Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики. Операция на совести"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Кир Булычев,Фредерик Браун,Роман Подольный,Дмитрий Биленкин,Джеймс Ганн,Игорь Росоховатский,Дэймон Найт,Ольгерд Ольгин,Михаил Кривич,Александр Горбовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Рэй Брэдбери. Быть может, мы уже уходим…

Странное, неименуемое коснулось его шеи, прошлось по крохотным волоскам, пока он просыпался. Не открывая глаз, он вдавил ладони в землю.

То ли мир ворочался во сне, поигрывая древним подкожным огнем?

Или то бизоны выбивают дробь копытами в пыли прерий, в шелестящей траве, накатываясь, как черная буря?

Нет.

Что же это? Что?

Он открыл глаза и стал мальчиком Хо-Ави из племени, названного именем птицы, с холмов, прозванных тенями сов, близ великого моря, в день беспричинного зла.

Хо-Ави смотрел на занавес у входа в шатер, дрожащий, как вспоминающий зиму огромный зверь.

"Скажи мне, – подумал он, – откуда идет этот ужас? Кому несет он смерть?"

Отодвинув занавес, Хо-Ави вышел наружу.

Он двигался медленно – мальчишка, чьи смуглые скулы походили на грудки летящих птичек. Карие глаза видели небо, полное облаков и духов, в приложенной к уху ладони отдавался гром барабанов войны под ударами пушинок, но великая тайна тянула его к окраине деревни.

Там, говорили легенды, земля разливалась волной до иного моря. От берега до берега столько земли, сколько звезд в ночном небе. Где-то там, вдали, тучи темных бизонов выкашивали под корень траву. А здесь стоял Хо-Ави с холодеющим сердцем, удивляясь, недоумевая, ожидая, боясь.

"И ты?" – спросила тень ястреба.

Хо-Ави обернулся.

Тени рук его деда чертили письмена на ветру.

Нет. Руки деда сказали: "Молчи!" Язык старика мягко оглаживал беззубые десны. Глаза как лужицы, оставшиеся в пересохших руслах глаз, среди истрескавшихся песчаных пустошей лица.

Они стояли на краю рассвета, притянутые неведомым.

Старик последовал примеру мальчика. Прислушались высохшие уши, дрогнули ноздри. Старик так ждал ответного тихого рыка, который скажет им, что это лишь буря грудой валежника обрушится с небес. Но ветер не ответил ему, болтая сам с собой.

"Мы пойдем на Великую Охоту", – показал Старик. "Сегодня, – как уста, говорили руки, – день несмышленых юнцов и дряхлых старцев". Воины не пойдут с ними. Зайчонок и умирающий гриф пойдут вдвоем. Ибо лишь самые юные видят жизнь впереди, и лишь самые старые способны на нее оглянуться; прочие же так заняты жизнью, что не видят ее.

Старик неторопливо огляделся.

Да! Он знал, он был уверен, он не ошибся! Чтобы найти, чтобы увидеть то, что из тьмы, нужны невинность младенца и невинность слепца.

"Пошли!" – приказали дрожащие пальцы.

Маленький кролик и ястреб, прикованный к земле, покинули деревню и вышли в надвигающуюся бурю.

Они обшарили горы, чтобы проверить, не лежат ли камни грудами, и так оно и было. Они озирали прерии, но видели лишь ветры, игравшие друг с другом дни напролет, как дети племени. Они находили наконечники стрел, память древних войн.

"Нет, – чертили в небе руки Старика, – люди этого племени и того курят у летних костров, покуда их женщины рубят хворост. Мы слышим свист не их стрел".

И наконец, когда солнце ушло в страну охотников на бизонов, Старик глянул вверх.

"Птицы! – вскричали руки его. – Птицы летят на юг! Кончилось лето!"

"Нет, – ответили пальцы мальчишки, – лето только началось, и я не вижу птиц!"

"Они летят так высоко, – сказали руки Старика, – что лишь слепой может ощутить их полет. Их тени ложатся на сердце, не на землю. Мое сердце чует их перелет. Лето уходит. А с ним, видно, и мы. Быть может, мы уже уходим…»

– Нет! – вскрикнул мальчик испуганно. – Куда мы пойдем? Почему? Зачем?

