Текст книги "Музы в век звездолетов"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Андре Моруа,Уильям Тенн,Джеймс Бенджамин Блиш,Ллойд Бигл-мл.,Дэймон Найт,Эдвард Морган Форстер,Витольд Зегальский,Нарсисо Серрадор,Айон Декле,Масами Фукусима
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Подумать только, брать деньги с бедного ребенка ни за что! – страстно возмутилась миссис Прентис. – Почему же вы их не вернули?

Фиш подтащил складной стул и сел к ней поближе.

– Миссис Прентис, – тихонько проговорил он, – я хотел уберечь Норму от ошибки. Вот что я ей сказал давай ты все же выполнишь наше соглашение и годик со мной позанимаешься, сказал я. А если и тогда будешь недовольна – что ж, я с радостью верну все до последнего цента.

– От вас не было никакого толку, – с истерическими нотками в голосе произнесла Норма.

Фиш одарил ее взглядом, полным скорбного терпения.

– Да он просто войдет, посмотрит, как я работаю, и скажет что-нибудь вроде: «Здесь чувствуется большое настроение», или «Симметрия хороша», или еще что-нибудь такое же бессмысленное. Я так издергалась, что даже не могла рисовать. Тогда, тетя Мэри, я вам и написала, но вы были в Европе. Черт возьми, я должна была что-то сделать, разве нет? – Девушка так крепко стиснула пальцы в кулак, что они побелели.

– Ну-ну, милая, – прошелестела миссис Прентис и положила руку племяннице на плечо.

– Я посещала дневные занятия в Культурном центре, – проговорила Норма сквозь зубы. – Ничего другого я себе просто не могла позволить.

Глаза миссис Прентис засверкали от негодования.

– Не думаю, мистер Уилмингтон, что нам следует и дальше это обсуждать. Я требую, чтобы вы вернули все деньги, которые я вам заплатила. Мне кажется, это просто непорядочно – такой известный художник – и унизился до…

– Миссис Прентис, – сказал Фиш, снова понизив голос, – если бы не моя вера в блестящее будущее Нормы как художницы, что ж, я теперь же вручил бы вам все до по-след-не-го цента Но в данном случае она совершает большую ошибку, так что я снова предлагаю…

– Док, – грубо перебил его Дэйв, – черт возьми, вы как можно скорее вернете ей деньги. – Он подался вперед, обращаясь к старшей из женщин: – Если хотите знать, как его настоящее имя, то перед вами Гордон Фиш. Так он, во всяком случае, назвался, когда мы с ним познакомились. Все это обычное мошенничество. Вовсе он никакой не художник. Настоящий Джордж Уилмингтон – его племянник; это инвалид, проживающий в Висконсине. Док просто представился его именем, так как юноша слишком болен, чтобы появляться на публике, и все такое. Пожалуйста, вот правда. Или, по крайней мере, та ее часть, что известна лично мне.

– Такова, стало быть, твоя благодарность, Дэйв, за то, что я устроил тебя в художественную школу? – грустно спросил Фиш.

– Вы пробили мне стипендию, но вам это ничего не стоило. Я выяснил у директора. Наверное, вы просто хотели убрать меня с дороги, чтобы я не болтал лишнего. Ладно, док, тут все в порядке. Но когда я встретил Норму – вчера у дверей вашего дома…

– Что? Когда?

– Около десяти.

Фиш поморщился; он тогда лежал в постели с больной головой и не откликнулся на звонок. Если бы он только знал!

– Вас не было дома, ну, мы разговорились, и… Знаете, одно дело прикидываться собственным племянником, а совсем другое – обещать когонибудь обучить, когда вы сами не способны толком линию провести!

Фиш поднял руку.

– Послушай, Дэйв, есть кое-что, о чем ты и понятия не имеешь. Ты уверен, что меня зовут Гордон Фиш? А ты когда-нибудь видел мое свидетельство о рождении? Может, ты знаешь кого-то, кто помнит меня ребенком? С чего ты взял, что меня зовут Гордон Фиш?

– Да вы же мне сами сказали.

– Верно, Дэйв, сказал. И еще ты говоришь, что настоящий Джордж Уилмингтонг – инвалид, живущий в Висконсине. А ты его когда-нибудь видел, Дэйв? Может, ты бывал в Висконсине?

