Текст книги "Вавилон. Сокрытая история"
Автор книги: Ребекка Куанг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
На следующий день, промучившись три часа на занятиях, Робин отправился в медицинскую библиотеку и порылся на полках, пока не нашел справочник полевого врача. Затем он отправился на Корнмаркет, купил иголку с ниткой и поспешил домой, чтобы зашить рану.
Он зажег свечу, простерилизовал иглу над пламенем и после нескольких неловких попыток сумел продеть нитку. Потом сел и приставил острие игры к саднящей ране.
Но он просто не мог этого сделать. Он подносил иглу к ране и тут же отдергивал ее, предвкушая боль. Робин достал бренди и сделал три глубоких глотка. Выждал несколько минут, пока спиртное растечется по желудку, а в руках и ногах начнется приятное покалывание. Именно такое состояние ему и было нужно – слегка притупить боль, но еще хорошо соображать, чтобы зашить себя. Он попробовал еще раз. Теперь стало легче, хотя приходилось останавливаться и затыкать рот тряпкой, чтобы не закричать. Наконец он наложил последний шов. На лбу у него выступила испарина, по щекам текли слезы. Каким-то образом он нашел в себе силы оборвать нить, завязать шов зубами и бросить окровавленную иглу в раковину. Затем он рухнул на кровать и, свернувшись калачиком, допил остатки из бутылки.
В тот вечер Гриффин не появился.
Робин понимал, что глупо ждать от него вестей. Узнав о случившемся, Гриффин, скорее всего, заляжет на дно, и по веской причине. Робин не удивился бы, если бы Гриффин пропал на весь триместр. И все же его переполняла черная обида.
Он же предупреждал Гриффина, что так и будет. Рассказал в точности обо всем, что видел. И этого можно было избежать.
Робину хотелось поскорее встретиться с ним, наорать на него, сказать, что предупреждал, а Гриффину стоило прислушаться. Что если бы Гриффин не был таким высокомерным, у его младшего брата не возник бы уродливый шов на руке. Но встречи все не было. Гриффин не прислал записку ни на следующий вечер, ни после. Он как будто исчез из Оксфорда, не оставив следа, и Робин не знал, как связаться с ним или с «Гермесом».
Он не мог поговорить с Гриффином. Не мог довериться Виктуар, Летти или Рами. Эту ночь ему пришлось провести в одиночестве, жалко хныча над пустой бутылкой, потому что вся рука пульсировала болью. И впервые с тех пор как он приехал в Оксфорд, Робин почувствовал себя по-настоящему одиноким.
Глава 11
Однако мы рабы и трудимся на чужой плантации; мы ухаживаем за виноградником, но вино принадлежит хозяину.
Джон Драйден. Отрывок из предисловия к его переводу поэмы «Энеида»
До конца второго и даже третьего триместров Робин не виделся с Гриффином. По правде говоря, он едва ли обратил на это внимание: учиться становилось все труднее, и у него просто не было времени на сожаления.
Пришло лето, хотя это было вовсе не лето, а скорее ускоренный триместр, и целыми днями Робин зубрил слова на санскрите для экзамена, назначенного за неделю до начала следующего триместра. Затем он перешел на третий курс, который принес привычную изнурительность Вавилона, но не его новизну. В том сентябре Оксфорд потерял свое очарование; золотые закаты и ярко-голубое небо сменились бесконечной прохладой и туманом. Постоянно лил дождь, а штормовые ветра казались необычайно злыми по сравнению с предыдущими годами. Зонтики постоянно ломались. Носки всегда были мокрыми. Греблю в этом триместре отменили[52]52
Через две недели после начала триместра несколько первокурсников из Баллиола взяли напрокат лодки для гонок и в пьяном кураже создали затор посреди Черуэлла, где столкнулись три баржи и одна большая лодка, причинив огромный ущерб. В качестве наказания университет приостановил все гонки до следующего года.
[Закрыть]. Никто не возражал. Ни у кого больше не было времени на спорт.
