Текст книги "Фантастика Рея Бредбери"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Улыбка

На главной площади очередь установилась еще в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по-двое, по-трое подстраивались к очереди еще люди, которых приманил в город праздник и базарный день.

Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче.

Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках, руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди.

– Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань?-сказал человек за его спиной.

– Это мое место, я тут очередь занял,-ответил мальчик

– Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в этом толк!

– Оставь в покое парня,-вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.

– Я же пошутил.-Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул ее. – Просто подумал, чудно это-ребенок, такая рань а он не спит.

– Этот парень знает толк в искусстве, ясно?-сказал заступник, его фамилия была Григсби.– Тебя как звать-то, малец?

– Том.

– Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку-верно. Том?

– Точно!

Смех покатился по шеренге людей.

Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда. Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок» но мало кто покупал, мало кому это было по карману.

Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.

– Говорят, она улыбается,– сказал мальчик.

– Ага, улыбается,-ответил Григсби.

– Говорят, она сделана из краски и холста.

– Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая,-я слышал-была на доске нарисована, в незапамятные времена.

– Говорят, ей четыреста лет.

– Если не больше. Коли. уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.

– Две тысячи шестьдесят первый!

– Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем

мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была… И достались нам только рожки да ножки.

Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.

– Скоро мы ее увидим?-уныло протянул Том.

– Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни.

– Ладно, сэр,

Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.

– А зачем мы все тут собрались?-спросил, подумав, Том.-Почему мы должны плевать?

Тригсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.

– Э, Том, причин уйма.-Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз.-Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города-труды развалин, дороги от бомбежек-словно пила, вверх-вниз, поля по ночам светятся, радиоактивные… Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость?

– Да, сэр, конечно.

– То-то и оно… Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть но такова человеческая природа.

– А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели?-сказал Том.

– Во-во! А все эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами-ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников. Том. Наших праздников…

Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!…

– Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее стекло-стекло, слышишь? господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх!

Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.

– А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего,-продолжал вспоминать Григсби,-было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов-и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том? -

Том подумал.

– Ага

Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий..

– Сэр, это больше никогда не вернется?

– Что-цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!

– А я так готов ее терпеть,-сказал один из очереди.-Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны…

– Чего зря болтать-то!-крикнул Григсби.-Всё равно впустую.

– Э,-упорствовал один из очереди,-не торопитесь.-8от увидите: еще появится башковитый человек, который ее подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.

– Не будет того, сказал – Григсби.

– А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам-нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно.

– Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!

– Почему же? Может, на этот раз все будет иначе. Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой; держа в руке листок бумаги, Огороженное пространство было в самом центре площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед– шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки.

– Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай! -По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских-четверо мужчин с желтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней.

– Это для того,-уже напоследок объяснил 1ригс-би,-чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!

Том замер перед картиной, глядя на нее.

– Ну, плюй же!

У мальчишки пересохло во рту.

– Том, давай! Живее!

– Но,-медленно произнес Том,-она же красивая!

– Ладно, я плюну за тебя!

Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на ее взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.

– Она красивая,– повторил он.

– Иди уж, пока полиция…

– Внимание!

Очередь притихла. Только что они бранили Тома– стал как пень!-а теперь все повернулись к верховому.

– Как ее звать, сэр?-тихо спросил Том.

– Картину-то? Кажется, «Мона Лиза»… Точно:

«Мона Лиза».

– Слушайте объявление– сказал верховой.– Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении…

Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста… Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жесткие лоскуты,.рвали их в мелкие-мелкие клочья.

Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.

– Эй, Том, ты что же!-крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая. Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.

На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через нее. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит-спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лег, часто дыша.

– Том?-раздался во мраке голос матери.

– Да.

– Где ты болтался?-рявкнул отец.-Погоди, вот я тебе утром всыплю…

Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде.

– Ложись!-негромко прикрикнула на него мать.

