Текст книги "Последний сёгун"

Автор книги: Рётаро Сиба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава IV

Несмотря на неожиданную смерть Абэ, партия сторонников Ёсинобу не теряла надежды и продолжала упорно стремиться к своей цели. Ими двигали не частные интересы, а чистые патриотические чувства сострадания к родине, и уже только поэтому в открытой борьбе соперничавшей партии противопоставить такой позиции было нечего. Ёсинобу пользовался в стране огромной популярностью: его поддерживали молодые чиновники в правительстве бакуфу, на него возлагали большие надежды практически все крупные феодалы-даймё, и даже в императорском дворце в Киото многие знатные аристократы или принявшие монашеский постриг принцы крови нетерпеливо ждали, когда же Хитоцубаси Ёсинобу станет наследником сёгуна.

При этом никто в стране, за исключением, быть может, нескольких его приближенных, никогда и в глаза не видел человека по имени Хитоцубаси Ёсинобу. Ёсинобу был молод, не имел возможности проявить свои способности, и поэтому за ним не числилось никаких громких побед. Так что в действительности все эти надежды и чаяния были вызваны исключительно слухами; их с надеждой повторяли все, и прежде всего – безродные самураи, которые видели в Ёсинобу героя – спасителя Отечества. Слухи множились, слухи плодились, слухи разбредались по всей стране, и, в конце концов, слились в какой-то невиданной, сумасшедшей пляске.

Наверное, никогда не было в японской истории человека, который бы завоевал себе популярность таким исключительно странным способом. Сам Ёсинобу от этого ничего, кроме смущения, не испытывал.

«Ну полный абсурд», – повторял он. Не по годам проницательный юноша понимал все. Япония стоит перед лицом агрессии великих иностранных держав, общество трепещет в предчувствии развала страны; людям хочется переложить на плечи героя-одиночки охватившие их чувства страха и опасности, злобы и возмущения и тем хоть чуть-чуть скрасить свою жизнь. Поэтому все живут иллюзией скорого пришествия героя и случайно отождествили его с Ёсинобу. Созданный людьми фантом зажил своей собственной жизнью.

– Но даже если я действительно стану «великим полководцем, покорителем варваров», это все равно ничего не изменит! – говорил он Хираока Энсиро.

Однако люди из движения сторонников Ёсинобу не обращали никакого внимания на его слова и, несмотря на большие трудности, продолжали расширять свое дело, добираясь в поисках союзников даже до императорского двора в Киото. Одно время сторонники Ёсинобу собирались сделать его наследником сёгуна с помощью специального указа императора, адресованного сёгунскому дому – такого в истории бакуфу еще не бывало!

Между тем ситуация в стране продолжала меняться. В военное правительство Японии вошел Ии Наосукэ, который возглавил так называемый Департамент Чистоты – протокольную службу бакуфу.

Наосукэ, глава клана Хиконэ, был совершенно неизвестен в обществе, что неудивительно: четырнадцатый сын своего отца, он до тридцати с лишним лет уединенно жил в его поместье, получая жалованье в размере трехсот мешков риса в год. Наосукэ долго собирался пойти куда-нибудь приемным сыном, но все никак не мог решить, куда. В конце концов его выбор пал на настоятеля монастыря буддийского течения Чистой Земли[42]42
  Название этого течения связано с обетом, который дал один из богов буддийского пантеона – будда Амида: не уходить из мира до тех пор, пока здесь существует хоть один смертный, который верует в него и желает возродиться в его раю – «Чистой Земле» (дзёдо), названной так в противовес земному миру, полному скверны. Основатель течения – буддийский монах Хонэн (1133–1212).


[Закрыть] в Нагахама, неподалеку от Хиконэ, но и этот план почему-то расстроился.

Для того, чтобы судьба Наосукэ изменилась к лучшему, должны были принять смерть несколько человек. Сначала скоропостижно скончался законный сын главы дома Ии, Ии Наоаки, и Наосукэ неожиданно стал наследником своего старшего брата. Вскоре и этот старший брат внезапно умер, и Наосукэ в возрасте тридцати шести лет нежданно-негаданно превратился в наследника дома Ии в клане Хиконэ с жалованьем 350 тысяч коку риса в год… Поговаривали, что для того, чтобы побыстрее войти в правящие круги Эдо, Ии преподнес члену сёгунского совета старейшин Мацудайра Тадаката тридцать слитков золота.