Третий курс в Вавилоне традиционно называли сибирской зимой, и причина стала очевидной, когда они получили список предметов. Все студенты по-прежнему изучали свои главные языки и латынь, которая, по слухам, станет дьявольски трудной с появлением Тацита. Они также продолжали изучать теорию перевода с профессором Плейфером и этимологию с профессором Ловеллом, хотя нагрузка по каждому предмету теперь удвоилась, поскольку требовалось еженедельно делать пятистраничную работу по всем предметам.
Но самое главное, каждому назначили руководителя, с которым предстояло выполнить независимый исследовательский проект. Это считалось прообразом диссертации – первой работой, которая в случае успешного завершения будет храниться на полках Вавилона как настоящий научный вклад.
Рами и Виктуар их наставники сразу же не понравились. Профессор Джозеф Хардинг попросил Рами внести свой вклад в редактирование персидской «Грамматики», что считалось большой честью[53]53
Чтобы внести хоть какой-то вклад в «Грамматику», требовались серьезные усилия и методичность. Оксфорд еще не оправился от пережитого позора, когда приглашенный лектор, француз Жорж Псалманазар, утверждавший, что родом с Формозы, заявил, будто его белая кожа – результат жизни под землей, как принято у туземцев. Он десятилетиями читал лекции и публиковал работы по формозским языкам, прежде чем его разоблачили как отъявленного мошенника.
[Закрыть]. Но Рами не видел в таком проекте ничего романтичного.
– Сначала я предложил перевести рукописи Ибн Хальдуна, – объяснил он. – Те, которые заполучил Сильвестр де Саси. Но Хардинг возразил, что французские востоковеды уже работают над переводом и вряд ли я смогу уговорить Париж одолжить мне тексты на триместр. Тогда я спросил, могу ли просто перевести на английский арабские эссе Омара ибн Саида, учитывая, что они уже почти десять лет хранятся у нас, но Хардинг ответил, что в этом нет необходимости, поскольку в Англии уже отменили рабство, представляете?[54]54
Омар ибн Саид был западноафриканским исламским ученым, которого в 1807 году захватили в рабство. В 1831 году он написал свое автобиографическое эссе, находясь в рабстве у американского политика Джеймса Оуэна в Северной Каролине. Он оставался рабом до конца жизни.
[Закрыть] Как будто Америки не существует. Под конец Хардинг сказал, что если я хочу сделать что-то важное, то могу отредактировать цитаты в персидской «Грамматике», и теперь он заставляет меня читать Шлегеля: «Überdie Spracheund Weisheitder Indier». И знаете что? Шлегель даже не был в Индии, когда это писал. Он писал все это в Париже. Как можно создать текст о «языке и мудрости» Индии, находясь в Париже?[55]55
И это один из многочисленных недостатков работы Шлегеля. Ислам он считал «мертвым пустым теизмом». Он также предполагал, что египтяне произошли от индийцев, и называл китайский и иврит, в отличие от немецкого и санскрита, низшими языками, поскольку в них отсутствуют ударения.
[Закрыть]
Но возмущение Рами меркло по сравнению с положением Виктуар. Она работала с профессором Уго Лебланом, с которым вот уже два года без каких-либо проблем учила французский, но теперь он стал источником бесконечного разочарования.
– Это невозможно, – сказала она. – Я хочу работать на креольском, да и он вроде бы не возражал, хотя и считает его вырождающимся языком, но теперь его интересует только вуду.
– Языческая религия? – уточнила Летти.
Виктуар смерила ее язвительным взглядом.
– Да, религия. Он все время расспрашивает о заклинаниях и стихах вуду, которых сам не понимает, потому что они, разумеется, на креольском.
Летти смутилась.
– Но разве это не то же самое, что французский?
– Даже отдаленно не похож. В креольском много французской лексики, да, но это совершенно отдельный язык, с собственными грамматическими правилами. Можно десять лет учить французский, но все равно без словаря не поймешь стихотворение на креольском. А словаря нет, поэтому лучше меня никого не найти.
– И в чем проблема? – спросил Рами. – Неплохой проект.
Виктуар замялась.
– Дело в том, что тексты, которые он хочет переводить… ну, в общем, очень специфические. Важные тексты.