"Кто знает? – откликнулся Старик. – Мы можем не двигаться с места. Но даже не двигаясь, мы, быть может, уйдем".

– Нет! Возвращайтесь! – кричал мальчишка пустому небу, незримым птицам, ясным ветрам. – Останься, лето!

"Бесполезно, – сама собою ответила рука Старика. – Ни ты, ни я, ни наш народ не остановят этих холодов. Погода сменилась, и холод падет на нашу землю до конца веков".

"Но откуда идет он?"

"Оттуда", – указал наконец Старик.

И в сумерках они вгляделись в великие воды, что тянутся на восток до края мира, куда еще никто не заплывал.

"Там", – показал сжатый кулак Старика. Там.

Вдалеке горел на берегу одинокий костер.

Вставала луна, а Старик и малыш тащились по песку, слышали в море странные голоса, вдыхали горький дым приблизившегося костра.

Они подползли и замерли, глядя на свет. И чем дольше глядел Хо-Ави, тем холоднее становилось ему; и он понял, что Старик прав.

Ибо близ костра, где горели мох и плавник, близ языков огня, трепетавших на вечернем, холодном несмотря на лето, ветру, сидели создания, невиданные дотоле.

То были люди, чьи лица были как раскаленные угли, а глаза – как синее небо. На щеках и подбородках их росли блестящие волосы. Один из них стоял, сжимая в руке молнию, и на голове его была острозубая луна вроде рыбьей морды. Другие носили на груди яркие, круглые, искристые льдышки, позвякивавшие при ходьбе. Хо-Ави смотрел, как эти люди снимают с голов бренчащие яркие штуки, сбрасывают ослепительные панцири, черепашью броню с торсов, рук, ног и швыряют сброшенные оболочки на песок. И эти создания смеялись, а в море колыхалась на волнах черная тень, как огромное темное каноэ с развешанными над ним клочьями облаков на шестах.

Когда не было больше сил задерживать дыхание, Старик и мальчик ушли.

Они смотрели с холма на костер, что казался не больше звезды. Моргнешь – и он дрогнет. Закроешь глаза – исчезнет.

И останется.

"И это великое дело?" – спросил мальчик.

Лицо Старика исполнилось ужасом лет и нежеланной мудрости, как у падшего на землю орла. Глаза полыхали ясно, точно из глубины их поднималась ледяная чистая воды, в которой отражается все; как река, впивавшая небо и землю, познававшая их, принимавшая молчаливо и позволявшая копить пыль и время, облики, звуки и судьбы.

Он кивнул.

То была буря. Ею кончится лето. От нее летели птицы на юг, не касаясь тенями скорбящей земли.

Морщинистые руки застыли. Время вопросов прошло.

Вдалеке взметнулось ввысь пламя. Один из пришельцев поднялся; блеснула яркая черепашья броня – словно стрела вонзилась в бок ночи.

Мальчик исчез во тьме, следуя за орлом и ястребом, обитавшими в каменеющем теле деда.

А внизу вздыбилось море, метнуло на берег еще одну соленую волну, и, грянувшись о берег, та разлетелась на мириады осколков, зашипевших в песке, – словно тысяча затачиваемых ножей.

Мануэль Гарсиа-Виньо. Возвращение

Мальчик с силой швырнул мяч в чугунный узор калитки, и трехцветный шар, ударившись о столбик, упал на влажное дно канавы недалеко от клумбы генциан. Он подбежал и схватил его, вытер о зеленую траву газона, подбросил вверх, поймал и повернулся, чтобы швырнуть в калитку снова.

Но, повернувшись, он увидел, что, хотя калитка по-прежнему закрыта и не слышно было, чтобы она скрипнула, по эту сторону ее стоит человек. А ведь он только что смотрел на тропинку за калиткой, словно ручей стекавшую по пологому склону, и никого на ней не видел.

Мяч выпал у него из рук, прокатился несколько метров, остановился в клевере, на полпути между ним и незнакомцем.

Ребенок смотрел на того, чей силуэт так четко вырисовывался в свете заходящего солнца, и чувствовал, что его знает, хотя до этого никогда не видел. Лица из-за расстояния и света он хорошо разглядеть не мог.

