Текст книги "Часослов"
Автор книги: Райнер Мария Рильке
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Рильке Райнер Мария
Часослов
Райнер Мария Рильке
Часослов
Книга первая. Об иноческой жизни. Перевод А. Прокопьева
Книга вторая. О пути на богомолье. Перевод В. Топорова
Книга третья. О юедности и смерти. Перевод В. МИкушевича
КНИГА ПЕРВАЯ
ОБ ИНОЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
1899
x x x
Час пробил, упал, отдаваясь в мозгу,
сметая сомнения тень:
и в дрожь меня бросило: вижу: смогу
схвачу осязаемый день.
Ничто – вне прозрений моих – не в счет:
застыв, каменеет путь.
Лишь к зрелому зрению притечет
вещей вожделенная суть.
_Ничто_ мне – ни что. Но любя его, я
на фоне пишу золотом:
чью душу восх_и_тит? – и тьма ли Твоя?
огромный неведомый дом...
x x x
Круги моей жизни все шире и шире
надвещные – вещие суть.
Сомкну ли последний? Но, видя в мире
суть, я хочу рискнуть.
Покуда вкруг Господа, башни веков,
не вскинется дней моих тьма...
Не важно кто – сокол я, вихрь с облаков,
высокий ли стих псалма.
x x x
Я помню братьев, что в сутанах строгих,
в монастырях, где лавр цветет весной...
О юных грежу Тицианах многих,
Мадоннах их. – И в них пылает Бог их
Неопалимой Купиной.
А в самого в себя склоняясь, вижу:
_Мой_ темен Бог: в меня пустивши корни,
безмолвно ими пьет мои же соки.
Всего и помню я, что к выси горней
_Его_ теплом расту, оставив _ниже_
побеги – там, где ходит вихрь высокий.
x x x
Тебя писать нельзя нам своевольно,
Ты – Лоно Дня, Заря! И, возлюбя,
из тех же чаш, где краски богомольно
мешал святой, лучи сияют больно:
берем их – в них он умолчал Тебя.
Перед Тобой мы громоздим иконы,
как в сотни стен – один иконостас.
И если сердцем видим, умиленны,
в ладони лик Твой прячем в тот же час.
x x x
Люблю мечтать на грани помраченья,
когда в глубины погружаюсь духа,
что жизнь прошла, как в давних письмах глухо
упоминание, как без значенья
туманный смысл преданья и реченья.
Тогда пространства вечного черты
я вижу вдруг, где жизнь вторая в силе.
И я расту из темноты,
шумя ветвями на своей могиле,
где вечен сон, что знал ребенок, или
так схвачен мальчик теплыми корнями
забыл, что знал во сне: лишь голос с нами.
x x x
Господь, сосед, когда Тебя бужу
сердцебиеньем, Боже, – замираю:
услышу ли Твое дыханье? Знаю,
ведь Ты один. Я в зал вхожу.
Кто даст воды Тебе? Я – рядом, весь
вниманье, слух. И – жаждущий – Ты всюду.
Не сплю я, слушаю. Яви мне чудо.
Я – здесь, я – здесь!
Случайно мы разделены стеной,
но тонкой, Боже. Слух что страх:
я позову, иль это голос Твой
она во прах
падет, хоть голос тих.
Стена во тьме – из образов Твоих.
Имен Твоих. Икон. И вот – лампада:
чуть вспыхнет свет, каким должны гореть
глубины духа, чтоб Тебя узреть,
свет бьется тщетно в серебро оклада.
И чувствам, вне Тебя, погаснув, надо,
как на чужбине, тихо умереть.
x x x
Когда б хоть раз так в сердце тихо стало...
И все случайное, все, что мешало,
все приблизительное, хохот рядом,
все чувства с их неугомонным адом,
я смог бы выгнать бодрствующим взглядом.
Тогда б я мог Тобой, единым садом
тысячелистным, на краю Вселенной
на миг улыбки мимолетной – стать,
чтоб жизни всей вернуть Тебя мгновенно,
как Благодать.
x x x
Живу, под веком подводя черту.