– Такие специфические, что их и перевести невозможно? – спросила Летти.
– Это наследие, – пояснила Виктуар. – Священные верования…
– Так ведь не твои же…
– Может, и нет, – сказала Виктуар. – Я не… Я не знаю. Но они не предназначены для всеобщего пользования. Ты бы согласился час за часом отвечать белому человеку, какая история стоит за каждой метафорой, за каждым именем бога, дав возможность покопаться в верованиях своего народа ради поиска словесной пары, запечатленной на серебряной пластине?
Летти ее слова явно не убедили.
– Но все эти верования… они ведь не имеют отношения к действительности.
– Конечно имеют.
– Да брось, Виктуар.
– Они реальны в том смысле, о котором ты никогда не задумывалась. – Виктуар все больше распалялась. – До конца понять это может только выходец с Гаити. Но не Леблан.
Летти вздохнула.
– Почему бы тебе ему так и не сказать?
– Думаешь, я не пыталась? – огрызнулась Виктуар. – Ты когда-нибудь пробовала убедить профессора Вавилона отступить от своей цели?
– Ну, в любом случае, – воинственно и раздраженно сказала Летти, – что ты знаешь о вуду? Разве ты выросла не во Франции?
Хуже она ничего и придумать не могла. Виктуар стиснула зубы и отвернулась. Разговор иссяк. Наступила напряженная тишина, которую не пытались нарушить ни Виктуар, ни Летти. Робин и Рами в недоумении переглянулись. Что-то пошло наперекосяк, нарушено какое-то табу, но они опасались нажать слишком сильно в попытке узнать, что именно.
Робин и Летти были вполне довольны своими проектами, как бы они ни были утомительны и трудоемки. Робин вместе с профессором Чакраварти составлял список заимствований из санскрита в китайском, а Летти с профессором Лебланом продиралась сквозь французские научные труды в поисках полезных и непереводимых метафор в области математики и техники. Они научились не обсуждать детали в присутствии Рами и Виктуар. Собравшись все вместе, они говорили только о банальностях; Робин и Летти всегда «делали успехи», а Рами и Виктуар «боролись дальше».
Однако Летти по секрету признавалась, что все не так уж благостно. Профессор Леблан стал камнем преткновения между ней и Виктуар, которую обижало и удивляло отсутствие сочувствия со стороны Летти, а Летти считала, что Виктуар придает этому слишком много значения.
– Она сама это навлекла на свою голову, – пожаловалась Летти Робину. – Все было бы гораздо проще, если бы она сделала это исследование, ведь для гаитянского креольского нет даже «Грамматики»! Она могла бы стать первой, хотя учится только на третьем курсе!
Когда Летти пребывала в таком настроении, спорить с ней было бессмысленно, ей требовалась лишь публика, которая ее выслушает, но Робин все равно попытался:
– А вдруг для нее это значит больше, чем ты осознаешь?
– Но это не так. Я знаю! Она совершенно не религиозна, в смысле, разумеется, она цивилизованная…
Он присвистнул.
– Это серьезное слово, Летти.
– Ты понимаешь, о чем я, – надулась она. – Виктуар не гаитянка. Она француженка. И я просто не понимаю, зачем она все так усложняет.
Ближе к середине триместра Летти и Виктуар уже почти не разговаривали. Они всегда приходили на занятия поодиночке, и Робин гадал, как они умудряются выйти в разное время, чтобы не наткнуться друг на друга по пути.
Не только девушки страдали от разрыва. Атмосфера тех дней была гнетущей. Казалось, между ними что-то сломалось – нет, сломалось, пожалуй, слишком сильное слово, потому что они по-прежнему цеплялись друг за друга с упорством людей, у которых больше никого нет. Но их связь стала какой-то болезненной. Они по-прежнему проводили вместе почти все время, но боялись общества друг друга.
Все казалось непреднамеренным оскорблением или намеренной обидой: если Робин жаловался на санскрит, это напоминало, что профессор Хардинг упорно считает санскрит языком Рами, хотя это не так; если Рами радовался, что наконец-то договорился с профессором Хардингом о направлении исследований, это было бездушно по отношению к Виктуар, которая ничего не добилась от профессора Леблана. Раньше они находили утешение в своей солидарности, но теперь видели друг в друге лишь напоминание о собственном несчастье.
