Текст книги "У нас всегда будет Париж"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Гольф по ночам

Было уже поздновато, но все же он не терял надежды в последних лучах солнца по-быстрому пройти девять лунок.

Однако сумерки сгустились очень быстро – он даже не успел доехать до гольф-клуба. Это высокий туман, приплывший со стороны океана, заслонял дневной свет.

Впору было развернуться и поехать в обратную сторону, но что-то привлекло его внимание.

Вглядевшись в далекие луга, он заметил, что в этой полутьме человек пять-шесть все еще играют в гольф.

Играли не двое на двое, а в одиночку – каждый, передвигаясь под деревьями без партнера, тащил свои клюшки через лужайку.

Странно, подумал он. И вместо того чтобы повернуть назад, въехал на стоянку позади клуба и вышел из машины.

Почему-то он застыл на месте и принялся издалека наблюдать, как гольфисты замахиваются клюшками, посылая мячи в сумеречную дымку.

Игроки-одиночки, бродившие по фервею, вызвали у него неподдельное любопытство; было в этой картине что-то смутно тревожное.

Почти не раздумывая, он подхватил спортивную сумку и понес клюшки к первой лунке, где застыли трое немолодых людей, которые будто бы дожидались его появления.

Старичье, подумал он. Ну не то чтобы совсем дряхлые, но ему-то было всего тридцать, а тех уже припорошила седина.

Когда он приблизился, они разглядели его загорелое лицо и встретили проницательный, ясный взгляд.

Один из пожилых гольфистов поздоровался.

– А что здесь происходит? – спросил молодой человек – и тут же отметил нелепость этого вопроса.

Его взгляд скользнул вдаль по площадкам, где двигались едва различимые одинокие фигуры.

– Я просто не понял, – оправдываясь, парень кивнул в сторону фервея, – вроде бы они только начали. Но минут через десять мяча будет не разглядеть.

– Кто-кто, а они разглядят, – вступил в разговор другой. – Мы и сами только что приехали. Чем позже – тем лучше: никто не мешает, можно поразмыслить о том о сем. Начнем вместе, потом разделимся.

– Это же исхитриться надо! – сказал молодой.

– Да уж, – подтвердил третий. – Но у нас свои резоны. Хочешь – присоединяйся, только через сотню ярдов, скорее всего, останешься один.

Подумав, молодой человек кивнул.

– Согласен, – сказал он.

Один за другим они выходили на площадку «ти», замахивались клюшкой – и провожали глазами белые мячи, улетавшие в полумрак.

В последних проблесках света они двинулись вперед, не говоря ни слова.

Старик, шагавший в ногу с молодым игроком, то и дело исподволь поглядывал на него. Двое других смотрели прямо перед собой и тоже молчали. Когда они остановились, молодой ахнул.

– Что такое? – спросил старик.

– Подумать только, нашел! – воскликнул парень. – Вокруг темно, хоть глаз выколи, а я как чувствовал, что он здесь!

– Бывает, – сказал старик. – Называй как хочешь: судьба, удача, дзен. Я-то попросту выражаюсь: нужда заставила. Ну, бей.

Молодой человек посмотрел на свой мяч, белевший в траве, и неслышно попятился.

– Нет, первым не хочу, – сказал он.

Двое других стариков тоже нашли в траве свои мячи и по очереди выполнили удары. Один замахнулся, ударил по мячу и в одиночку зашагал дальше. Второй замахнулся, ударил по мячу – и точно так же растворился в сумерках.

Парень смотрел им вслед.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Ни разу в жизни не играл такой форсом.

– По большому счету, никакой это не форсом, – отозвался старик. – Так, вариация. Они сейчас пойдут вперед, а на девятнадцатом «грине» встретимся.

Парень сделал удар – и мяч взмыл в серо-лиловое небо. Где-то ярдах в ста мяч упал в траву – а может, послышалось.

– Вперед, – скомандовал старик.

– Нет, – сказал молодой гольфист, – если не возражаете, я пойду с вами.

Старик кивнул, изготовился и запустил свой мяч в темноту. Дальше они двинулись в полном молчании.

Наконец парень, который вглядывался в подступившую ночь, признался:

– Впервые вижу, чтобы так играли. А кто эти люди, что их сюда привело? Кстати, вы-то сами кто? И последний вопрос: за каким чертом меня сюда принесло? Я тут ни пришей, ни пристегни.