И слышу вихрь в странице бытия.
Бог, я и ты – ее писали. Чья
рука листает книгу на лету?
Сверкнет зарница со страницы новой
и снова целого даны черты.
Безмолвные, друг друга силы Слова
оглядывают, как из темноты.
x x x
Я вычитал из Слова Твоего
безмолвного, из жестов понял,
какими Ты лепил нас, мял в ладони
(лучистые, теплы, премудры жесты)
вслух было: _жить! А умирать_... и здесь Ты
запнулся, тихо повторяя: быть.
Но человек не _умер_ – нет, его
_убили_. Бездна нам открылась вместо
сфер, не сумевших всплыть:
ведь только крик был, больше ничего.
А голоса, которых ждал Ты столько,
провидя в них опору
себе в ту пору,
над бездной мост, – снесло стремниной крика.
С тех пор наш лепет – жалкие осколки
Праимени велико
го, и нам, заикам, эти крохи впору.
x x x
_Померкший отрок Авель рек в ответ:_
Аз есмь? Нет. Не существую. Что-то мой
мне сделал брат. Собой
мне Божий свет затмил,
своим лицом, а как был мил
мне Божий свет.
Но он теперь один, как есть.
Я мыслю – он же где-то есть.
Ему-то свет не застят. Обойти
его нельзя! и все пути
ведут к нему, от гнева все бегут:
и гибнут в нем, и он как суд.
Он – здесь, не спит, ему уснуть невмочь
что он в ответ?
Обо мне позаботилась Ночь,
а о нем – нет.
x x x
Ты – тьма, я рос в Тебе веками,
люблю Тебя я, а не пламя,
одевшее в границы мир
и чей эфир
в какой-нибудь из сфер прольет свой свет,
а тварь о нем не знает тыщу лет.
Но все гребет, все подгребает тьма:
меня и зверя, пламя и дома,
свечу – под спуд,
земное ли, небесное
молюсь ночам: быть может, рядом, тут,
незримых сил непостижимый труд.
Ты – тьма чудесная.
x x x
Я верю не в то, что гремит с колоколен.
Дать волю тишайшим чувствам хочу.
На это не каждый отважиться волен,
а я невольно Тебя получу.
И если я дерзок, Господь, прости.
Я только хочу, чтобы знал Ты наверно:
это лучший порыв мой, о, не упусти,
инстинкт и влеченье, без страха и скверны.
Так молятся дети – лицом в горсти.
И если подымется – устьем ли к морю
как чувств переполненность, волн толкотня,
растущим в прилив возвращеньем пьяня,
я верю – Ты здесь, я хвалам своим вторю,
как никто до меня.
И если я высокомерен, молитву наполни мою
по высокой же мере:
и одна она, с сим
в заоблачной сфере
предстанет пред Ликом ненастным Твоим.
x x x
Я в мире совсем одинок, но все ж не совсем,
не весьма,
чтобы каждый мне час был, как Бог.
Я в мире и мал, и ничтожен, но все ж не совсем,
не весьма,
чтобы лечь Твоим промыслом, Боже,
во мглу ума.
Вольно мне быть вольным, я Воле позволю
деяньем
стать без помех:
когда же и время замрет, беременное ожиданьем,
быть хочу среди тех,
кто тайн Твоих господин,
или – один.
Хочу быть подобьем Твоим, во весь рост тебя
несть,
о, дай не ослепнуть – от вечности глаз
не отвесть,
образ Твой удержать, не сгибаясь, не падая.
Весна среди сада я.
И мне не склониться вовеки.
Ибо там я не с Богом, где я согбен.
Я хочу, чтобы тлен
не коснулся ума. Я ведь образ, я – некий
лик, я пишу на стене,
крупно, медленно, как во сне,
слово, что я постиг
в ежедневной земной
жажде, мать улыбается мне,
это парусник, бриг,
он пронесся со мной
через вихрь, через смерть, через крик.
x x x
Ты знаешь, чего я хочу.
