Текст книги "Фата-Моргана 5 (Фантастические рассказы и повести)"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Айзек Азимов,Дин Рей Кунц,Роберт Альберт Блох,Брайан Уилсон Олдисс,Уильям Ходжсон,Сирил Майкл Корнблат,Стенли Вейнбаум,Томас Л. Шерред,Тэлмидж Пауэлл,Джералд Фрэнк Керш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Что это? – вскричала жена, поднимаясь с кровати.

– Крыса, – дрожащим голосом ответил мистер Уайт. – Крыса. Она пробежала мимо меня, когда я спускался по лестнице.

Жена села и прислушалась. Раздался отчетливый стук в дверь.

– Это Герберт! Герберт!

Она побежала к двери, но муж преградил ей дорогу и, схватив ее руку, крепко сжал ее.

– Что ты собираешься делать? – хриплым голосом спросил он.

– Это мой мальчик! Это Герберт! – вырываясь, кричала она. – Почему ты меня держишь? Пусти! Я должна открыть дверь!

– Прошу тебя, не пускай его! – трясясь, взмолился он.

– Ты боишься собственного сына? Пусти меня. Я иду, Герберт! Я иду!!!

Стук все не прекращался. Наконец миссис Уайт вырвалась и выбежала из комнаты. Муж побежал за ней, умоляя вернуться. Он слышал, как загремела цепочка и щелкнула задвижка замка. Затем он услышал, как жена кричит ему:

– Задвижка! Спустись вниз! Я не могу дотянуться до нее!

Но мистер Уайт ползал на коленях по полу, ища лапу. Только бы найти ее до того, как в дом войдут!

В дверь забарабанили, и снизу послышалось, как миссис Уайт придвигает к входной двери стул. Он услышал, как наконец двинулась задвижка замка, и в то же время нащупал лапу и загадал третье желание. Стук неожиданно прекратился, хотя эхо от него все еще звучало по дому. Он услышал, как стул отодвинули и открылась дверь. В дом ворвался холодный воздух. Раздался долгий громкий крик разочарования и горя, что придало ему силы спуститься вниз и подбежать к калитке. Фонарь, мерцающий на другой стороне дороги, бросал свет на пустынную тихую улицу.

(Перевод С.Годунова)

Рэй Брэдбери

КРИК ЖЕНЩИНЫ

Как будто свет проник в зеленую комнату.

Океан пылал. Белое сияние клубилось, легчайшим паром вздымаясь над утренней осенней водой. Мириады воздушных пузырьков поднимались из таинственной глубины, подобные медленной зарнице, разгорающейся в море, отражающем земное небо.

Нечто древнее и прекрасное неторопливо поднималось из бездны.

Раковина, прядь, пузырек воздуха, приворотное зелье, блеск, шепот, соблазн – женщина.

Ее мысли – матовое кружево кораллов, ее глаза – зернышки желтых ламинарий, ее волосы – плавные волны водорослей в глубине. Они росла веками, с приливами и отливами вбирая и храня частички душ и древнего праха, осколки страстей, чернила осьминогов и всю обыденность моря.

Так было до сегодняшнего дня. Светящийся зеленый разум дышал в осеннем море. Не имеющий глаз, не зрячий, не имеющий ушей, но чуткий, не имеющий тела, но чувственный. Морской, и поэтому – женственный.

Внешне не схожий ни с женщиной, ни с мужчиной, но с женскими повадками, вкрадчивыми, лукавыми и скрытными, с женственной грацией движений, с гибельным эгоизмом тщеславной красавицы.

Темные воды набегали и отступали, подхватывая чужую память и вплетая ее в течение морского залива. В их струях кружились шутовские рогатые карнавальные колпаки, серпантин, конфетти.

Все это пронизывало цветущую массу зеленых волос, как ветер крону старого дерева.

Апельсиновые корки, салфетки, газеты, яичная скорлупа, блики ночных пляжных огней, все, что бездумно бросали в море рослые, вечно озабоченные люди, твердо шагавшие по пустынным пескам континентальных островов, люди, жившие в каменных городах, несущиеся в вопящих стальных дьяволах по бетонным дорогам – все брало море.

Изумрудные волосы медленно поднимались, мягко светясь в прохладном утреннем воздухе, и тихо гасли, ложась на мертвую зыбь.