Еще пинок.

Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.

Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял ее. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.

Мир спал, освещённый луной.

А на его ладони лежала Улыбка.

Он смотрел на нее в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: «Улыбка, чудесная улыбка…»

Час спустя он все еще видел ее, даже после того как осторожно сложил ее и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним – Улыбка. Ласковая, добрая, она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.

Золотые яблоки Cолнца

– Юг, – сказал командир корабля.

– Но, – возразила команда, – здесь, в космосе, нет никаких стран света!

– Когда летишь навстречу солнцу, – ответил командир, – и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. – Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул. – Юг.

Медленно кивнул и повторил:

– Юг.

Ракета называлась «Копа де Оро», но у нее было еще два имени: «Прометей» и «Икар». Она в самом деле летела к ослепительному полуденному солнцу. С каким воодушевлением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кисловатого лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где ожидала эта исполинская Сахара!

Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.

– «Золотые яблоки Солнца»?

– Йетс!

– «Не бойся солнечного жара»?

– Шекспир, конечно!

– «Чаша золота»? Стейнбек. «Кувшин золота»? Стефенс. А помните – горшок золота у подножья радуги?! Черт возьми, вот название для нашей орбиты:

«Радуга»!

– Температура?…

– Четыреста градусов Цельсия!

Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно. Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тела.

Космический корабль воплощал строгую изысканность и хладный, скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно-белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пылающего в космосе, малейшее дыхание огня, способное просочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентрированную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.

В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:

– Температура восемьсот градусов!

«Падаем, – подумал командир, – падаем, подобно снежинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, в душное пекло августа…»

– Тысяча двести градусов Цельсия.

Под снегом стонали моторы: охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.

– Тысяча шестьсот градусов Цельсия. Полдень. Лето. Июль.

– Две тысячи градусов!

И вот командир корабля спокойно (за этим спокойствием – миллионы километров пути) сказал долгожданное:

– Сейчас коснемся Солнца.

Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное золото.

– Две тысячи восемьсот градусов!

Странно, что неживой металлический голос механического термометра может звучать так взволнованно!

– Который час? – спросил кто – то, и все невольно улыбнулись.

Ибо здесь существовало лишь Солнце и еще раз Солнце.

Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжигало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорало время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумерках.

– Смотрите!

– Командир!

Бреттон, первый штурман, рухнул на ледяной пол. Защитный костюм свистел в поврежденном месте; белым цветком расцвело облачко замерзшего пара – тепло человека, его кислород, его жизнь.

– Живей!

Пластмассовое окошко в шлеме Бреттона уже затянулось изнутри бельмом хрупких молочных кристаллов. Товарищи нагнулись над телом.

– Брак в скафандре, командир. Он мертв.

– Замерз.

Они перевели взгляд на термометр, который показывал течение зимы в заснеженных отсеках. Четыреста градусов ниже нуля. Командир смотрел на замороженную статую; по ней стремительно разбегались искрящиеся кристаллики льда. «Какая злая ирония судьбы, – думал он, – человек спасается от огня и гибнет от мороза…»

Он отвернулся.

– Некогда. Времени нет. Пусть лежит. – Как тяжело поворачивается язык… – Температура? Стрелки подскочили еще на тысячу шестьсот градусов.

– Смотрите! Командир, смотрите!

Летящая сосулька начала таять.

Командир рывком поднял голову и посмотрел на потолок. И сразу, будто осветился киноэкран, в его сознании отчетливо возникла картина, воспоминание далекого детства.

…Ранняя весна, утро. Мальчишка, вдыхая запах снега, высунулся в окно посмотреть, как искрится на солнце последняя сосулька. С прозрачной хрустальной иголочки капает, точно белое вино, прохладная, но с каждой минутой все более жаркая кровь апреля. Оружие декабря, что ни миг, становится все менее грозным. И вот уже сосулька падает на гравий. Дзинь! – будто пробили куранты…

– Вспомогательный насос сломался, командир. Охлаждение… Лед тает!