Поначалу министры бакуфу не воспринимали Наосукэ всерьез, видя в нем лишь праздного выскочку, любителя чайной церемонии[43]43
  Уникальное японское искусство изысканного приготовления и подачи чая чем-то напоминает театральное действо. Оно имеет долгую историю и строгие правила. Принято считать, что в Японии чай появился в начале IX века, его привез в подарок императору вернувшийся из паломничества в Китай монах по имени Кукай (774–835). Чаепитие как изысканное развлечение проводилось при императорском дворе, постепенно сопровождаясь введением все новых и новых правил. Окончательное становление классической формы чайной церемонии связано с именем высоко чтимого в Японии мастера чая Сэн-но Рикю (1522–1591).


[Закрыть] и традиционных японских стихотворений. Однако именно этот «любитель» в двадцать третий день четвертого лунного месяца пятого года Ансэй (13 мая 1858 года) внезапным прыжком неожиданно занял главный в военном правительстве пост тайро – старейшины.

На пике своей карьеры Наосукэ оказался тесно связан с кланом Кисю. Вместе с ключевыми фигурами в женском окружении сёгуна и в партии сторонников Кисю он участвовал в разработке секретного плана продвижения на пост сёгуна представителя этого клана Токугава Ёситоми. Еще с тех пор, как Ии возглавлял клан Хиконэ, он недолюбливал людей из Мито, особенно Нариаки. Вообще Наосукэ старался придерживаться сложившихся традиций, полагая, в частности, что Японии не нужен никакой новый «просвещенный правитель». Среди сёгунов далеко не все блистали умом, но тем не менее дом Токугава существует уже двести пятьдесят лет благодаря тому, что и вассалы сёгуна, и киотосские аристократы уважают правителей из этого дома, в жилах которых течет кровь его основателя, Токугава Иэясу. А Кисю Ёситоми ближе по крови к основателю сёгунской династии, чем Хитоцубаси Ёсинобу. Уже отсюда ясно, кто более достоин стать сёгуном: если выдвинуть на этот пост человека с «разбавленной» кровью, то дом Токугава навсегда потеряет уважение и крупных, и мелких феодалов. К тому же Ёсинобу, как говорят, как раз и является «мужем просвещенным», и уже только поэтому в стране может начаться брожение умов, а для правящего дома нет ничего более пагубного, чем допустить, чтобы окружение стало судить о своем господине. «А уж дойти до того, чтобы чернь по своему усмотрению выбирала себе правителя – это прямая дорога к смуте», – полагал Наосукэ.

Итак, Наосукэ поддерживал «вариант Кисю», но старался это не афишировать, предпочитая действовать закулисными методами. Между тем Сюнгаку и его сторонники, не подозревая, что за человек новый тайро, начали с Наосукэ прямые переговоры, надеясь склонить его к поддержке Ёсинобу. Переговоры результатов не дали, оставив у сторонников Ёсинобу впечатление, что они имеют дело не более чем со спесивым и высокомерным обывателем, совершенно не думающем о судьбах Японии.

После вступления в должность тайро Ии часто лично, без свидетелей, приходил на доклад к сёгуну и выслушивал указания правителя по важнейшим делам. Естественно, в ходе этих аудиенций он неоднократно пытался узнать мнение Иэсада о проблеме наследования.

– Скажите, кто Вам больше нравится: господин Кисю или господин Хитоцубаси? – Наосукэ задавал этот вопрос дважды, седьмого и двенадцатого числа пятого лунного месяца, оба раза, конечно, без свидетелей и в такой форме, что его понял бы и младенец. И Иэсада дважды давал на этот вопрос однозначный ответ:

– Кисю люблю, Хитоцубаси – нет, – говорил он.

Выяснив мнение сёгуна, Ии Наосукэ, однако, не стал публично объявлять о решении властителя, а, тщательно все взвесив, вполне осознанно допустил утечку информации о том, что «сёгун уже открыл свою душу» (то есть принял решение) и сделал все для того, чтобы она как можно шире распространилась по всей стране. Одновременно он начал «сдвигать влево», то есть, попросту говоря, понижать по службе чиновников – сторонников Ёсинобу. Среди них оказались и главы многочисленных группировок, благодаря которым в бакуфу только и поддерживался какой-то баланс сил (в частности, Кавадзи Тосиакира, Ёримунэ, правитель Токи и Тамба, и другие). Можно сказать, что эти начинания Ии стали первыми порывами той бури арестов, которая пронеслась над сторонниками Ёсинобу в следующем году[44]44
  Речь идет о повальных арестах, которые Ии Наосукэ провел в 1858 году среди сторонников движения «почитание императору, изгнание – варварам» (так называемые «аресты годов Ансэй»). Их формальным поводом послужило недовольство подписанием японо-американского договора о торговле.