Они чувствовали берег. Там, на берегу был мужчина. Загорелый, с мускулистыми ногами, широкоплечий и узкобедрый. Со дня на день он должен был зайти в воду, чтоб искупаться, поплавать, но почему-то не заходил. На песке рядом с ним лежала женщина в черном купальнике. Они тихо разговаривали, женщина смеялась. Иногда они обнимались, иногда включали маленький приемник и слушали музыку.

Сияние тихо витало в волнах. Был конец сезона. Все закрывалось.

В любой день мужчина мог уйти с пляжа и больше уже не вернуться. Сегодня он должен, обязательно должен войти в воду.

Мужчина и женщина лежали на песке, вбирая последнее тепло. Радио тихо играло. Женщина, казалось, спала. Внезапно по ее телу волной прошла дрожь.

Мужчина лежал, положив голову на мускулистые руки. Он впитывал солнце лицом; ловил губами, вдыхал.

– Что случилось? – не поворачивая головы спросил он.

– Приснился плохой сон, – ответила женщина в черном купальнике.

– Сон – днем?

– Разве тебе не случалось задремать в полдень и увидеть сон?

– Мне никогда не снятся сны. За всю свою жизнь не видел ни одного.

Она хрустнула пальцами.

– Боже мой, мне приснился ужасный сон.

– О чем?

– Я не знаю, – она сказала это так, как будто действительно не знала. Сон был настолько скверным, что она постаралась забыть его, и забыла. А теперь, закрыв глаза, пыталась вспомнить.

– Что-нибудь обо мне? – поинтересовался мужчина, лениво потягиваясь.

– Нет, – ответила она.

– Да, – сказал он, улыбаясь своим мыслям.

– Тебе приснилось, что я ушел к другой женщине, вот что.

– Нет.

– И все-таки, – настаивал он. – Я был с другой женщиной, и ты нас застукала, а потом во всей этой суматохе меня застрелили или что-нибудь в этом роде.

Она невольно вздрогнула.

– Не говори так.

– Давай все-таки вспомним, с кем же я был. Мужчины предпочитают блондинок, верно ведь?

– Пожалуйста, не надо, – взмолилась она. – Мне что-то нехорошо.

Он наконец открыл глаза.

– Это сон на тебя так подействовал?

Она слабо кивнула.

– Когда что-нибудь такое снится днем, на меня это ужасно действует.

– Прости, – он взял ее руки в свои.

– Ты чего-нибудь хочешь?

– Нет!

– Стаканчик мороженого? Эскимо? Кока-кола?

– Ты очень любезен, но мне ничего не надо. Сейчас все пройдет. Просто последние четыре дня были какими-то не такими. Не такими, как в начале отпуска. Что-то произошло.

– Не между нами, – сказал он.

– Нет, конечно, нет, – торопливо проговорила она. – Но неужели ты не замечаешь, что иногда все разом меняется. И причал, и качели, и все-все. Даже у булочек на этой неделе совсем другой вкус.

– Что ты имеешь в виду?

– Они кажутся черствыми. Это трудно объяснить, но у меня пропал аппетит и я жду не дождусь конца отпуска. Больше всего я хочу сейчас домой.

– Завтра последний день. Ты же знаешь, как много значит для меня последняя неделя отдыха.

– Я понимаю, – ответила она. – Если бы только все не изменилось так странно. Я не знаю, что это. Но мне вдруг захотелось вскочить и убежать отсюда.

– И все из-за какого-то дурацкого сна? Из-за этой блондинки и моей внезапной смерти?

– Перестань. Не говори о смерти. – Она прижалась к нему. – Если бы я только знала, что это такое.

– Но я же с тобой, – он провел рукой по ее волосам, – и сумею тебя защитить.

– Это тебя надо защищать, – выдохнула она. – На мгновение мне почудилось, что ты устал от меня и ушел.

– Я не уйду. Я люблю тебя.

– Я глупая, – она принужденно засмеялась. – Боже мой, какая же я дура.

Они лежали молча, укрытые небом, осыпанные солнцем.

– Знаешь, – сказал он задумчиво, – у меня тоже появилось это ощущение. Все изменилось. Появилось что-то чужое.

– Я рада, что ты почувствовал.

Он медленно покачал головой, слабо улыбнулся и закрыл глаза, ловя лицом солнечные лучи.