Сверху хлынул теплый дождь. Командир корабля дернул головой влево, вправо.

– Где неисправность? Да не стойте так, черт возьми, не мешкайте!

Люди забегали. Командир, зло ругаясь, нагнулся под дождем; его руки шарили по холодным механизмам, искали, щупали, а перед глазами стояло будущее, от которого их, казалось, отделял один лишь короткий вздох. Он видел, как шелушится покров корабля, видел, как люди, лишенные защиты, бегают, мечутся с распахнутыми в немом крике ртами. Космос – черный замшелый колодец, в котором жизнь топит свои крики и страх… Ори, сколько хочешь, космос задушит крик, не дав ему родиться. Люди суетятся, словно муравьи в горящей коробочке, корабль превратился в кипящую лаву… вихри пара… ничто!

– Командир?!

Кошмар развеялся.

– Здесь.

Он работал под ласковым теплым дождем, струившимся из верхнего отсека. Он возился с насосом.

– А, черт!

Командир дернул кабель. Смерть, которая ждет их, будет самой быстрой в истории смертей. Пронзительный вопль… жаркая молния… и лишь миллиарды тонн космического огня шуршат, не слышимые никем, в безбрежном пространстве. Словно горсть земляники, брошенной в топку, – только мысли на миг замрут в раскаленном воздухе, – пережив тела, превращенные в уголь и светящийся газ.

– Ч-чёрт!

Он ударил по насосу отверткой.

– Господи!…

Командир содрогнулся. Полное уничтожение… Он зажмурил глаза, стиснул зубы. «Черт возьми, – думал он, – мы привыкли умирать не так стремительно, – минутами, а то и часами. Даже двадцать секунд – медленная смерть по сравнению с тем, что готовит нам это голодное чудище, которому не терпится нас сожрать!»

– Командир, сворачивать или продолжать?

– Приготовьте чашу. Теперь – сюда, заканчивайте, живей!

Он повернулся к манипулятору огромной чаши, сунул руки в перчатки дистанционного управления. Одно движение кисти – и из недр корабля вытянулась исполинская рука с гигантскими пальцами. Ближе, ближе… металлическая рука погрузила «Золотую чашу» в пылающую топку, в бестелесное тело, в бесплотную плоть Солнца.

«Миллион лет назад, – быстро подумал командир, направляя чашу, – обнаженный человек на пустынной северной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню в кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пещеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И они несмело заулыбались… Так огонь стал достоянием людей».

– Командир!

Четыре секунды понадобились исполинской руке, чтобы погрузить чашу в огонь.

«И вот сегодня мы снова на тропе, – думал командир, – тянем руку с чашей за драгоценным газом и вакуумом, за горстью пламени иного рода, чтобы с ним, освещая себе путь, мчаться через холодный космос обратно и доставить на Землю дар немеркнущего огня. Зачем?»

Он знал ответ еще до того, как задал себе вопрос.

«Затем, что атомы, которые мы подчинили себе на Земле, слабосильны; атомная бомба немощна и мала; лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать, оно одно владеет секретом. К тому же это увлекательно, это здорово; прилететь, осалить – и стремглав обратно! В сущности, все дело в гордости и тщеславии людей – козявок, которые дерзают дернуть льва за хвост и ускользнуть от его зубов. Черт подери, скажем мы потом, а ведь справились! Вот она, чаша с энергией, пламенем, импульсами, – назовите, как хотите, – которая даст ток нашим городам, приведет в движение наши суда, осветит наши библиотеки, позолотит кожу наших детей, испечет наш хлеб насущный и поможет нам усвоить знание о нашей вселенной. Пейте из этой чаши, добрые люди, ученые и мыслители! Пусть сей огонь согреет вас, прогонит мрак неведения и долгую зиму суеверий, леденящий ветер недоверия и преследующий человека великий страх темноты. Итак, мы протягиваем руку за даянием…»

– О!

