Текст книги "Корабль, который стал кораблем"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Редьярд Киплинг
Корабль, который стал кораблем

Рис. Георгия Друбецкого

Песня судовых двигателей

 
Пускай вокруг темнота и чад —
Работать, а не стонать.
Уменье отдать ценвей во сто крат,
Чем умение брать.
И все, для чего сотворили нас,
Мы выполним, будь лишь тверд,
Ревущий винт, – и в назначенный час
Придем в назначенный порт.
 

Корабль выходил в первый рейс. Маленький грузовой пароход, водоизмещением всего тысяча двести тонн, был построен по последнему слову техники. Конструкторы использовали лучшие из решений, найденных изобретателями и инженерами за сорок лет развития кораблестроения, и теперь считали, что его можно смело сравнить с самой «Луканией». Соорудите плавучий отель, не сожалейте денег на отделку кают с удобствами и салонов, и все расходы быстро окупятся; но в наше время, когда миром правят конкуренция и низкий фрахт, каждый квадратный дюйм торгового корабля должен обеспечивать как можно большую вместимость, дешевизну перевозки и требуемую скорость хода. Размеры судна были приблизительно двести сорок футов в длину и тридцать два в ширину, специальные приспособления позволяли в случае необходимости перевозить скот на главной и верхней палубах, но основой его гордости была емкость трюмов. Хозяева – известная шотландская фирма – перевели корабль с северной верфи, где его спустили на^: воду и нарекли, в Ливерпуль. Отсюда ему предстояло доставить груз в Нью-Йорк. Дочь судовладельца, мисс Фрезиер, прогуливалась по палубе и восхищалась решительно всем: свежей краской, блестящей медью надраенных рукояток и особенно – прямым мощным носом, о который она разбила бутылку шампанского, когда корабль получил имя «Димбула». День стоял погожий, сентябрьский, и только что спущенное со стапелей судно, выкрашенное в свинцовый цвет, с красной трубой, выглядело очень нарядно. На мачте развевался флаг пароходства, проходящие суда время от времени приветствовали нового товарища, желали ему удачи на морских дорогах, и «Димбула» гудком отвечала им.

– Правда, замечательный пароход? – восторженно сказала мисс Фрезиер капитану. – Как будто отец его только вчера заказал, и вот, от него уже глаз не отвести, прелесть, правда?

– Да, он, конечно, неплохо смотрится, – сдержанно отвечал шкипер, – но я должен вам сказать, мисс Фрезиер, дать кораблю имя – это еще не все. С вашего позволения, мисс Фрезиер, железки, заклепки, обшивка – они, конечно, собраны вместе так, что на первый взгляд перед тобой как будто и впрямь корабль, а на самом деле об этом говорить рано. Он должен еще стать кораблем.

– А по-моему, отец говорил, что по его заказу уже готов отличный корабль.

– Да, это, конечно, так, кто бы спорил, – шкипер усмехнулся, – но с кораблями так просто не получается. Все его части пока только пригнаны одна к другой, но они, изволите видеть, мисс Фрезиер, еще не сработались. У них пока такой возможности не было.

– Машина работает очень хорошо, даже здесь слышно.

– Да, конечно. Но и машина – тоже не весь корабль. Каждый его дюйм должен, почти как живой, приладиться к своему соседу. Притереться, как мы это называем.

– А как это делается? – спросила мисс Фрезиер.

– Не знаю, как и объяснить. Мы ведь можем только, следить за судном и держать заданный курс, но если мы попадем в шторм – а, кстати, очень похоже, что так и будет, – тогда все выйдет само собой. Потому что, изволите видеть, мисс Фрезиер, корабль – это вовсе не консервная банка, запаянная со всех сторон. Корабль – это сложнейшая конструкция, которую различные нагрузки и напряжения растягивают в разные стороны, а он откликается на них так, как ему велит модуль упругости.

К ним подошел старший механик мистер Бьюкенен.

– Я тут говорил мисс Фрезиер, что «Димбула» – пока еще не корабль, она им станет не раньше, чем пройдет через шторм. Как там у вас в машинном, Бьюк?

– Нормально, все по инструкции. Ритма пока, конечно, своего нет. – Он повернулся к девушке. – Поверьте, мисс Фрезиер, может быть, вы когда-нибудь убедитесь в моей правоте: от того, что симпатичная девушка дала кораблю имя, он вовсе не стал им по-настоящему.