[Закрыть]…

Между тем судьбы сторонников Ёсинобу тесно переплелись с проблемой подписания японо-американского договора о дружбе и торговле. Именно Ии Наосукэ подписал этот договор девятнадцатого числа шестого лунного месяца (29 июля 1858 года), спустя всего лишь три месяца после своего вступления в должность тайро, причем подписал, не дожидаясь на то санкции императора.

На следующий день Наосукэ, сказавшись больным, не пошел в сёгунский замок и, затаив дыхание, ждал, как откликнется на это событие страна. Узнав, что договор подвергается исключительно сильным нападкам, Ии выждал еще день, после чего наутро прибыл в замок и лично уволил двух членов совета старейшин, объявив их ответственными за случившееся. Одним из них, кстати, был Мацудайра Тадаката, тот самый, благодаря содействию которого Ии вошел в правительство и занял пост тайро. Теперь противники Наосукэ могли сколько угодно говорить о том, что он просто свалил ответственность на подчиненных – дело было сделано.

Впрочем, единственный, кто прямо и резко заявил о том, что Наосукэ поступил подло, был двадцатидвухлетний Ёсинобу из дома Хитоцубаси. Это был первый случай, когда Ёсинобу в открытую выступил против решения властей. Следует отметить, что он действовал вполне в духе теории японского государства, разработанной школой Мито: изначальным главой Японии, властелином страны, является Сын Неба – император, а правительство бакуфу – не более чем доверенное лицо, управляющее государством от его имени…

Конечно, когда Токугава Иэясу закладывал основы сёгуната, он и понятия не имел об этой юридической теории. Ее создали и развили – в частности, и стараниями адептов философской школы Мито – гораздо позже, и лишь в самом конце периода Токугава эти взгляды приобрели большую популярность у представителей воинского сословия.

Наосукэ, считал Ёсинобу, нарушил императорскую волю и заслуживает за это всяческого осуждения. Но дело не только в этом. Решение тайро не просто противоречило воле императора. Наосукэ как глава сёгунского правительства неверно истолковал сами основы существования государства японского! Если теперь на минуту предположить, что этот проступок будет обойден молчанием и останется без порицания, то многие могут посчитать его приемлемым! А это повлечет за собой новые отступления от сформулированных в Мито принципов японского государственного устройства, согласно которым вся власть в стране исходит от государя.

– Я еду в сёгунский замок! Сообщи об этом Ии Наосукэ! – приказал Ёсинобу верному Хираока Энсиро. Тот связался с чиновниками бакуфу и сделал все необходимые приготовления. Визит был назначен на двадцать третье число, то есть на пятый день после подписания договора.

По Ивовому лагерю поползли слухи о том, что Хитоцубаси Ёсинобу хочет высказать Наосукэ открытое порицание за его проступок. Постепенно слухи обрастали все новыми и новыми подробностями. Передавали, что эта новость буквально поразила тайро. Исстари считалось, что «три благородных дома» как представители сёгунской фамилии не должны обременять себя решением текущих политических вопросов и не имеют права голоса в таких делах. Каким же в свете этих обычаев предстанет визит Ёсинобу? Наосукэ растерялся.

В назначенный день Ёсинобу прибыл в сёгунский замок. После отдыха и обязательной чашки чая «монах» вывел его в коридор и проводил в один из залов. Там уже находился Ии Наосукэ, который встретил гостя долгим и глубоким поклоном. Когда он, наконец, слегка приподнял голову, юноша произнес первые, предписываемые протоколом слова:

– Я – Ёсинобу.

Наосукэ еще раз низко поклонился и снова поднял взгляд на гостя. «Да, по виду – большой упрямец», – подумал он.