Человек сделал к нему несколько шагов, и мальчик заглянул в темную бездну его взгляда. Закружилась голова, а потом стало страшно – как будто он оказался во тьме пещеры, где таится все, что вызывает в нем ужас, все, что вызывает в нем отвращение, все, что мучает его в снах. Несколько мгновений он чувствовал, как его поймали и держат эти хищные, цвета крови, зрачки, взгляд которых обращен внутрь; зрачки, которые никогда не знают покоя; все время ищут что-то, но никак не найдут; зрачки, такие же тусклые и отталкивающие, как поверхность стоячих вод.

– Нет, нет! – закричал ребенок, не понимая, что он отрицает, чувствуя только: он не хочет смотреть, не хочет видеть, узнать.

Желудок сжало, что-то поднялось к горлу, глаза застлал туман, а потом, сдерживая дрожь, пробегавшую по всему телу, он собрал все силы и отвернулся. Он увидел перед собой свой дом – из его окон потоками лились цветы, а от выбеленных стен отражалось, как смех, вечернее солнце цвета созревшего лимона. Дверь была приоткрыта, и из нее плыли вкусные запахи и знакомые звуки. К ней он и побежал, зовя мать.

Профессор посмотрел на стоящего перед ним человека, а потом перевел взгляд на стены камеры, где проступала большими пятнами сырость.

– Садитесь, – предложил он.

Человек мотнул головой.

Профессор смотрел на него все так же пристально, – словно размышляя над тем, что означает этот отказ и чем он вызван.

Он протянул пачку сигарет, но человек отказался и от нее.

– Ну что ж, – сказал профессор.

Не отрывая от него взгляда, он повертел пачку в руках и, наконец, положил обратно в карман, после этого прикусил верхнюю губу и, словно отвечая сам себе не невысказанный вопрос, кивнул несколько раз головой. Потом, вздохнув, кивнул опять и сказал:

– Так, значит, вы решили?

Человек иронически улыбнулся:

– Дать себя повесить или стать вашим подопытным кроликом – тут выбирать не приходится.

– Возможно, – согласился профессор. – Но должен еще раз вам напомнить, что в Машине Времени никто никогда не путешествовал. Даже морская свинка…

– Не волнуйтесь, такой свинкой стану для вас я. Да и не все ли мне равно, попаду я на стол анатомички или распылюсь на атомы, путешествуя в Машине Времени?

– Хорошо, в таком случае… придется пройти обследование.

– Я в вашем распоряжении.

– Договорились.

Профессор пошел к двери, но остановился и снова на него посмотрел.

– Это не одно и то же… – начал он.

– Что именно?

Профессор чуть развел руками, висевшими как плети, и только потом сказал:

– Не я создавал законы, по которым вас осудили, хотя и считаю их справедливыми.

– Я тоже считаю их справедливыми.

– Я вам не судья и не палач.

Человек снова улыбнулся.

– Так ли?

– Уверяю вас. Вот почему мне нужно было ваше согласие.

– Право, мне все равно. Да вы обо мне не волнуйтесь.

– Не могу не волноваться, – сказал профессор.

Наступило молчание, и казалось, будто из толстых тюремных стен сочится низкое, не грани слышимого гудение – тревожное гудение, родившееся из отчаяния, одиночества и страха.

– Волнуюсь, – продолжал профессор, – хотя знаю, что вы приговорены к смертной казни, и знаю все то ужасное, в чем вас обвиняют.

Человек посмотрел ему в глаза ничего не выражающим взглядом. Профессор горько улыбнулся.

– Мы говорили с вами о путешествии, которое я вам предложил. А задумывались вы когда-нибудь о путешествии, которое привело вас сюда?

Человек наморщил лоб. Выражение иронии, появившееся на его лице с первых слов собеседника, исчезло.

– Да, задумывался. И за последние дни не один раз. Путешествие из молодости, подававшей такие надежды, от карьеры, начавшейся так блестяще (да вы знаете все это не хуже меня), из дружной, счастливой семьи – в исковерканную зрелость, в пропасть преступления, а камеру смертника… Да, конечно, я об этом задумывался.

– И что же?

– А ничего. Когда на шее у тебя петля, когда знаешь, что бесполезно просить о помиловании, когда так страшно, как сейчас мне, ты видишь все в другом свете. Было бы нечестностью, обманом, если бы я стал мерить свои вчерашние поступки меркой моих сегодняшних мыслей. Я знаю: вернись я к началу своего пути, все повторилось бы.