– Буквально мои слова повторяете, мистер Бьюкенен, – перебил шкипер.

– Ну, – засмеялась мисс Фрезиер, – это уже какая-то мистика, мне этого не понять.

– Да? Отчего же? Вы настоящая шотландка, я знал отца вашей матушки, он был родом из Дамфриза, и в области мистики вы должны чувствовать себя так же запросто, как на палубе «Димбулы», – сказал механик.

– Ну ладно, пора нам отплывать в открытое морс, чтобы мисс Фрезиер могла получить свои доход. Не хотите ли выпить чаю у меня в каюте? Ночь мы простоим в доке, но если по дороге в Глазго вы про нас вспомните, не сомневайтесь, что мы уже загрузились и вышли в рейс – и все ради вас!

В последующие два дня они взяли две тысячи тони груза и вышли из Ливерпуля.

Как только «Димбула» покинула порт, во всех ее углах сразу же начались разговоры. Когда в следующий раз будете плыть на пароходе, приложите ухо к стенке каюты, и вы услышите со всех сторон сотни различных голосов. Они дрожат и дребезжат, звенят и нашептывают, всхлипывают, булькают и хрипят, точь-в-точь, как телефонная трубка во время грозы. Деревянные суда скрипят, ворчат и потрескивают, железные вздрагивают и вибрируют сотнями шпангоутов и тысячами заклепок. В «Димбулу» было вложено очень много труда. Каждая деталь была пронумерована и снабжена иногда не только цифрой, но и литерой, чтобы ее легче было найти; и каждый кусок металла много месяцев, провел в грохоте верфи, пока его ковали, тянули, штамповали, волочили или прокатывали. Неудивительно поэтому, что все они говорили по-своему, в точном соответствии с количеством затраченных на них усилий. Например, чугун молчалив, зато листы ковкой стали, шпангоуты, балки – литые, гнутые, клепаные – звучат беспрерывно. Их разговоры, конечно, не столь содержательны, как наши, поскольку они, сами о том не подозревая, посажены вплотную друг к другу в кромешной тьме и не умеют понять, что происходит.

Едва судно прошло мимо побережья Ирландии, угрюмая седая волна лениво влезла на его прямой нос и села сверху на шпиль – паровую лебедку для вытягивания якоря. И шпиль, и его движок были недавно выкрашены в зеленый и красный цвета. Да и вообще, кому придется по нраву, когда тебя окатывают холодной водой!

– Кончай эти штучки, – прошипел шпиль сквозь зубцы лебедки, – слышишь? Эй, эй, куда ты?

Волна неуклюже перевалилась через борт и со смешком ушла в море.

– Нас много еще впереди, – сообщила новая волна и перекатилась через шпиль, наглухо привинченный к железной плите, покоящейся на поперечных стальных балках – бимсах.

– Нельзя ли наверху поспокойнее, – скрипнули бимсы. – Что происходит? То ни с того ни с сего твой вес удваивается, то вдруг приходит в норму.

– Я не виноват, – отвечал шпиль. – Раз за разом какая-то зеленая туша приползает и наваливается на меня брюхом.

– Обратись к плотникам. Ты уже не первый месяц сидишь на, месте, и ничего подобного раньше не было. Нам и без тебя нагрузки хватает.

– Что касается нагрузки, – проскрежетал неприятный грубый голос, – вы, бимсы, хоть знаете, что ваши уродливые кницы приклепаны к нам и создают массу неудобств?

– Кто это говорит? – поинтересовались бимсы.

– Мы все говорим, – был ответ, – стрингеры обоих бортов, и если вы не перестанете колебаться вверх-вниз, мы с сожалением будем вынуждены принять ответные меры.

Стрингеры – это длинные стальные брусы, бегущие вдоль всего корпуса от кормы к носу. Они фиксируют положение стальных рам, по традиции со времен деревянных судов называемых шпангоутами, а те, в свою очередь, держат концы бимсов, идущих поперек палубы от борта к борту.