– Мы оба сошли с ума. Оба, – шептал он. – Оба…

Волна три раза тихо набежала на берег. Наступил полдень. Солнце краешком коснулось облаков. Мертвая зыбь гавани покачивала ослепительно белые, нагретые солнцем яхты. Ветер донес запахи жареного мяса и подгоревшего лука. Песок шелестел и колыхался, словно зыбкое отражение в огромном колеблющемся зеркале.

Радио тихонько шептало под боком. Они лежали, словно темные стрелы на белом песке, неподвижно, только вздрагивание век выдавало их мысли, только слух был обострен. Каждую секунду язык мог прокусить пересохшие губы. Едкий, острый пот выступал на бровях, чтобы высохнуть на солнце.

Он поднял голову, вслушиваясь в слепящую жару. Вздохнуло радио. На минуту он опустил голову. Она почувствовала, как он шевельнулся. Приоткрыв один глаз, она увидела, что он, подперев голову рукой, оглядывал причал, небо, воду, песок.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего, – ответил он и снова лег.

– И все-таки?

– Мне послышалось что-то.

– Это радио.

– Нет, не радио. Что-то другое.

– Чье-нибудь еще радио.

Он не ответил. Она чувствовала, как он сжимает и разжимает руку. Сжимает и разжимает.

– Черт возьми! – сказал он. – Вот опять.

Они оба прислушались.

– Я ничего не слышу.

– Тише, – он повысил голос. – Ради бога…

Волны разбивались о берег на миллионы осколков со стеклянным шорохом, как хрупкие зеркала.

– Кто-то поет.

– Что?

– Правда, я слышал чье-то пение.

– Ерунда.

– Нет, слушай.

Она прислушалась.

– Я ничего не слышу, – холодно сказала она.

Он вскочил. Ничего особенного не было ни в небе, ни на причале, ни на песке, ни в ларьках с горячими булочками. Стояла пугающая тишина, только ветер шевелил тонкие волоски на его руках и ногах. Он сделал шаг к морю.

– Не ходи! – взмолилась она.

Он как-то странно посмотрел на нее, будто насквозь. Он все еще слушал. Она включила приемник очень громко. Тот взорвался звуками: «О, моя крошка. Ты стоишь миллион…» Его передернуло, он яростно вскинул руку.

– Выключи!

– Не выключу, мне нравится, – и еще добавила громкости. Она прищелкивала пальцами, покачивалась в такт, делая вид, что ей весело.

Было два часа. Солнце испаряло воду. Старый причал дышал зноем. Птицы повисли в густом горячем воздухе, не в силах лететь. Яркие лучи пронизывали зеленые волны, набегающие на причал, и отсвечивали слепящими белыми бликами на прибрежных волнах.

Белая пена, коралловый мозг, как узоры на морозном стекле, зернышки ламинарий, сезонный мусор наполняют воду.

Загорелый мужчина все еще лежал на песке, рядом с ним женщина в черном купальнике. Ветер доносил с моря музыку, словно водяную пыль. Это была плещущая музыка могучих приливов и минувших лет, вкуса соли на губах и странствий, познанной и потому родной тайны.

Звуки не были похожи на шум прибоя, плеск дождя или шорох нежных щупалец в глубине. Скорее, это была песня затерянного во времени голоса прихотливо закрученной раковины в потаенной пучине. Шипение и вздохи морских течений в трюмах затонувших кораблей, полных сокровищ. Свист ветра в пустых черепах, выброшенных на обожженный песок.

Но радио на пляжном коврике играло громче. Светлое, как женщина, сияние, изнемогая, медленно погрузилось в глубину. Оставалось всего несколько часов. В любую минуту он мог уйти. Если бы он вошел в воду. На минуту, только на минуту. Дымка тихо клубилась, чувствуя его лицо, его тело в воде, в глубине. Ощущая, как она его окутает, завладеет им, как они погрузятся на десять саженей в глубину, к неистовому, надоедливому вращению гладких лопастей, в тайную морскую пучину.

Она чувствовала тепло его тела и то, как вода растворит это тепло, а заиндевевший коралловый мозг, бриллиантовая пыль, соленая мгла выпьют горячее дыхание открытых губ.

Волны гнали эти зыбкие прихотливые мысли к отмели, теплой, как ванна, нагретой солнечными лучами.

Он не должен уехать. Если он уедет, то уже не вернется. Сейчас. Холодный коралловый мозг относило течением. Сейчас. Она звала его через горячий слой вязкого полуденного воздуха. Войди в воду.

– Сейчас, – говорила музыка.

Женщина в черном купальнике покрутила ручку настройки приемника.

