Текст книги "Хрустальный горизонт"

Автор книги: Райнхольд Месснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Теперь или никогда

В какой момент человек начинает считать кусок земли своей собственностью? Я четвертый раз шаг за шагом завоевываю эти первые шесть километров. В некотором смысле они уже принадлежат мне. На всем пути я поставил всего три тура. В одной неглубокой канавке отгородил себе камнями ручеек. Каждый раз сажусь на один и тот же камень на поляне фиолетово-желтых колокольчиков и смотрю, как они склоняют головки от ветра. Они растут в понижении между старой и новой моренами – как на огромной ладони. Здесь пахнет травой и влажными камнями. Может быть, кочевники потому больше любят свою родину, чем горожане, что они все время открывают ее заново. А может быть, горожане понимают под родиной прежде всего имущество, друзей, идеологию – нечто такое, что уничтожается временем и ветрами, как яркие осенние листья? Мои корни лежат глубже, они в горах. Между нижним базовым лагерем и передовым у нас есть еще промежуточный лагерь – на высоте 6000 метров. До него шесть часов ходу. Эта палатка стоит прямо у перевала Чанг Ла, у подножия предвершины Эвереста. Отсюда еще четыре часа до передового базового лагеря на морене.

Мы собираемся переночевать в лагере 6000. Там мы как дома. Эта палатка и в самом деле значит для нас гораздо больше, чем просто крыша над головой. В обыкновенной палатке, 1,80 Х 1,20, в форме тоннеля, едва в метр высотой, можно отдыхать, готовить пищу, спать. Я знаю, что в этом крошечном полуцилиндре можно пережить снежную бурю – и это порождает во мне чувство защищенности.

Мы пересекли долину Восточный Ронгбук в ее верхней части, где из-под языка ледника, в нагромождении камней вырывается поток. Несмотря на то, что я вполне тренирован и уже хорошо акклиматизировался, все-таки еще нет полной легкости на этих бесконечных подъемах и спусках по осыпям. Когда из-под ноги вдруг уходит камень, движения сразу становятся судорожными, превращаются в мучение. Приходится останавливаться, восстанавливать дыхание. В этот день мы преодолеваем перепад в 900 метров. Но прошли мы гораздо больше. Большой кусок пути идем по засыпанному камнями левому берегу ледника, потом по явно выраженной срединной морене. Здесь подъем более равномерный, а грунт твердый. Спускаемся с морены и попадаем в понижение, где стоит палатка нашего промежуточного лагеря. К нашему удивлению, палатка цела и невредима и стоит в том же виде, как мы ее оставили три недели назад. Нена готовит еду, я приношу воду из ледникового ручья. Из туннеля, откуда он вытекает, раздается грохотанье и рев. Слышно, как раскалывается лед. Все эти звуки ледника напоминают мне синтетическую музыку. Ледник стонет, злобно сопит, бесится.

Вход в палатку расстегнут, чтобы был доступ свежему воздуху. Высунув голову наружу, я все время наблюдаю за погодой. Все признаки благоприятны, облаков немного, и они не расползаются. Небо высокое, белесо-голубое, с наступлением сумерек оно становится ярко-бирюзовым. Вечером на черном небосклоне появляются трепетные звезды. Я окончательно успокаиваюсь. Как будто одновременно с прекращением муссона исчезла и моя внутренняя тревога.

Привал на леднике Восточный Ронгбук

На пути в промежуточный лагерь

И в наше время высотник гораздо больше зависит от условий, складывающихся на горе, чем от своих собственных возможностей или своего здоровья. Важнейшую роль здесь играет погода. Сейчас я оцениваю ее в основном с помощью собственной интуиции и убежден, что она останется хорошей. Мое решение спуститься вниз в ронгбукский лагерь было правильным. Десять дней пребывания на высоте 6500 метров сказались на нас, но в базовом лагере мы быстро пришли в себя. Сон и аппетит вернулись. За три недели на высоте 5000 метров мы полностью восстановились.