– Нет, не бывал, но…

– И я не бывал. Нет, Дэйв, – Фиш важно понизил голос, – все, что я о себе рассказывал, – всего-навсего ложь. И я это признаю. – Теперь самое время пустить слезу Фиш обратил свои мысли к кредиторам, к проблемам с машиной, к продавцу акций нефтяной компании, что сбежал на юг с деньгами, к адвокатам, которые обобрали Фиша до нитки, пытаясь эти деньги вернуть, – и вообще ко всеобщей неблагодарности. Теплая капелька сбежала по щеке, и, наклонив голову, Фиш смахнул кулаком соленую влагу.

– Как же так? – пробормотал сбитый с толку Дэйв.

– У меня были свои причины, – через силу ответил Фиш. – Вполне определенные причины. Но знаете, мне мне тяжело об этом говорить. Oростите, миссис Прентис, могу я ненадолго остаться с вами наедине?

Она немного подалась вперед, сочувственно глядя на Фиша. Должно сработать – такая женщина не может выдержать вид плачущего мужчины.

– Я, конечно, не возражаю, – вставая, сказала Норма. Девушка направилась к двери, и Дэйв последовал за ней. Вскоре дверь за ними закрылась.

Фиш высморкался, небрежно вытер глаза, браво распрямился и убрал носовой платок.

– Полагаю, миссис Прентис, вы не знаете, что я вдовец. (Глаза ее широко раскрылись.) Да, это правда, я потерял мою дорогую жену. Обычно я, правду сказать, об этом не рассказываю, но теперь почему-то… Не знаю, доводилось ли вам, миссис Прентис, терять близкого человека.

– Разве Норма вам не сказала? – взволнованно ответила она – Я вдова, мистер Уилмингтон.

– О, я не знал! – заявил Фиш. – Но как странно! Я что-то такое почувствовал… какую-то вибрацию. Простите, миссис Прентис… можно мне звать вас Мэри? Знаете, после моей утраты… – Надо бы пустить еще слезу; стоит только начать, дальше они уже текут сами. – Я стал сам не свой. Представьте, даже не хотел жить. Целый год не мог дотронуться до карандаша. И даже сегодня не могу провести хотя бы линию, если кто-то за мной наблюдает. Вот, стало быть, и причина всей неразберихи. Эта история с моим племянником и прочее – я просто все выдумал, считал, так будет легче. Знаете, я бываю так неловок, когда речь идет о такте. Словно слон в посудной лавке. Вот и вся история, Мэри. – Фиш откинулся на спинку стула и еще разок энергично высморкался.

Глаза миссис Прентис увлажнились, но ее прелестное личико выражало настороженность.

– Честно говоря, просто не знаю, что и думать, мистер Уилмингтон. Вы говорите, что не можете рисовать на людях…

– Пожалуйста, зовите меня Джордж. Видите ли, это называется психологической травмой.

– Ну а как вам такое предложение? Я на несколько минут вас покину, а вы что-нибудь нарисуете. Думаю, тогда…

Фиш грустно покачал головой:

– Все гораздо сложнее. Я не могу рисовать нигде – только в одной из комнат моего дома. Это связано с портретом жены и некоторыми сувенирами. – Он с трудом сглотнул, но в третий раз слезу пустить не решился. – Мне очень жаль, я нарисовал бы для вас все, что угодно, если б мог, но…

Мэри некоторое время молча сидела, размышляя.

– Тогда, скажем, вот как. Вы, мистер Уилмингтон, отправляетесь домой и что-нибудь рисуете – к примеру, набросок моего лица, по памяти. Полагаю, любой квалифицированный художник может это проделать?

Фиш заколебался, не рискуя возражать.

– Ну вот, видите, и все будет улажено. Ведь вы не можете раздобыть мою фотографию и отослать ее в Висконсин – просто не хватит времени. Я дам вам… ну, скажем, полчаса.

– Пол…

– Вполне достаточно, разве не так? И значит, когда через полчаса я приду за вами, если у вас будет нужный набросок – что ж, тогда станет ясно, что вы говорите правду. Если же нет…

Прижатый к стене, Фиш не пал духом. Он встал с доверительной улыбкой.

– Пожалуй, это будет по-честному. Только знайте – вашего лица мне никогда не забыть. И еще хочу вам сказать, насколько мне легче теперь, после нашей случайной беседы, и… что ж, лучше я пойду и приступлю к рисунку. Жду вас через полчаса, Мэри! – Он помедлил у двери.