– Внимание! – заорало радио. – Сегодня, сейчас. Вы можете купить новый автомобиль у…

– Боже! – Мужчина протянул руку и убавил звук. – Тебе обязательно нужно так громко?

– Я люблю, когда радио говорит громко, – сказала женщина в черном купальнике, глядя через плечо на море.

Было три часа. Небо залито солнцем. Покрывшись испариной, он поднялся.

– Я пошел купаться, – сказал он.

– Может быть, сначала принесешь мне горячую булочку? – попросила она.

– Может быть, подождешь, пока я искупаюсь?

– Пожалуйста, – она надула губы. – Сейчас.

– Не можешь потерпеть ни минуты?

– Нет. И принеси мне, пожалуйста, три.

– Три? Боже, вот так аппетит! – Он побежал в маленькое кафе.

Она подождала, пока он ушел, потом выключила радио и долго лежала, прислушиваясь. Ничего не услышала. Долго вглядывалась в поверхность моря, пока глаза не ослепли от уколов солнечных бликов.

Море успокоилось. Осталась только далекая сеточка мелкой ряби, бесконечно дробящая солнечный свет. Хмурясь, она снова и снова искоса поглядывала на воду.

Он прибежал из кафе.

– Черт, какой горячий песок, так и обжигает ноги. – Бросился на коврик. – Ешь булочки!

Она взяла три булочки и не спеша съела одну. Когда кончила, протянула ему две оставшиеся.

– Съешь их сам. У меня только глава голодные.

Он молча проглотил булочки.

– В следующий раз, – сказал он, – не проси больше, чем можешь съесть. Чертовски разорительно.

– Вот, – она открыла термос. – Ты наверное, хочешь пить. Допей лимонад.

– Спасибо. – Он выпил. Затем вытер руки, сказал: – Ну, теперь я пойду окунусь, – и жадно посмотрел на сверкающее море.

– Вот еще что, – спохватилась она. – Купи мне бутылочку масла для загара. Я вся сгорела.

– Разве у тебя в сумочке больше нет?

– У меня кончилось.

– Могла бы попросить об этом, когда я бегал за булочками, – буркнул он. – Ну, хорошо.

Он снова убежал, неловко подпрыгивая. Когда он ушел, она достала из сумочки полупустой пузырек масла, открыла крышку и, вылив масло, присыпала это место песком. Поглядывая в сторону моря и улыбаясь.

Потом она встала, спустилась к воде и стояла, вглядываясь в мелкие, нестрашные волны.

«Ты не получишь его, – думала она. – Кем или чем бы ты не была, он мой, и ты не сможешь отобрать его у меня. Я не знаю, что происходит. В самом деле, и ничего не понимаю. Все, что я знаю – это то, что мы в семь вечера сядем в поезд. И завтра нас здесь не будет. Так что оставайся и жди сколько угодно, море, океан или кто ты там еще. Делай свои гадости, ты мне не соперница», – думала она. Подняла камень и бросила в воду.

– Вот тебе! – крикнула она.

Мужчина стоял сзади.

– Ой, – женщина отскочила.

– Эй, что ты вытворяешь? Что ты тут бормочешь?

– Я бормочу? – Она казалась удивленной. – Где масло для загара? Натри мне, пожалуйста, спину.

Он налил в ладонь немного желтого масла и стал втирать его в загорелую спину. Время от времени она лукаво поглядывала на море, слегка покачивая головой, как бы говоря: «Смотри. Видишь? Ха-ха».

Она мурлыкала, как котенок.

– Возьми, – он протянул ей пузырек.

Он уже был по пояс в воде, когда она закричала:

– Куда ты пошел? Вернись!

Он обернулся, будто видел ее в первый раз.

– Ради Бога, еще что?

– Ты только что съел две булочки и выпил лимонад, тебе нельзя сейчас купаться, у тебя будут судороги.

Он рассмеялся.

– Женские бредни.

– Пусть. Вернись на берег и подожди хотя бы час, слышишь? Я не хочу, чтобы у тебя были судороги и ты утонул.

– Господи! – возмутился он.

– Выходи, – она повернулась, и он поплелся за ней, оглядываясь на море.

Три часа. Четыре.

В десять минут пятого что-то переменилось. Лежащая на песке женщина в черном купальнике почувствовала это и расслабилась. Легкие облака начали появляться уже в три. Теперь, неожиданно густой, с моря пришел туман. Пахнуло холодом. Невесть откуда налетел ветер. Надвинулись черные тучи.