– Вы примете меры, вы?! – раздался долгий вибрирующий гул шпангоутов, многие десятки которых на расстоянии восемнадцать дюймов один от другого приклепаны к стрингерам, каждый в четырех точках. – Мы сомневаемся, что вам удастся что-нибудь предпринять, – и тысячи заклепок, которые соединяют корабль в одно целое, зашептали: – Нельзя ничего предпринимать, нельзя, мы не пустим! Не надо дрожать, не надо трястись. Держитесь, друзья, держитесь! Что это?

Зубов у заклепок– нет, стало быть, им нечем стучать от страха. Они намертво вцепились в свои места, когда по кораблю от кормы до носа прокатилась волна вибрации, и он задергался, как крыса в зубах терьера.

Море свирепело. Сильная килевая качка вынесла вращающийся винт к самой поверхности, и он крутился с бешеной скоростью и взбивал пену, потому что был погружен только наполовину и не встречал должного сопротивления. Когда он ушел на глубину, судовой двигатель, стоявший тремя цилиндрами в ряд, фыркнул поршнями:

– Ты, там, снаружи! Пошутить решил? Неостроумно! Как мне работать, если ты будешь то и дело слетать и проскальзывать?

– Я не проскальзываю, – натужно вращаясь на валу, отозвался винт. – Если бы я слетел, ты был бы уже грудой лома. Просто из-под меня ушло море и я работал вхолостую, вот и все.

– И все? – возмутился главный упорный подшипник, который принимает напор винта. Ведь если бы винт ничем не сдерживался, он вполз бы прямо в машинное отделение; отдача от сдерживаемого напора винта движет корабль вперед. – Я работаю глубоко внизу, мой труд никому не заметен, но я требую справедливости, да-да, справедливости. Твое дело тянуть ровно и непрерывно вращаться, а не просвистывать, как детский волчок. У меня гребни перегреваются.

Главный упорный подшипник держит вал шестью упорными гребнями, они обиты медью и, разумеется, ему делается худо при перегреве. Следом за ним зашептали опоры, несущие пятидесятифутовый вал:

– Справедливость, нам тоже нужна справедливость.

– Я не могу дать больше того, что у меня есть, – ответил винт. – Держись! Вот опять!

«Димбула» снова зарылась носом в волну, винт вынырнул и двигатели яростно застучали вхолостую.

– Это никуда не годится, – запротестовал цилиндр высокого давления. – Мистер Бьюкенен говорит, что я – самое совершенное создание человеческого гения! – он потащил поршень вверх и захлебнулся, потому что пар был смешан с грязной водой. – На помощь! Мастер! Слесарь! Кочегар! Задыхаюсь! На помощь! – Он выдохнул. – За всю историю мореплавания не погибала еще так бесславно ничья цветущая юность! Если я выйду из строя, кто поведет корабль?

– Спокойнее, спокойнее, – прошептал Пар, не раз уже работавший в море. Досуг свой он проводил на берегу: в облаке, водостоке, в цветочном горшке или грозовой туче – всюду, где нужна вода. – Ничего страшного не произошло, так учат всех новичков, натаскивают, как говорится. Так будет всю ночь, то хуже, то легче Все это не особенно приятно, но при такой погоде трудно ждать лучшего.

– Какое мне дело до погоды? Мне для работы нужен сухой, чистый пар. К чертям погоду! – взревел цилиндр.

– Погода определяет чертовски многое. Я часто работал здесь, на севере Атлантики, и можете мне поверить – к утру волнение усилится.

– А что, сейчас мертвый штиль? – откликнулись сверхпрочные шпангоуты машинного отделения. – Кому нужны бессмысленные броски вверх и вниз? А скручивающие изгибы, которые портят нам крепеж? Потом, мы очень обеспокоены рывками в направлении вест-норд-вест, которые следуют сразу за этими изгибами. Между прочим, мы обошлись недешево. Владелец наверняка осудит такое легкомысленное обращение с нами.

– Боюсь, что здесь владелец бессилен, – ответил Пар и стал протискиваться в конденсатор. – Пока ветер не стихнет, вы можете надеяться только на себя.

– Ветер – это еще ничего, – басовито заговорил кто-то внизу. – Беда в том, что груз подвергается опасности. Я, килевой обшивочный пояс, знаю, что говорю. Я вдвое прочнее и толще всех остальных листов и переборок.

Килевой пояс проходит вдоль днища. На «Димбуле» его толщина составляла три четверти дюйма ковкой стали.