– Пожалуй, – согласился старик. – Но со временем возможны перемены.

– Со временем? – переспросил парень. – Если я здесь лишний, какие могут быть перемены?

Шагая вперед, старик смотрел перед собой и больше не косился на своего молодого спутника.

– Зелен ты еще, – проговорил он. – Сколько тебе?

– Тридцатник, – ответил парень.

– Мальчишка совсем. Погоди, разменяешь десяток шестой-седьмой, тогда, может статься, и ты созреешь для партии в ночной гольф.

– У вас это так называется – «ночной гольф»?

– Именно так, – подтвердил старик. – Бывает, игроки тут появляются совсем поздно, часов в семь, а то и в восемь: просто возникает потребность сделать удар, пройтись, еще раз ударить – и так, пока сил хватит.

– А как вы узнаете, что созрели для ночного гольфа?

– Видишь ли, – пустился в объяснения старик, неторопливо шагая вперед, – мы, все как один, вдовцы. Нет, конечно, не в прямом смысле. Есть такое выражение: «вдова гольфиста» – так называют женщину, которая сидит дома, пока ее муж все воскресные дни, с утра до вечера, пропадает в гольф-клубе, а порой еще и субботу прихватывает, и среди недели норовит урвать вечерок: это дело так затягивает, что удержаться невозможно. Человек превращается в гольф-робота, а жена не может взять в толк, куда подевался ее муж. Ну а в нашем случае речь идет о вдовцах: жены сидят по домам, но дома эти холодны, никто не разжигает камин, обед готовится через пень-колоду, половина кровати пуста. Вдовцы.

Молодой человек переспросил:

– Вдовцы? Ничего не понимаю. Разве кто-то умер?

– Никто, – ответил старик. – Когда про женщину говорят «вдова гольфиста», это означает, что она сидит дома, пока муж играет в гольф. А я тебе толкую о «вдовцах-гольфистах», то бишь о тех, кто сбегает из дому, чтобы побыть вдовцами.

Немного поразмыслив, парень уточнил:

– Но ведь дома их кто-то ждет? В каждом доме есть женщина, верно?

– А как же, – подтвердил старик. – В каждом доме. В каждом доме. Да вот только…

– Что «только»? – поторопил молодой.

– Ты посмотри на это с другой точки зрения, – на ходу продолжал старик, вглядываясь в поле ночного гольфа. – Есть же какая-то причина, которая в сумерках гонит нас сюда, на фервей. Может, дома не с кем словом перемолвиться, а может, слова сыплются градом. Постельные разговоры затягиваются до бесконечности – а может, пресекаются на корню. В доме целый выводок детей, или всего один ребенок, или вовсе пусто. Повод всегда найдется. У кого денег куры не клюют, у кого хоть шаром покати. Как бы там ни было, этим одиночкам, которых ты здесь видишь, вдруг пришло в голову, что есть неплохое место, куда можно податься на закате дня, и место это – поле для гольфа: играй себе, сколько душе угодно, бей по мячу и отправляйся его искать, пока совсем не стемнело.

– Все ясно, – сказал парень.

– Так уж и все.

– Будьте уверены, – подтвердил парень. – Я вас понял. Прекрасно понял. Только не думаю, что меня самого когда-нибудь еще потянет сюда на закате дня.

Покосившись на него, старик кивнул:

– Похоже, ты прав. Если такое и случится, то не скоро. Годков этак через двадцать-тридцать. Слишком у тебя ровный загар, слишком пружинистая походка, и сам ты сейчас на коне – сразу видно. Приезжай-ка ты сюда в полдень, сыграешь настоящий форсом. А ночной гольф подождет.

– В потемках ноги моей здесь больше не будет, – сказал парень. – Это все не про меня.

– Будем надеяться, – ответил старик.

– Вот увидите, – сказал молодой. – Ладно, с меня хватит, дальше не пойду. Похоже, зафигачил мяч в самую темноту – рыскать тут без толку.

– И то верно, – заметил старик.

И они повернули обратно сквозь туманную мглу, неслышно ступая по траве.

Позади все так же двигались в разных направлениях одинокие игроки.

Возле здания гольф-клуба молодой человек посмотрел на старого, который казался совсем древним, а старый посмотрел на молодого, показавшегося совсем юным.