А хуже всего, с точки зрения Робина, были внезапные и загадочные изменения в отношениях Летти и Рами. Их разговоры были такими же пылкими, как и прежде, – Рами не переставал шутить, а Летти все так же вспыхивала в ответ. Но теперь реплики Летти приобрели странную обидчивую тональность. Летти срывалась в ответ на малейшие, зачастую неощутимые уколы. Рами же стал еще более язвительным и ехидным. Робин не знал, что с этим делать, и не имел ни малейшего понятия, в чем дело, но у него щемило в груди, когда он наблюдал за их перепалками.
– Летти просто в своем репертуаре, – сказал Рами, когда Робин все-таки стал его расспрашивать. – Она хочет быть в центре внимания и думает, что истерика – верный способ этого добиться.
– Ты чем-то ее расстроил? – настаивал Робин.
– Еще сильнее, чем обычно? Вряд ли, – скучающим тоном произнес Рами. – Нужно только преуспеть с переводом, и все будет хорошо, Птах, обещаю.
Но все явно было не хорошо. На самом деле все было очень странно. Рами и Летти, казалось, не выносили друг друга, и в то же время их тянуло друг к другу; они не могли нормально разговаривать, не входя в раж, так что становились главными протагонистами. Если Рами хотел кофе, Летти хотела чаю; если Рами считал картину на стене красивой, то Летти вдруг находила двенадцать причин, почему это пример отвратительной приверженности Королевской академии художественным условностям.
Робин это не выносил. Однажды ночью ему приснилось, как он яростно толкает Летти в Черуэлл. Проснувшись, он попытался найти хоть намек на чувство вины, но не обнаружил его; образ мокрой и бултыхающейся Летти приносил такое же злобное удовлетворение и при свете дня.
На третьем курсе их хотя бы немного развлекла практика: на протяжении всего триместра они помогали преподавателю в работе с серебром.
– Теория происходит от греческого «теориа», означающего зрелище или представление, от этого корня происходит и слово «театр», – объяснил профессор Плейфер, прежде чем отправить их к наставникам. – Но недостаточно просто наблюдать за работой. Вы должны сделать что-то собственными руками. Должны понять, как поет металл.
На деле это означало много неоплачиваемой тупой работы. К разочарованию Робина, подмастерья проводили очень мало времени на восьмом этаже, где проходили все захватывающие исследования. Вместо этого три раза в неделю он сопровождал профессора Чакраварти в поездках по Оксфорду, помогая устанавливать и обслуживать серебряные пластины. Он узнал, как полировать серебро до блеска (окисление и тусклость сильно ослабляли эффект словесных пар), как выбирать гравировальные перья нужного размера, чтобы кропотливо восстановить первоначальную четкость надписи, и как ловко вставлять и вынимать пластины из специальных креплений.
Жаль, что Гриффин ушел в подполье, думал Робин, ведь ученичество предоставляло почти неограниченный доступ к инструментам и серебру в башне. Теперь ему уже не пришлось бы впускать полуночных воров. Находясь среди ящиков с гравировальным оборудованием и рассеянных профессоров, которые ничего не заметили бы, он мог взять из башни все, что заблагорассудится.
– И часто приходится этим заниматься? – спросил он профессора Чакраварти.
– О, бесконечно, – ответил тот. – Видите ли, именно так мы и зарабатываем. Пластины приносят неплохую прибыль, но настоящие деньги мы получаем за их поддержание в надлежащем виде. Хотя мы с Ричардом работаем больше других, поскольку у нас мало китаистов.
В тот день они выезжали в поместье в Вулверкоте, где перестали работать серебряные пластины в саду позади дома, несмотря на годовую гарантию. Робин с профессором Чакраварти с трудом вошли через парадные ворота: экономка засомневалась, что они ученые из Вавилона, и заподозрила в них грабителей, но после предъявления различных доказательств, включая благословения на латыни, их наконец пригласили войти.