– Море, – урчал он, – давит на меня снизу сильнее, чем я рассчитывал, а груз давит на меня наоборот, сверху вниз, и я зажат между ними и не понимаю, что делать.

– Не знаешь, что делать – держись, – рявкнул Пар, прокладывая дорогу к котлам.

– Да, но здесь внизу холодно, темно, тесно. Откуда мне знать, несут ли свою вахту другие? Фальшборт, например; я слышал, будто его толщина – всего пять шестнадцатых. Это же абсурд!

– Ты прав, – ответил утолщенный шпангоут, стоящий вблизи грузового люка. Он был больше и толще прочих, и, словно арка, шел поперек корабля под палубой, заменяя бимсы: в этом месте они мешали бы перемещать грузы. – Я работаю без чьей бы то ни было поддержки, и, если я правильно понимаю, корабль без меня обречен. На мне лежит колоссальная ответственность, потому что стоимость груза превышает сто пятьдесят тысяч фунтов. Над этим стоит задуматься, не так ли?

– И судьба каждого фунта зависит целиком от меня. – Это подал голос кингстон, расположенный над килевым поясом и обращенный прямо к морской воде. – Я с гордостью сознаю, что сделан в Принс-Хайде и снабжен фирменным уплотнением из лучшего бразильского каучука. Я, не в укор другим будь сказано, защищен пятью патентами – пять совершенно раздельных и независимых патентов, составленных опытнейшими заявителями. Так вот, сейчас мне приходится очень туго. Стоит мне поддаться давлению, и вас поглотит вода. Это принципиально неопровержимо.

Запатентованные узлы всегда употребляют длиннейшие слова из всех возможных, поскольку именно так поступают изобретатели.

– Вот так новости, – удивилась центробежная помпа. – Мне-то казалось, что ты нужен для мытья палуб и помещений забортной водой. Во всяком случае, один раз тебя для этой цели использовали. Не помню уж, сколько галлонов в час я откачиваю, но уверяю вас, мои малодушные друзья, что вы вне опасности. Без всякой помощи я могу выбросить отсюда всю воду, сколько бы ее ни набралось. Однако качает, клянусь моими насосами!

Море разгулялось вовсю. С запада, со стороны рваного просвета в зеленом небе, обложенного грузными серыми облаками, дул штормовой ветер. Вихрь, как клещи, сбоку впивался в волны и облеплял их кружевом пены.

– Послушайте, – передала вниз по вантам фок-мачта. – Я с высоты вижу, что происходит. Против нас организован заговор. Я абсолютно уверена в этом, потому что каждая из набегающих волн движется не куда-нибудь, а прямо к нам. Все море ополчилось против нас вместе с ветром. Это ужасно!

– Что ужасно? – поинтересовалась волна и в сотый раз накрыла шпиль.

– Заговор против нас, – булькнул шпиль, подхвативший версию мачты.

– Пена в заговоре с пузырями! Над Мексиканским заливом понизилось давление. Извините, спешу! – И волна спрыгнула за борт. Рассказ продолжили ее подруги:

– Пониженное давление дошло… – волна перекувыркнулась через трубу.

– …до мыса Гаттерас… – волна затопила мостик.

– …и уходит обратно в море, в море, в море! – волна пролетела по палубе тремя горбами и сорвала шлюпку. Шлюпка перевернулась вверх дном и потонула в темном провале водяных гор, и только оборванные фалы хлестали по шлюпбалкам.

– Только и всего, – пробурлила покрытая белой пеной вода на пути к шпигатам. – У нас нет злых намерений. Мы – следствие состояния атмосферы.

– Улучшения не ожидается? – спросил носовой якорь, привязанный к палубе, где он мог вздохнуть не чаще, чем раз в пять минут.

– Не знаем, сказать не можем, возможно, к полуночи ветер посвежеет. Рада знакомству, спешу.

Вежливая волна побежала по направлению к корме и неожиданно оказалась в тупике – в колодезной палубе, зажатой между фальшбортами. Один обшивочный лист был подвешен на петлях так, чтобы открываться наружу. Он откачнулся и с чмокающим звуком выпустил волну на свободу.