– И все же, на тот случай, если вернешься, – заговорил старик, – то есть если вернешься в сумерках, если надумаешь сыграть партию, которую начнешь с тремя другими игроками, а закончишь в одиночку, должен тебя кое о чем предупредить.

– О чем, интересно?

– Есть выражение, которое ни под каким видом нельзя произносить в разговорах с теми, кто бродит по вечерней траве.

– И какое это выражение?

– Семейная жизнь, – прошептал старик.

На прощание он пожал парню руку, повесил на плечо свою сумку с клюшками и ушел.

Вдали, над полем для ночного гольфа, сгустилась непроглядная тьма, и припозднившихся игроков было уже не видно.

Загорелый, ясноглазый парень развернулся, дошел до стоянки, сел в машину и нажал на газ.

Убийство

– Есть такие люди, которые в принципе не способны пойти на убийство, – заявил мистер Бентли.

– Например? – спросил мистер Хилл.

– Например, я сам, а также множество мне подобных.

– Чепуха!

– Чепуха?

– Вы не расслышали? Любой человек способен на убийство. В том числе и вы.

– Да зачем мне это? Меня все устраивает: прекрасная жена, хорошая работа, безбедная жизнь – с какой стати мне кого-то убивать? – возразил мистер Бентли.

– А я смог бы вас толкнуть на убийство.

– Напрасно вы так думаете.

– Запросто.

Мистер Хилл задумчиво обвел глазами квартал небольшого городка, утопающего в зелени.

– Если у человека нет таких наклонностей, никто не сделает из него убийцу.

– А я сделаю.

– Не может быть!

– Сколько вы готовы поставить?

– Никогда в жизни не спорил на деньги. Не имею такой привычки.

– Черт возьми, есть же такая вещь, как джентльменское пари, – сказал мистер Хилл. – Ставка – один доллар. От доллара до десяти центов. Слушайте, неужели трудно поставить гривенник, а? Да будь вы хоть трижды шотландцем, да еще сомневающимся в своей теории. Разве вам жалко десяти центов, чтобы доказать свою неспособность к убийству?

– Странно вы шутите.

– Мы с вами оба шутим – и оба не шутим. А доказать я хочу лишь то, что вы ничем не отличаетесь от прочих. У вас есть встроенная кнопка. Если я сумею отыскать ее и нажать – вы пойдете на убийство.

Мистер Бентли непринужденно рассмеялся, обрезал кончик сигары, пожевал ее безмятежными пухлыми губами и откинулся назад в кресле-качалке. Пошарив в расстегнутом кармане жилета, он выудил десятицентовик и положил на стойку перил.

– Так и быть, – сказал он и, поразмыслив, вытащил еще одну монету. – Ставлю двадцать центов за то, что я не убийца. И как же вы собираетесь доказать обратное? – Он хмыкнул и удовлетворенно прикрыл глаза. – Сколько лет прикажете ждать у моря погоды?

– А мы с вами установим срок.

– Неужели? – Бентли хохотнул.

– Разумеется. В течение одного месяца, считая от сегодняшнего дня, вы пойдете на убийство.

– В течение месяца, говорите? Ну-ну! – И он рассмеялся: такое предсказание не лезло ни в какие ворота.

Успокоившись, он оттопырил языком щеку.

– Сегодня у нас первое августа, верно? Стало быть, первого сентября заплатите мне доллар.

– Нет, это вы заплатите мне двадцать центов.

– А вы упрямы, как я погляжу.

– Вы меня еще не знаете.

Стоял ясный вечер на исходе лета: дул прохладный ветерок, комары не докучали, две сигары горели ровно, а поодаль, в кухне, звякала посуда, которую жена мистера Бентли опускала в мыльную пену. Горожане выходили на открытые веранды подышать свежим воздухом и приветливо кивали друг другу.

– Никогда в жизни не ввязывался в такой дурацкий разговор, – заметил мистер Бентли, с удовольствием втягивая ноздрями воздух, напоенный запахом свежескошенной травы. – Десять минут обсуждали криминальные наклонности, поспорили, каждый ли способен пойти на убийство, – и не успели оглянуться, как заключили пари.

– Именно так, – подтвердил мистер Хилл.