– Собирается дождь, – сказала она.

– Ты как будто рада этому, – заметил он и сел, скрестив руки на груди.

– Это наш последний день, а ты рада тому, что набежали тучи.

– В прогнозе погоды, – призналась она, – говорили, что сегодня вечером, да и завтра тоже будет гроза. Лучше всего нам уехать сегодня вечером.

– Если тучи разойдутся, мы останемся. Я хочу поплавать хотя бы еще один день.

– Мы так славно поболтали, перекусили, время пролетело так быстро.

– Да, – сказал он, рассматривая свои руки.

Туман тянулся по песку влажными лентами.

– Вот, – сказала она, – на мой нос уже упала первая капля дождя.

Ее глаза были ясными и молодыми. Она почти торжествовала. Добрый старый дождь.

– Чему ты так радуешься? Что ты за птица?

– Дождик, дождик пуще! – пропела она. – Ну помоги же мне с этим ковриком. Нам надо бежать отсюда.

Он не спеша свернул коврик.

– Черт возьми, даже не искупался напоследок. Хочу хотя бы окунуться. – Он улыбнулся ей. – Только на минуту, а?

– Нет! – Она побледнела. – Ты простудишься, и мне придется нянчиться с тобой!

– Ну ладно, ладно.

Он пошел прочь от моря. Начался мелкий дождь. Тихо напевая что-то, она шагала впереди, направляясь к гостинице.

– Подожди! – остановился он. Она споткнулась, но не повернула головы, только слушала его издалека.

– В воде кто-то есть, – крикнул он. – Кто-то тонет!

Она замерла, услышав, как он побежал.

– Подожди! – крикнул он. – Я сейчас вернусь. Там кто-то есть! Кажется, женщина!

– Пусть ей помогут спасатели!

– Их нет! Они уже закончили работу, поздно! – Он побежал вниз по берегу к морю, к воде.

– Вернись! – закричала женщина. – Там никого нет. Не надо, о, не надо!

– Не бойся, я сейчас вернусь! – ответил он. – Она тонет, видишь?

Туман окутал все, барабанил дождь, белый, пульсирующий свет вздымался среди волн.

Он побежал быстрее, и женщина в черном купальнике побежала за ним, плача и бросая на бегу вещи.

– Не ходи! – Она простерла руки.

Он бросился в накатывающуюся темную волну. Женщина в черном купальнике осталась ждать под дождем. В шесть часов солнце село где-то за черными тучами. Дождь мягко тарахтел по воде, далекий барабанный бой. Над морем – движение светящейся белизны.

Нечеткие следы, пена, лохмотья, пряди странных зеленых волос легли на прибрежный песок. В мерцающем сиянии глубоко внутри остался человек.

Смертный. Пена вскипела и разбилась. Мысли холодного кораллового мозга так же быстро потерянные, как и найденные, хрустели в перекатывающейся гальке.

Люди. Смертные. Они ломаются, как куклы. Всего минута под водой, и они слабеют, не обращают ни на что внимания, их тошнит, они судорожно дергаются, а потом затихают и не двигаются. Совсем не двигаются.

Странно. Досадно, после стольких дней ожидания. Что теперь с ним делать? Его голова безвольно повисла, рот открылся, веки опали. У него слепые глаза, серая кожа.

Глупый, очнись! Очнись! Вода вздымалась вокруг него. Мужчина безвольно висел в воде, его рот был открыт. Сияние, наваждение зеленых волос ушло.

Он был свободен. Волны вынесли его на молчащий берег, назад, к жене, которая ждала под холодным дождем. Дождь падал на холодную воду. Где-то, под набрякшим небом, на сумеречном берегу отчаянно кричала женщина.

Древняя пыль вяло вздымалась и опадала в воде. Совсем как женщина. Теперь ей был тоже не нужен мужчина.

В семь часов дождь усилился. Наступила ночь, похолодало, и в гостинице на берегу включили отопление.

(Перевод О.Быченковой и А.Молокина)

РАЗРИСОВАННЫЙ

– Эй, Разрисованный!

Прозвучал свисток, и мистер Уильям Филиппус Фелпс оказался летней ночью на высокой платформе. Он стоял, скрестив руки на груди, олицетворяя собой целую толпу.