Быть может, всего – во Вселенной:
в падении – тьмы неистленной,
во взлете – сияния... но умолчу.
А сколько же тех – не хотят ничего
кто княжит и княжит, а чувство – мертво
сужденьями мысль утюжит.
Но всякое рад Ты принять существо,
что в жажде лицо заслужит.
И всякому рад Ты, кто мнит Тебя чашею
ныне и впрок.
Еще не остыл Ты, чудесный урок,
и я окунусь в Твою глубь глубочайшую,
где жизнь обнаружится тихо и в срок.
x x x
О, нерукотворный, но – год за годом
но – атом на атом – Тебя мы творим.
Ты, Вечный Собор, кто сомкнет Тебя сводом?
Ты ль – зрим?
Что, Господи, Рим?
Повержен кумир.
Что, Господи, мир?
Он рухнет под нами
прежде, чем Храм Твой блеснет куполами,
прежде, чем Лик Твой, лучистая пыль,
сверкнет на мозаике в тысячи миль.
Но, бывает, во сне я Твой Трон
созерцаю со всех сторон,
будто строю,
от начала, подножия,
до венчика золотого.
Вижу, Боже, я:
силы утрою
и ляжет камень замковый.
x x x
Ведь был же Один, кто возжаждал так, Боже:
значит, можем и мы, значит, мы плодоносим.
Пусть даже все копи Твои забросим:
коль в горах моют золото, что же,
не найдется охотника на лоток?
Даже если и так, то прорвется поток
и, взболтав сокровенную взвесь,
вынесет слиток.
Пусть бы мы не хотели, устав от попыток:
_Бог здесь_!
x x x
Кто миротворцем ублажил нелепость
своей судьбы, и благодарно плоть
постиг,
изгнав ее хохочущую хоть:
тот празднует _иначе_ – Ты, Господь,
Ты – гость его, покуда вечер тих.
Ты – собеседник, одиночеств друг,
в покоящейся точке монолога,
и всякий круг, – где циркуль ищет Бога,
вращаясь, время раздвигает вдруг.
x x x
С какой за кисти я хватаюсь блажи?
Когда _пишу_, не замечает Бог.
Тобой _дышу_. На грани чувств, далек,
Ты островками проступаешь. Я же
Твоим очам, и не мигнувшим даже
пространства ток.
Отныне нет Тебя в Твоем сиянье,
где даль мелодией в напоминанье,
как ангелы, еще Тобой звучит...
Живешь в последнем Ты своем дому:
во мне – ждать эха небу Твоему.
А сердце умное молчит.
x x x
Аз есмь, Господь, Ты слышишь? Вечный Страх,
не слышишь, как пылаю страха ради?
И окрыленны, чувства в горнем граде,
что белый свет в Твоих очах.
Моя душа в молчанье, как в лучах,
к Тебе припала – ах, Ты не глядишь.
Моей молитвы зреющую тишь
не видишь? – деревом, цветущим к маю.
Ты спишь? – я сон Твой, но не донимаю.
Вольно не спать? – Что ж, я – Твоя же Воля.
И крепок ей. И властвовать я рад,
молчаньем звезд покоясь и глаголя,
объемля времени чудесный град.
x x x
Нет, жизнь моя – не этот час отвесный,
где – видишь Ты – скорей к Тебе спешу.
Я – дерево в пейзаже духа, тесно
сомкнув уста, я – голос бессловесный,
тысячеуст я, и Тобой дышу.
Я – немота между двумя тонами,
они так плохо ладят меду нами:
неверный _тон_ – смертный стон кругом.
Но в темном интервале, временами
Дух говорит.
И вот: горит псалом.
x x x
Когда б ребенком рос я где-нибудь,
где час все тоньше, день все невесомей,
Тебя я праздновал бы в их проеме,
и пальцами Тебя касался чуть,
а не сжимал испуганно – поверь.
Там я бы мог Тебя терять всечасно,
Ты, безоглядное Здесь и Теперь.