– Такое случается пару раз в месяц, – сказал Робину профессор Чакраварти, хотя и выглядел раздосадованным. – Вы привыкнете. Ричарду гораздо проще[56]56
Многие клиенты Вавилона были готовы поверить, что в серебряных пластинах используются иностранные языки, но только не в то, что их производят ученые иностранного происхождения, и профессору Чакраварти не раз приходилось брать с собой какого-нибудь белого старшекурсника, только чтобы их без проблем впустили.
[Закрыть].
Экономка провела их по территории поместья в очень пышный, красивый сад с журчащим серпантином ручья и несколькими большими камнями, разложенными в произвольном порядке. Как им сообщили, сад был выполнен в китайском стиле, который стал очень популярным, после того как Уильям Чемберс впервые представил в садах Кью ландшафт в восточном стиле. Робин не припоминал, чтобы когда-либо видел нечто подобное в Кантоне, но одобрительно кивал, пока не ушла экономка.
– Что ж, проблема очевидна, – сказал профессор Чакраварти, отодвигая ветви от угла изгороди, где были установлены пластины. – Они возили туда-сюда тележку, она царапала пластину и наполовину стерла гравировку. Это произошло по их вине и гарантийному ремонту не подлежит.
Он позволил Робину извлечь пластину и повернул ее, чтобы показать надпись. С одной стороны значилось: «сад», а с другой – иероглиф 齋, который мог означать ландшафтный сад, но в более общем смысле – место для уединения, отрешения от мира для ритуального очищения, раздачи милостыни и даосского покаяния.
– Идея состоит в том, чтобы сделать сад красивее и тише, чем позволяет городская суета Оксфорда. Пластина отпугивает всякий сброд. Эффект довольно незначительный, если быть честным; мы мало его проверяли, но на что только богачи ни готовы выбросить деньги, – объяснил профессор Чакраварти, полируя пластину. – Хм. Посмотрим, поможет ли это.
Он разрешил Робину установить пластину обратно, а потом наклонился, чтобы проверить его работу. Результат его удовлетворил, профессор Чакраварти выпрямился и вытер руки о штанины.
– Хотите активировать пластину?
– Я… Что, произнести слова?
Робин много раз видел, как это делал профессор, но даже не представлял, что это так просто. А потом вспомнил, как с первого же раза активировал пластину «Невидимый».
– Ну, для этого необходимо определенное состояние ума. Вы должны произнести слова, но, что важнее, мысленно представить оба значения одновременно. Вы как бы существуете сразу в двух языковых мирах и воображаете, как пересекаете границу между ними. Вы уловили суть?
– Я… Думаю, да, сэр. – Робин нахмурился и посмотрел на пластину. – И больше ничего не нужно?
– О нет, не совсем. На четвертом курсе вы научитесь нескольким полезным умственным упражнениям и пройдете несколько семинаров по теории, но, в сущности, все дело в ощущениях, – произнес профессор Чакраварти со скучающим видом; у Робина сложилось впечатление, что его просто очень раздражает это место и он хочет поскорее уйти. – Приступайте.
– Что ж… Хорошо. – Робин положил ладонь на пластину. – Чжай. Сад.
Он ощутил под пальцами легкую вибрацию. Сад стал казаться более тихим и умиротворенным, хотя, возможно, это лишь разыгралось воображение.
– Получилось?
– Будем надеяться. – Профессор Чакраварти перекинул через плечо сумку с инструментами. Он даже не потрудился проверить работу Робина. – Давайте получим оплату.
– Всегда необходимо произнести словесную пару, чтобы она заработала? – спросил Робин по пути обратно в университет. – Ведь пластин так много, а переводчиков так мало.
– Это зависит от нескольких факторов, – ответил профессор Чакраварти. – Для начала от характера воздействия. От некоторых пластин достаточно получить кратковременный эффект. Допустим, нужен краткий, но впечатляющий физический эффект – многие пластины для армии работают именно таким образом. Их нужно часто активировать заново, и надолго этого не хватает. Но другие пластины действуют долго – как, например, пластины в башне или установленные на кораблях и каретах.