Ёсинобу, в свою очередь, внимательно изучал крупное, массивное лицо Ии, его непропорционально узкие, раскосые глаза. Наосукэ был больше похож на вожака рыбацкой артели из захолустной деревушки, нежели на сановного вельможу…

Самураи дома Ии были среди первых наследственных вассалов семейства Токугава. Со времен битвы при Сэкигахара[45]45
  Битва при Сэкигахара – сражение 21 октября 1600 года, в котором войска коалиции феодалов под водительством Токугава Иэясу противостояли сторонникам Хидэёри, наследника военного правителя страны Тоётоми Хидэёси (их войсками командовал Исида Мицунари). Иэясу одержал блестящую победу, одолев своей 80-тысячной армией более чем 130-тысячное войско противника, и в 1603 году стал сёгуном. Деревня Сэкигахара находится в префектуре Гифу (в те времена – провинция Мино).


[Закрыть] и осады Осакского замка[46]46
  Осакский замок – грандиозное крепостное сооружение в городе Осака. Построен при Тоётоми Хидэёси в 1583 году. После смерти Хидэёси в 1589 году в замке остался жить его сын Хидэёри. Когда Иэясу провозгласил себя сёгуном, Осакский замок стал оплотом антисёгунских сил. Взят войсками Токугава Иэясу в 1615 году. Падение замка ознаменовало ликвидацию последнего препятствия на пути к установлению в Японии полного единовластия Токугава.


[Закрыть] во всех сражениях они имели почетное право считаться авангардом войск, верных Токугава. Что же касается их участия в управлении государством, то с основания сёгуната должность тайро, или старейшины, в правительстве бакуфу занимали либо выходцы из Ии, либо представители дома Сакаи. Получивший сейчас эту должность Наосукэ очень быстро, всего за несколько лет, стал главой самурайского дома с невообразимым доходом в 350 тысяч коку риса в год, и потому еще не успел привыкнуть к образу жизни богатого феодала. Он буквально наслаждался собственным могуществом, что, естественно, еще больше подогревало его честолюбивые амбиции. Наосукэ просто переполняла наивная, доходящая до смешного гордость за то, что именно дому Ии – и никакому другому! – поручено защищать семейство Токугава.

«Вот поэтому он и ненавидит дом Мито», – продолжал рассуждать Ёсинобу. Собственно, для Наосукэ было глубоко безразлично, действительно ли Ёсинобу глубоко предан императорскому двору в Киото и строит ли он козни против дома Токугава. Глядя сейчас на Ёсинобу, Наосукэ видел прежде всего стоящий за ним извечно мятежный дом Мито.

«Так вот он каков, их Ёсинобу, – размышлял, в свою очередь, Наосукэ, в упор разглядывая юношу. – Конечно, видна порода. Но ведь совсем еще желторотый юнец!»

Между тем Ёсинобу начал свою речь, и, к удивлению собеседника, начал ее с похвалы деятельности Ии Наосукэ:

– Ваше Превосходительство были недавно удостоены назначения на высокий пост тайро. Отрадно, что в нынешние нелегкие времена это известие вызвало всеобщее одобрение. – Несмотря на формально-высокопарный стиль приветствия, в речи Ёсинобу определенно ощущалась собственная независимость. И в вежливых оборотах, и в модуляциях голоса было что-то от мастерства талантливого актера, вещающего с театральных подмостков.

Согласно предписаниям этикета Ии был вынужден еще раз глубоко поклониться. А Ёсинобу продолжал:

– Искони дом Ии связывают с сёгунской фамилией особые отношения, и все мы тешим себя надеждами, что и Ваше Превосходительство, подобно Вашим досточтимым предшественникам, будет усердно и преданно исполнять свой долг.

Наосукэ с облегчением вздохнул; та преувеличенная радость, с которой он с самого начала смотрел на Ёсинобу, теперь казалась вполне уместной. Вслух же старейшина сказал следующее:

– Я отчетливо представляю себе, сколь велика нежданно возложенная на меня ответственность, чувствую себя предельно обязанным за оказанное благодеяние и сделаю все, что в моих силах, для выполнения этих обязанностей.

Его неприятно поразило то, что Ёсинобу, несмотря на свою молодость, умел мастерски подбирать нужные слова и выражения в приветствиях.