Чаша погрузилась в Солнце. Она зачерпнула частицу божественной плоти, каплю крови вселенной, пламенной мысли, ослепительной мудрости, которая разметила и проложила Млечный Путь, пустила планеты по их орбитам, определила их ход и создала жизнь во всем ее многообразии.

– Теперь осторожно, – прошептал командир.

– Что будет, когда мы подтянем чашу обратно? И без того такая температура, а тут…

– Бог ведает, – ответил командир.

– Насос в порядке, командир!

– Включайте!

Насос заработал.

– Закрыть чашу крышкой!… Теперь подтянем, – медленно, еще медленнее…

Прекрасная рука за стеной дрогнула, повторив в исполинском масштабе жест командира, и бесшумно скользнула на свое место. Плотно закрытая чаша, рассыпая желтые цветы и белые звезды, исчезла в чреве корабля. Аудиотермометр выходил из себя. Система охлаждения билась в лихорадке, жидкий аммиак пульсировал в трубах, словно кровь в висках орущего безумца.

Командир закрыл наружный люк.

– Готово.

Все замерли в ожидании. Гулко стучал пульс корабля, его сердце отчаянно колотилось. Чаша с золотом – на борту! Холодная кровь металась по жестким жилам: вверх – вниз, вправо – влево, вверх – вниз, вправо – влево…

Командир медленно вздохнул.

Капель с потолка прекратилась. Лед перестал таять.

– Теперь – обратно.

Корабль сделал полный поворот и устремился прочь.

– Слушайте!

Сердце корабля билось тише, тише… Стрелки приборов побежали вниз, убавляя счет сотен. Термометр вещал о смене времен года. И все думали одно:

«Лети, лети прочь от пламени, от огня, от жара и кипения, от желтого и белого. Лети навстречу холоду и мраку». Через двадцать часов, пожалуй, можно будет отключить часть холодильников и изгнать зиму. Скоро они окажутся в такой холодной ночи, что придется, возможно, воспользоваться новой топкой корабля, заимствовать тепло у надежно укрытого пламени, которое они несут с собой, словно неродившееся дитя.

Они летели домой.

Они летели домой, и командир, нагибаясь над телом Бреттона, лежавшим в белом сугробе, успел вспомнить стихотворение, которое написал много лет назад.

Порой мне Солнце кажется горящим древом…

Его плоды златые реют в жарком воздухе,

Как яблоки, пронизанные соком тяготенья,

Источенные родом человеческим.

И взор людей исполнен преклоненья,

– Им Солнце кажется неопалимым древом.

Долго командир сидел возле погибшего, и разные чувства, жили в его душе. «Мне грустно, – думал он, – и я счастлив, и я чувствую себя мальчишкой, который идет домой из школы с пучком золотистых одуванчиков».

– Так, – вздохнул командир, сидя с закрытыми глазами, – так, куда же мы летим теперь, куда?

Он знал, что все его люди тут, рядом, что страх прошел и они дышат ровно, спокойно.

– После долгого-долгого путешествия к Солнцу, когда ты коснулся его, подразнил и ринулся прочь, – куда лежит твой путь? Когда ты расстался со зноем, полуденным светом и сладкой негой, – каков твой курс?

Экипаж ждал, когда командир скажет сам. Они ждали, когда он мысленно соберет воедино всю прохладу и белизну, свежесть и бодрящий воздух, заключенный в заветном слове; и они увидели, как слово рождается у него во рту и перекатывается на языке, будто кусочек мороженого.

– Теперь для нас в космосе есть только один курс, – сказал он.

Они ждали. Ждали, а корабль стремительно уходил от света в холодный мрак.

– Север, – буркнул командир, – Север. И все улыбнулись, точно в знойный день вдруг подул освежающий ветер.