– Я приду… Джордж, – сказала она.

Кряхтя и спотыкаясь, Фиш прорвался через весь дом, громко хлопая за собой дверями. Повсюду жуткий бардак – на полу в гостиной разбросаны диванные подушки и газеты; но ничего-ничего, вот выйдет она за него замуж, будет кому убраться в доме. Теперь надо – Фиш открыл заветную комнату, лихорадочно сорвал крышку с большой машины и принялся нажимать кнопки на одном из блоков, – теперь надо только сделать проклятый набросок. Один шанс из сотни. Но все же лучше, чем ничего. Фиш включил машину, в беспомощном нетерпении наблюдая, как манипуляторы высунулись наружу и повисли без движения.

Лицо – и схожесть! Единственная надежда – сложить его из отдельных фрагментов. В машине уже не действовало ничего, кроме некоторых почти бесполезных элементов, которые выдавали технические рисунки, архитектуру, а также анатомические фрагменты. Только бы хватило еще на одно лицо! И чтобы оно было хоть чуть-чуть похоже на лицо Мэри!

Машина вдруг щелкнула и повела линию. Фиш замер, с отчаянной тревогой наблюдая за тем, как связное движение двух вращающихся осей переводит прямой толчок манипулятора в стройную линию. Одно удовольствие смотреть – даже если в результате ничего и не выйдет. Вот линия стала закругляться; теперь манипулятор поднимался, возвращаясь обратно. Нос! Машина рисовала нос!

На вид нос напоминал греческий – правильной формы, но великоват и не слишком похож на аккуратный точеный носик Мэри. Но ничего-ничего, онто сумеет ее уговорить – Фишу бы только товар, а уж он-то его продаст. Пусть хоть какое-нибудь женское лицо – только не очень уродливое. Ну, вперед – теперь глаза!

Но манипуляторы остановились и снова повисли в неподвижности. Машина тихо гудела; циферблаты светились; ничего не происходило.

Снедаемый нетерпением, Фиш взглянул на часы, хлопнул по ним ладонью, снова внимательно в них всмотрелся, изрыгнул проклятия и быстро зашагал прочь из комнаты. В последнее время машина иногда вот так замирала, будто все пыталась и пыталась заработать, но почему-то не могла, а затем – щелк! – снова включалась. Фиш поспешил обратно, заглянул в комнату – пока ничего, опять ушел и стал расхаживать взадвперед по пустому дому, выискивая, чем бы заняться.

Тут он впервые заметил, что в корзинке под щелью для писем лежит какая-то корреспонденция. Большей частью счета. Их он сразу швырнул под диван в гостиной, но среди макулатуры оказался и пухлый коричневый конверт со штемпелем «Информационной службы Британской библиотеки» в углу.

Так давно это было, что Фиш не сразу и сообразил. Через пару недель после того, как он отослал то письмо, пришла открытка с учтивым текстом, подтверждающим получение заказа, а затем несколько месяцев ни звука. Со временем Фиш решил, что ответа он уже не получит. Такого языка просто нет… Что ж, посмотрим. Он надорвал краешек конверта.

Тут его беспокойный взгляд отвлекся на стенные часы в столовой. Не забывать о времени! Рассеянно сжав в руке конверт, Фиш снова ринулся в заветную комнату. Машина по-прежнему не двигалась, гудя и светясь. На бумаге – ничего, кроме благородного носа.

Фиш забарабанил по боковой стенке большой машины, но в результате лишь отбил себе кулаки. Затем треснул по работавшему блоку. Ничего. Тогда он отвернулся, заметил, что все еще сжимает конверт, и раздраженно сунул туда руку.

Внутри лежала скрепленная сверху скобкой жесткая оранжевая папка. Когда Фиш поднял обложку, в папке оказался единственный лист бумаги. Вверху был проставлен вензель Британской энциклопедии, а также:

«В.А. Штернбак, директор.»

Ниже, в середине, стояло:

«ШВЕДСКИЕ СЛОВА»

Ошеломленный, Фиш быстро пробежал глазами весь список. Там оказались все слова, которые он списал с брошюры, и напротив каждого стоял английский эквивалент. «Teckning» – рисунок. «Monster» – образец. «Utplana» – стереть. «Anvandning» – применение, использование.