Между тем Ёсинобу подошел к главной теме своего визита, и в интонациях его голоса начал проскальзывать первый осенний холодок. Аргументы юноши отличались строгой логикой, а быстрая речь не давала собеседнику ни секунды передышки. Обвинения сыпались одно за другим. Почему Наосукэ нарушил приказ Его Величества? Мало того, он не только совершил тяжкий проступок, но и, похоже, не чувствует за собой никакой вины! Почему известие о подписании договора было направлено императору в Киото обычной почтой, словно рядовой правительственный документ?

– Вы об этом подумали? Подумали? Нет, едва ли! Не так ли? А? – жестко наступал Ёсинобу.

Речь Ёсинобу была пространной. Он не строил абстрактных фигур, а один за другим выкладывал конкретные факты, поминутно требуя от Наосукэ их подтверждения.

Тайро на все эти обвинения отвечал очень своеобразно – раскачиваясь всем телом, он беспрерывно твердил одно и то же:

– Виноват! Нет мне оправдания! – и не произносил ничего более определенного. Голос Наосукэ разительно не соответствовал его обличью; когда он говорил, то казалось, что где-то далеко мяукает маленький котенок.

Ии Наосукэ был вполне образованным человеком. Он хорошо разбирался в правилах стихосложения и чайной церемонии, неплохо знал классическую японскую литературу. Но в чем он никогда не был силен – так это в искусстве публичных дебатов и логических построений. Наверное, этим и объяснялось его необычное поведение во время разговора с Ёсинобу.

Впрочем, и в этом случае тайро, сравнивая себя с зеленым и неопытным Ёсинобу, приходил к выводу, что он выглядит как более мудрый государственный муж, который близко к сердцу принимает дела и заботы сёгунского дома. Не случайно же он не связывал себя никакими конкретными обязательствами! Ведь за Ёсинобу стоял дом Мито и другие, самые воинственные силы. В таких условиях каждое неосторожно брошенное слово, пусть даже слово оправдания, становилось опасным. Да к тому же стоит ли в чем-нибудь переубеждать такого желторотого юнца, как этот Ёсинобу?

Натолкнувшись на спокойствие Наосукэ, Ёсинобу стал постепенно терять нить изложения, в его голосе появились нотки раздражения, и, наконец, он вообще перешел на другую тему:

– А что касается сёгунского наследника, то… – услышав собственный голос, который произносил эти слова, Ёсинобу даже сам слегка опешил, поскольку тема эта была исключительно скользкой. Но делать нечего – сказанного не воротишь. Собрав все собственное красноречие и тщательно подбирая слова, Ёсинобу звучным голосом продолжал: – то я хочу спросить Вас: принял ли властитель уже какое-либо решение по этому вопросу?

«Как вдруг покраснел тайро!» – отметил про себя Ёсинобу. Казалось бы, такая тема менее всего должна была взволновать старейшину… Однако и в ответ на этот вопрос Наосукэ только низко склонил голову и пробормотал:

– Виноват!

– В чем Вы виноваты? – Ёсинобу впервые за время разговора едва заметно улыбнулся и продолжал: – Конечно, это останется сугубо между нами!

Но Наосукэ снова ответил:

– Виноват!

– Он что, еще не решил? – нарочито холодно продолжал допытываться Ёсинобу. Но Наосукэ в ответ на все вопросы только кланялся и твердил свое: «Виноват! Виноват!» Поняв, что далее его расспрашивать бесполезно, Ёсинобу жестко сказал:

– Я стороной слышал, что будто бы уже определенно принято решение в пользу Кисю.

На это Наосукэ снова поднял голову и, глядя прямо в глаза Ёсинобу, словно следя за его реакцией, впервые за время разговора кивнул в знак согласия:

– Вы совершенно правы.

Для Ёсинобу наступил очень трудный момент, однако он был прирожденный актером и умел собираться в любой ситуации. Мгновенно согнав с лица подступившую было краску, Ёсинобу придал своему голосу самые теплые, задушевные интонации и весьма естественно продемонстрировал нахлынувшую на него несказанную радость:

– Замечательно! Это огромное счастье и подлинное благодеяние для всей нашей страны! В высшем обществе ходили самые разные слухи о будущем наследнике, – продолжал Ёсинобу, – многие из них имели касательство и ко мне, что до чрезвычайности меня беспокоило, и ничто не может принести большее успокоение, чем известие о том, что все так счастливо разрешилось. Это просто великолепно! Правда, поговаривали, что молодой господин из Кисю страдает эпилепсией, но когда я однажды видел его в сёгунском замке, в нем не было и следа нездоровья. Наоборот, он и ростом выше своих сверстников, что, конечно, не может не радовать. Можно, правда, слышать и такие голоса, что он слишком юн и неопытен, но при поддержке такого старейшины, как Ваше Превосходительство, все эти трудности, несомненно, удастся преодолеть. И потому я приложу все свои силы для того, чтобы служить властителю где только возможно, – резко сменил интонацию Ёсинобу и завершил свою речь словами о том, что будет самым верным вассалом властителя из Кисю.