Мистер Бентли в упор посмотрел на своего квартиранта. Мистеру Хиллу было лет сорок пять, хотя его немного старили бесстрастные голубые глаза и землистое лицо, изрезанное морщинами, как вяленый абрикос. Лысая голова делала его похожим на римского патриция, голос звучал напряженно, и во всем его облике сквозила какая-то цепкость: он впивался пальцами в подлокотники кресла, норовил схватить собеседника за локоть, истово сжимал руки, будто молился, и вечно доказывал себе и другим правоту своих речей. С тех пор как он занял комнату в конце коридора – а было это три месяца назад, – они с хозяином постоянно беседовали о том о сем. Их занимали самые разнообразные темы: весенние нашествия саранчи, апрельские снегопады, сезонные бури и похолодания, дальние страны – да мало ли о чем заходит речь за доброй сигарой, дающей умиротворение не хуже сытного обеда; мало-помалу мистеру Бентли стало казаться, будто он знает этого приезжего всю жизнь, с горластого детства и колючей юности до седых волос. И впрямь, до этого времени у них не возникало никаких разногласий. Их дружеские отношения скрепляло то, что говорили они без обиняков и отступлений, двигаясь прямой дорогой Истины, а может, это только казалось – вернее, подумал сейчас мистер Бентли, держа в руках сигару, это ему самому так казалось, а мистер Хилл не то из вежливости, не то из тайного умысла прикидывался, что понимает истину точно так же.

– Самый легкий заработок за всю мою жизнь, – сказал мистер Бентли.

– Это мы еще посмотрим. Вы монетки-то держите при себе. Они вам скоро понадобятся.

Мистер Бентли словно в полусне вернул десятицентовики в карман жилета. Не иначе как перемена ветра вдруг повлияла на температуру его мыслей. В какой-то миг внутренний голос спросил: «Ну как, способен ты пойти на убийство? Или слабо?»

– Скрепим наш уговор, – сказал мистер Хилл.

Его рукопожатие было холодным и цепким.

– Не возражаю.

– Ладно, жирный червяк, приятных снов, – бросил мистер Хилл, поднимаясь с кресла.

– Что? – вскричал мистер Бентли, пораженный не столько грубостью, сколько внезапностью этих немыслимых слов.

– Спи спокойно, червяк, – повторил мистер Хилл без тени смущения.

Его пальцы забегали по пуговицам летней рубашки. Глазам мистера Бентли открылся впалый живот. На нем виднелся застарелый шрам. Похоже, это было пулевое ранение.

– Ясно тебе? – сказал мистер Хилл, глядя в вытаращенные глаза тучного человека, приросшего к креслу. – Мне такое пари не в диковинку.

Входная дверь тихо затворилась. Мистер Хилл скрылся в доме.

Когда на часах было десять минут первого, у него в комнате все еще горел свет. Мистер Бентли долго маялся в темноте без сна, но в конце концов на цыпочках выбрался в коридор – и уперся глазами в мистера Хилла. Тот не удосужился прикрыть дверь своей комнаты и теперь стоял перед зеркалом, похлопывая, оглаживая и пощипывая свое туловище то в одном месте, то в другом.

А про себя, не иначе, говорил: «Полюбуйся! Смотри сюда, Бентли, и вот сюда!»

И Бентли смотрел.

Грудь и живот Хилла были обезображены тремя круглыми шрамами. В области сердца тянулся длинный шов, а на шее – короткий рубец. Спину испещрили устрашающие борозды, как будто дракон рвал ему кожу своими когтистыми лапами.

Мистер Бентли даже прикусил язык и растопырил руки.

– Входи, не стесняйся, – сказал мистер Хилл. Бентли не шелохнулся.

– Спать пора.

– А я вот любуюсь. Тщеславие, тщеславие.

– Столько шрамов, одни шрамы.

– Да, есть маленько, это правда.

– Живого места нет. Боже мой, впервые такое вижу. Откуда они?

Раздетый до пояса, Хилл продолжал разглядывать, ощупывать и ласкать свой торс.

– Неужели даже теперь не допер?

– Говори толком!

– Пораскинь мозгами, старик.

Он сделал вдох и выдох, опять вдох и выдох.

– Чем могу служить, мистер Бентли?

– Я пришел, чтобы…

– Не мямли.

– Комнату придется освободить.

– С чего это?