– Вы не раскаиваетесь?

– Не знаю.

В глазах человека мелькнула искра вызова, гнева, а может, и страдания, и он крикнул:

– И знать не хочу!

Профессор шагнул к нему, и казалось, что сейчас он дружеским жестом дотронется до плеча собеседника, однако он этого не сделал.

– Успокойтесь, – сказал он, – успокойтесь, пожалуйста, и простите меня. Похоже, я пытался оправдать себя перед самим собой в том, что принял теперешнюю свою роль, – вот почему я был жесток с вами. Простите меня.

Человек снова иронически улыбнулся.

– Я уже говорил – обо мне не волнуйтесь.

– Хорошо.

Профессор протянул руку, но ее не пожали.

Приготовления закончились – на них хватило двадцати дней. Через три недели после того, как профессор впервые появился в тюрьме, человека вывели перед рассветом из камеры и усадили в полицейскую машину.

Машина перевезла его с одного конца города на другой и подъехала к небольшому особняку на окраине. Там, перед входом, его уже дожидался профессор.

Движением руки профессор остановил конвоиров, а ему сказал:

– Идемте со мной.

Он привел его в комнату, где все – пол, потолок, стены – было из металла, где не было окон, а посредине стояло кресло, тоже металлическое. Больше ничего – ни картины, ни коврика.

– Ну вот мы и пришли, – сказал профессор. – Когда я выйду, усаживайтесь…

Человек был бледен, и казалось, будто каждое движение стоит ему огромных усилий.

– Куда вы меня отправите?

Профессор задумался.

– Теоретически, – сказал он наконец, – я могу отправить вас куда угодно. Я еще не решил…

Человек дрожащей рукой провел по лбу.

– Я все-таки хотел бы знать… куда я попаду, куда могу попасть? Теоретически.

Прошли секунды, и в глазах ученого он увидел: решение принято.

– Выбирайте сами.

– Но, профессор…

Кусая губы, человек судорожно сцепил пальцы рук.

– Профессор, эти три недели я много думал о своем путешествии – о том, про которое вы меня спрашивали…

Он схватился рукой за горло, словно силился оторвать что-то, его сжимавшее, может быть, петлю виселицы.

– Вы не обязательно умрете. Если бы обязательно, то, поверьте мне, я бы не…

– Какая разница! – перебил его человек. – Хотя нет, разница есть. А впрочем, не все ли равно? Если бы не ваши опыты, меня в этот час уже не было бы в живых.

– Хорошо, – с некоторым нетерпением сказал профессор. – Говорите же, что хотели сказать.

Человек облизнул пересохшие губы, потом набрал полную грудь воздуха.

– Первую жестокость я совершил, когда мне было десять лет. Как-то раз мы играли, и тогда это произошло. Никто не придал этому значения, но я-то знаю – вот начало, отправной пункт путешествия, которое привело меня сюда. Профессор, я хочу вернуться в те времена, когда я еще не начал творить зло. В какой-то из дней моих десяти лет, но до этого страшного дня. В сад моего дома, дома моей матери. Это возможно?

Профессор кивнул.

– Где вы тогда жили?

Человек назвал адрес в том же городе, где они были сейчас.

– Возможно это? – спросил он снова.

– Я уже сказал, думаю, да.

Человек как будто успокоился, напряженность, в какой он выл, ослабла.

– Профессор, если мне суждено попасть куда-нибудь, то лучше мне попасть именно туда.

Профессор вышел, закрыл за собой дверь, и человек сел в кресло.

Он огляделся вокруг. В комнате было очень светло, но откуда исходит свет, понять он не мог. Он поискал глазами дверь, за которой исчез профессор, но не нашел и ее. Комната была кубом, грани куба приблизительно пятиметровые; пол, стены и потолок ничем друг от друга не отличались листы металла без видимых швов или спаек, матово отражающие от себя странный свет.

Через некоторое время (какое именно, он не знал) ему показалось, будто он слышит (хотя он не мог бы сказать, услышал он его только что или начал слышать с момента, когда сел в кресло) какое-то низкое гуденье, воспринимаемое не только слухом, но и осязанием и зрением. Казалось, воздух в комнате, до этого неподвижный, теперь дрожит, и это дрожание проникало в самую глубь его существа.

