Текст книги "Ким (др. изд.)"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

– А теперь мы дошли до Большой Дороги, – сказал он, выслушав похвалы Кима, ибо лама хранил выразительное молчание. – Давно уже я не ездил этим путем, но речи твоего мальчика взбодрили меня. Видишь, святой человек, вот он, Великий Путь, хребет всего Хинда. Почти на всем его протяжении, так же, как и здесь, растут четыре ряда деревьев. По среднему проезду – он весь вымощен – повозки движутся быстро. Когда еще не было железных дорог, сахибы сотнями ездили здесь туда и обратно. Теперь тут встречаются почти одни крестьянские телеги. Слева и справа дорога попроще, для возов, – тут возят зерно, хлопок, дрова, корм для скота, известь и кожи. Человек едет здесь без опаски, ибо через каждые несколько косов имеется полицейский участок. Полицейские все воры и вымогатели (я сам охотно обошел бы их дозором с кавалерией – с отрядом молодых новобранцев под командой строгого начальника), но они, по крайней мере, не допускают соперников. Тут проходят люди всех родов и всех каст. Гляди! Брахманы и чамары, банкиры и медники, цирюльники и банья, паломники и горшечники – весь мир приходит и уходит. Для меня это как бы река, из которой меня вытащили, как бревно после паводка.

В самом деле, Великий Колесный Путь представляет собой замечательное зрелище. Он идет прямо, неся на себе густую подвижную индийскую толпу на протяжении полутора тысяч миль. Река жизни, не имеющая себе равных во всем мире. Путники смотрели вдаль на ее обнесенную зелеными арками, усеянную пятнами тени перспективу, на эту белую широкую полосу, испещренную медленно движущимися людьми, и на двухкомнатный дом полицейского участка, стоявший напротив.

– Кто это, вопреки закону, носит оружие? – смеясь, окликнул их полицейский, заметив меч у военного. – Разве полиции не хватает, чтобы искоренять преступников?

– Я из-за полиции-то и купил его! – прозвучал ответ. – Все ли благополучно в Хинде?

– Все благополучно, рисалдар-сахиб.

– Я, видишь ли, вроде старой черепахи, которая высовывает голову на берег, а потом втягивает ее обратно. Да, это путь Хиндустана. Все люди проходят этой дорогой...

– Сын свиньи, разве немощеная сторона дороги для того сделана, чтобы ты себе спину на ней чесал? Отец всех дочерей позора и муж десяти тысяч развратниц, твоя мать предавалась дьяволу и этому выучилась у матери своей; тетки твои в семи поколениях все были безносые!... А сестра твоя... Чья совиная глупость велела тебе ставить свои повозки поперек дороги? Колесо сломалось? Вот проломлю тебе голову, тогда и ставь их рядышком – на досуге!

Голос и пронзительный свист хлыста доносились из-за столба пыли в пятидесяти ярдах отсюда, где сломалась какая-то повозка.

Тонкая, высокая катхиаварская кобыла с пылающими глазами и ноздрями, фыркая и дрожа, вылетела из толпы, и всадник направил ее поперек дороги в погоню за вопящим человеком. Всадник был высок и седобород; он сидел на почти обезумевшей лошади, словно составляя с ней одно целое, и привычно хлестал на скаку свою жертву. Лицо старика засияло гордостью.

– Сын мой! – отрывисто произнес он и, натянув поводья, постарался надлежащим образом изогнуть шею своего пони.

– Как смеют меня избивать в присутствии полиции? – кричал возчик. – Правосудие! Я требую правосудия...

– Как смеет преграждать мне путь визгливая обезьяна, которая опрокидывает десять тысяч мешков под носом у молодой лошади?.. Так можно кобылу испортить.

– Он прав. Он прав. Но она отлично слушается седока, – сказал старик.

Возчик укрылся под колесами своей повозки и оттуда угрожал разного рода местью.

– Крепкие парни твои сыновья, – заметил полицейский, безмятежно ковыряя в зубах.

Всадник в последний раз изо всех сил ударил хлыстом и подъехал легким галопом.