Фиш поднял взгляд. Так вот, значит, почему ничего не происходило, когда он нажимал кнопку «Utplana»: он всегда пытался пользоваться ею до завершения рисунка, но ни разу, когда тот готовый лежал на доске. Почему же он об этом не подумал? Да, а вот «Avsla» – удалить. И «Slutsatsen» – завершение. «Чтобы удалить рисунок до завершения, нажмите кнопку…» А он и этого никогда не делал.

А что значит средняя кнопка? «Torka» – сбрасывать. Сбрасывать? Так, посмотрим, там было еще «Avlagsna». Порой, когда Фиш лежал спросонок, фраза «Avlagsna ett monster» шуршала у него в голове подобно какому-то грозному предупреждению… Вот оно. «Avlagsna» – устранять.

Руки его тряслись. «Чтобы устранить образец из блока после использования, нажмите кнопку «Сброс». Фиш выронил папку. Значит, все это время, сам того не ведая, он постоянно растрачивал драгоценные образцы, выбрасывая их один за другим, пока от машины ничего не осталось – только восемь гробов бесполезной аппаратуры, сделанной для какого-то шведа…

Машина негромко щелкнула, и другой манипулятор тронулся с места. Он провел изящную вертикальную линию неподалеку от передней части носа. Наверху линия закруглилась и снова пошла вниз, затем вверх…

Где-то далеко раздался настойчивый звонок в дверь.

Фиш, как загипнотизированный, уставился на бумагу. Движущееся перо описало еще одну изящную незамкнутую петлю, затем еще одну – будто приплюснутые друг к другу «американские горы». Затем еще одну, двигаясь неумолимо и неторопливо, – теперь петель стало четыре. Не останавливаясь, машина продлила последнюю линию вниз, а затем повела ее поперек. Линия коснулась кончика носа и, закруглившись, вернулась обратно.

Четыре незамкнутые петли оказались согнутыми пальцами. А пятая – большим пальцем, торчавшим наружу. Фиш тупо уставился на могучий кукиш.

Машина, негромко гудя, втянула манипуляторы обратно в гнезда. Вскоре лампочки погасли и гудение прекратилось. Снаружи снова раздался звонок – и продолжал трезвонить.

Ричард САБИА
ПРЕМЬЕРА

Когда ее пристегнули к контурному креслу – оно послушно принимало форму лежащего человека, – девушка вскрикнула и сжалась под эластичной прокладкой стальных скреп.

И еще раз она содрогнулась и вскрикнула, когда почувствовала омерзительное прикосновение чудовища. Не помня себя, она бежала, увязая в тинистом болоте, но неведомая тварь с налитыми кровью глазами передвигалась куда быстрей на мягких паучьих ногах. И вот девушка уже бьется в гнусных объятиях. В смертельном ужасе она закричала снова…

Позади, на спинке кресла, стрелка проектора качнулась за красную черту. Вдали от сотен длинных рядов кресел, на контрольном щитке сектора F вспыхнула сигнальная лампочка, и настойчивый гудок привлек внимание дежурного контролера. Тот взглянул на контрольный план зала и побежал вдоль ряда, отыскивая кресло девушки. Он увидел, что проектор автоматически прекратил прием эмоциофильма-боевика и включил пленку аварийного транквилизатора. Девушка уже не кричала, только дышала часто и неровно. Контролер оглядел ряды кресел: свободных мест почти не было, но никто больше не казался испуганным сильнее, чем это было предусмотрено.

Другие контролеры прервали обход рядов и с насмешливым любопытством глядели в его сторону. В ответ он недоуменно пожал плечами, вынул из специального гнезда на спинке кресла эмоциодопуск девушки на восприятие фильма и сравнил допустимую остроту ощущений с показателем шкалы проектора. Цифры совпадали. Еще более озадаченный, он проверил остальные приборы, но так и не обнаружил причин для приступа панического страха.

Пленка транквилизатора кончилась, механизм автоматически выключился. Контролер ослабил зажим электродов, снял их с головы девушки и спрятал в ящик.

Она открыла глаза; контролер снял аппарат и отстегнул скрепы.

– Вам лучше, мисс? – спросил он с заботливой улыбкой.

Она кивнула, но где-то в глубине глаз по-прежнему таилась тревога.

– Спуститесь-ка вниз, в клинику, – сказал он тихо, помогая ей встать.

Девушка ничего не ответила, но позволила себя увести. Они на ходу вскочили в движущуюся транспортную кабину и мягко поехали вниз, сквозь этажи эмоциотеатра, заставленные бесчисленными рядами кресел.