– И по какой причине они работают дольше?
– Для начала это зависит от качества серебра. Чем серебро чище, тем дольше держится эффект, а действие сплавов короче. Но есть и другие незначительные отличия в том, как произведен сплав и выгравирована надпись, вскоре вы об этом узнаете. – Профессор Чакраварти улыбнулся. – Вам не терпится приступить, верно?
– Все это так будоражит, сэр.
– Это пройдет. Если будете шататься по городу, снова и снова бормоча одни и те же слова, то скоро почувствуете себя скорее попугаем, чем волшебником.
Однажды они пришли в музей Эшмола, чтобы исправить серебряную пластину, которую не могли активировать никакие слова. На английской стороне было написано «сверять», а на китайской – иероглиф 參, означающий «подтверждать». Он также мог означать «сопоставлять», «располагать рядом» и «сравнивать». Сотрудники Эшмолеанского музея использовали эту словесную пару для сравнения поддельных артефактов с настоящими, но недавно пластина не прошла несколько пробных испытаний, которые сотрудники мудро проводили перед оценкой новых приобретений.
Профессор Чакраварти и Робин тщательно осмотрели пластину с помощью ручного микроскопа, но не обнаружили повреждений ни на китайской, ни на английской надписи. Даже после того как профессор Чакраварти обновил их крохотным гравером, активировать пластину не удалось.
Профессор вздохнул.
– Заверните ее и положите в мою сумку, будьте добры.
Робин подчинился.
– И что с ней не так?
– Резонансная связь перестала работать. Такое время от времени случается, в особенности со старыми словесными парами.
– Что такое резонансная связь?
– Пойдемте в башню, – сказал профессор Чакраварти. – Сами увидите, о чем я.
В Вавилоне профессор Чакраварти повел Робина в южное крыло восьмого этажа, мимо рабочих столов. Робин никогда раньше не бывал в этой части здания. Все его визиты на восьмой этаж ограничивались мастерской, занимавшей основное пространство за толстой противопожарной дверью. Но южное крыло отгораживал дополнительный ряд дверей, закрытых на три замка, которые профессор Чакраварти открыл звенящими на кольце ключами.
– Вообще-то, я не должен был вам это показывать, еще рано. – Профессор Чакраварти подмигнул. – Закрытая информация только для избранных и все такое. Но иначе не объяснить.
Он отпер последний замок. Они шагнули внутрь.
И как будто попали в комнату смеха или внутрь гигантского пианино. С пола повсюду поднимались массивные серебряные стержни разной высоты и длины. Одни были высотой по пояс, другие возвышались над Робином, простираясь от пола до потолка, и между ними хватало места, чтобы пройти, ни одного не задев. Они напоминали Робину церковный орга́н; у него возникло странное желание взять молоток и ударить по всем сразу.
– Резонанс – это способ снизить издержки, – объяснил профессор Чакраварти. – Чистое серебро мы приберегаем для пластин с длительным эффектом, которые отправляются на флот, оберегают торговые суда и тому подобное. А в Англии можем использовать и сплавы, поскольку поддерживаем их с помощью резонанса.
Робин изумленно разглядывал пластины.
– И каков механизм?
– Проще всего представить Вавилон как центр, а все резонансно-зависимые пластины в Англии – как периферию. Периферия получает энергию из центра. – Профессор Чакраварти обвел комнату жестом. Каждый стержень, как заметил Робин, как будто вибрировал с очень высокой частотой, но хотя, казалось бы, башня должна звенеть в унисон, стояла полная тишина. – Эти стержни, на которых выгравированы часто используемые словесные пары, связывают пластины по всей стране. От стержня исходит активирующая сила, и в результате пластины снаружи не требуют постоянной активации.
– Как аванпосты Британии в колониях, – сказал Робин. – Которые запрашивают у метрополии солдат и припасы.
– Да, подходящая метафора.
– Так, значит, это стержни резонируют со всеми пластинами в Англии? – Робин представил протянувшуюся по всей стране невидимую сеть смыслов, которая поддерживает действие серебряных пластин. Выглядело впечатляюще. – Тогда, как мне кажется, их должно быть больше.