– Отец! – Он остановился в десяти ярдах и спешился. Старик в одно мгновение соскочил со своего пони, и они обнялись, как это в обычае на Востоке между отцом и сыном.

ГЛАВА IV

 
Фортуна отнюдь не дама;
Нет бабы распутней и злей.
Хитра, коварна, упряма, —
Попробуй справиться с ней!
Ты к ней, а она к другому;
Кивнешь – норовит убежать;
 
 
Стань к ней спиной – полетит за тобой!
Позовешь – удирает опять!
Щедрость! Щедрость! Фортуна!
Даришь ты или нет, —
Стоит забыть Фортуну, —
Мчится Фортуна мне вслед!
 

Волшебные шапочки

Потом они, понизив голос, стали разговаривать между собой. Ким улегся отдохнуть под деревом, но лама нетерпеливо потянул его за локоть.

– Пойдем дальше. Моя Река не здесь.

– Хай май! Неужели мы мало прошли? Не убежит наша Река, потерпи немного, он нам подаст что-нибудь.

– А это – Друг Звезд, – неожиданно проговорил старый солдат. – Он передал мне вчера эти новости. Ему было видение, что тот человек самолично отдавал приказ начать войну.

– Хм! – произнес его сын глубоким грудным голосом. – Он наслушался базарных толков и пересказывает их.

Отец рассмеялся.

– Но он, по крайней мере, не помчался ко мне за новым боевым конем и бог знает, за каким количеством рупий. А что, полки твоих братьев тоже получили приказ?

– Не знаю. Я взял отпуск и спешно поехал к тебе на случай...

– На случай, если они раньше тебя примчатся выпрашивать деньги! О, все вы игроки и моты! Но ты еще ни разу не участвовал в конной атаке. Тут, и правда, хороший конь понадобится. И еще хороший слуга и хороший пони для похода. Подумаем, подумаем... – он забарабанил пальцами по луке седла.

– Здесь не место производить расчеты, отец. Едем к тебе.

– По крайней мере, дай денег мальчику; у меня нет при себе ни одной пайсы, а он принес благоприятные вести. Хо! Друг Всего Мира, война начинается, как ты и предсказывал.

– Да, война; я знаю, – спокойно подтвердил Ким.

– Что? – произнес лама, перебирая четки; ему не терпелось продолжать путь.

– Мой учитель не тревожит звезд за плату. Мы принесли вести, будь свидетель, мы принесли вести, а теперь уходим. – Ким слегка согнул ладонь, прижав ее к боку.

Сын старика, ворча что-то насчет нищих и фокусников, подбросил вверх серебряную монету, сверкнувшую на солнце. Это была монета в четыре аны, и на эти деньги можно было хорошо питаться в течение нескольких дней. Лама, заметив блеск металла, забормотал монотонное благословение.

– Иди своим путем, Друг Всего Мира, – прогремел старый воин, погоняя своего костлявого пони. – Единственный раз в жизни встретил я настоящего пророка, который не служил в армии...

Отец с сыном свернули в сторону; старик сидел так же прямо, как и сын.

Полицейский-пенджабец в желтых полотняных шароварах, тяжело ступая, направился к путникам через дорогу. Он видел, как мелькнула монета.

– Стой! – выразительно крикнул он по-английски. – Или вы не знаете, что с тех, кто выходит на тракт с этого проселка, полагается взимать налог по две аны с головы; всего четыре аны? Это приказ сиркара, и деньги идут на посадку деревьев и украшение дорог.

– И в брюхо полицейским, – отрезал Ким, отскакивая в сторону. – Подумай чуточку, человек с глиняной головой. Неужто ты полагаешь, что мы, как твой тесть-лягушка, выскочили из ближайшей лужи? Ты слышал когда-нибудь, как звали твоего брата?

– А кто он такой был? Оставь мальчика в покое, – в восторге крикнул старший полицейский, усаживаясь на веранде покурить трубку.

– Он снял ярлык с бутылки билайти-пани [21]21
  содовой воды


[Закрыть]и, повесив ее на какой-то мост, целый месяц собирал налог с прохожих, говоря, что на это есть приказ сиркара. Потом приехал один англичанин и проломил ему голову. Нет, брат, я городская ворона, а не деревенская.