Он был весь в картинках, до самого пояса. На нем живого места не было. Стоило ему чуть шевельнуться или вздохнуть и вздрагивали крохотные рты, подмигивали крохотные зеленые с золотыми искорками глаза, взмахивали крохотные розовые руки. На его широкой груди переливались луга, синели реки, вставали горы, тут же словно протянулся Млечный Путь – звезды, солнца, планеты. А человечки теснились в разных местах – на руках, на боках, на спине и на животе. Они прятались в чаще волос, выглядывая из пещер подмышек, глаза их так и сверкали. Каждый хлопотал о чем-то своем, каждый был занят своим делом.

Мистер Уильям Филиппус Фелпс искоса смотрел со своей причудливой платформы множеством «павлиньих глаз».

По ту сторону луга, усеянного древесными опилками, он увидел свою жену, Лизабет, разрывающую пополам билеты и с интересом всматривающуюся в серебряные пряжки на ремнях у проходящих мимо мужчин.

Руки мистера Уильяма Филиппуса Фелпса были татуированы розами. Сейчас, когда на них упали первые лучи солнечного восхода, розы увяли.

Год назад, когда он повел свою Лизабет в офис, чтобы зарегистрировать брак, и наблюдал, как она медленно выводит свое имя на бланке, кожа его была белой и чистой. Сейчас он внезапно с ужасом взглянул на себя. Он напоминал расписанное полотно, колеблющееся на ночном ветру! Как это все случилось? С чего началось?

А началось все это со споров, скандалов из-за его чрезмерной полноты.

Они подолгу ссорились летними ночами. Она просто вопила, орала на него. Ее крик был неприятен, как неожиданный, резкий звук медной трубы.

И он ушел из дома, ушел, чтобы съесть пять тысяч горячих дымящихся сосисок, десять миллионов жаренных в масле пирожков с мясом, целый лес жареного лука и выпить огромные моря апельсинового сока.

От мятных конфет кости у него стали, как у бронтозавра, от пирожков он раздулся, как мяч, в сердце появились боли, и весить он стал двадцать один стоун.[2]2
  1 стоун равен 14 фунтам.


[Закрыть]

– Уильям Филиппус Фелпс, – сказала ему жена на одиннадцатом месяце их совместной жизни, – ты тупой и жирный.

В тот же день хозяин ярмарки вручил ему месячную зарплату со словами:

– Извини, Фелпс. Теперь, когда ты стал таким толстым, ты мне больше не нужен.

– Разве я не гожусь больше для вашего балагана? Ведь вы всегда были мной очень довольны.

– Был. А теперь нет. Ты сидишь и не делаешь того, что тебе положено.

– Давайте, я буду у вас Толстяком.

– У меня уже есть Толстяк. Толстяки и гроша ломаного не стоят. – Хозяин смерил его взглядом сверху донизу. – Хотя вот что. Если бы у тебя была татуировка… А то с тех пор, как в прошлом году умер Галери Смит, у нас не было такого человека…

Это было месяц назад. Четыре коротких недели. От кого-то он узнал, что где-то далеко, в деревеньке на холмах, жила старушка. Как о ней говорили, мастер своего дела. Так что, если он поедет по проселочной дороге и повернет у реки направо, а потом налево…

Он пересек желтую луговину. Выжженная солнцем трава хрустела под ногами. Красные головки мака качались на ветру, склоняясь до земли. Он подошел к старой хибарке, которая выглядела так, будто простояла тут под дождями и ветрами не одну сотню лет.

Открыв дверь, он увидел пустую, без мебели, комнату, в центре которой сидела древняя старушка.

Глаза ее были словно сшиты красной просмоленной нитью. Нос был заклеен черным воском. Уши ее, казалось, ничего не слышали – будто порхающая стрекозой штопальная игла лишила ее всех чувств и ощущений.

Она сидела, не шевелясь, в пустой комнате.

Вокруг толстым слоем лежала желтая пыль, по которой много недель не ступала нога человека; если бы старушка двигалась, то остались бы ее следы. А следов-то и не было.

Ее руки касались друг друга, как тонкие проржавевшие инструменты. Ступни ног были обнаженными и грязными, как галоши.

А вокруг расположились пузырьки, бутылочки, флакончики с жидкостью для татуировки – красной, ярко-голубой, коричневой, желтой.

И только губы ее, незашитые, начали шевелиться.

– Входи. Садись. Я здесь одна.

Но он не послушался ее.