Особенно хорошо это видно по Нене. Теперь она не отстает, чувствует себя хорошо, несмотря на высоту, хорошо спит. Я же, напротив, в эту ночь сплю мало. Утром я собираю рюкзак, Нена делает записи в дневнике. У нее больше энергии, чем у меня.

«Райнхольд в дурном настроении. Хорошо, что сегодня у него будет нетрудный день. Отсюда до высотного лагеря совсем нет подъема. Мы ждем, пока солнце поднимется выше. Все в порядке. Вот только Райнхольд мало спал ночью. Мы оба укрылись нашим единственным спальным мешком. Было холодно, поэтому начались обычные трудности: каждый тянул пуховый мешок на себя, проявлял недовольство, толкал другого. Райнхольд нервничал. Конечно, я оказалась виновата в том, что он так плохо спал».

Незаметно и неосознанно на мне начало сказываться напряжение одиночного восхождения. Мою уравновешенность как ветром сдуло. Я несу ответственность за все сам, я предоставлен только себе. Как неправ я бываю в такие минуты! Перед такой «пробой на разрыв» я и при идеальных условиях едва ли смог бы спать. А тут пенопластовый матрац в палец толщиной. Камень величиной с кулак давил в бок, было холодно. То просыпаясь, то засыпая, я думал о наступающем дне. Я ожидал рассвета с нетерпением и страхом. Я знаю, какие опасности ждут меня наверху: трещины, лавины, туман, пурга. Но еще более опасны переутомление, страх, чувство одиночества. Вынужденное безделье также поубавило во мне уверенности в своих силах. Я восхищаюсь умением отшельников подолгу жить в одиночестве. Может быть потому, что мне не хватает этого умения.

Покидаю палатку. Нена опять не готова – я нетерпеливо надеваю рюкзак и прохожу сотню метров вверх по камням срединной морены. Я как будто стыжусь подождать ее. Мое стремление вперед безудержно. Душевное смятение, вызванное этим одиночным предприятием, столь велико, что я могу бороться с ним только в движении.

Мы обходим Северную вершину. Крутые лавиноопасные склоны ее восточной стороны выглядят угрожающе. Снег держит. Идем все время только вверх. Как успокаивающе действует на меня это монотонное равномерное движение! Кажется, что ритм моего дыхания согласован не только с ритмом шагов и биения сердца, но и с течением мыслей.

Воздух здесь беден кислородом, но есть в нем что-то более важное. Тишина полна какой-то особой жизненной силы. Она не видна, не слышна, не поддается измерению, но я знаю, что она здесь, вокруг меня. Иногда, когда грохот лавины обостряет мои чувства, эта сила увлекает меня, пронизывает насквозь, омывает своими волнами. Возникшая вдруг из ничего, она заполняет пространство подобно ударной волне. Откуда берутся приливы и отливы этой живой силы, пульсирующей здесь и не ощущаемой физически?

На этой высоте не приходится притормаживать, скорость и так невелика. Иду небольшими шагами, наступаю на надежные камни в низинах между более крупными блоками. Балансировать на шатающихся камнях, перепрыгивая с одного на другой, у меня нет сил. Нена где-то сзади идет своим темпом. Совместное движение выбило бы нас обоих из ритма, который у каждого человека индивидуальный, и каждый скорее бы устал.

Последний отрезок пути перед передовым базовым лагерем

Не бывает двух людей, которые выше 6000 метров могли бы подниматься вверх в одинаковом темпе, не затрачивая при этом дополнительной энергии на подстраивание к товарищу. Выходит, альпинисту предначертано ходить в одиночку?! Да, отвечаю я. Ходить – да, но быть одиноким – ни в коем случае. О, как я быстр на обобщения! Не стоит распространять на всех то, что свойственно только мне. Это я не способен в одиночку ждать или делать какое-то дело. Но на вершину иду один.