Полицейский, пристыженный, удалился, а Ким улюлюкал ему вслед.

– Был ли на свете такой ученик, как я? – весело крикнул он ламе. – Тебе через десять миль от Лахора успели бы обглодать все кости, не оберегай я тебя.

– Я все думаю, кто ты такой; иной раз кажется – добрый дух, иной раз – злой бесенок, – сказал лама, тихо улыбаясь.

– Я твой чела, – Ким зашагал рядом с ним походкой, которая свойственна всем идущим в далекий путь бродягам мира и описать которую невозможно.

– Ну, пойдем, – пробормотал лама, и они в молчании шли милю за милей под бряканье его четок. Лама, как всегда, погрузился в размышления, но глаза Кима были широко открыты. Он думал, насколько эта широкая, улыбающаяся река жизни лучше тесных, людных лахорских улиц. На каждом шагу тут встречались новые люди и новые впечатления – касты, с которыми он был знаком, и касты, совершенно ему неизвестные.

Они встретили толпу длинноволосых, остро пахнущих санси, несущих на спине корзины, полные ящериц и другой нечистой пищи. За ними, принюхиваясь к их пяткам, шли тощие собаки, как бы крадучись, а все другие касты далеко обходили их, ибо прикосновение к санси влечет за собой тяжкое осквернение. За ними в густой тени широкими, негибкими шагами, напоминающими о недавно снятых ножных кандалах, шагал человек, только что выпущенный из тюрьмы; большой живот его и лоснящаяся кожа доказывали, что правительство кормит заключенных лучше, чем может прокормить себя большинство честных людей. Ким хорошо знал эту походку и мимоходом посмеялся над этим человеком. Потом мимо них прошествовал акали – взлохмаченный сикхский подвижник с диким взглядом, в синей клетчатой одежде, отличающей его единоверцев, в синем высоком коническом тюрбане с блестящими дисками из полированной стали; он возвращался из одного независимого сикхского княжества, где пел о древней славе халсы окончившим колледжи князькам в высоких сапогах и белых бриджах из бумажной материи. Ким не решился дразнить этого человека, ибо нрав у акали вспыльчив, а рука быстра. Время от времени им встречались или их обгоняли ярко одетые толпы – жители целой деревни, идущие на местную ярмарку; женщины с младенцами на бедрах шагали сзади мужчин, мальчики постарше скакали на палках из сахарного тростника, тащили грубые медные модели паровозов ценой в полпенни или пускали зайчиков в глаза старшим при помощи дешевых крошечных зеркал. С первого взгляда можно было узнать, кто что купил, а если возникало сомнение, достаточно было посмотреть на женщин, которые, приложив одну смуглую руку к другой, сравнивали свои новые браслеты из тусклого стекла, привозимые с северо-запада. Веселая толпа шла медленно, люди окликали друг друга, останавливались поторговаться с продавцами сластей или помолиться у придорожных храмиков, индуистских и мусульманских, почитаемых низшими слоями верующих той и другой религии с одинаковой похвальной веротерпимостью. Длинная голубая вереница людей, волнистая как спина торопливой гусеницы, извивалась среди трепещущих облаков пыли и быстро шла мимо, громко кудахтая. То была группа чангар – женщин, взявших на себя заботу обо всех насыпях северных железных дорог, – плоскостопное, полногрудое, ширококостное, одетое в голубые юбки племя носильщиц, занимающихся земляными работами; они спешили на север, узнав по слухам, что там есть работа, и не задерживались по дороге. Эти женщины – из той касты, где с мужчинами не считаются, и шли они, расставив локти, играя бедрами и высоко подняв головы, как это делают женщины, привыкшие носить тяжелый груз. Немного погодя на Великий Колесный Путь вступила свадебная процессия, сопровождаемая музыкой, криками, запахами ноготков и жасмина, еще более резкими, чем запах пыли. Носилки невесты – красное, усеянное блестками пятно – качаясь, маячили сквозь дымку, а обвитый гирляндами пони жениха отступал в сторону, норовя ухватить пучок сена с проезжающего мимо воза. Ким внес свою долю в фейерверк добрых пожеланий и грубых шуток и пожелал новобрачным родить сто сыновей и ни одной дочери, как говорится в пословице. Было еще интереснее, еще больше хотелось кричать, когда появлялся бродячий фокусник с полудрессированными обезьянами или слабым, задыхающимся медведем, или женщиной, которая, привязав к ногам козлиные рога, плясала на канате; лошади тогда пугались, а женщины испускали пронзительные, протяжные крики изумления.