Когда кабина дошла до этажа, где размещалась администрация, контролер перевел рычаг на горизонтальное движение, и их втянуло в коридор. Он проводил девушку в кабинет врача и оставил там, предварительно рассказав, что произошло.

Врач усадил девушку возле своего стола.

– А сейчас как вы себя чувстсуете?

Она слабо улыбнулась и ответила; растягивая слова, как все южане:

– По-моему, хорошо.

– Посмотрим, – сказал он, проглядывая ее эмоциодопуск. – Вы – мисс… э… Лоретта Минан из…э… а, вот… из Хэммонда, штат Луизиана. – Он поднял на нее глаза и улыбнулся. – Смею спросить, сколько вам лет, мисс Минан?

– Шестнадцать.

– И очаровательные шестнадцать, должен признаться. Вы здесь с родителями?

– Да. Ма и па на совещании. Они нам разрешили пойти в эмотеатр.

– Кому это вам?

– Здесь еще мой старший брат, Джэсон.

– Так. А ему сколько лет?

– Восемнадцать. Но он рослый, с виду настоящий мужчина, кто его не знает, дает ему больше двадцати.

– Где он сидит?

– Рядом со мной, слева.

Доктор посмотрел на план зала.

– Так, значит номер… э… шесть тысяч сорок два. Придется послать за ним контролера.

– Не надо, прошу вас, – поспешно взмолилась она. – Пусть досмотрит. А то он взбесится, если по моей милости не узнает, чем кончилось.

– Ладно, – любезно согласился доктор. – Как вы развлекаетесь здесь, в Нью-Йорке?

– Сногсшибательно!

– Это хорошо. А дома тоже бываете на эмоциофильмах?

Доктор увидел, как она как-то напряглась и нервно заерзала в удобном кресле.

– Да.

– Любите их?

– Да.

– И волнуетесь, когда воспринимаете эмофильмы ужасов?

– Нет, сэр.

За ее настороженностью доктор почувствовал тревогу.

– Так почему же вы так нервничали сегодня, как по-вашему?

– Не знаю, сэр. Может быть, с непривычки. Я никогда раньше не уезжала так далеко из дому, только один раз – в Нью-Орлеан.

Доктор опять взял в руки ее допуск.

– Снимок не очень-то похож.

– Да, я плохо вышла, – пролепетала она.

Улыбка вдруг сбежала с лица доктора, оно сразу стало строгим.

– А может, все дело в том, что это не ваша фотография и не ваш допуск?

Она побелела.

– Как вас зовут?

– Робайна Роу.

Опущенные глаза не отрывались от нервно мечущихся пальцев.

– Кто такая Лоретта Минан?

– Моя подруга.

– Почему вы взяли ее допуск?

Она чуть не плакала.

– Я просто не могла не пойти на этот эмофильм. В нем играет мой любимый актер.

– Наверно, в вашем допуске запрещены эмофильмы ужасов?

Она кивнула.

– А почему? Кошмары по ночам?

Она покачала головой.

– Никогда не поверю, что у вас плохое сердце.

Она снова покачала головой.

– Я Восприимчивая, – мрачно вымолвила она наконец.

Доктор даже подскочил от возмущения и перегнулся через стол.

– Ах ты, глупая! – заорал он. – Настоящая дуреха.

С порога открытой двери вдруг метнулась тень, через стол прыгнула на доктора и вместе с ним покатилась на пол.

– Джэсон! – взвизгнула Робайна.

– Как вы смеете так разговаривать с моей сестрой! – вопил Джэсон, молотя доктора кулаками. – Я убью вас!

Служащий, сопровождавший Джэсона в клинику, кинулся к столу, чтобы оттащить юношу; Робайна тоже попыталась вмешаться, но в пылу драки ее сбили с ног, она упала и ударилась головой о перевернутый стул. Услышав крик боли, Джэсон бросился к сестре.

– Пустяковая шишка! – уверял он, обняв ее и утешая, как малого ребенка.

Доктор тем временем встал на ноги и злыми глазами разглядывал этого высокого, на редкость красивого юношу – полумальчика, полумужчину.

Бережно усадив сестру в кресло, Джэсон вновь круто повернулся к врачу.