Палатку лагеря 6500 еще не видно. Выпуклость ледника скрывает ее. Чем круче подъем, тем короче шаги. Ну и дорога! Морена из мелкой осыпи, по которой мы идем, лежит темной лентой между двумя потоками ледника, но она не для прогулок. Приходится все время обходить трещины и завалы камней, отклоняясь от прямого пути то вправо, то влево. Иду напряженно, лавируя среди ледовых торосов, ручьев и камней. Ступая одной ногой на прочное основание, я уже весь сосредоточен на том, чтобы найти надежную опору для другой. Время от времени бросаю взгляд вдаль, чтобы не потерять общее направление. Наша морена уходит далеко вверх и вниз, превращаясь в перспективе в черную ниточку на сверкающем фоне льда. По ней можно догадаться, сколько пути пройдено и сколько еще осталось.

Трудно сравнить с чем-либо то напряжение, которое переносишь на этой высоте. И оптические впечатления обманчивы. В разреженном воздухе отрезок пути до следующего ориентира кажется короче, чем на самом деле. Отсюда опасность прийти в отчаяние, видя все время перед собой вершину, которая никак не приближается. Когда вот так несколько раз поймешь, что ошибся, сдает даже самая сильная воля. Здесь пониже еще ничего. Пока набираешь по 200 метров высоты в час, еще есть чувство движения, и это прибавляет сил. И пока есть чему прибавляться, альпинист похож на велосипедиста или бегуна. Но далее запасы сил кончаются, мучение переходит все границы, его можно вынести лишь потому, что с утратой чувства времени теряется также ощущение верха и низа, здесь и там. Продвижение вперед превращается в действие животного. Как Сизиф, должно быть, приходил в отчаяние не оттого, что надо было все повторять сначала, а оттого, что никогда не достигал ни верха, ни низа, – так и альпинист-высотник рискует сломаться, не имея возможности выскочить из этого повторения. Достижение очередной вершины лишь на мгновение выводит его из колеи страдания и одновременно дает ему силы начать сначала трагическое движение по кругу.

Вмерзшие в лед камни оттаяли на солнце. Ожили ледниковые реки. Стало тепло. Мы поднимаемся по крутой живой осыпи на ровное место в верхней части ледника Восточной Ронгбук. Там на камнях наш лагерь. Это – лучшее место, которое можно себе представить на высоте 6500 метров. От камнепада со склона оно отделено неглубокой мульдой ледника. При хорошей погоде здесь много солнца. Первые утренние лучи полностью освещают палатку, к востоку от нас лежит огромный фирновый цирк, а за ним относительно низкие горы. Вечером, правда, мы рано оказываемся в тени. Утром за один час оттаивает ручей около палатки, и уже до самого вечера у нас есть вода.

Мы снова укрепляем палатку, и я все время поглядываю на Рапью Ла – плоское восточное седло Эвереста, лежащее над фирновым плато у начала северо-восточного гребня Эвереста. Пока Рапью Ла не укроет туман, погода не изменится.

Весной, в конце апреля и в мае, штормы наверху так сильны, что альпинисты подчас не могут вылезти из палатки по нескольку дней. Теперь же, в августе, ветер – мое спасение. И прежде всего западный ветер. Было бы идеально, если бы он стал еще сильнее. При западном ветре на Эвересте самые благоприятные и безопасные условия для восхождения: твердый фирн, гребень свободен от снега, менее вероятны лавины.

Даже в хорошую погоду в горах прямо на глазах происходят впечатляющие перемены. Кажется, что все вокруг оживает. Острия ледовых башен, похожие на огромные крокодильи зубы, начинают отламываться, а кое-где обрушиваются и целые башни. Камни с грохотом скатываются по морене, небольшие лавины то и дело шумно сползают с северо-восточного склона Эвереста. На каждую лавину, оставляющую за собой грязный темный след, я смотрю с удовлетворением: на этот раз везет. Боже мой, как важно для меня состояние снега! Ландшафт плывет в прозрачном голубом воздухе: голубизна снега на Эвересте, глубокая синева неба объемно подчеркнуты, как на диапозитивах. Из глубины пространства наплывают плотные белые облака. Время от времени они сгущаются в туман, который моментально заполняет все вокруг нас и расползается, непроницаемый, серый. Но уже через полчаса туман рассеивается, и обновленный мир снова блистает в прозрачном воздухе летнего дня.