– Так вот, значит, для чего я нужен, – обрадовался клапан шпигата и гордо захлопнулся. – Э, нет, приятель, сюда не лезь!

Гребень волны пытался влезть снаружи на палубу, но у петель ходу внутрь не было, и гребень, несолоно хлебавши, убрался прочь.

– Ну что же, недурно для пяти шестнадцатых, – сказал шпигат. – Видно, мне не придется скучать нынче ночью, – и он пошел открываться и закрываться в такт ходу корабля, как, собственно, и было задумано.

– Мы тоже не очень ленимся, – разом застонали шпангоуты. «Димбула» вскарабкалась на волну, на гребне едва не легла на борт и провалилась в открывшуюся теснину, рыская на спуске из стороны в сторону. Гигантская водяная глыба подхватила ее под самую середину, так что и нос, и корма повисли в воздухе. Тотчас новая волна решила поддержать шутку. Она протиснулась под корму, еще одна подняла нос, все остальные – из чистого любопытства – ушли и оставили неимоверную тяжесть машин, корпуса, груза висеть на киле и стригерах.

– Легче! Легче там! – застонал килевой пояс. – Хотя бы на одну восьмую дюйма можно правила соблюдать?! Слышите, вы, заклепки!

– Легче! Легче! – заскрежетали стрингеры. – Дайте нам отойти от шпангоутов!

– Легче! – заурчали бимсы из-под угрожающе накренившейся палубы. – Вы вдавливаете наши кницы в стрингеры так, что нам не пошевельнуться. Легче, вам говорят, не то останетесь без своих плоских головок!

Две встречных волны врезались в нос, одна в левую скулу корабля, другая в правую, и рухнули вниз дымящимся грохочущим водопадом.

– Легче! – завопила передняя таранная переборка. – Меня ведет во все стороны, а я зажата, как в тисках. Легче, вы, проклятые кованые стружки! Дайте передохнуть!

И сотни обшивочных листов, приклепанные к шпангоутам, подхватили ее крик, потому что каждый лист стремился сместиться и сдвинуться, и каждый на свой лад клял заклепки.

– Нет, нет, ни за что, – забормотали они в ответ, – наше дело – как раз не давать вам двигаться, и мы не отступим. Не дергайте нас все время в одну сторону. Предупреждайте нас о ваших намерениях, и мы постараемся пойти вам навстречу.

– По-моему, – сказал четырехдюймовый настил верхней палубы, – все, кому не лень, тянут куда им вздумается. Зачем это? Друзья мои, давайте объединим усилия!

– Делайте, что хотите, – прорычала труба, – но не вздумайте пробовать ваши эксперименты на мне. Я стою неподвижно, только когда семь тросовых расчалок тянут меня в разные стороны. Верно я говорю?

– Верно, дружище! – зазвенели ванты, певшие на ветру, как струны, натянутые между топом трубы и палубой.

– Вздор! Будем тянуть все вместе, – повторил настил. – В длину – тя-ни!

– Ладно, – сказали стрингеры, – но тогда не давите на нас сбоку при каждой новой волне. Качайтесь мягко от носа к корме, от кормы – к носу и чуточку изгибайтесь у самых концов, как мы.

– Не сметь изгибаться у концов! Мягкий и осторожный изгиб с бортов, жестко держать кницы и – никакого напряжения в сварных швах, – возразили бимсы.

– Ерунда, – откликнулись железные цилиндрические пиллерсы из темного глубокого трюма. – Кто это говорит об изгибах? Стойте прямо, как положено, и вы не шелохнетесь ни под какой нагрузкой, вот так! Оп-ля! – Большая волна тяжело рухнула на палубу, стойки напряглись и замерли неподвижно.

– Просто вверх-вниз – это еще не беда, – заметили шпангоуты, шедшие поперек бортов, – но вот еще бы немного раздвинуться! Расширение – закон жизни. Раздайсь! Раздайсь!

– Назад! – злобно огрызнулись бимсы, когда под натиском вздымающейся волны шпангоуты попытались разогнуться. – На место, хилые железяки!

– Жест-че, жест-че, жест-че, – отбивали ритм двигатели. – Все-гда, во всем, жест-че, жест-че!

– Вот видите, – всхлипнули заклепки, – все тянут в разные стороны, а мы виноваты. Наше дело – проходить насквозь и намертво вцепляться с обеих сторон, и мы не можем, не смеем и не будем двигаться!