– Послушайте, вы…

– Нет, это вы послушайте! – перебил доктор. Он видел, что Джэсон весь подобрался, словно для второго прыжка, но Робайна схватила его за руку, и кулаки юноши медленно разжались. – Если бы вы действительно так сильно любили сестру, вы бы не помогали ей убивать себя.

– О чем вы говорите?

– Вы отлично знаете, о чем, черт вас дери! – крикнул доктор. – Отлично знаете, что ваша сестра считается Восприимчивой. Она ощущает все в десять раз интенсивнее обыкновенного человека, и порог восприятия у нее настолько высок, что сцена смерти в эмофильме может убить ее! Некоторые мои слова вам, видно, непонятны, – добавил доктор, заметив легкое замешательство на лице Джэсона, – но зато вы наверняка знаете, что такое ваша сестра и как осторожно с ней надо обращаться.

Виноватое выражение лица Джэсона подтвердило его правоту.

Разгневанный врач продолжал бушевать.

– Какого же черта мы ввели закон об обязательном допуске к восприятию эмофильмов, как вы считаете? К чему все эти медицинские обследования и психотесты при выдаче допусков? Даже вас, вас, такого здоровенного быка, можно убить страхом, если острота проецируемого ощущения превысит предел вашего психопрофиля. – Он видел, что юноша опять не понял последних слов. – Впрочем, это уж дело ваше. А вот почему вы подвергли смертельной опасности сестру, разрешив ей незаконно воспользоваться чужим допуском? Да еще выбрали эмофильм ужасов!

– Я не хотел, – жалобно сказал Джэсон, – но она пищала и приставала до тех пор, пока я не сдался.

– Ладно, в общем вы оба нарушили закон. Мы дадим знать вашим родителям, а до их прихода придется посидеть здесь. – Доктор нажал сигнальную кнопку и вызвал охранника. – Отведите этих двоих в кабинет мистера Лемсона, – приказал он.

Охранник увел их и по движущейся платформе проводил в административное крыло, где помещалась дирекция; хрусталь и металл театре фирмы «Все как наяву» остался позади. Служащий не ушел, пока управляющий делами вице-президента Сайруса У. Лемсона не пригласил их в кабинет.

Мистер Лемсон предложил молодым людям сесть и молча разглядывал Джэсона, его малинового цвета бумажные штаны в обтяжку и черную, переливающуюся куртку, которая подчеркивала стройность мускулистого тела. «Восемнадцать или больше? – думал он, слегка удивленный. – Этот красивый великан уже не мальчик».

– Доктор сообщил мне о вас по видеофону, – строгим голосом начал он и долго разъяснял серьезность их проступка, потом сообщил, что родители вот-вот прибудут, И он проводил их в конференц-зал, обставленный как роскошная гостиная.

– Посидите здесь до прихода родителей. На столике есть журналы, а если пожелаете, можно включить телевизор.

Он закрыл за собой дверь.

– Включить телевизор? – спросил Джэсон.

– Нет, что-то не хочется.

Они уселись на огромную тахту, и Робайна взглянула на брата.

– Джэсон, мне, правда, очень жаль. Опять из-за меня на тебя сыплются разные беды.

– Не скули, Роби. Ничего страшного не будет. Они расскажут па и ма, па сделает вид, что закует нас в кандалы, когда мы вернемся в гостиницу, а на самом деле будет только шагать по комнате мрачный как туча и изведет нас своими нотациями, чтобы мы чувствовали себя виноватыми. Словом, много движений и никаких достижений, как у пчелы, увязшей в бочке дегтя.

– Да, конечно, – согласилась Робайна. И робко взглянула на брата. – Джэсон, а чем кончился эмофильм?

Джэсон возмутился.

– Ну знаешь, Роби, неужто тебе еще мало? Ты слышала, доктор сказал, что этот последний чуть тебя не угробил.

– Ну, Джэсон, пожалуйста, что тут плохого, ведь ты только расскажешь.

– Все равно плохо! Ты сейчас же опять начнешь трепыхаться.

– Это потому, что никто не умеет рассказывать лучше тебя, ты словно разыгрываешь все, что произошло.

– Я не разыгрываю, я рассказываю.

– Ну ладно, называй это рассказом, но дома все говорят, что слушать тебя – то же самое, что смотреть эмофильм. И, пожалуйста, братец Джэй, не прикидывайся, что ты этого не знаешь и тебе самому это не приятно!