Наблюдая за этими изменениями, я в какой-то степени начинаю постигать оптимистическую точку зрения буддистов на проблему смерти. Невольно вспоминаю Мэллори и его загадочную гибель на Эвересте. Я вдруг понимаю, что он умер там для того, чтобы остаться жить.

В моем познании действительности ничто не играет такой большой роли, как картины природы. Природа – мой вдохновитель и мой учитель. Но только здесь, в этом походе, мне впервые удалось проследить как бы со стороны за переходами от внешних впечатлений к их осмыслению. На короткие мгновения я освобождаюсь от собственной оболочки и оказываюсь в состоянии ступить за пределы себя.

Считается, что при долгом непрерывном пребывании на высоте 6000 метров и выше организм человека необратимо разрушается. Я знаю эту истину и поэтому стараюсь не задерживаться. Завтра, 17 августа, я выйду отсюда, потащу свой рюкзак под Северную седловину. Весит он не так много, килограммов восемнадцать, но в нем есть все необходимое для одиночного восхождения: продукты, горючее на неделю, бивачная палатка, спальный мешок, матрац и фотоаппарат. Я оставлю этот рюкзак на 500 метров выше и таким образом смогу сэкономить силы и время для решающего штурма. Не знаю, найду ли я сейчас вещи, которые я спрятал под стеной еще в июле. На всякий случай снова беру все необходимое.

Подъем на Северную седловину представляет опаснейший этап моего одиночного восхождения. Стена Чанг Ла, с перепадом высот почти 500 метров, подобно ледопаду Кхумбу на южной стороне Эвереста, разорвана трещинами и опасна обвалами сераков. Но самое главное – лавинная опасность. В 1922 году с этой стены лавиной была сброшена вся команда. Семь шерпов погибли. Мэллори и его товарищи спаслись чудом. А мне, одиночке, нужно думать не только о лавинной опасности, но и о том, чтобы без веревки благополучно перейти через трещины.

Чтобы надежно пройти между ледовыми башнями и разрывами льда, нужен многолетний опыт, ставший инстинктом. У меня нет рации, я совершенно осознанно хочу идти без всякого контакта с «землей». Не говоря уже о том, что Нена не смогла бы мне помочь, я сам не хочу, чтобы кто-то другой рисковал своей жизнью из-за меня, добровольно подвергающего опасности собственную жизнь. Только в том случае, если нет никакого моста между «верхом» и «низом», никакой подстраховки, восхождение можно считать по-настоящему одиночным.

Как быстро я на этот раз иду. В высотных ботинках я поистине изящно преодолеваю 400 метров высоты. Сейчас стена Эвереста левее меня: я нахожусь в тупом углу, образованном склоном Чанг Ла и стеной Эвереста. Фирн настолько тверд, что рифления подошв оставляют на поверхности снега лишь тонкий узор. Способ движения отличается от обычного альпинистского: это не лазание, когда используешь руки и ноги, это и не ходьба на двух ногах. Это ходьба на четырех, когда лыжные палки играют роль второй пары ног.

За предшествующие недели выпало громадное количество снега, но сейчас он осел и уплотнился. Повернув налево, выхожу на более крутой склон. Здесь начинаю делать остановки через каждые 50 шагов. Сдвигаю мои регулируемые лыжные палки, делаю их немного короче. Как точно запрограммировано мое тело! Все время одно и то же число шагов до остановки. По мере подъема их число не уменьшается – признак того, что я адаптировался к высоте наилучшим образом. К концу остановки недостаток кислорода в крови восполняется, свежих сил хватает снова на 50 шагов. Постепенно приходит чувство упругости в теле, уверенности, радостного задора. Во время остановок приятная усталость в голове, шумные вдохи и выдохи.

Еще не жарко. Хотя солнце на востоке стоит выше полосы облаков и его лучи почти перпендикулярно падают на 45-градусный снежный склон, в воздухе еще свежо. Если так будет и завтра, начну восхождение.

Чуть ниже Северного седла, примерно в 80 метрах от кромки гребня, в небольшой ледовой нише оставляю свой рюкзак. Закрепляю его на ледобуре. Оборачиваюсь кругом, запоминаю место. Мне нужно суметь найти его ранним утром, возможно, еще в темноте.