Вдруг он почувствовал, что висит в пустоте, и одновременно что перестает быть самим собой. Гудение прекратилось, и теперь его окружал со всех сторон плотный серый туман. У него закружилась голова, и последнее, о чем он подумал, это что он падает в бездонную пропасть, падает, падает…

Это был сад его дома, дома его матери, место, где прошло его детство. Он узнал чугунный узор калитки, канаву, клумбу генциан, клевер, цветы на окнах, побеленные стены дома, от которых отражалось, как смех, вечернее солнце цвета созревшего лимона. Узнал трехцветный мяч, и мальчика, еще не творившего зла, мальчика, полного трепетных надежд, – тех самых, во власти которых когда-то, давным-давно, он пребывал.

Мальчик на него смотрел. В глазах у ребенка был вопрос, и ему захотелось на него ответить. Он сделал несколько шагов, но взгляд мальчика остановил его. В этом взгляде были страх и отвращение, и в нем жили наводящие ужас сны, которые позднее стали действительностью.

– Нет, нет! – закричал мальчик.

И он понял, что мальчик отвергает его, и тогда он изо всех сил пожелал отсюда исчезнуть. И когда мальчик, зовя мать, бросился к дому, у человека снова, как до этого, закружилась голова, и он опять, как в Машине Времени, почувствовал, что висит в пустоте, а потом падает в бездонную пропасть, падает, падает и никак не достигнет дна…

Джеймс Ганн. Девушки, сработанные по науке

У нас, в Неошо, все началось с Кенди Браун. В городах покрупнее так было наверняка давно, но там, быть может, не искали причин.

Мне было десять лет, когда Кенди приехала к нам из Канзас-Сити, но даже я понимал, что девушке с такой фигуркой и лицом да еще с таким именем [Кенди – конфета (англ.)] не место в нашем захолустье. Ей бы жить в Нью-Йорке и сниматься в рекламе вечерних туалетов с открытыми плечами, или черного кружевного белья, или пенистого мыла. Впрочем, какой бы товар она ни представляла, в первую очередь она представляла любовь. Слово «любовь» наилучшим образом сочеталось с именем Кенди.

Говорят, что мода на женскую красоту так же меняется, как мода на платье. Возможно, мой прадед сказал бы, что ноги и талия Кенди слишком тонкие, а бедра и грудь слишком пышные, но все молодые люди в Неошо, ослепленные красотой незнакомки, не находили, что в ней надо перераспределять даже одну унцию.

Весть о приезжей распространилась по нашему городу быстрее, чем было тогда, когда на почте разбили флакон духов, полученный для кого-то наложенным платежом. И не успела она войти в гостиницу, как туда уже сбежался народ. Некоторым счастливчикам удалось захватить кресла в вестибюле, остальные толпились и галдели, как на распродаже бычков.

Зато мне повезло. Как самый маленький, я протиснулся к приезжей и увидел совсем близко ее золотистые волосы, голубые глаза и ярко-красные губы. От нее пахло свежим сеном, я обожал этот запах.

В городе с места в карьер начали судачить главным образом, понятно, женщины. Одни говорили, что она замужем и не жди у нее успеха: вслед за ней явится муж. Другие говорили, что нет, незамужем, хотя по годам ей пора. Третьи утверждали, что она вдовушка, а некоторые открыто выражали возмущение; мол, по внешности видать ее профессию, и куда смотрит шериф, допуская такое в Неошо и к тому же в гостинице?

Приезжую поначалу звали мисси Браун – среднее между мисс и миссис, так и не выяснив, есть ли у нее муж. А я вот узнал это уже в первый день. У нее на пальце не было обручального кольца, и, что важнее, она обещала выйти за меня замуж. Обещала после того, как расписалась в книге для приезжих, которую подал ей Марв Кинкейд, дневной дежурный. Марв едва оторвал от нее взгляд, чтобы прочесть подпись.

– Кенди! – произнес он с блаженным вздохом.

И так же блаженно вздохнули все мужчины, которые толпились вокруг. Тут-то я и вынырнул:

– Мисс Кенди, а вы выйдете за меня замуж?