– Не совсем так. По всей стране существуют резонансные центры поменьше – например, один в Эдинбургском университете и один в Кембридже. С расстоянием эффект ослабевает. Но львиная доля находится в Оксфорде: Институт перевода не может поддерживать слишком много таких центров, поскольку для них требуются квалифицированные переводчики.
Робин нагнулся, чтобы осмотреть ближайший стержень. Помимо словесной пары, большими буквами написанной на самом верху, он увидел несколько букв и символов, на первый взгляд совершенно бессмысленных.
– И как же устанавливается связь?
– Это сложный процесс. – Профессор Чакраварти подвел Робина к тонкому стержню у южного окна, опустился на колени, вытащил из сумки пластину из Эшмолеанского музея и поднес ее к стержню. Робин заметил несколько символов на боковой стороне стержня, соответствующих аналогичной гравировке на пластине. – Они должны быть выплавлены из одного и того же материала. И еще приходится поработать с этимологическими символами – всему этому вы научитесь на четвертом курсе, если будете специализироваться на обработке серебра. Вообще-то, мы используем искусственный алфавит, основанный на рукописи, впервые обнаруженной алхимиком из Праги в семнадцатом веке[57]57
Рукопись, названная кодексом Бареша в честь алхимика, который представил ее на суд общественности (в современном мире известна как манускрипт Войнича), представляет собой переплетенный в пергамент том, содержащий, по-видимому, сведения, относящиеся к магии, науке или ботанике. Она написана с помощью алфавита, сочетающего латинские и совершенно незнакомые символы; в тексте нет ни заглавных букв, ни знаков препинания. Язык выглядит наиболее близким к латыни, и в нем действительно используются латинские сокращения, но назначение и смысл рукописи остаются загадкой с момента ее обнаружения. Рукопись была приобретена Вавилоном в середине восемнадцатого века, и с тех пор многочисленным ученым Вавилона так и не удалось ее перевести; используемый для резонансных связей алфавит вдохновлен символами рукописи, но никак не помогает расшифровать оригинал.
[Закрыть]. Это сделано для того, чтобы никто за пределами Вавилона не смог повторить процесс. Пока что можете считать, что это механизм для усиления связи.
– Но я думал, искусственные языки не годятся для активации пластин, – сказал Робин.
– Они не годятся для словесных пар, – пояснил профессор Чакраварти. – Но как связующий механизм прекрасно работают. Мы могли бы взять обычные цифры, но Плейфер любит загадки. Чтобы никто больше не воспользовался.
Робин некоторое время стоял молча, глядя, как профессор Чакраварти поправляет гравировку на эшмолеанской пластине, осматривает ее через лупу и вносит соответствующие изменения на стержне. Весь процесс занял около пятнадцати минут. Наконец профессор Чакраварти завернул эшмолеанскую пластину в бархатный лоскут, положил ее в сумку и встал.
– Это должно помочь. Вернемся в музей завтра.
Робин читал надписи на стержнях, заметив, что по большей части в словесных парах используется китайский.
– Все это поддерживаете вы с профессором Ловеллом?
– О да, – отозвался профессор Чакраварти. – Больше некому. После вашего выпуска нас станет трое.
– Вавилон нуждается в нас, – мечтательно произнес Робин.
Как странно было осознавать, что вся империя зависит всего от маленький группки людей.
– Еще как нуждается, – согласился профессор Чакраварти. – И для нас это очень хорошо.
Они встали у окна. Глядя с высоты на Оксфорд, Робин думал о том, что город похож на хорошо настроенную музыкальную шкатулку, чья работа полностью зависит от серебра, и если оно закончится, если эти резонансные стержни сломаются, весь механизм, весь Оксфорд остановится. Умолкнут колокола, остановятся на дорогах кебы, а горожане замрут посреди улиц, подняв ногу для следующего шага и приоткрыв рот посередине разговора.