– Но, между прочим, я добился некоторой подвижки, – торжествующе заявил килевой пояс, и был прав: все днище облегченно вздохнуло.

– Мы никуда не годимся, – зарыдали внизу заклепки. – Нам приказали, нам приказали не отступать, а мы отступили, море хлынет внутрь, и мы вместе уйдем на дно. Сперва нас ругают за то, что мы всем мешаем, а теперь мы лишены даже сознания выполненного долга.

– Вы только не говорите никому, кроме того облака, в котором я в последний раз отдыхал, – утешающе прошептал Пар, – но, между нами, рано или поздно это должно было произойти. То, что вы капельку сдвинулись, было неизбежно, и вашей вины в том нет. А теперь держитесь, как прежде.

– Что толку? – лязгнуло несколько сот заклепок. – Мы сдали, сдали, и чем скорей мы признаемся, что не справились и что корабль скоро рассыплется, тем лучше. Пусть нам срезает головки, такого напряжения ни одна заклепка не выдержит.

– И не должна, – отвечал Пар. – Распределяйте усилия между собой.

– Можете распределять между собой мои усилия. Я вываливаюсь, – сообщила заклепка в одном листе носовой обшивки.

– Ты вывалишься – все вывалятся, – зашипел Пар. – Это заразно, как чума. Кстати, я знал заклепку на одну восьмую дюйма толще, чем ты, на проходе всего-навсего в десятьсот тонн, кажется, и не ошибаюсь. Она чуть-чуть высунулась из гнезда, когда море начало волноваться – гораздо слабее, чем сейчас, – за ней посыпались все ее соседи на стыках, Обшивка разошлась, как непрочный шов, и я еле успел уйти в туман, а судно пошло ко дну.

– Какой позор, – сказала заклепка. – Толще, чем я, и на пароходе с вдвое меньшим тоннажем? Предательница! Мне стыдно, что мы с ней родня, сэр, – и Она вцепилась в свое гнездо крепче, чем раньше. Пар усмехнулся:

– Ты ведь понимаешь, – серьезно продолжал он, – что заклепка и особенно на твоем месте – это практически единственная незаменимая деталь в корабле.

Он только что нашептывал то же самое каждому Куску Стали, но не признался в этом. Правды не надо говорить без крайней нужды.

А «Димбулу» качало и швыряло, кренило и бросало, она валилась попеременно на оба борта и, как ужаленная, подскакивала на волнах, ее нос рыскал во всех направлениях и зарывался в воду, потому что шторм бушевал в полную силу. Вокруг было черным-черно, белела лишь пена, срываемая ветром с высоких волн, и в довершение сплошной пеленой хлынул дождь. В полнейшей темноте было не различить поднятую к лицу руку. Тех, кто работал под палубой, это не волновало, но фок-мачта пришла в отчаяние.

– Все кончено, – жалобно проскрипела она. – Нам не под силу совладать с заговором. Осталось одно…

– Ррра-а-а! Ррру-у-у! – заревел Пар, вырвался из сирены и взмыл над оторопевшей палубой. – Не пугайтесь, я просто хотел предупредить тех, кто, может быть, оказался сейчас поблизости.

– Ты что, считаешь, что кто-нибудь еще кроме нас вышел в море в такую погоду? – с хриплым выдохом спросила труба.

– Множество судов плывет в море, – ответил Пар и прочистил глотку: – Р-ррра-а! Брр-ру-у! Грр-ра-аррп! Однако тут задувает! А ливень какой!

– Нас затопило, – сказали шпигаты. Их заливало всю ночь, но когда сверху полил дождь, они решили, что наступил конец света.

– Держитесь, все в порядке. Через час-другой станет легче. Ты смотри, как ливень льет, а ведь надо плыть вперед. Ррр-ра-аа! Ррр-ру-рр! Грр-р-руу! По-моему, море успокаивается. Если я прав, вы скоро узнаете, что такое бортовая качка. Пока что вас только килевая мотала. Как там у вас, в трюме? Нет ощущения, что не так все страшно?

Все, кто имел голос на корабле, стонали и скрипели по-прежнему, но уже не так громко и не таким паническим тоном, как раньше. Корабль под ударами моря не вздрагивал весь, как кочерга, брошенная на пол, а мягко покачивался, как хорошая клюшка для гольфа.