Она поглядела сверху вниз и рассмеялась.

– Как тебя зовут? – услышал я медовый голосок.

Я даже не сразу вспомнил свое имя.

– Джим, – ответил я.

– Что ж, выйду, Джим. Обещаю. Вырастай поскорей.

Но за меня она не вышла. А вышла за Марва Кинкейда, кстати, самого невзрачного парня, и осталась с ним в Неошо и свила для него уютное гнездышко. Злые языки предсказывали, что проку не будет от этого брака, что она его бросит или превратит в горького пьяницу, что он ради нее запустит лапу в кассу гостиницы и его посадят или найдут в подвале с перерезанным горлом.

Однако ничего подобного не произошло. Зато Марв перестал околачиваться в бильярдных и проводил вечера дома, поступил на заочный факультет и в конце концов стал управляющим гостиницей. Кенди никому не делала плохого ни Марву, ни посторонним. Жила она замкнуто, не сплетничала, не ходила в гости, ни с кем не флиртовала, и это, кажется, сильнее всего бесило наших кумушек. А что касается городских кавалеров, то они вскоре стали переключаться на другие объекты. После свадьбы Кенди к нам в город приехала Трейси. Их можно было принять за близнецов, хотя Трейси была рыженькая и имела несколько иные черты лица. Но, как и Кенди, она воплощала мужскую мечту: ангел да и только, красотка с прелестной фигуркой. Ее мужем стал доктор Уинслоу. Правда, в то время он еще не был доктором, а просто Фредом Уинслоу и отнюдь не завидным женихом. Зато потом, когда, потрудившись, он выучился на доктора, Фред говорил, что ему это удалось благодаря помощи Трейси.

После Трейси к нам приехала Чучу, за ней Ким, за ней Даллас, а после них Эйприл, и мне тогда уже стукнуло восемнадцать, и Эйприл стала моей женой. Эйприл была блондинка, как Кенди, и фигурой она очень напоминала Кенди, будто их отлили из одной формы. Вначале меня это чуточку беспокоило; не влюбился ли я только по сходству? Но Эйприл оказалась идеальной женой, и я никогда не пожалел о своем выборе. Найдите другого мужчину, который мог бы сделать такое признание!

Эйприл обладала всеми достоинствами, нужными для хорошей жены. Уравновешенная, но не флегматичная, ласковая, но не властная, она интересовалась моими делами, хотя не совала нос куда не следовало. Она была прекрасной кулинаркой. Не ленилась встать поутру и приготовить мне сытный завтрак, а в полдень когда я приходил домой, второй завтрак аппетитный, но с учетом калорий. К обеду у нее всегда был какой-то вкусный сюрприз. Она штопала мне носки и пришивала пуговицы, гладила рубашки и чистила ботинки, а когда у нас в Неошо задергиваются шторы, выполняла то, что щедро обещали ее личико и ее прелестные формы, да так, что любой муж был бы доволен. Вдобавок ко всему она мыла по субботам машину; не знаю, как в других местах, но в нашем городе никто большего от жены не требует.

А наши кумушки все не переставали судачить:

– И откуда их сюда приносит, хотела бы я знать?

– Девчонка эффектная, не спорю, но чем моя Джейн хуже? И вряд ли такая финтифлюшка умеет печь пироги, как моя Джейн!

– Какой бес их сюда тянул, раз уж они такие замечательные? Не могли, что ли, найти себе мужей в других городах?

И некоторые предвещали:

– Что-то здесь неладно, припомните. Скоро увидите мужей-горемык!

Но горемыками оказались другие – те, кто женился до появления Кенди. А кто женился после, устроили себе приятную жизнь, в том числе, как я уже говорил, и ваш покорный слуга.

Я поступил на службу в банк, работал с усердием и дослужился до первого вице-президента. Я знал, что через год старик Бейли уйдет на пенсию и я займу его кресло президента.

Джесс Холл, женившись на Чучу, окончил юридический и стал первым юристом в городе. Лиж Симпсон, взявший в жены Ким, был избран сенатором. А Байрон Джорджи, муж Даллас, владеет сетью универсамов. Я мог бы этот перечень продолжить. И после Эйприл к нам прибывало еще много таких же девушек, и все они повыходили замуж. И у всех у них мужья преуспели. А те, кто умер, дали возможность своим вдовам выйти вторично замуж и помочь новым супругам тоже сделать карьеру.