– Ты пришел за картинками, – сказала она высоким голосом. – Но сначала я покажу кое-что.

Она широко открыла ладонь.

– Смотри! – выкрикнула она.

Это был вытатуированный портрет Уильяма Филиппуса Фелпса.

– Это же я! – воскликнул он.

Ее крик остановил его у дверей.

– Не убегай!

Он застыл у порога спиной к ней.

– Это я, это я на твоей руке!

– Этой картинке уже пятьдесят лет. – Она поглаживала ее рукой, лаская, как кошку, снова и снова.

Он повернулся.

– Это старая татуировка.

Он подвинулся к ней поближе. Потом еще приблизился, склонился над картинкой и, моргая, смотрел на нее. Он вытянул дрожащий палец, чтобы потрогать картинку.

– Старая. Но это невозможно! Ты не знаешь меня. Я не знаю тебя. Твои глаза, они сомкнуты.

– Я ждала тебя, – сказала она. – И многих других.

Она показала свои руки и ноги.

– На них изображены те, кто уже приходил ко мне. А вот здесь, на этих картинках, те, кто навестят меня в следующие сто лет. И ты, ты пришел.

– Но как ты узнала? Ты же не видишь!

– Я чувствую тебя, как чувствуют львы, слоны и тигры. Расстегни свою рубашку. Я нужна тебе. Не бойся. Мои иглы так же чисты, как и руки доктора. Когда я закончу расписывать тебя, я буду ждать, когда придет еще кто-нибудь, кто во мне нуждается. Хорошо, что ты пришел. Однажды, возможно, лет через сто, я пойду в лес и лягу там под белыми грибами, а весной ты увидишь на этом месте маленький голубой василек.

Он начал расстегивать пуговицы на рукавах.

– Я знаю Далекое Прошлое, Светлое Настоящее и еще более Далекое Будущее, – шептала она.

Ее глаза были поражены слепотой, а лицо было обращено к человеку, которого она не видела.

– Ты видел картинки на моей коже. И у тебя будут такие же. Ты будешь единственным настоящим Разрисованным во всей Вселенной. Ты увидишь удивительные картинки, которые никогда не забудешь. Я оставлю на твоей коже картинки Будущего.

И она уколола его иглой.

Он помчался обратно на ярмарку, в балаган, опьяненный страхом, но в приподнятом настроении. О, как быстро эта старая колдунья расписала его цветными рисунками. Он сидел и чувствовал, как ее волшебные иглы колют и жалят, точно осы. А потом его усталое тело ожило. Он стал весь такой цветистый и узорчатый, словно его пропустили через типографский пресс, печатающий цветные изображения. Он оказался в дивном одеянии из троллей и ярко-красных динозавров.

– Посмотри на меня! – крикнул он Лизабет.

Он сорвал с себя рубашку. Она подняла голову от туалетного столика и взглянула.

Он стоял перед ней полуобнаженный, при свете электрической лампочки, свисающей с потолка их передвижного домика на колесах, выставив вперед свою невероятно обширную грудь. Чего только на ней не было!

Вот начала скакать полудевица-полукоза, как только задвигались его бицепсы. А здесь, на подбородке, разместилась целая Страна Потерянных Душ. В этих многочисленных жировых складках, напоминающих меха аккордеона, притаилось множество маленьких скорпионов, жучков, мышек. Они сталкивались, давя и уничтожая друг друга, прятались, выглядывали из-за укрытий, снова исчезали, когда он поднимал или опускал свои подбородки.

– Боже мой! – воскликнула в ужасе Лизабет. – Мой муж какое-то чудище!

Она выскочила из домика, и он остался один, лицом к лицу с зеркалом.

Зачем он это сделал? Чтобы найти себе работу? Да. Но, в основном, для того, чтобы скрыть свою полноту, жир, наросший в огромном количестве на его костях. Спрятать жир под слоем красок и удивительных фантазий, спрятать его от своей жены, но больше всего от самого себя.

Он подумал о последних словах, сказанных старушкой. Она нанесла ему на кожу два особых рисунка: один – на груди, другой – на спине, но не позволила посмотреть на них. Она покрыла их кусочком ткани и закрепила липким пластырем.

– Тебе нельзя смотреть на эти два рисунка, – сказала она.

– Почему?

– Ты можешь взглянуть на них, но только позже. На этих картинках – Будущее. Сейчас их нельзя увидеть, иначе ты их испортишь. Они еще не совсем закончены. Я нанесла краску на твою кожу, и пот, который она выделяет, доведет дело до конца. Картинка Будущего – это отражение твоих мыслей, а пот лишь поможет завершить ее.

