не обрадуется, услыхав о его планах. Они ведь собирались пойти в поход, с палаткой. Отправиться на юг, к солнцу.

– Я уже подала заявку на отпуск, Михаэль. Я копила деньги.

– Прости. Прости меня. Мы поедем потом.

– Когда?

– Летом. Откажись от отпуска, и летом мы будем долго отдыхать. Махнем в Турцию.

Он говорит так потому, что знает, как ей этого хочется: Миха в Турции, Миха в гостях у ее родни. Мина смотрит сквозь него.

– Да, да.

Чуть позже он застает ее за чтением путеводителя.

– Куда ты еще поедешь? В Минск, а потом куда?

– На юго-восток. Под Припять.

– А опа Аскан там был?

– Думаю, да. Похоже.

Миха садится к ней на кровать. Мина продолжает читать, пролистывая страницы с фотографиями.

– Ты волнуешься?

Спрашивает, не глядя на него. Миха пожимает плечами. Она не настаивает.

Белоруссия, Пасха 1998-го

Миха ждет у главного входа. Мина сказала, что отпросится на полдня и придет проводить. Он наблюдает, как она лавирует на велосипеде между машин. Вечереет, тени становятся длиннее. Мина ставит Миху в нужную очередь за билетом и, немного с ним постояв, отправляется бродить по залу.

Он отыскивает ее в главном зале, перед табло с расписанием.

– Я купил билеты.

– А я нашла твой поезд. Он вон там.

Под крышей над их головами летают голуби. На вокзале пахнет хлебом и кофе, а еще мочой. Они отыскивают свою платформу, поезд уже подали, и Миха садится. Мина смотрит, как он пробирается на место, машет через окно. Он знает, ей хочется поскорее все закончить, она не может придумать, что сказать. Он пробирается к выходу и уговаривает ее ехать домой.

– Сходи в бассейн. Позвони какой-нибудь подруге, сходите в сауну.

Она заходит к нему в вагон и обнимает. Целует.

– Твои любимые.

И протягивает ему пакет с претцелями. Еще теплые, восхитительно пахнущие. Миха смотрит ей вслед. Дойдя до конца платформы, Мина машет рукой, а потом сбегает вниз, перепрыгивая через ступеньки.

* * *

Берлинский Остбанхоф забит до отказа, но в купе новенького поезда пусто. Миха успевает почитать газету, подремать, хоть еще и рано. Когда он ближе к вечеру просыпается, поезд подъезжает к границе Германии. В купе появился второй пассажир. Он старше Михи, у него худое лицо и квадратные очки с толстыми линзами. В ответ на Михину улыбку он кивает. Приходит контролер, проверяет паспорта и билеты, и поезд, грохоча, снова набирает ход. Польша. Но пейзаж за окном не меняется. Михе не верится, что все это происходит с ним. Съев один из Мининых претцелей, он ложится спать.

* * *

В Минске настоящее пекло. «Жаркая выдалась Пасха, – говорит таксист. – На удивление». Миха сначала общается с ним по-английски, потом пытается заговорить на немецком, но снова переходит на английский. Миха рассказывает, что едет на юг, но таксист не отзывается. Проехав несколько улиц, он показывает Михе, где хороший ресторан. Дальше они едут молча.

В отеле стоит тишина. В тесном холле за широким столом сидит молодая женщина. Она ярко накрашена, от жары ее макияж начинает сдавать. Она отводит Михе просторный и пустой номер. Кровать, да телевизор, да капающий душ в конце коридора. Когда женщина уходит, Миха, открыв окно, ложится на постель и закрывает глаза. В комнате душно. От простыней попахивает сигаретами. За стеной работает телевизор. Доносится музыка и визг тормозов, потом – чьи-то невнятные голоса.

Когда Миха просыпается, в комнате темно и прохладно. Он включает телевизор, потом идет в душ. Лежа в постели, смотрит вечерние новости на непонятном языке. Показывают Германию. Виды Франкфурта, канцлер машет рукой кучке журналистов. Миха выключает телевизор и натягивает одежду.

Ему хочется есть. Он выходит из отеля и отыскивает ресторан, о котором говорил таксист, но так в него и не заходит. Находит бар, но тоже проходит мимо. Ему кажется, что все на него смотрят. Он идет обратно в отель, заказывает в номер блины и поедает их под футбольный матч. Потом заказывает пива, и лишь много позже снова засыпает.