Джэсон не пересказывал конец эмофильма – он воспроизводил его. Он чудовищем подползал к сестре, и, хотя Робайна затыкала рот кулаком, она не могла сдержать тихого нервического вскрика. Джэсон хотел было замолчать, но она умолила его рассказывать дальше. Теперь он был героем, Греггом Мэсоном, и бился с таинственным врагом, и она, дрожа всем телом, следила за их схваткой не на жизнь, а на смерть. В последнем, отчаянном сверхчеловеческом броске Грегг руками разорвал грудь чудовища и вырвал трепетное, сочащееся сердце. Страшная тварь извивалась по земле, издыхала, покрытая слизью. Грегг, весь израненный, в крови, с остановившимся от ужаса взглядом, повернулся и шатаясь кинулся к Робайне.

– Грегг, о Грегг! – с облегчением повторяла Робайна, и слезы катились по ее щекам.

– Все в порядке, Джоан, – говорил он, утешая ее, – все хорошо. Все уже позади. Перестань, Джоан, утри слезы, а то тебе не видно, как я тебя люблю. Все хорошо.

– О Грегг, – она слабо улыбнулась сквозь слезы. Грегг обвил Джоан руками и поцеловал в дрожащие губы.

– Что вы делаете? – крикнул кто-то с порога.

От звука этого испуганного голоса Грегга и Джоан точно ветром сдуло. А Джэсон и Робайна медленно отошли друг от друга и увидели, что в комнату входит мистер Лемсон с каким-то незнакомцем.

– Это еще что? – снова заговорил м-р Лемсон. – Мало вам и так неприятностей?

– Позволь мне, Сай, – выступил вперед вновь пришедший. – Боб Хершэлл, – представился он, дружелюбно улыбаясь. – Скажите, пожалуйста, что вы делали, когда мы вошли?

– Ничего, – вызывающе ответил Джэсон.

– Вот они, гримасы порочного юга! – воскликнул Лемсон. – Брат обнимает сестру и говорит, что это «ничего».

– Я целовал ее вовсе не в том смысле… – горячо сказал Джесон. – Я просто рассказывал…

– Что именно? – нетерпеливо спросил Хершэлл.

– Я рассказывал конец эмофильма, который мы видели, то есть видел-то я один. Ей не удалось досмотреть.

– Вы имеете в виду «Ужас Марса»? – уточнил Хершэлл.

– Наверное. Точно не помню, как он назывался.

– Колоссально! – сказал Лемсон. – Мы тут неделями сидим, придумываем заголовки, а этот типичный американский юнец не помнит названия эмофильма, пережитого меньше часа назад.

– И как же вы рассказывали? – спросил Хершэлл.

– Он замечательный рассказчик, – с гордостью проговорила Робайна. – Он вроде как представляет, и с таким чувством, что и вправду кажется, будто ты сама все это переживаешь.

Хершэлл повернулся к Лемсону.

– Сай, я уверен, что это он. Все сходится. У меня появилась одна идейка, и если выйдет, фирма «Все как наяву» займет первое место среди всех эмоциокомпаний.

– Мы и так первые, – устало сказал Лемсон. – Фирма «Все как наяву» – крупнейшая эмоциофирма, ты, по-моему, просто спятил, эти оба – настоящие психопаты, и я сам тоже свихнусь, если ты не объяснишь, в чем дело. Ты ворвался ко мне в кабинет…

– Прошу прощения, я не успел, все разворачивалось так стремительно… Я был у себя, ну, этажом ниже. И засадил Майру Шейн читать сценарий, пытался убедить ее, что это отличная роль. Но у нее ничего не получилось: рецептор не принимал. Вместо ее текста я почему-то пережил кульминацию «Ужаса Марса». У рецептора сегодня дежурит Зэк, он в две минуты все проверил и убедился, что электроника в полном порядке. А это могло означать только одно: кто-то забивает нас своей проекцией. Я звонил во все концы, но никто не включал проектора и никто не вел читку. А твоя секретарша сказала, что у вас тут сидит парочка ребят, вот я и поднялся посмотреть. И я уверен, что во всем виноват этот рослый южанин. Не иначе!

Лемсон явно заинтересовался.

– Но у него же нет реле. Как может рецептор ловить и фиксировать его ощущения?

– А хирургия на что?

И Хершэлл спросил Джэсона:

– Вам никогда не делали операции, не вшивали реле – усилитель мозговых реакций?