Кого я жалел, так это наших местных девиц. Они были вовсе не какие-то замарашки. Просто им оказалось не под силу выдержать конкуренцию таких, как Кенди или Эйприл.

Но это не конец. Слушайте дальше.

По субботам мы играли в покер. Собирались вечером в гостинице вшестером: Марв, док Уинстоу, я, Джесс, Байрон и Лиж, если последний находился в городе. В ту субботу, о которой пойдет речь, конгресс был распущен на каникулы, и Лиж приехал домой.

Эйприл не ругалась, когда я уходил. Она никогда не ругается. Но у меня было тяжелое предчувствие, и я с порога спросил:

– Дай честное слово, ты не сердишься, что я тебя оставляю?

Она поправила воротничок моей рубашки нежными пальчиками и поцеловала меня. Она выглядела сейчас нисколько не старше, чем двадцать лет назад, пожалуй, даже еще красивее.

– Ну что ты! – ответила она без ехидства, свойственного некоторым женщинам. – Ты же со мной шесть вечеров в неделю. Имеешь полное право развлечься в мужской компании. – И она подтолкнула меня к двери.

Во время игры док вдруг ни с того ни с сего спрашивает:

– А не странно ли вам, друзья, вот нас тут шестеро счастливо женатых мужчин, а ни ребенка, ни цыпленка ни у кого из нас нет.

Лиж рассмеялся:

– Может, потому-то мы и счастливы. Мои знакомые, у которых дети, все нервные, издерганные. Впадают в истерику по любому пустяку.

– И все-таки смотрите, ни одна из приезжих не стала матерью, – стоял на своем док.

– Да что ты… – возразил было Байрон, но он не сумел назвать ни одной пары с ребенком.

– И постепенно в городе уже почти не стало детей, – продолжал док, одно время мне казалось, у молодого Фишера или у Джонсов ждут прибавления, но вот же нет, как видите.

– А почему? – спросил в упор Джесс.

– Должен сказать правду: Трейси бесплодна, – столь же прямо ответил док. – Мне хотелось иметь детей и спустя некоторое время я послал ее обследоваться. И, узнав правду, – док пожал плечами, – заставил себя утешиться тем, что полного счастья" ведь ни у кого не бывает.

– А я считал повинным за это себя, – сказал Байрон.

– Так же и я, – сказал Марв. – Я думал, Кенди винить тут немыслимо.

Мы все подтвердили кивками – конечно, немыслимо. Потом долго молчали. Я даже забыл, что у меня три туза и пара.

– Итак? – нарушил я молчание.

– Что итак? – переспросил Марв.

– Чем ты, как доктор, это объяснишь?

– Возможно, все они бесплодные, – с явной неохотой ответил док.

– Но почему? – снова спросил Джесс.

– Почему именно приезжие?

Разговор принимал неприятный оборот. Я сказал:

– Давайте продолжим игру.

Но Джесс уже был в своей обычной роли: он всегда должен был докопаться до сути. Когда он выступал в суде, с ним было трудно спорить.

– Откуда все они взялись? Свою жену кто-нибудь когда спрашивал?

Первым ответил Марв:

– Кенди приехала из Пассейка, штат Нью-Джерси. Я видел ярлык у нее на чемодане.

– И Чучу оттуда же, – сказал Джесс и, помолчав, добавил: – Я сам ее спрашивал.

Мы посмотрели на него с почтением, как смотрят честные трусы на глупца, осмелившегося играть в русскую рулетку.

– А что там у них в Пассейке? – спросил Байрон.

– Много красивых матерей, – усмехнулся док.

Случалось ли вам находиться в компании, где кто-то выскажет мысль, а другой подхватит ее и придаст ей новый, зловещий смысл? Сейчас уже Джесса нельзя было остановить.

– А рассказывали они вам о своих семьях? Вспоминали отца, мать, сестер или братьев?

Все, как один, замотали головой – такого нет, не было. Черт, тут и меня пробрало, а Марв – тот крикнул:

– Кто же их произвел на свет там, в Пассейке?

Джесс дернул плечом.