* * *

В Минске Миха проводит один долгий день. Вроде как осматривает достопримечательности, но в действительности просто тянет время. Он устал и совершенно сбит с толку. Весь город – сплошь широкие, унылые проспекты под серым, нависшим небом. Выйдя к реке, Миха бредет вдоль нее по тропинке, избегая дорог, выбирая по возможности парки. Над кронами деревьев виднеются купола церквей – вот он, Восток.

Для обеда Миха выбирает людный ресторан и жестами заказывает то же, что едят за соседним столиком. Клецки с грибами. Настоящее белорусское блюдо для настоящего немецкого туриста. Официантка одобряет. На главной площади он делает несколько снимков. Больше камеру из сумки не достает. Его не оставляет ощущение, что все на него смотрят. В киоске Миха покупает англоязычный путеводитель по Минску. В центре на развороте помещена карта города и его окрестностей. Вся карта усеяна красными точками; он смотрит в указатель. Места фашистских расправ; зачищенные гетто, стертые с лица земли деревни, расстрелянные жители. На мгновение Миха застывает в ужасе посреди дороги. Он вспомнил, зачем он здесь.

* * *

Два города, где бывал опа. Восемь деревень. Расположенный к северу от болот немецкий оплот сопротивления, где закончился последний для него год войны.

Миха приезжает в сумерках. Добираться из Минска пришлось на перекладных: на двух электричках и автобусе. Солнце скоро сядет, нужно искать ночлег. Городок маленький, нет даже автовокзала, только остановка. Миха садится на обочине и доедает Минины претцели. Они зачерствели, но ему, голодному, все равно. Здесь холодно и сыро. Прежде чем пойти искать комнату, Миха достает из рюкзака и натягивает еще один свитер.

Он находится на центральной улице – асфальтированной, с двусторонним движением. Обочины выложены бетонными плитами, ответвляющиеся улочки тоже забетонированы. От них отходят проселки; в иных местах укатанная грунтовая дорога крепка, как бетон, а по обочинам – лужи и слякоть. Когда он добирается до окраины, на центральной улице загораются фонари. Михе приходит в голову, что гостиниц здесь может и не быть. Уж больно маленький городок.

Он возвращается обратно, идет мимо остановки, хоть и не помнит, чтобы на въезде в город была какая-нибудь гостиница. На улице пусто, спросить некого. В домах загораются окна, по дороге мимо, еще издали осветив Михину фигуру фарами, катит грузовик. На соседней улице тарахтит двигатель, какой-то механик заработался допоздна. С открытого капота свисает лампочка, а хозяин машины копается в моторе.

Миха тихонько стучит по крылу. Механик приветственно улыбается, по-немецки и по-английски он не говорит, и терпеливо ждет, пока Миха продирается сквозь дебри разговорника. Снова улыбнувшись, механик жестами изображает спящего: глаза закрыл, голову положил на замасленную ладонь. Миха понимающе кивает, и, ударив по рукам, они отправляются к механику домой.

Маленькая комнатка нравится Михе сразу. Железная кровать; дощатые стены, выкрашенные в бледнозеленый; на окне пыльные кисейные занавески; стул и столик; огромный гардероб. Комната расположена в задней части дома, ее единственное окно выходит в сад, в темное вечернее небо. Механик доволен, что Миха согласился остаться. Он пишет на бумажке цифру, и Миха расплачивается за три ночи.

В кухне механик сажает Миху перед стаканом водки и скрывается за дверью. Через пару минут он возвращается со старушкой и увесистым томом. Старушка несет чугунок и буханку хлеба. Пока женщина достает тарелки и нарезает хлеб, механик листает книгу в поисках карты Европы. Подталкивает книгу Михе через стол, показывает пальцем на него, потом на книгу, потом снова на Миху. Миха указывает на Германию, и механик, энергично закивав, переговаривается о чем-то со старушкой у печки. Миха выжидающе смотрит на них, но они улыбаются. Миха не ожидал такого гостеприимства. Старушка ставит перед ним на стол суп, кладет хлеб. Погладив Миху по плечу, придвигает стакан с водкой к его тарелке.

Механик кладет руку на грудь.

– Андрей.

– Михаэль. Миха.