Бросать, как мяч,
в волнующий, прекрасный
миг, чтоб другой, вдруг, покорясь минуте,
летел, горяч,
с Тобою падая в веселой жути,
ведь Ты – Суть Сути.
Клинком во тьме Ты б мог сверкнуть, и
золотой
каймой кольца, и будь я
там, замкнул бы Твой
печаткой четкою – огонь,
чтобы рука еще белей была.
Я б начертал Тебя – стена мала!
на небесах – цвети, моя хвала!
Твои, Господь, вершил бы я дела,
титан, колосс: тут пламя, там скала,
а там самум, сжигающий дотла
не так,
иначе все: Тебя нашла
моя печаль...
Друзья все дальше – смех
теряется в саду, везде – щеколды,
а Ты... Ты выпал из гнезда, щегол Ты,
птенец, и клюв свой раскрываешь желтый
мне хуже всех теперь, тоскливей всех
(рука моя огромна, как на грех).
Я палец к Тебе подношу с каплей воды из ключа,
и жду, не заставит ли жажда Тебя потянуться
за ним,
и чувствую: наши сердца наполняются вместе,
стуча,
страхом одним.
x x x
Я нахожу Тебя во всем, что стало,
как брату, близким мне, почти моим:
зерном лучишься Ты в пылинке малой,
величественно Ты в великом зрим.
Легчайшая игра, всегда на страже
сил, проступающих сквозь вещь и суть:
взойдя в корнях, в стволах исчезнуть даже,
чтобы, воскреснув, сквозь листву блеснуть.
x x x
_Голос юного брата_:
Истекаю, истекаю,
как сквозь пальцы – течет песок.
Столько чувств во мне, жажда во мне какая,
в каждой жажде, свой промысел: Твой урок.
Не одно я знаю чувство больное,
что ноет – о, пламенея.
Да, но в сердце – всего больнее.
Пусть я умру. Один. Пусти.
Смогу, я знаю,
так страх свой сжать в горсти,
что пульс сломаю.
x x x
Вот, Господи, кто вновь Твой строит замок:
вчера дитя, наученный от мамок,
как руки складывать пред входом в храм
фальшивым жестом из провальных драм.
Не знает правая, что делать с левой
дать Богу знак или бежать от гнева?
О, слишком много – две руки.
Еще вчера – валун на дне реки
был лоб омыт часов потоком,
все только рябь, все волны на широком
лице воды, но глянет небо оком,
нависнув ненароком, невпопад...
тот взгляд
сегодня погружен в пучины
истории всемирной, дух причины
под следствием до Страшного Суда...
Нам явят Лик пространств иных глубины:
Свет не от света, Тень – не от лучины,
начнешься Книгой Ты, как никогда.
x x x
Ты – благодать, и Ты ее закон,
созрели мы, борясь в Твоем же лоне,
святая родина, где мы – в полоне,
Ты – лес, в котором мы плутаем, сони,
Ты – песнь, молчальники мы в общем стоне,
Ты – сеть времен
с уловом беглых чувств в конце погони.
Так взялся Ты в бесчисленных бутонах,
в тот день, как, радуясь, посеял нас,
так зрели в солнцах мы Твоих бездонных,
так разрослись, пробившись в щель и в паз,
что мог бы в людях, в ангелах, в Мадоннах
Ты в этот тихий завершиться час.
Со склона неба простирая длань,
прости: во тьме мы строим, Божья Рань.
x x x
Мастеровые мы: мы строим вместе
Тебя, высокий неоглядный свод.
Но вдруг однажды, словно блик на жести,
блеснет приезжий мастерством предвестий
иначе, с трепетом, он плинф кладет.
И мы с лесов сходить не будем шатких,
и молот будет бить до ломоты
в плечах, пока, лучащийся в отгадках
Твой, Боже, час не поцелует хватких,
нас, в лоб, в лицо, о, ветер с моря – Ты.
И выше гор – гром_а_ и грохотанья,
согласный стук кидает стык на стык.
Лишь в сумерки оставим темный лик:
и, проступив, забрезжут очертанья.