– Может, специальная фабрика.

Мы засмеялись: шутник этот Джесс!

– Как будто есть фабрики, выпускающие бесплатный товар, – сказал Байрон.

– А про товар в кредит ты что, не знаешь? – Джесс презрительно сощурил глаза. – Можно подумать, ты ведешь счет каждому центу, который даешь своей Даллас? Небось, даешь то пятерку, то десятку лишнюю, так же, как я. Ты хоть не делал первого взноса, зато с тебя возьмут по двадцать долларов в неделю в продолжение всей твоей жизни. А то и больше. Таким образом, ты за любую вещь в конце концов выплатишь.

Я робко добавил:

– Я вот у себя дома и половины тех вещей не вижу, на которые Эйприл просила у меня деньги.

Нас сердито оборвал Байрон:

– Мы с вами достаточно богаты, чтобы себе это позволить. К тому же если бы не Даллас, у меня и не было бы столько. Хорошая жена стоит любых Денег.

– Пусть так, – примирительно сказал док, – но можем ли мы позволить себе другое – бесплодие? Разумеется, ты, он или я, мы обойдемся без детей. А если взять город, нацию, расу? – Он оглядел нас без улыбки. – Если не продолжится род Уинслоу, большого урона не будет. Но Неошо умирает. И Соединенные Штаты тоже. Падает рождаемость. Специалисты считают это естественным после рекордных цифр сороковых и пятидесятых годов, но объясните катастрофический процент рождаемости количеством приезжих девиц из Пассейка, и все будет ясно, как дважды два.

– Очень глупо! – возразил Марв. – Никакой бизнес не может сам уничтожать свой рынок сбыта.

– Именно может, коль скоро он для этого создан.

– Неужели красные? – с сомнением пробормотал Байрон. – Да нет! На этот счет давно спокойно. У них свои заботы.

– В том числе такие же, как у нас: падение рождаемости, – сказал док.

– И если бы так, это было бы уж давно раскрыто ФБР, – сказал я, чтобы охладить фантазию моих друзей.

– Точно, – подтвердил Джесс.

– Тогда объясни, как ты это понимаешь, Джесс, – попросил Марв.

За Джесса ответил док:

– Мне кажется, Джесс намекает, что правительство планирует падение рождаемости.

– Ну нет, это было бы слишком, – Джесс посмотрел на него с прищуром. Но наш город обречен. За двадцать лет ни одна местная девушка не вышла замуж, а только эти – из Пассейка. И за последние пять лет в нашем городе родился лишь один ребенок, у Мак-Даниелс, когда ей было почти сорок.

– Ты это серьезно?

Джесс вытер потные ладони скомканным носовым платком.

– Мне страшно. – По тону можно было ему поверить.

Марв сказал сдавленным голосом:

– Ты всех нас напугал, Джесс. Продолжай, раз начал. Все равно мне нынче не уснуть.

Джесс глотнул воздуха и договорил:

– Похоже, что кто-то ликвидирует… человечество.

– Как так?

На это ответил док:

– Ученые делают стерильных женщин и такого высокого качества, что люди уже не желают жениться на других. Тем более что отцовский инстинкт – не врожденный. До женитьбы он у нас практически отсутствует. Для холостяка чужой ребенок нечто похуже черта. Но вот холостяк женился. Если он согласится иметь детей, так только потому, что это нужно. А вовсе не потому, что он этого жаждет.

Но Джесс, разведя руками, повторил:

– Нас ликвидируют. Помните, лет тридцать назад, в пятидесятых годах, многие божились, будто видели летающие блюдца. Лотом уж перестали. А я сегодня могу поверить, что, может, марсиане, а может, венерианцы явились на Землю и построили эту фабрику в Пассейке. И тем обрекли нас на самоубийство.

– Зачем им это надо? – спросил Байрон.

– Затем, что Земля – довольно выгодный кусок недвижимости, – ответил ему Джесс. – Водопровод, центральное отопление, хороший воздух. Вот они там и создали производство, устроив так, что сами жертвы его финансируют и способствуют росту. И венерианцы ждут своего часа. Лет через сто, а может, и меньше они явятся на Землю и завладеют всем, а бывшие владельцы исчезнут с лица Земли. Выгодно, просто и дешево. Не то что война.