Теперь быстрее спускаться. Нужно отдохнуть, выспаться, напиться как следует, нужно также морально подготовиться к решающим дням.

Нена все время наблюдает за мной в телеобъектив своей фотокамеры.

«17 августа 1980 г. Я потрясена, как быстро поднимается Райнхольд в своих альпинистских ботинках в направлении Северного седла. Когда он в 8.15 надел рюкзак и отправился, чтобы проверить состояние снега и занести рюкзак наверх, я еще не осознала, что это не просто разведка. Душой он уже целиком на пути к вершине. Я думала, что он немного пройдет вверх и вернется. Я повернулась на другой бок и попыталась снова заснуть. Но час спустя, когда я высунулась из палатки и увидела, что он уже отмахал полпути к седлу и продолжает идти вверх, до меня дошло. Я наблюдала за ним, и у меня мороз побежал по коже. Как там опасно и как трудно находить проходы среди хаоса зияющих трещин!».

Через полчаса я снова в палатке с Неной. Мыслями и чувствами я уже там, на восхождении. Здесь, в палатке, мое тело, которое я готовлю к нескольким дням чудовищной физической нагрузки: пью, ем и сплю. В палатке приятное тепло. И вход и окошко открыты. Теперь я уже полностью владею собой. Боязни больше нет. Наиболее опасный участок восхождения, подъем на Северное седло я уже прошел один раз, поэтому не поверну обратно, разве только застряну в снегу или заблужусь в тумане. Погода прекрасная, тумана не будет. Самообладание стоит мне много энергии. Я чувствую, как все во мне готово к старту. Даже ночью с трудом заставляю себя лежать спокойно. Только дважды выглядываю наружу: ясно, но воздух слишком теплый. Эверест в ночной синеве кажется волшебной горой. Без размышлений, без всяких «почему» я готовлю себя к великому броску.

Рюкзак, спрятанный под Северным седлом

Пора вставать. Еще толком не проснувшись, беру чулки, ботинки, брюки, верхнюю одежду. Каждое движение делаю быстро и уверенно, как будто оно заучено сотней повторений. Никаких шарений руками в поисках того или другого предмета. Перед палаткой распрямляюсь, вдыхаю ночной воздух. И начинаю пройденный вчера путь. Быстро набираю высоту. Нена остается далеко внизу. Дохожу до ледовой пещеры и беру рюкзак.

«18 августа 1980 г. И вот он ушел! Один нежный поцелуй на прощание, и все. Таков уж он есть. Поцелуй Райнхольда полон для меня великого смысла. Я кричу ему вдогонку: „Я буду думать о тебе!“ Он или не слышит, или не хочет слышать. Его голос звучит отсутствующе, когда он переспрашивает: „Что?“ Он был немного встревожен, так как ночь была теплее, чем обычно, и он боялся, что снег может раскиснуть. То, что я кричу, для него уже неважно. Чтобы не задерживать его больше, я говорю просто: „Пока!“ И слышу в ответ: „Пока!“ И больше ничего. Какие приключения ожидают его? Какие перемены произойдут в нем, во мне?»

1300 метров

Вдруг снег обрушивается подо мной, мой налобный фонарик гаснет. В отчаянии пытаюсь зацепиться. Напрасно. Проходят первые ужасные секунды. Совершенно темно, но мне кажется, что я все вижу: сначала кристаллы снега, потом сине-зеленый лед. «У меня нет на ногах кошек», – проносится в мозгу. Я понимаю, что происходит, и тем не менее остаюсь совершенно спокоен. Я падаю в пропасть, нахожусь в процессе падения, как в замедленном кино, ударяюсь то грудью, то спиной о стенки ледовой трещины, расширяющейся книзу. Чувство времени утрачено, а заодно и чувство глубины падения. Сколько это продолжается: секунды, минуты? Я совершенно невесомый, поток тепла пронизывает мое тело. Вдруг ощущаю опору под ногами. И одновременно понимаю, что я попался. Пожалуй, я останусь в этой трещине навсегда. Холодный пот выступает у меня на лбу. Вот когда я испугался. Первая мысль: «Если бы у меня была рация, я мог бы вызвать Нену». Может быть, она услышала бы меня. Но смогла бы она подняться на эти 500 метров, чтобы спустить мне в трещину веревку? Я ведь совершенно сознательно решился на одиночное восхождение без рации, и это не один раз обсуждалось перед выходом.