– Мы совершили потрясающее открытие, – один за другим послышались голоса стрингеров, – открытие, которое в корне меняет ситуацию. Впервые в истории мореплавания мы обнаружили, что стягивающее усилие бимсов и распирающее усилие шпангоутов фиксирует нас в правильных положениях, благодаря чему мы можем выдержать давление, не имеющее аналогов в истории морских экспедиций.

Пар поспешно обратил смех в рев туманной сирены, а когда успокоился, сказал:

– Какой блестящий ум у вас, стрингеров, какая мощь интеллекта!

– Мы тоже, – вступили в беседу бимсы, – не менее гениальны и изобретательны. Мы пришли к выводу, что пиллерсы существенно помогают нам. Они нас поддерживают, когда сверху обрушивается страшная тяжесть морской воды.

«Димбула» с жутким креном провалилась в водяное ущелье и судорожным рывком внизу выпрямилась.

– А вот теперь – слышишь, Пар? – настилы и переборки в районе носа, а в особенности – кормы поддерживают нас и помогают удерживаться от распрямления.

Шпангоуты говорили голосом серьезным и уважительным, как говорят те, кто в первый раз в жизни набрел на новую мысль.

– Я – всего-навсего легкомысленный бродяга, – ответил Пар, – но по роду деятельности бывал под очень высоким давлением. Рассказывайте дальше. Вы так сильны, и все, о чем вы рассказываете, так интересно!

– Смотри на нас и учись, – вмешались листы кормовой обшивки. – Задние, приготовьсь! Вон идет такая волна, какой мы еще не видели. Держись, заклепки!

Чудовищная громада с маху грохнулась сзади, но в сутолоке и суете схватки Пар слышал быстрые четкие реплики стальных элементов конструкций, боровшихся с разными по величине и по направлению напряженными:

– Тише, не зажимайся, а вот теперь стой, держись! Прямее! Подайся чуток! Не забывай о краях – прими на себя, – наперекрест передай! Не отпускай, прихвати края крепче! Гони воду вниз – все, уходит!

Волна умчалась в темноту со словами: «Это ваш первый рейс? Что ж, неплохо!», и позабывший, что такое сухая палуба, корабль задрожал в такт машине. Все три цилиндра побелели от соленых брызг, проникавших сквозь люк, белой опушкой оделись паропроводы, даже начищенная медь основания была в грязных пятнах, зато цилиндры научились работать с паром, смешанным наполовину с водой, и бодро стучали поршнями.

– Как дела у самого совершенного создания человеческого гения? – спросил Пар, клубясь в машинном отделении.

– Ничто не дается даром в юдоли слез, – ответили цилиндры, славно проработали не один век, – и очень мало за семидесятипятифунтовую головку. Последний час с четвертью с трудом выжимаем два узла! Для восьмисот лошадиных сил унизительно, другого слова не подберешь.

– Все лучше, чем дрейфовать кормой вперед. Вы стали, как бы это сказать – немного опытнее, а?

– Если бы тебя так било всю ночь, ты тоже приобрел бы опыт. Теорети-рети-рети-чески, жесткость – первое дело; практи-к-ти-к-ти-чески же – уступай в одном, но держись в другом. Мы поняли это, когда работали, лежа на боку в течение пяти минут без перерыва. Как погода?

– Стихает, – отвечал Пар.

– Отлично, – сказал цилиндр высокого давления, – раскручивайте ее, ребята. Нам дали еще пять фунтов свежего пара.

И он прогудел первые такты «говорил Джезайя старому Джезайе…» – любимой, если вы обратили внимание, песенки двигателей, рассчитанных на среднюю скорость. Двухвинтовые скоростные лайнеры предпочитают «Турецкий марш», увертюру к «Бронзовому коню» или «Мадам Анго» в нормальном режиме, а при неполадках сбиваются на «Похороны куклы» Гуно с вариациями.

– Настанет день, когда у тебя будет собственная мелодия, – сказал Пар и взвился к сирене, чтобы дать последний гудок.