Слушая это напыщенное славословие, Наосукэ даже на секунду забылся, но затем поднял на гостя полное лицо, которое буквально сочилось счастьем, и наконец-то стал обмениваться с гостем хоть какими-то репликами.

В ходе дальнейшей беседы Ёсинобу вскользь спросил, кто станет наследником в доме Кисю; ведь с уходом его главы в сёгунский дом это место будет пустовать.

Весь вид Наосукэ ясно показал, что он, похоже, еще ни на секунду не задумывался об этом преемнике. Однако мгновение спустя старейшина склонил голову набок и многозначительно улыбнулся. Сейчас он напоминал старого хитрющего кота-подлизу. Продолжая улыбаться, он поднял на собеседника свои маленькие глазки. Ёсинобу внутренне напрягся. Эту улыбку, полную лести и раболепия, он запомнил на всю оставшуюся жизнь.

– А Вы сами не задумывались об этом? – многозначительно проговорил Наосукэ. (Иными словами, нет ли у Вас желания самому стать главой клана Кисю?) Для Наосукэ, который из-за низкого происхождения своей матери первую половину жизни был вынужден жить в нищете и безвестности, предложение, которое он сделал Ёсинобу, казалось исключительно лестным. – А если будет такое желание, то я бы мог и посодействовать! – продолжал Наосукэ. Последние слова советника поставили Ёсинобу в такое унизительное положение, что он на некоторое время даже потерял дар речи.

– Не надо! – собравшись, наконец, с мыслями, резко сказал он. – Я не намерен покидать дом Хитоцубаси! Именно поэтому я отказался стать наследником сёгуна, и уж тем более не собираюсь идти в дом Кисю или какие другие дома! – И с этими словами Ёсинобу покинул сёгунский замок.

Вернувшись домой, он, по своему обыкновению, долго отмалчивался, но Хираока Энсиро столь назойливо донимал его вопросами о том, каким человеком изволит быть Его Превосходительство господин тайро, что Ёсинобу в конце концов сказал:

– Человек он решительный, но не мудрый. – Ёсинобу действительно так думал. Наосукэ мог сколько угодно пускать в ход свою неприкрытую лесть, но юноша хорошо знал, что ко всем, стоящим на служебной лестнице ниже министра, Наосукэ относится исключительно высокомерно и почти что вообще не считает их за людей. А, как говорил Ёсинобу в юные годы его наставник Иноуэ Дзиндзабуро: «Лебезит перед высшими, высокомерен с низшими – нет, это человек невежественный и бесталанный…»

– Я бы даже сказал, что он вообще человек малозначимый, – закончил свою мысль Ёсинобу.

Однако вскоре он получил возможность убедиться в том, что иногда человека приходится оценивать не по идеям или уму, а по той власти, которую он сосредоточил в своих руках. Сразу после разговора Наосукэ с Ёсинобу по всей стране начались повальные аресты – так называемая кампания годов Ансэй. В истории Японии не было более жестоких, ужасных и бессмысленных репрессий по идеологическим мотивам.

Нет, это не были политические репрессии, поскольку они напрямую не соотносились с политическими взглядами жертв. Цель Наосукэ, развязавшего эту травлю, состояла не в подавлении идейной оппозиции. Она была куда проще: окончательно покончить с Нариаки из Мито.

Наосукэ считал, что Нариаки все последние годы вынашивает тайные замыслы свергнуть сёгунский дом и всеми способами стремится претворить их в жизнь. Тайро был в этом убежден совершенно твердо, но без доказательств это убеждение оставалось не более, чем абстрактной гипотезой. Нужен был человек, который смог бы расцветить эту гипотезу буйными красками и тем хотя бы внешне сделать ее хоть немного похожей на правду. Таким человеком стал Нагано Сюдзэн.