Но Робин не мог представить, что серебро закончится. Лондон и Вавилон с каждым днем все больше богатели, потому что корабли, подгоняемые серебряными пластинами с продолжительным действием, привозили назад полные сундуки серебра. Не было в мире такой страны, которая сумела бы противостоять британскому натиску, даже на Дальнем Востоке. Поток серебра мог нарушиться только из-за коллапса всей мировой экономики, а поскольку сама мысль об этом смехотворна, Серебряный город, восхитительный Оксфорд, будет жить вечно.
Однажды в середине января, войдя в башню, они обнаружили, что старшекурсники оделись в черное.
– Это из-за Энтони Риббена, – объяснил профессор Плейфер на семинаре.
Сам он был в лиловой рубашке.
– А что с ним случилось? – спросила Летти.
– Понятно. – Лицо профессора Плейфера напряглось. – Вам не сказали.
– Что не сказали?
– Летом Энтони пропал во время исследовательской экспедиции на Барбадосе, – ответил профессор Плейфер. – Он исчез как раз накануне отплытия корабля в Бристоль, и с тех пор мы ничего о нем не слышали. Предполагается, что он мертв. Его коллеги с восьмого этажа расстроены, думаю, они будут носить траур до конца недели. К ним присоединились и некоторые студенты с других курсов. Вы тоже можете, если хотите.
Он сообщил это с такой беззаботностью, как будто они обсуждают, не прогуляться ли после обеда. Робин изумленно уставился на него.
– Но разве он… Разве вы… У него что, нет родных? Им сообщили?
Профессор Плейфер написал на доске тему лекции и одновременно с этим ответил:
– У Энтони никого нет, кроме опекуна. Мистера Фалвелла уведомили по почте, и, как я слышал, он сильно расстроен.
– Бог ты мой, – пробормотала Летти. – Это ужасно.
Она бросила сочувственный взгляд на Виктуар, которая знала Энтони лучше всех. Но Виктуар выглядела на удивление невозмутимой; она не казалась потрясенной или расстроенной, лишь слегка не в своей тарелке. Словно надеялась, что они поскорее сменят тему. Профессор Плейфер с радостью так и сделал.
– Что ж, перейдем к делу, – сказал он. – В прошлую пятницу мы остановились на нововведениях немецких романистов…
Вавилон не объявил траур по Энтони. Факультет даже не устроил поминальную службу. Когда Робин поднялся в серебряную мастерскую в следующий раз, за столом Энтони работал незнакомый белобрысый выпускник.
– Это омерзительно, – сказала Летти. – Поверить не могу… Он же выпускник Вавилона, а все ведут себя так, словно его никогда здесь и не было.
За ее смятением скрывался глубинный ужас, который охватил и Робина, – ведь Энтони оказался расходным материалом. Они все – лишь расходный материал. А Вавилон, где они впервые почувствовали себя нужными, ценил и любил их, пока они живы и полезны, но на самом деле совершенно не заботился о них. В конечном счете они были лишь сосудами для языков, на которых говорили.
Никто не высказал этого вслух, боясь разрушить чары.
Больше всех новость должна была подействовать на Виктуар. Они с Энтони стали довольно близки за время учебы, ведь в башне было всего несколько чернокожих студентов и оба родились в Вест-Индии. Периодически Робин замечал, как они болтают, склонив друг к другу головы по пути в буфет.
Но ни разу этой зимой Робин не видел ее плачущей. Робину хотелось ее утешить, но он не знал как, да и предпочитал не заговаривать с ней на эту тему. При упоминании Энтони она вздрагивала, быстро моргала, а потом всячески пыталась сменить тему.
– Вы знаете, что Энтони был рабом? – спросила в столовой Летти как-то вечером. В отличие от Виктуар она говорила о нем при первой же возможности, как будто одержима его смертью до такой степени, что всем становилось не по себе. – В смысле, когда-то был. Владелец не хотел его освобождать и, когда вышел закон, собирался отвезти в Америку. Энтони смог остаться в Оксфорде только потому, что Вавилон его выкупил. Заплатил за него. Можете себе представить?
Робин покосился на Виктуар, но ее лицо не дрогнуло.
– Летти, – с ледяным спокойствием сказала она, – я, вообще-то, пытаюсь поесть.