Лама не поднимал глаз. Он не замечал ни ростовщика на вислозадом пони, спешащего на сбор своих грабительских процентов, ни крикливой низкоголосой кучки туземных солдат-отпускников, по привычке шагающих в военном строю; ребята были в восторге, что отделались, наконец, от своих штанов и обмоток, и отпускали самые оскорбительные замечания в адрес самых почтенных из встречных женщин. Он не заметил даже продавца гангской воды, а ведь Ким ожидал, что он купит хотя бы одну бутылку этой драгоценной жидкости. Он упорно смотрел в землю и так же упорно шагал час за часом, и душа его пребывала где-то далеко. Но Ким был на седьмом небе от радости. В этом месте Великий Колесный Путь проходит по насыпи, построенной для защиты от зимних наводнений, грозящих со стороны горных отрогов; здесь они двигались над равниной по своего рода величественному коридору, и можно было видеть всю Индию, расстилавшуюся слева и справа. Хорошо было смотреть на ползущие по проселкам возы зерна и хлопка, каждый из которых тащило несколько волов; скрип колес доносился издали, за целую милю, они приближались, и вот, наконец, под крики, визг и ругань поднимались по крутому наклону и въезжали на главный мощеный проезд, где возчики поносили друг друга. Так же интересно было смотреть на людей – красные, синие, розовые, белые, желтые кучки пешеходов, которые сворачивали в сторону к своим деревням и, разделившись на маленькие группы, по два, по три человека, шли дальше по плоской равнине. Ким с интересом наблюдал все это, хотя и не мог бы выразить своих чувств словами, поэтому он довольствовался тем, что покупал себе очищенный сахарный тростник и энергично выплевывал сердцевину на дорогу. Лама время от времени брал понюшку табаку, и в конце концов молчание стало тягостно Киму.

– Хорошая это страна – страна юга! – промолвил он. – Воздух хороший, вода хорошая. А?

– И все они привязаны к Колесу, – откликнулся лама, – и остаются привязанными поколение за поколением. Никому из этих людей не был указан Путь. – Он встряхнулся и возвратился в этот мир.

– Ну, мы прошли утомительный путь, – сказал Ким. – Наверное, скоро дойдем до какого-нибудь парао [22]22
  место отдыха


[Закрыть]. Давай остановимся там? Смотри, солнце садится.

– Кто даст нам приют вечером?

– Все равно. В этой стране добрых людей много. Кроме того, – тут он понизил голос до шепота, – у нас есть деньги.

Толпа густела по мере того, как они приближались к месту отдыха, отмечавшему конец дневного пути. Ряд ларьков, торгующих самой простой пищей и табаком, куча дров, полицейский участок, колодец, кормушка для лошадей, несколько деревьев и под ними истоптанная земля, усеянная черной золой от горевших здесь некогда костров, – вот все отличительные признаки парао на Великом Колесном Пути, если не считать голодных нищих и столь же голодных ворон.

В этот час солнце пронизывало нижние ветви манговых деревьев широкими золотыми спицами: маленькие длиннохвостые попугаи и голуби сотнями возвращались домой; «семь сестер» – болтливые птички с серыми спинками, щебеча о дневных приключениях, прыгали попарно или по трое, чуть ли не под ногами у пешеходов, а возня и суматоха в ветвях говорили о том, что летучие мыши готовы вылететь на ночной дозор. Свет быстро стянулся в одно место, на одно мгновение окрасив лица, тележные колеса и воловьи рога кроваво-красной краской. Потом наступила ночь. Она охладила воздух, покрыла лицо земли низкой, ровной дымкой, похожей на голубую газовую вуаль, и принесла едкий, крепкий запах дыма и скота и аромат пшеничных лепешек, пекущихся в золе. Вечерний патруль торопливо вышел из полицейского участка, сопровождаемый важным покашливанием и повторяющимися приказаниями; тлеющий уголек ярко рдел в чашечке хукки, которую курил возчик, расположившийся на краю дороги, а глаза Кима машинально следили за последним отблеском солнца на медных щипцах.