Сюдзэн по собственной инициативе долго шпионил за Нариаки. Беззастенчиво приукрашивая факты и беллетризируя свои донесения, он поставлял их служившему под началом Наосукэ самураю по имени Уцуги Рокуносукэ.

Предположения Сюндзэн заключались в следующем.

Во-первых, Нариаки из Мито хочет взять под свой контроль правительство, для чего планирует сделать сёгуном своего родного сына Хитоцубаси Ёсинобу.

Во-вторых, для достижения этой цели планируется привлечь Мацудайра Сюнгаку. В качестве вознаграждения предполагается предоставить ему в военном правительстве крупный административный пост.

В третьих, с целью заручиться поддержкой кандидатуры Хитоцубаси Ёсинобу Нариаки из Мито намеревается воздействовать на императорский двор в Киото, в частности, всеми силами подстрекать к измене близкого к императору принца крови Сёрэнъин. Взамен принцу был якобы обещан императорский трон.

И так далее, и тому подобное. По Нагано получалось, что Нариаки из Мито организовал чуть ли не всеяпонский заговор, и Наосукэ был очень заинтересован в том, чтобы Сюндзэн подкрепил свои соображения хотя бы косвенными доказательствами. В ответ Нагано предложил простой план, который состоял в том, чтобы арестовать в Киото нескольких ронинов[47]47
  Ронин – самурай, покинувший по каким-либо причинам свой клан и оставшийся без хозяина.


[Закрыть] – активных сторонников императора, подвергнуть их пыткам и добиться нужных показаний. Он начал с ареста Умэда Умпин, ронина из провинции Вакаса. Однако от стойкого самурая так и не удалось добиться признаний в существовании заговора Нариаки, и пришлось прибегнуть к новым арестам. Постепенно волна репрессий докатилась сначала до вассалов знатных домов и даймё, а затем и до самих аристократов и крупных феодалов.

Похоже, Наосукэ хотел арестовать всех активных «людей долга» (сторонников императора) в Японии. Не был застрахован от ареста и Ёсинобу. Еще за два месяца до задержания в Киото Умэда Умпин Ёсинобу было отказано в посещении сёгунского замка. А ведь прошло всего лишь две недели с того дня, как в том же замке Ии Наосукэ заискивал перед Ёсинобу, словно старый кот! В официальном уведомлении говорилось, что это сделано «по высочайшему повелению», иными словами, по приказу сёгуна. Между тем по сведениям, полученным Ёсинобу, сёгун Иэсада, который уже давно находился при смерти, еще четвертого числа (13 августа), то есть за день до издания этого распоряжения, испустил последний вздох во внутренних покоях замка Эдо. Однако Наосукэ решил не сообщать о кончине властителя и сохранить это известие в полной тайне, опасаясь, что если сообщение о смерти сёгуна выйдет за пределы замка, то Нариаки из Мито может воспользоваться таким благоприятным случаем и воплотить в жизнь свои тайные замыслы. Наосукэ искренне полагал, что заговор действительно существует, и главой его является именно Нариаки, а Мацудайра Сюнгаку – это своего рода Юи Сёсэцу[48]48
  Юи Сёсэцу (1605–1651) – известный японский теоретик военного дела. Родился в деревне Юи в провинции Суруга (ныне префектура Сидзуока). Открыл в Эдо частную «Школу военной науки», занятия которой посещало в общей сложности 5 тысяч человек. В 1651 году обвинен в заговоре против бакуфу. Покончил жизнь самоубийством.


[Закрыть], который вместе с киотосским принцем Сёрэнъин играют в этом гигантском фарсе второстепенные роли; недаром в донесениях Нагано принц фигурировал под кличкой «актер».

Ёсинобу понимал, что Наосукэ затеял какое-то крупное дело. Иначе зачем бы ему скрывать смерть сёгуна, выдавать его за здравствующего и от имени покойника издавать всякие указы?

Полученный документ не только преграждал для Ёсинобу дорогу в сёгунский замок. В нем ему запрещалось также пользоваться парадными воротами, черным ходом и хозяйственным въездом в самой резиденции Хитоцубаси. Отныне сюда дозволялось входить только через ворота личного дома Ёсинобу.