– К нам приезжает мать моей жены.

– Вранье.

Бентли закивал.

– Допустим. Вранье.

– Почему прямо не сказать? Решил от меня избавиться – и точка.

– Вот именно.

– Потому что ты меня боишься.

– Нет, вовсе я не боюсь.

– А если я скажу, что не собираюсь отсюда съезжать?

– Ты этого не скажешь.

– Почему это? Считай, я уже сказал.

– Нет-нет.

– Что у нас будет на завтрак – неужели опять яичница с беконом? – Он склонил голову набок, изучая короткий шрам.

– Прошу тебя, пообещай, что уедешь, – взмолился мистер Бентли.

– Нет, – отрезал мистер Хилл.

– Пожалуйста.

– Напрасно пресмыкаешься. Не делай из себя идиота.

– Что ж, если ты намерен остаться, давай отменим пари.

– Это как?

– Да вот так.

– Боишься самого себя?

– Нет. Ничего я не боюсь!

– Шшш. – Хилл указал на стену. – Женушку не разбуди.

– Давай отменим. Держи. Вот моя ставка. Ты выиграл!

Как безумный, мистер Бентли рылся в кармане, пока не извлек две монеты. Он с досадой швырнул их на комод.

Но мистер Хилл по-прежнему оглаживал свой живот.

– Забирай! Ты выиграл! Да, я готов пойти на убийство, готов, признаю.

Немного выждав, мистер Хилл не глядя опустил руку на комод, ощупью нашел монеты и позвенел ими в ладони, а потом протянул хозяину:

– Забери.

Бентли отступил к порогу.

– Я не возьму!

– Забери.

– Ты же выиграл!

– Спор есть спор. Он таким способом не решается.

Хилл шагнул к Бентли, бросил монеты ему в карман и похлопал сверху. Бентли попятился в коридор.

– Я пари заключаю не просто так, – сказал Хилл.

Бентли не мог отвести взгляд от жутких шрамов.

– Сколько же человек ты втянул в этот спор? – вскричал он. – Сколько?

– Увидимся за завтраком, – бросил мистер Хилл.

И захлопнул дверь. Мистер Бентли остался стоять за порогом. Даже сквозь закрытую дверь он видел эти шрамы, как будто его зрение и мозг обрели дар ясновидения. Шрамы от бритвы. От лезвия ножа. Они проглядывали сквозь дверное полотно, как глазки на старых досках.

В комнате погасили свет.

Окаменев над телом, он слышал, как проснулся дом, как по лестнице застучали шаги, как разнеслись крики, полустоны и шорохи. Вот-вот сюда нагрянут люди. Завоют сирены, завертятся красные мигалки, захлопают дверцами машины, у него на толстых запястьях щелкнут наручники, начнутся допросы, и его бледное, недоуменное лицо будут обшаривать чужие взгляды. Но пока он стоял над телом и водил по нему ладонями. Пистолет упал в высокую, душистую ночную траву. Воздух был все еще заряжен электричеством, но гроза уходила, и к нему вернулась способность видеть происходящее. Его правая рука сама по себе суетилась, как слепой крот, и долго попусту рылась в кармане, пока наконец не нашла то, что искала. И тогда он почувствовал, как его нешуточная масса потянулась к земле, осела и едва не рухнула на недвижное тело. А слепая рука потянулась, чтобы закрыть вытаращенные глаза мистера Хилла, и на каждое остывающее, сморщенное веко положила новенькую блестящую монетку.

Позади хлопнула дверь. Вскрикнула Хетти. Он обернулся к ней с тоскливой улыбкой.

– Вот, проиграл пари, – услышал он свой голос.

Подломится ветка [1]1
  « Подломится ветка» – фраза из детского стишка о колыбельке, висящей на дереве: «Подломится ветка – и выпадет детка».


[Закрыть]

Ночью было холодно, а часа в два поднялся легкий ветер.

На деревьях задрожала листва.

К трем часам ночи ветер набрал силу и стал роптать под окном.

Она первой открыла глаза.

Тогда и он по непонятной причине заворочался в полусне.

– Не спишь? – спросил он.

– Нет, – ответила она. – Звуки какие-то послышались – крик, что ли.

Он поднял голову.

Издали долетал тихий плач.

– Слышишь? – забеспокоилась она.