Жизнь на парао была очень похожа на жизнь Кашмирского караван-сарая в меньшем масштабе. Ким окунулся в радостную азиатскую суету, среди которой, если иметь терпение, можно получить все, что нужно нетребовательному человеку.

Ким был скромен в своих потребностях, а поскольку лама не соблюдал кастовых запретов, они могли бы взять готовую пищу из ближнего ларька; но Ким хотел развести огонь и позволил себе роскошь купить охапку сухого навоза. Люди бродили взад и вперед вокруг маленьких костров, громко просили масла, или зерна, или сладостей, или табаку, толкались в очереди у колодца, а из недвижно стоявших закрытых повозок доносились, примешиваясь к мужским голосам, высокие взвизгивания и хихиканье женщин, чьи лица посторонним видеть нельзя.

В наши дни образованные туземцы придерживаются того взгляда, что когда их женщины путешествуют, – а они много разъезжают по гостям – лучше всего быстро перевозить их по железной дороге, в хорошо закрытых купе, и этот обычай все более распространяется. Но всегда находятся старозаветные люди, соблюдающие обычаи праотцев, и, что еще важнее, всегда находятся старухи, более консервативные, чем мужчины, жаждущие к концу своих дней странствовать по святым местам. Увядшие и непривлекательные, они иногда решаются приподнимать покрывало. После длительного заточения, во время которого они принимали деловое участие во множестве событий внешнего мира, они наслаждаются суетой и движением на большой дороге, сборищами у храмов и беспредельной возможностью поболтать с другими подобными им почтенными вдовами. Долготерпеливое семейство частенько радуется тому, что бойкая и острая на язык, властная пожилая матрона странствует по Индии с такой благой целью; ведь паломничество, несомненно, угодно богам. Поэтому во всей Индии, и в самых глухих и в самых людных местах, можно встретить кучку поседевших служителей, словно бы охраняющих почтенную пожилую даму, более или менее закутанную и спрятанную в запряженной волами повозке. Это – благоразумные, осмотрительные люди и, когда приближается европеец или туземец высокой касты, они окружают вверенную им особу сетью показных предосторожностей. Но против случайных встреч, обычных во время паломничества, никто не возражает. В конце концов старой даме не чуждо ничто человеческое и она живет, чтобы наблюдать жизнь.

Ким заметил только что прибывший на парао ярко украшенный ратх – семейный экипаж, запряженный волами, с вышитым балдахином, увенчанным двумя куполами и похожим на двугорбого верблюда. Восемь человек конвоировали эту повозку, и двое из них были вооружены заржавленными саблями – верный признак, что они сопровождали знатную особу, ибо простой народ не носит оружия. Все более и более громкое кудахтанье – смесь жалоб, приказаний, шуток и того, что европейцам показалось бы непристойной бранью, – слышалось из-за занавесок. Женщина, сидевшая за ними, очевидно, привыкла повелевать.

Ким критически оглядел конвой. Он состоял наполовину из тонконогих седобородых уриев с юга, наполовину – из северных горцев в одеждах из грубошерстной ткани и в войлочных шапках. Такой неоднородный состав конвоя мог бы многое объяснить Киму, даже если бы он не подслушал непрестанных препирательств между обеими партиями. Почтенная старуха ехала в гости на юг, вероятно, к богатым родственникам, а всего вернее – к зятю, который в знак уважения выслал ей навстречу свою охрану. Горцы, видимо, были ее единоплеменниками – уроженцами Кулу или Кангры. Ясное дело, она не везла с собой дочери-невесты, ибо в таком случае занавески были бы крепко завязаны и стражи никого не подпускали бы к повозке.

«Веселая, бойкая баба», – думал Ким, балансируя с лепешкой сухого навоза в одной руке, вареной пищей – в другой и плечом подталкивая ламу вперед. Из этой встречи, пожалуй, можно извлечь пользу. Лама ему не поможет, но, как добросовестный чела, Ким был готов просить милостыню за двоих.