– Наверное, и с остальными нашими поступили так же, – смекнул догадливый Хираока и тотчас же послал гонцов из числа мелких торговцев тайно разведать, что происходит в эдосской резиденции клана Мито. Как оказалось, «из соображений безопасности» подобные меры были в тот же день приняты по отношению к Нариаки из Мито и Мацудайра Сюнгаку. Нариаки, в частности, был лишен права руководить кланом и помещен под домашний арест без права переписки в своем особняке в Комагомэ. Другим распоряжением «на покой» был принудительно отправлен и Сюнгаку.

Так в стране развернулись так называемые «повальные аресты периода Ансэй». Они начались с задержания в девятом лунном месяце пятого года Ансэй (октябрь 1858 года) ронинов – сторонников императора и продолжались до конца следующего года (то есть до начала 1860 года по европейскому календарю).

Был обезглавлен Хасимото Санаи, ближайший соратник Сюнгаку. С трудом избежал ареста и вместе со своим другом буддийским священником Гэссё бежал в родные края Сайго Такамори – правая рука Симадзу Нариакира, человек, который активно действовал в интересах сторонников Ёсинобу и в Киото, и в Эдо. На воротах тюрьмы была выставлена голова казненного Угаи Кокити – доверенного лица и посланника Нариаки из Мито. Агенты бакуфу вели слежку даже за такими людьми, как Ёсида Сёин из Тёсю, который вообще не имел никакого отношения к партии сторонников Ёсинобу. Общее же число самураев, обезглавленных в Эдо, казненных в других местах и сосланных на далекие острова, просто не поддавалось исчислению.

Среди пострадавших от репрессий были не только ронины, монахи и самураи разных кланов, но и девять придворных аристократов, десять даймё и четырнадцать хатамото. Самое тяжкое обвинение было, естественно, выдвинуто против Нариаки из Мито. Первоначальный приговор – домашний арест в Эдо – был вскоре заменен на пожизненное заключение в родовом поместье в Мито. Под домашний арест были заключены и так называемые «четыре мудрых правителя» – Токугава Ёсикуми, феодал из провинции Овари, который многое сделал для движения в пользу выдвижения Хитоцубаси Ёсинобу, Мацудайра Сюнгаку, губернатор Этидзэн, Яманоути Ёдо из клана Тоса, а также Датэ Мунэнари из Увадзима. Репрессий избежал разве что Симадзу Нариакира, и то только потому, что заболел дизентерией и уехал к себе на родину, где вскоре и умер.

Наказание Ёсинобу также вскоре ужесточили: запрет на посещение сёгунского замка был заменен домашним арестом.

– И какой же во всем этом смысл? – только и произнес Ёсинобу, получив это предписание. И замолчал. Замолчал надолго. У него не было иного выбора: Ии повсюду разослал своих соглядатаев, которые буквально заполонили Эдо и Киото, а поговорку «И у стен есть уши» знал в это время, наверное, любой базарный нищий. Всякое неосторожное слово Ёсинобу тотчас же стало бы известно повсюду и дало бы Ии возможность обвинить его в участии в заговоре и приговорить к смерти.

Домашний арест означал, что особняк Хитоцубаси фактически превратился в тюрьму. Все ворота были заперты. Сам Ёсинобу постоянно находился в комнатах с притворенными ставнями; для освещения оставались лишь узкие щели шириной пять-шесть сантиметров.

Здесь не было необходимости постоянно поддерживать прическу сакаяки: согласно предписанию сёгуната Ёсинобу должен был носить длинные волосы, что делало его похожим на безродного ронина.

В прежние времена домочадцы с самого утра толпились в коридоре и в соседних со спальней комнатах, чтобы первыми узнать о самочувствии господина. Теперь это тоже было строго-настрого запрещено. Вообще пресекались все непосредственные контакты с внешним миром: даже в случае землетрясения не дозволялось ничего иного, как послать гонца в замок Эдо для того, чтобы узнать, все ли там благополучно.

Таким образом, Ёсинобу целыми днями сидел взаперти. Как арестованный, он носил одежду, сшитую из простого полотна. В полумраке тесной комнаты у Ёсинобу не было другого занятия, кроме чтения. Поговорить было не с кем: волна арестов смела даже его верного оруженосца Хираока Энсиро, которому было объявлено, что он отзывается со своего поста.

Это «даже» Ёсинобу переживал особенно сильно. Он привык считать этого слугу, который был старше его на пять лет, чем-то вроде близкого друга, хотя, конечно, его иногда раздражали чрезмерная простота, упрямство и уклончивость самурая.