– Это вы про крошечные транзисторы, которые вставляют в череп эмоактерам?

– Именно.

– Нет, мне никогда не делали ничего похожего.

– Но это же невозможно, – сказал Лемсон. – Никто не обладает такой природной мощностью, чтобы без всякого усилителя проецировать и подавать на рецептор свои ощущения.

– А теперь, видно, это уже не невозможно, – радостно сказал Хершэлл. – Послушай, плюнь ты на эту дурацкую историю с допуском. Мне нужно срочно испробовать этого парня на рецепторе. Когда придут его родичи, намекни, что мы, возможно, сделаем их сына звездой; только не очень распространяйся на этот счет, а то они налетят сюда с целой сворой стряпчих и с кучей контрактов.

– Зря ты очертя голову влезаешь в это дело, Боб. Что с того, что он проецирует au naturel? А играть-то он умеет?

– Ты бы не спрашивал, если бы, как я две минуты назад, торчал у рецептора и принимал ощущения этого парня.

– Но у него ведь жуткий южный говор.

– Послушай, Сай, все будет зависеть от пробы. Если он не умеет играть – долой! Если же он такое чудо, каким кажется, то, пока мы не выколотим из него этот южный акцент, пустим его на вестерны и на эмофильмы о гражданской войне. Голову даю на отсечение, Сай, что этот парень – величайшая находка для эмофильма.

Спустя пять месяцев сияющий Хершэлл вошел в кабинет Лемсона и бросил на стол развернутую газету.

– Ты читал рецензию Лоранцелли на Роу в комиксе?

– Великолепно! – рявкнул Лемсон. – Мы тратим миллионы долларов на рекламу, убеждаем людей, что наши вестерны годятся для взрослых, а ты, вице-президент компании, во всеуслышание называешь их комиксами.

– Ладно, Сай, ты лучше прочти рецензию. Эмофильм он считает средненьким, но от Джэсона Роу в диком восторге.

Лемсон взял было газету, но нетерпеливый Хершэлл тут же вырвал статью у него из рук и сам начал читать вслух отдельные куски.

– Послушай… э… Джэсон Роу – яркий, остро чувствующий молодой актер, чей замечательный талант зря растрачен на роль юного стрелка в слабом вестерне…

Он… э… проецирует с такой яркостью и непосредственностью, что, видно, его способность к передаче тончайших переживаний просто не имеет предела. Его искусство перевоплощения безукоризненно, нет и намека на присутствие постороннего сознания, у него не найдешь расплывчатости, которая обычно свидетельствует о том, что механик у пульта рецептора всячески старается стереть подсознательные мысли актера, не связанные с ролью. Либо судьба послала мистеру Роу виртуоза-механика, либо он обладает потрясающей способностью абсолютного перевоплощения. Создается впечатление, что актер Роу умер, сумев передать задиристому юнцу (роль которого – он играет) всю свою жизненную силу, так что тот просто живет в фильме, не сохраняя ни малейшего сходства с Джэсоном Роу. В своем дебюте молодой Роу достиг цели, которая до сих пор считалась недостижимой: каждый эмоциозритель ощущал полное внутреннее слияние с героем, которого изображает актер. Мы возлагаем на него огромные надежды, ибо свет такого таланта озаряет сцену лишь раз в тысячелетие. Благодаря Джэсону Роу фирма «Все как наяву» теперь гарантирует то, что обещает своим названием». Хершэлл бросил газету на стол.

– Как тебе нравится, Сай?

– Настолько нравится, что я сдаюсь, – с довольной улыбкой ответил Лемсон. – Ты был прав, продвигая Джэсона. Теперь мы выпустим его в эмофильме «Земля», как тебе хотелось, и ты, наконец, перестанешь ко мне приставать.

– А знаешь, Сай, Лоранцелли ошибается насчет механика у рецептора.

– Он на этом и не настаивает…

– Ну, Зэк лучший из всех возможных, – перебил его Хершэлл, – но как только мы начали фиксировать эмофильм Роу, Зэк прибежал ко мне потрясенный и сказал, что материалы Роу фиксируются так, точно тот действительно живет, а не играет роль. Никаких подсознательных помех, а этого никогда еще не бывало. Все именно так, как говорит Лоранцелли: Роу точно умирает, и начинает жить герой. Зэк клянется, что Роу просто исчезает. На пленке нет и следа его существования.