Он развел костер как можно ближе к повозке, ожидая, что один из стражей прикажет ему убраться. Лама, усталый, опустился на землю, подобно тому, как опускается отяжелевшая и наевшаяся плодов летучая мышь, и принялся за свои четки.

– Отойди подальше, нищий! – крикнул на ломаном хиндустани один из горцев.

– Ха! Да это какой-то пахари [23]23
  горец


[Закрыть], – уронил Ким через плечо. – С каких это пор горные ослы завладели всем Индостаном?

Ответом послужил стремительный и блестящий очерк родословной Кима за три поколения.

– A! – никогда голос Кима не был таким елейным. Он ломал лепешку сухого навоза на мелкие куски. – На моей родине мы назвали бы это началом любовного объяснения.

Резкое, пискливое кудахтанье за занавесками побудило горца к новому взрыву негодования.

– Не так плохо, не так плохо, – хладнокровно промолвил Ким, – но берегись, брат, не то мы, я повторяю, – мы, проклянем тебя раз-другой в наказание. А наши проклятия обычно попадают в точку.

Урии расхохотались; горец угрожающе скакнул вперед; лама внезапно поднял голову, и пламя разведенного Кимом костра ярко осветило его огромную, похожую на берет шапку.

– Что такое? – спросил он. Человек остановился как вкопанный.

– Я... я... спасся от великого греха, – запинаясь проговорил он.

– Чужеземец нашел-таки себе жреца, – прошептал один из уриев.

– Хай! Почему этого нищего парнишку еще не отстегали как следует? – крикнула старуха.

Горец отошел к повозке и начал что-то шептать перед занавесками. Наступила мертвая тишина, потом послышалось бормотанье.

– Дела идут хорошо, – решил Ким, притворяясь, что ничего не слышит и не видит.

– Когда... когда... он покушает, – подобострастно обратился горец к Киму, – просят... чтобы святой человек оказал честь побеседовать с особой, которая желает поговорить с ним.

– Когда он покушает, он ляжет спать, – высокомерно произнес Ким. Он еще не мог догадаться, как повернется игра, но твердо решил извлечь из нее пользу. – Теперь я пойду добывать ему пищу. – Последняя фраза, сказанная громким голосом, завершилась вздохом притворного утомления.

– Я... я сам и прочие мои земляки позаботимся о нем... если это дозволяется.

– Дозволяется, – проговорил Ким еще более высокомерно. – Святой человек, эти люди принесут нам пищу.

– Хорошая страна. Вся южная земля хороша... великий и страшный мир, – дремотно бормотал лама.

– Пусть спит, – сказал Ким, – но позаботьтесь, чтобы его хорошо накормили, когда он проснется. Он очень святой человек. – Один из уриев опять сказал что-то презрительным тоном. – Он не факир. Он не деревенский нищий, – строго продолжал Ким, обращаясь к звездам. – Он святейший из святых людей. Он выше всех каст. Я его чела.

– Поди сюда! – послышался ровный тонкий голос, и Ким подошел, зная, что невидимые ему глаза впились в него. Костлявый коричневый палец, отягченный перстнями, лежал на краю повозки, и вот какой произошел разговор.

– Что это за человек?

– Величайший святой. Он идет издалека. Он идет из Тибета.

– Из какого именно места в Тибете?

– Из-за снегов... из очень отдаленного места. Он знает звезды, он составляет гороскопы, предсказывает судьбу. Но он делает это не для денег. Он делает это по доброте и великому милосердию. Я его ученик. Меня зовут Другом Звезд.

– Ты не горец.

– Спроси его. Он расскажет тебе, что я был послан звездами указать ему путь к цели его паломничества.

– Хмф! Слушай, щенок, я старая женщина и не совсем дура! Лам я знаю и почитаю, но ты такой же истинный чела, как этот мой палец – дышло от этой повозки. Ты индус без касты, дерзкий и наглый нищий и, наверное, только из корысти присоседился к этому святому человеку.