– Ты о чем?

– Что-то вроде как плачет.

– Что-то? – переспросил он.

– Ну, кто-то, – сказала она. – Призрак, не иначе.

– Не выдумывай. Который час?

– Три ночи. Самое жуткое время.

– Почему жуткое? – спросил он.

– Помнишь, доктор Мид в больнице нам с тобой рассказывал, что в этот час люди сдаются, прекращают борьбу. На это время суток приходится больше всего смертельных случаев. Три часа ночи.

– Неохота об этом думать, – сказал он.

Отдаленные крики сделались громче.

– Вот опять, – сказала она. – Говорю же, призрак.

– О господи, – пробормотал он. – Какой еще призрак?

– Младенческий, – сказала она. – Ребенок плачет.

– С каких это пор у младенцев появились призраки? Разве по округе прошел слух о смерти младенцев? – Он приглушенно хмыкнул.

– Нет. – Она покачала головой. – Может, это никакой не призрак умершего младенца, а… сама не знаю. Тихо!

Его слух уловил те же отдаленные звуки.

– А вдруг… – начала она.

– Ну?

– Вдруг это призрак такого малыша…

– Говори.

– Который еще не родился.

– Разве бывают такие призраки? И в голос кричат? Фу ты, надо же такое придумать. Бред какой-то.

– Призрак нерожденного малыша.

– Да откуда у него голос возьмется? – спросил он.

– Возможно, дитя не умерло, а просто очень хочет жить, – сказала она. – Вот и плачет где-то далеко, да еще так жалобно.

Прислушались: далекий плач не прекращался, а прямо под окном ему вторил ветер.

От этих звуков у нее навернулись слезы; от этих звуков и с ним произошло то же самое.

– Сил моих больше нет, – сказал он. – Пойду-ка я перекушу.

– Нет-нет, – запротестовала она, удерживая его в постели. – Не шуми, прислушайся. Надо разобраться, в чем тут дело.

Он снова лег, взял ее за руку и попытался смежить веки, но из этого ничего не вышло.

Так они и лежали рядом, а ветер все роптал, будоража листву.

Где-то в стороне, очень далеко, слышался протяжный плач.

– Кто же это? – не выдержала она. – Или «что»? Не умолкает. От этого на душе так печально. Может, он просит, чтобы его впустили?

– Куда?

– В жизнь. Он не умер и еще не жил, но отчаянно хочет жить. Как ты думаешь… – Она запнулась.

– Ну, говори.

– Боже мой, – вырвалось у нее. – Помнишь, у нас с тобой в прошлом месяце был разговор?..

– На какую тему? – не понял он.

– На тему нашего будущего. На тему свободы от обязательств. Что семья нам не нужна. И дети тоже.

– Нет, не помню, – сказал он.

– А ты напряги память, – сказала она. – Мы тогда пообещали друг другу не создавать семью и не заводить детей. – Помедлив, она добавила: – Чтобы никаких младенцев.

– Не заводить детей. Чтобы никаких младенцев?

– Как по-твоему… – Оторвав голову от подушки, она прислушалась к далекому жалобному крику, приглушенному деревьями и окрестностями. – Может быть…

– Что?

– Вроде бы я знаю, как это остановить.

Он выжидал.

– Мне кажется, надо…

– Ну, ну? – поторопил он.

– Надо тебе подвинуться на мою половину.

– Приглашаешь к себе?

– Да, приглашаю, иди сюда.

Повернув голову, он несколько мгновений смотрел в ее сторону и наконец перекатился на ее край постели. Городские часы пробили четверть, половину четвертого, потом три сорок пять и четыре часа утра.

Только тогда они опять стали прислушиваться.

– Ты что-нибудь слышишь? – спросила она.

– Пытаюсь.

– А плач?

– Умолк, – сказал он.

– И в самом деле. Этот призрак, ребенок, малыш – слава богу, больше не плачет.

Он сжал ее руку, повернул голову в ее сторону и сказал:

– Это мы с тобой сделали.

– Да, это мы, – сказала она. – Да, слава богу, мы его утихомирили.

Ночь выдалась на редкость тихой. Даже ветер мало-помалу замер. Листву на деревьях больше не бросало в дрожь.

А они лежали в темноте, держась за руки, слушали тишину – эту дивную тишину – и ждали рассвета.