Привстав, они жмут над столом друг другу руки и улыбаются. Андрей представляет старушку как свою маму, или бабушку, Миха не совсем понял. Он протягивает ей руку, но та, улыбаясь, отмахивается, показывает на суп. Миха ест, а они смотрят и переговариваются между собой. Миха понимает, что речь ведут о нем, но неловкости не испытывает, ему даже нравится ласковый, шепчущий звук их слов. Андрей, подав жестом знак, снова выходит за дверь. Старушка улыбается Михе через стол, говорит с ним на белорусском или на русском, не разобрать. Он тоже ей улыбается и ест хлеб, который она для него нарезала.

Андрей приводит с собой нового молодого мужчину. На нем тоже надет засаленный комбинезон, под широкими ногтями черно. Он немного знает по-немецки и переводит для Андрея и его матери-бабушки.

– Они хотят знать, почему ты ехать к нам. Из Германия.

Миха видит, как он краснеет, стыдясь за свой хромающий перевод. Я не могу сказать о деде. Ему так уютно сегодня здесь, на этой кухоньке. Миха отвечает, что у него отпуск: «Я – турист», – и они начинают смеяться. Андрей говорит, мужчина переводит.

– У нас тут есть люди из газет. Чернобыль. В Припяти радиация, и они едут мимо наш город. Это недалеко.

– Я не журналист.

– Да. Хорошо. Они рады, что турист. Андрей и его мать.

Всей компанией пьют водку; сидят вместе за кухонным столом и улыбаются друг другу. Андрей пускается было в новые расспросы, но мать шлепает его по руке. Андрей виновато смотрит на Миху, снова жестами показывает «спать», и Миха кивает. Все встают, и Андрей ведет Миху в его комнату. Показывает, как включать свет, где находится туалет, и они желают друг другу спокойной ночи.

Миха, пока чистит зубы и укладывается в кровать, слышит в кухне их голоса.

* * *

Теперь, когда он здесь, он не знает, что делать. Нужно искать людей, расспрашивать, не тратить время зря. У него есть единственная фотография, которую он так и не положил обратно в бабушкин альбом, что у изголовья кровати. Опа во время медового месяца, на фоне озера, без пиджака. Всего за несколько лет до приезда сюда.

У Михи четыре дня, и ему страшно.

Андрей дает ему свой велосипед и карту местности. Он показывает Михе, где есть красивые места, а его мать заворачивает ему в дорогу еду. Миха едет, перекусывает, снова едет.

Вечером, пристроив на колене дедову фотографию, он пишет письмо Мине. Пытается представить деда в форме. Вот он стоит с автоматом в дверях Андреевой кухни; а вот на перекрестке на окраине города. Этот воображаемый мужчина с нашивками SS – фашист опа. Человек на снимке – просто опа. Опа, каким он был до того, как Миха родился, но все равно тот же опа.

Он пишет Мине, что пока не слишком преуспел. Зачеркивает, начинает заново. Не слишком старался. Но и это перечеркивает. Берет новый лист и пишет то, что думает на самом деле. Я трус. Я не знаю, что делать.

Андрей возит Миху в своем пикапе. Михе нравится слушать, как Андрей перебрасывается шутками со своими заказчиками, и хотя он ни слова не понимает, он улыбается и от чистого сердца пожимает им руки. Он ходит по деревням, где на крылечках сидят старики, наслаждаясь теплым пасхальным утром. Показать бы им фотографию да спросить, не знают ли такого, думает Миха, но проходит мимо.

Что они смогут сказать? Он убил моего брата и еще двадцать человек? Расстреливал евреев вон в том леске? В том, прямо за моим домом. Он, видите ли, их ненавидел и хотел уничтожить.

Миха пытается представить себе голос, говорящий ему это, представить лицо. Пытается представить, каково оно, услышать такое.

Андрей обращается к нему на белорусском языке, Миха отвечает по-немецки, и они отлично ладят. На обед они пьют обжигающий чай и едят сытный хлеб с маслом и вареньем. Совсем как в Германии. Погожий весенний денек; они сидят на бровке у обочины дороги. Проезжающие машины сигналят, и Андрей приветственно взмахивает рукой. На обратном пути Миха покупает пиво для всех троих. Вечером они сидят в кухне, смотрят телевизор. Андрей и старушка смеются, Миха тоже.