– А разве мы не из корысти делаем всякую работу? – Ким быстро переменил тон в соответствии с изменившимся тоном старухи. – Я слышал, – эту тетиву он натянул наудачу, – я слышал...

– Что ты слышал? – подхватила она, стуча пальцем по дереву.

– Я не совсем твердо помню это... просто базарные сплетни, наверное вранье, но что даже раджи... мелкие горные раджи...

– Но у них, тем не менее, хорошая раджпутская кровь.

– Несомненно, они хорошей крови. Но даже они продают самых красивых своих женщин из корысти. Они продают их на юг, аудхским заминдарам и тому подобным людям.

Ничто так упорно не отрицают мелкие горные раджи, как именно это обвинение, но именно этому беспрекословно верит базарная толпа, толкуя о тайной торговле рабами в Индии. Сдержанным негодующим шепотом почтенная дама разъяснила Киму, какой он лукавый лжец. Намекни об этом Ким в те дни, когда она была девушкой, и в тот же вечер ее слон затоптал бы его до смерти. Это было истинной правдой.

– Ахай! Я всего только нищий парнишка, как изволила сказать Око Красоты, – завопил он в притворном ужасе.

– Око Красоты, скажешь тоже! Кто я такая, что ты смеешь приставать ко мне с нищенской лестью? – И все же давно позабытое обращение заставило ее рассмеяться. – Так можно было сказать сорок лет назад, и не без основания. Даже тридцать лет назад. Но вот что выходит, когда шляешься по всему Хинду! Вдова владетельного князя обречена встречаться с подонками и терпеть насмешки нищих.

– Великая владельная княгиня, – быстро подхватил Ким, заметив, что она дрожит от возмущения. – Я именно тот, каким считает меня великая владетельная княгиня, но, тем не менее, мой учитель святой. Он еще не слыхал приказа великой владетельной княгини.

– Приказа? Мне приказывать святому человеку, учителю Закона... прийти и говорить с женщиной? Никогда!

– Смилуйся над моей глупостью. Я думал, что было отдано приказание.

– Нет, не приказание. То была просьба. Ясно тебе теперь? – Серебряная монета звякнула о край повозки. Ким взял ее и низко поклонился. Старуха понимала, что его нужно умаслить, ведь он был глазами и ушами ламы.

– Я только ученик святого человека. Быть может, он придет после того, как поест.

– О скверный и бесстыдный мошенник! – унизанный драгоценными камнями палец неодобрительно погрозил ему, но он слышал, что старуха тихо смеялась.

– А в чем дело? – сказал он, переходя на свой самый ласковый и доверительный тон; перед этим тоном – Ким знал это – могли устоять лишь немногие. – Или... или твоей семье не хватает сына? Говори откровенно, ибо мы, жрецы... – эти слова он полностью заимствовал у одного факира Таксалийских ворот.

– Мы, жрецы! Ты еще не дорос до того, чтобы... – она оборвала шутку новым взрывом смеха. – Ведь мы, о жрец, мы женщины, не всегда думаем только о сыновьях. Кроме того, дочь моя уже родила мальчика.

– Две стрелы в колчане лучше, чем одна, а три еще лучше, – Ким, проговорив пословицу, задумчиво кашлянул и скромно потупил глаза долу.

– Истинно, истинно так. Но, может быть, это еще придет. Конечно, эти южные брахманы никуда не годятся. Я посылала им подарки, и деньги, и опять подарки, а они пророчествовали.

– А! – протянул Ким с невыразимым презрением, – они пророчествовали! Даже настоящий жрец не сумел бы столь выразительно произнести эти слова.

– Но не раньше, чем я вспомнила о своих родных богах, были услышаны мои молитвы. Я выбрала благоприятный час и... быть может, твой святой слышал о настоятеле монастыря Ланг-Чо. Я обратилась к нему с этим делом и, представь себе, через должный срок все вышло так, как я того желала. Тогда брахман, живущий в доме отца сына моей дочери, сказал, что это случилось по его молитвам, но он немного ошибается и я разъясню ему это, когда мы достигнем цели нашего путешествия. Поэтому я потом отправлюсь в Будх-Гаю, чтобы совершить шраддху за отца моих детей.