Ощупываю налобный фонарик, и вдруг становится светло – зажегся! Облегченно вздыхаю, но при этом не решаюсь шевельнуться. То, на чем я держусь, тоже не очень прочное. Тонкий, просвечивающийся снежный пласт ненадежно висит между двумя стенками трещины. Задираю голову вверх и всего лишь в восьми метрах вижу дыру, в которую я провалился. С черного кусочка неба на меня смотрят несколько далеких-далеких звездочек. Ужас исходит из всех моих пор, пронизывает мое тело своим дыханием, таким же ледяным, как эти отсвечивающие сине-зеленым цветом стены трещины. Так как трещина наискось сужается кверху, у меня нет никаких шансов выбраться из нее. С помощью налобного фонарика я пытаюсь осветить дно трещины: дна не видно. Черные дыры зияют слева и справа. Снежничек, задержавший мое падение, – величиной с квадратный метр. Я покрываюсь гусиной кожей и дрожу всем телом. Однако реакции моего тела резко противоречат спокойствию рассудка: мозг не боится нового падения в бесконечную глубину, он хочет только окончания, освобождения от всего этого. Но в то же время есть и надежда: авось все-таки выберусь. Я впервые переживаю страх как физический рефлекс, без психического давления. Все мысли сосредоточились на одной проблеме: выбраться наружу. Эверест перестал существовать. Чувствую себя неповинным в этом пленении. Это искреннее чувство невинности необъяснимо, но я не упрекаю, не ругаю себя. Что уготовила мне судьба на этот раз, я не знаю. Я даю себе слово повернуть назад, если когда-нибудь увижу белый свет. Никаких больше восьмитысячников в одиночку!

Выступивший от страха пот замерз в волосах и на бороде. А между тем страх, сковавший мои члены, тут же исчез, как только я начал действовать, пытаясь достать кошки из рюкзака. Каждое движение грозит дальнейшим падением в бездонную пропасть, кажется, что снег медленно сползает вниз.

Тут я обнаруживаю на долинной стенке (долинная стенка, долинная нога и т.д. – для альпинистов это тот из двух предметов, который находится ниже по склону) моей трещины полочку, небольшую кромку шириной в две ступни. Она ведет по косой вверх и полностью забита снегом. Это спасение! Осторожно, широко расставив руки, я падаю руками на прорезанную полочкой стенку. Какое-то мгновение мое тело представляет собой дугу между снежной пробкой и слегка нависающей стенкой надо мной. Осторожно переношу правую ногу, ставлю ее на ступеньку в снег, который карнизом намерз на нижней, долинной стенке трещины. Нагружаю ногу. Держит. Теперь ненадежный мостик частично разгружен. Каждое мое движение инстинктивно изящно, как фигура заученного танца. Пытаюсь уменьшить вес своего тела. Глубокий выдох, все тело подчинено новой позиции. На мгновение, на одно решающее для жизни мгновение становлюсь невесомым. Отталкиваюсь левой ногой от снежного мостика, руками поддерживаю равновесие, весь вес тела на правой ноге. Теперь можно сделать шаг левой. Облегченный вздох. Крайне осторожно перехожу – лицом к стене – направо. Правая нога ищет новую опору в снегу, левый ботинок с точностью до миллиметра поставлен в снежный след, который несколько секунд перед этим занимал правый. Карниз становится шире, он ведет по косой наверх, на волю. Я спасен!

Через несколько минут я уже наверху, ниже трещины, но в безопасности. Я как будто заново родился на свет. Я стою здесь с рюкзаком на спине, с ледорубом в руках, как будто ничего и не было. Некоторое время стою, размышляю: в чем была моя ошибка, приведшая к этому падению? По-видимому, я поставил левую, опорную ногу так, что она на пару сантиметров выдавалась над нижним краем трещины и соскользнула, когда я заносил правую на противоположный край. Сидя в трещине, я решил, что вернусь, прекращу восхождение, если благополучно выберусь. Теперь, когда я наверху, продолжаю подъем не задумываясь, ничего не проводя через сознание, как робот, запрограммированный на восхождение.