Она усмехнулась беззубым ртом.

– В следующую субботу, вечером, ты можешь объявить: «Открытие Тайны! Смотрите, как Разрисованный открывает Тайну!» Таким образом ты сможешь зарабатывать деньги – ты будешь выставлять свою Тайну напоказ, как картину в Художественном музее, и брать за это деньги.

Скажи им, что у тебя есть картина, которую даже ты сам никогда не видел, которую еще никто никогда не видел. Самая необычная из всех написанных картин. Почти живая. И к тому же, она предсказывает Будущее. Пусть бьют барабаны и играют трубы, а ты будешь стоять и открывать людям Тайну.

– Это неплохая мысль, – сказал он.

– Но приоткрой только картину на груди, – посоветовала она. – Она будет первой. А картинку на спине сохрани под липким пластырем до следующей недели. Понятно?

– Сколько я за это должен?

– Нисколько. Ты мне ничего не должен, – ответила она. Если ты будешь ходить с этими картинками, я буду вознаграждена. Я буду сидеть здесь следующие две недели и думать о том, насколько умны мои создания, ибо я расписываю их так, чтобы они соответствовали каждому человеку и его внутреннему миру. А теперь иди и никогда сюда не возвращайся. Прощай.

– Эй! Открытие Великой Тайны!

Вечерний ветер раздувал написанную красным вывеску:

«НЕОБЫЧНО РАЗРИСОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК!

РОСПИСИ У ЧЕЛОВЕКА В КАРТИНКАХ БОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫ,

ЧЕМ КАРТИНЫ МИКЕЛЬАНДЖЕЛО! СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ!

ПЛАТА ЗА ВХОД – ОДИН ШИЛЛИНГ!»

И наступил тот час. Субботним вечером собралась волнующаяся толпа, переминающаяся на горячих, нагретых солнцем древесных опилках.

– Через минуту, – ревел в мегафон хозяин, – в шатре, который находится позади меня, мы откроем Таинственный Портрет на груди у Разрисованного! В следующую субботу, в этот же час, и в этом же месте мы откроем Картину на спине Разрисованного! Приглашайте своих друзей!

Послышался нестройный барабанный бой.

Мистер Уильям Филиппус Фелпс вскочил и исчез; толпа хлынула в шатер, а оказавшись там, увидела, что он уже стоит на возвышении. Медные трубы оркестра заливались джазовой мелодией.

Он поискал взглядом жену и увидел ее, затерянную в людской массе. Она все-таки пришла посмотреть на чудище, как она его назвала.

Лицо ее выражало презрительное любопытство. Ведь, в конце концов, он был ее мужем. Но она ничего не знала о том, что он собирался показать.

Настроение его было приподнятым. То, что он стал центром этого шумного сборища, этой огромной многоголосой ярмарки придало ему чувство теплоты и легкости.

Даже все остальные чудища, обычно выступавшие на арене Скелет, Волшебник, Воздушный Шар – затерялись сейчас среди зрителей.

– Дамы и господа, наступает великий момент!

Вспыхнула огненными отблесками медь фанфар, возвещающих о начале важного события, наперебой застучали барабанные палочки по туго натянутой воловьей коже огромного барабана.

Мистер Уильям Филиппус Фелпс сбросил с себя накидку. Динозавры, тролли, полуженщины-полузмеи извивались и корчились на его коже в свете ламп.

– Ax! – выдохнула толпа и замерла. Затем раздался приглушенный шум голосов.

Еще никто никогда не видел настолько разрисованного человека!

Казалось, глаза животных горели яркими огнями, синими, красными, вращались, щурились и подмигивали. А розы на его пальцах будто источали нежный сладкий аромат. Динозавры поднимались на дыбы, и звук медной трубы в жарком душном шатре напоминал крик, испускаемый красной глоткой доисторического монстра.

Мистер Уильям Филиппус Фелпс представлял собой целый музей, возвращенный к жизни.

Рыба плавала в морях нежно голубого цвета. Под желтым солнцем сверкали брызги фонтана. Среди полей с колышущейся на ветру спелой пшеницей стояли старинные особняки. Движение мускулов и кожи поднимало ввысь ракету, и она взмывала в космос. Малейшее дыхание ставило всю Вселенную на грань хаоса.