– Туда же идем и мы.

– Вдвойне приятно, – защебетала старая дама. – Родится второй сын!

– О Друг Всего Мира! – Лама проснулся и беспомощно, как ребенок, испуганный тем, что очутился не на своей постели, позвал Кима.

– Иду! Иду, святой человек! – Ким бросился к костру, где застал ламу, уже окруженного блюдами с пищей. Горцы явно преклонялись перед ним, а южане выглядели уныло.

– Ступайте прочь! Убирайтесь! – крикнул Ким. – Неужели нам придется есть на людях, как собакам? – Они в молчании поели, слегка отвернувшись друг от друга, и Ким закончил ужин сигареткой туземного изготовления.

– Не повторял ли я сто раз, что юг – хорошая страна? – Тут остановилась одна женщина – добродетельная и высокорожденная вдова горного раджи. По ее словам, она совершает паломничество в Будх-Гаю. Она послала нам эти блюда и просит тебя поговорить с ней, когда ты как следует отдохнешь.

– А это тоже твоя работа? – Лама глубоко погрузил пальцы в табакерку.

– Кто кроме меня оберегал тебя с тех самых пор, как началось наше чудесное путешествие? – глаза у Кима так и бегали; он выпустил скверный дым через ноздри и вытянулся на пыльной земле. – Или я не заботился о твоих удобствах, святой человек?

– Вот тебе мое благословение, – лама торжественно наклонил голову. – Много я знал людей за свою столь долгую жизнь и немало учеников. Но ни к кому из людей, если только ты рожден женщиной, так не тянулось мое сердце, как к тебе, – заботливому, умному и учтивому, хотя, порой, маленькому дьяволенку.

– А я никогда не видел такого жреца, как ты, – Ким внимательно рассматривал доброе желтое лицо – морщинку за морщинкой. – Мы меньше трех дней назад вместе отправились в путь, но как будто сто лет прошло.

– Быть может, в одной из прежних жизней мне было позволено оказать тебе какую-нибудь услугу. Быть может, – он улыбнулся, – я выпустил тебя из ловушки или, поймав тебя на удочку, в дни, когда сам еще не обрел просветления, выбросил обратно в реку.

– Возможно, – спокойно согласился Ким. Он много раз слышал такие рассуждения от людей, которых англичане сочли бы не одаренными сильным воображением. – Теперь, что касается женщины в повозке, я думаю, что ей требуется второй сын для ее дочери.

– Это не имеет отношения к Пути, – вздохнул лама, – но ведь она родом с Гор. О Горы и горные снега!

Он встал и направился к повозке. Ким дал бы уши себе отрезать, лишь бы пойти вместе с ним, но лама не пригласил его, а те несколько слов, которые ему удалось уловить, были произнесены на незнакомом ему языке, ибо разговор шел на каком-то горном наречии. Женщина, видимо, задавала вопросы, над которыми лама думал, прежде чем ответить. Время от времени слышались певучие модуляции китайских наречий. Странную картину наблюдал Ким из-под полуопущенных век. Лама стоял выпрямившись во весь рост, причем в свете костров, горевших на парао, желтая одежда его казалась изрезанной черными полосами глубоких складок, подобно тому, как узловатый древесный ствол на закате кажется изрезанным тенями, и обращался с речью к расшитому мишурой и лакированному ратху, пылающему в этом неверном свете, как многоцветное драгоценное украшение. Узоры на вышитых золотом занавесках текли вверх и вниз, расплывались и изменялись по мере того, как ткани качались и трепетали на ночном ветру, и когда беседа приняла более серьезный характер, унизанный драгоценностями указательный палец рассыпал искорки света между вышивками. За повозкой стояла стена смутного мрака, испещренная огоньками и кишевшая неясными очертаниями, лицами и тенями. Голоса раннего вечера слились в один мягкий гул, и самым низким звуком его было неторопливое чавканье быков, жующих резаную солому, самым высоким – треньканье ситара какой-то бенгальской танцовщицы. Большинство мужчин уже поужинало и усердно потягивало свои булькающие, хрюкающие хукки, которые, когда они разгорятся, издают звуки, похожие на кваканье лягушки-быка.