Первые лучи солнца осветили Северное седло. Смотрю на часы: около семи. Сколько же я пробыл в трещине? Не знаю. Это событие уже улетучилось из моего сознания. Свою клятву спуститься я не воспринимаю всерьез, не думаю, как мне удалось себя обмануть. Я решительно иду вдоль нижнего края трещины, полностью сосредоточившись на вершине. Это смертельно опасное падение не имеет для меня ничего общего с Эверестом. Оно лишь увеличило мою бдительность до размеров, далеко превосходящих разумную норму.

Я знаю, это было единственное место, где можно перейти трещину, которая наискось прорезает всю 500-метровую ледовую стену под Северным седлом. Снежный мост, который сегодня чуть не стал для меня роковым, я нашел во время разведки в июле. Тогда он меня выдержал. Теперь он тоже не должен обвалиться, если не нагружать его середину.

У меня нет с собой ни алюминиевой лестницы, ни веревки, с помощью которых большие экспедиции преодолевают подобные препятствия. Все, что у меня есть – это лыжные палки и титановый ледоруб. Со странным чувством возвращаюсь к моей дыре. Свечу вниз. Тьма непроглядная. Противоположный край трещины смотрит на меня крутой снежной стенкой. Не раздумывая наклоняюсь вперед и забиваю лыжные палки ручками в склон по самые кольца. Итак, выше меня теперь есть две надежные точки опоры, искусственные зацепки. Теперь нужно сделать разножку над дырой, перешагнуть на противоположный, более высокий край трещины и удержаться там с помощью ледоруба и лыжных палок. Я так увлечен переходом трещины, что не думаю о спуске и не берегу ступени, как будто у меня есть другой путь. Сильно отталкиваюсь, прыгаю на другую сторону, быстро делаю несколько шагов от трещины и снова чувствую себя в безопасности. Все движения делаю быстро, но без суеты.

Светает. Далеко на востоке высится громадный массив Канченджанги. Больше отсюда ничего не видно. Над серо-голубым морем тумана расстилается небо, окрашенное во все цвета от голубого до красного.

Погода прекрасная, воздух колюче-морозный. Как хорошо, что я отказался от попытки восхождения в июле. Снег тогда был глубокий и рыхлый, размокший от муссонных дождей, в любой момент можно было ждать лавины. Теперь тоже не совсем безопасно – я не раз терял направление, идя к седловине, но сегодня, 18 августа, снег хорошо схвачен морозом, следы от ботинок на нем едва видны. В верхней части крутовато, но снег плотный. А выше под ногами уже не фирн, а поверхностная корка, которая то и дело проламывается под ударами ботинок, и ноги погружаются в снег по щиколотки.

Вид с северного гребня на Северную вершину

На перевальной точке меня встречает сильный западный ветер, дующий прямо в лицо. Дыхание перехватывает, снег залепляет глаза. Некоторое время стою на месте. Осматриваюсь, дышу энергично и часто. После этого равномерное дыхание восстанавливается. Ветер не проникает сквозь мою плотную одежду, но при каждом порыве меня сбивает с ног, швыряет и треплет. Я инстинктивно сгибаюсь, крепко держась за палки.

Иду точно путем англичан по северному гребню. Первые 500 метров он выглядит как крутой горнолыжный склон. Он слегка всхолмлен, крутизна примерно 30°. Его бесконечные фирновые массы обрываются на востоке карнизами. Утреннее солнце окрасило нависающие карнизы в алый цвет. В тени снег синий, тени колеблются в мягком свете восходящего солнца. На широком пространстве гребня как бриллианты сияют кристаллы снега. Солнце охватило самую макушку пика Пумори, широко раскинувшуюся вершину Чо Ойю. Рядом со мной Северная вершина Эвереста, она – как гигантский клин между днем и ночью. Вершина Эвереста также окрашена в алый цвет утра. Она так четко контрастирует с темно-синим небом, что я отчетливо вижу каждый скальный выступ на северо-восточном гребне. Там, под самой вершиной, в 1924 году в последний раз видели Джорджа Мэллори и Эндрю Ирвина.