Наутро небо расчистилось, море слегка утихло. «Димбула» очутилась во власти бортовой качки. Ее шатало с боку на бок так, что стальным деталям было худо и тошно от круговерти, но к счастью, не всем одновременно, иначе судно развалилось бы, как намокшая бумажная коробка.

Пар без устали подавал предупреждающие сигналы, потому что как раз по окончании бури в резкой, жестокой качке и сумятице случается большинство крушений – все думают, что самбе страшное позади и теряют бдительность. Поэтому он ревел и свистел до тех пор, пока шпангоуты, бимсы, настилы и стрингеры не научились поддерживать друг друга при крене и не приноровились к новым условиям.

У них было достаточно времени, поскольку они провели в море шестнадцать дней, а сносная погода установилась лишь за сто миль до Нью-Йорка. «Димбула» приняла лоцмана и, вся покрытая солью и рыжей ржавчиной, вошла в порт. Труба была сверху донизу грязно-серая, две шлюпки снесло, каждая из трех медных вентиляционных отдушин выглядела, как шляпа после драки с полицией, посреди мостика была вмятина, ходовая рубка расщеплена, словно от удара топором. Перечень мелких поломок в машинном отделении был длиной почти что с несущий вал. При попытке открыть передний грузовой люк крышка его застряла в перекладинах трапа, паровой шпиль сильно покорежило на подставке, но тем не менее шкипер сказал, что «ничего страшного».

– А хороша, – сказал он мистеру Бьюкенену. – Шла с полным грузом, как яхта. Помните последний заряд шторма в море? Честное слово, Бьюк, я горд за нее.

– Да, безусловно, – кивнул механик и оглядел разгромленные палубы. – Со стороны может показаться, что мы потерпели кораблекрушение, но мы-то знаем, что это вовсе не так.

И все детали на «Димбуле» были горды донельзя, а фок-мачта и таранная переборка, обладавшие характером напористым и честолюбивым, упрашивали Пар, чтобы он известил порт Нью-Йорк об их прибытии.

– Расскажи про нас этим большим судам, – сказали они, – а то они вроде бы и внимания-то на нас не обращают.

Стояло прекрасное, чистое, спокойное утро; с рейда цепочкой с интервалом в полмили величественно направлялись в открытое море «Мажестик», «Париж», «Турень», «Сербия», «Кайзер Вильгельм II» и «Веркендам». На кораблях играли оркестры, с буксиров кричали и махали платочками. «Димбула» отвернула штурвал, очищая путь большим пароходам, а Пар, который достаточно повидал на своем веку и не упускал лишней возможности покрасоваться, закричал:

– Ого-го-го-го! Работники и герои Больших морей! Сим объявляем всем, что мы, «Димбула», вышли из Ливерпуля и за пятнадцать суток девять часов с тремя тысячами тонн. на борту впервые в жизни пересекли Атлантику. Мы не потонули. Мы прибыли сюда в целости. Мы храбро бились с невиданным штормом. Нам разбило палубы, мы испытали все виды качки, мы думали, нам конец. Но мы все выдержали, пришли в Нью-Йорк через всю Атлантику, через ужаснейшую, небывалую бурю. Мы – «Димбула»!

Великолепная колонна судов шла размеренно, как последовательность времен года. «Мажестик» сказал: «Надо же!», «Париж» проворчал: «Подумаешь!», «Турень» согласилась: «Oui!» и выпустила кокетливый завиток пара. «Сербия» усмехнулась: «Х-хо!», а «Кайзер» и «Веркендам» отозвались «Hoch!», и наступило опять молчание.

– Я сделал все, что серьезно сообщил Пар, – но, похоже, не произвёл на них должного впечатления. А как по-вашему?

– Сущее безобразие, – отозвалась кормовая обшивка. – Неужели не видно, как нам досталось? Нет ни одного корабля, который бы перенес то, что мы.

– Это я поостерегся бы утверждать, – сказал Пар. – С некоторыми из этих кораблей я знаком и приводил их через такие же шторма не за полмесяца, а за шесть дней, причем водоизмещение кое у кого больше десяти тысяч тонн. Один раз, например, «Мажестик» захлестнуло вместе с трубой, и, если мне не изменяет память, «Аризоне» я помогал темной ночью уйти задним ходом от айсберга. Как-то я спасся из машинного отделения «Парижа», потому что в нем было тридцать футов воды. Не спорю, конечно…