Мне нужен переводчик.

Он ложится спать, но не может уснуть.

Наутро он встает рано, чтобы до завтрака сходить к Андрееву другу. Тому, что знает по-немецки. Книги в библиотеке все на белорусском языке, отвечает тот, удивившись, что Миха хочет их читать. Английские книги, немецкие книги – в Минске. А тут нету.

– Мне нужно кое-что узнать о здешних местах. Об этом, скорее всего, знают только местные люди.

Друг переминается с ноги на ногу. Миха не упоминает про деда, говорит только о войне, об оккупации и фашистах, впившись взглядом в воротник собеседника. Михе хочется попросить его о помощи. Чтобы тот знакомил его с людьми и переводил. Но речь Михи темна и неясна. Даже для него самого.

Андрееву другу за него тоже неловко.

Тут есть музей, говорит он. Не в этом городе, в соседнем. Он доводит Миху до дороги, тормозит машину и, просунув голову в открытое окно, говорит водителю, куда отвезти Миху. Оба коротко взглядывают на Миху, и водитель, улыбнувшись, распахивает дверцу. Андреев друг жмет Михе руку.

– Городок маленький. Но музей хороший.

* * *

Возле старой ратуши Миха отыскивает ветхое деревянное здание с бетонным полом. Все здесь устроено с любовью. На стенах рядами развешаны фотографии. Под ними – акккуратные таблички, вокруг – шнурки, протянутые между самодельными стойками, ограждающие музейные экспонаты от посетителей. У входа на складном стульчике сидит молодая женщина и читает. Миха опускает монеты в ящичек у ее ног; улыбнувшись, она снова погружается в книгу.

На одной стене висят картины и фотографии города, каким он был в начале века. 1925 год, центральная улица, пыльная и оживленная, резко отличается от теперешней, асфальтированной, пустой, разве что изредка проедет машина. Тогда, перед войной, он был больше. Процветал. Дома, люди, рыночная площадь. За окном дует ветер. Слышно, как шумят деревья. Ветки стучат в слуховое оконце на крыше музея.

Миха дошел до первого угла. Напротив него, в другом углу, стоят три портновских манекена, на каждом – военная форма. SS, вермахт и третья какая-то незнакомая. Грудь колесом, пустые рукава вяло свисают. Он не решается подойти к ним открыто. Прежде оборачивается. Но женщина на него не глядит, читает.

От манекенов Миху отделяют экспонаты и фотографии, запечатлевшие евреев, живших в городке до войны. Маленькая школа, написанный на идише учебник. Кладбище, надгробиями которого мостили улицы. Наконец решившись, Миха продвигается к военным мундирам.

Они измяты и потерты. Здорово износились. Два из них немецкие, а тот, который незнакомый – русский. На тяжелом эсэсовском пальто не хватает пуговицы. Оторвана, отрезана, отстреляла, потеряна. Пальто настоящее. Кто-то снял его с трупа и взял как трофей. Или же его бросил хозяин, когда бежал от Красной Армии. Или же его нашли, а потом носили с удовольствием, хоть и было оно немецкое. Тогда была зима и было холодно, а пальто шерстяное, теплое.

Завершают экспозицию сплошь военные снимки. Миха бегло просматривает их, до мундиров осталось всего ничего. Он внутренне готовится к тому, чтобы увидеть их вблизи, потому что знает, что за ними кроется. Публичные казни, улыбающиеся немцы, общие могилы, массовые расстрелы. Он не ошибся. Поникшие головы, тела, свисающие с деревьев. Молодые мужчины, целятся из винтовок в детей. Солдаты стоят, курят на солнышке, а за ними, белые и обнаженные, лежат рядами мертвые.

Миха вглядывается в лица солдат, ищет дедовы скулы, высокий лоб, глубоко посаженные глаза. Сигарету, спрятанную в ладони. Миху прошибает пот. Его там нет. Миха еще раз проходит вдоль стены, снова ищет и снова не находит.

Молодая женщина наблюдает за Михой. Но, встретившись с ним взглядом, смущается. Он пробует увидеть себя со стороны: ходит человек, разглядывает эти страшные снимки. Что ему делать – уйти, остаться, заплакать? Он не знает. Теперь ему все равно; сегодня он изо всех сил храбрится. Миха подходит к смотрительнице.