От меня до первой ступени сейчас примерно два километра по прямой. С такого расстояния невозможно разглядеть человека. Оделл, который находился намного выше меня, говорил, что видел обоих в течение пяти минут и не сквозь завесу тумана, а четко, в тот момент, когда туман разорвался и было хорошо видно. Он видел их на первой ступени, и можно не сомневаться, что это были люди. Я исключаю возможность оптического обмана, хотя я и сам, когда долго смотрю на первую ступень, склонен поддаться иллюзии и видеть черные движущиеся точки. Мэллори не взошел на вторую ступень. Он попытался это сделать, но отступил – это так же очевидно, как то, что я сейчас нахожусь здесь. Зачем ворошить события пятидесятилетней давности? Наверное, я сошел с ума, раз для меня там, наверху, и сейчас все еще разыгрывается трагедия 8 июня 1924 года. Ощущение того, что рядом со мной есть человеческая энергия, охватывает мое тело подобно ветру, подобно теплу солнечных лучей. Когда я двигаюсь, фигуры на склоне исчезают.

Я твердо ставлю каждый раз ногу, весь отдаюсь этому движению. Опираясь на лыжные палки, стараюсь идти как можно более равномерно. Пятьдесят шагов – остановка, пятьдесят шагов – остановка. Во время отдыха бросаю взгляд вверх, чтобы не потерять общего направления. Мне снова и снова кажется, что я здесь не один. Так же пристально, как я смотрю вверх, Нена следит за мной.

«Занимаюсь обычными делами, одновременно наблюдаю, как он поднимается все выше и выше. Я завидую ему во многом. Я предпочла бы смотреть оттуда и сюда, вниз, и на вершину. Еще лучше было бы идти вместе с ним. „Когда-нибудь, может быть“, – сказал он мне... Он становится все меньше и меньше, и чем дальше от меня уходит, тем больше я его люблю».

Нена еще не знает, что самое страшное у меня уже позади. Она не заметила моего падения в трещину. Это ведь случилось еще в темноте. Она следит за моим передвижением и фотографирует весь путь. Весь склон до Северного седла освещен солнцем. В свой телеобъектив Нена может видеть цепочку моих следов, похожую на жемчужную нить. Дыра, в которую я провалился, не прерывает ее, жемчужная нить продолжается и на противоположной стороне трещины. Теперь я поднимаюсь без помех и нахожусь сейчас на высоте более 7200 метров. Воздух быстро нагревается. Солнце целиком осветило Чо Ойю на западе и Северную вершину Эвереста. Только ее тень – как огромный черный провал в сияющей долине.

Можно не торопиться. За утро я поднялся на 700 метров. А всего на сегодня намечено пройти 1000 метров. Никогда еще в своей жизни я не поднимался на высоту 7000 метров так легко. Мне помогает не только прекрасное состояние снега, но и хорошее настроение. Тем не менее я не могу себе позволить переутомиться. Делаю остановки где придется, прежде чем общая усталость болью войдет в ноги. Спешить нельзя. Нужно экономить силы. Во время передышек мысленно прослеживаю путь вдоль северо-восточного гребня и далее к вершине: под плечо, потом по пологой части гребня ко второй ступени. Все, что вижу вокруг, кажется мне произведением живописи. Иногда сажусь передохнуть на туго набитый рюкзак спиной к склону, лицом в долину. Фотоаппарат вынимаю редко, больше щелкаю, так сказать, затвором своей памяти. Фотографировать самого себя – закреплять камеру на ледорубе, втыкать его рукояткой в снег, взводить самоспуск, отходить на десяток шагов, ждать щелчка, потом все убирать – эта работа всегда кажется мне смешной и ненужной. Однажды в видоискателе зеркальной камеры я обнаружил собственную тень. Я невольно рассмеялся, как смеются, когда в клоуне узнают своего приятеля.