Как Ты велик!
x x x
Ты так велик, что я в Твоей тени
не существую, вопреки завету.
Так темен Ты, что моему рассвету
нет смысла брезжить в те же дни.
Высоким валом – Воля эта:
рассвет в ней тонет искони!
Но до чела Господня доросла
моя тоска, мой бедный ангел света,
не узнан, не прощен и без ответа...
до Господа – концом крыла.
Нет, не летать – полет постыл ему,
где стаи лун безжизненны и дики
и берега скрываются во тьму.
Огромных крыльев огненные блики
раздвинут дуг Твоих надбровных тень,
чтобы открылось вдруг, как ясный день,
действительно ль он проклят, светлоликий!
x x x
Тьмы ангелов на свет слетелись, Бога
в сияньи ищут, учит каждый лучик
челом здесь бить лучам светил могучих.
А я, глагол Твой и Твоя подмога,
их вижу: вспять они летят, их много
тех, кто найти Тебя не чает в тучах.
Да Ты и сам был золотом пленен,
и зазвала Тебя эпоха, спета
молитвами из мрамора и света,
и Ты явился ей, как Царь-Комета,
челом сияющим на небосклон.
А вспять летишь – и присный век сметен.
Безмолвье уст Твоих во мглу одето,
но мной дышал Ты и во тьме времен.
x x x
В те времена он до небес дорос.
О Микеланджело шла речь сейчас.
И я читал: властитель глыб и масс,
он был колосс,
каким громада мира не указ.
Еще вернется он, ведь он из тех,
в конце эпохи кто с ней делит грех,
считая ценности: итог таков!
И вот всю тяжесть он берет веков,
бросая в бездну духа своего.
Печаль и радость знали до него.
Но выразил он бытие в объеме,
во всем его единстве кровном, кроме
лишь одного: не покорился Бог.
И оттого в любви его весомей,
сильней и злей был ненависти ток.
x x x
Итальянский побег, Господь, дерева Твоего
уже отцвел.
Как хотел он всего
лишь пораньше плодами украсить ствол,
но цвести устал и остался гол,
и не даст уж плода иного.
Но весну свою там Ты провел, Господь,
там твой Сын одевает в плоть
царствие Славы.
Слева – Силы – и справа
обратились к Младенцу – сиянию Слова,
И с дарами текли к нему снова,
и шли за ним,
и хвалу свою, как херувим,
пели всласть.
Ароматная Власть,
Он был Розою Роз,
тем к себе дал припасть,
кто без родины рос.
Прошумел в маскарадах средь метаморфоз
голосами эпохи, сумевшими с Ним совпасть.
x x x
И было там любимо Древо
Плода Бессмертного, там Дева,
чей страх так трогательно строг,
цвела из девственного чрева,
распутав сто к Тебе дорог.
Все приходило с ней в движенье,
в ней Новый Век – Дитя – воскрес;
Была царицею в служенье
Мария – чудо из чудес.
И в каждом благовесте звонком
с ней – каждый дом; и вот, Жена,
она была почти ребенком,
но так в себя погружена,
так им _Одним_ полна, что тыщам
спастись хватило бы, и свет
свидетельствовал: свет был нищим
в сем Винограднике Побед.
x x x
Но так же, как тяжесть плодов отшумевшего сада,
колонны, руины, разрушенная аркада,
и псалом без конца и склада
гнетут, – она
в часы иные ликом своим туманным,
не разрешившись еще Вечно Желанным,
к будущим крестным ранам
обращена.
Улегся вихрь, бесшумный и кромешный
а руки пусты.
Увы ей, не родившей Свет Безгрешный.
И ангелов чужой и безутешный
сонм страшен был ей, как во тьме кусты.
x x x
Такой писали Деву... Тот, чей гений
у солнца взял влеченье, тот с тоской
глядел, как зрело в ней самозабвенней
и чище всех, хотя в Страстях смиренней,
всеобщее: и живописцем пеней
он был всю жизнь, и плач водил рукой.
Покровом был чудесным скорби алой
на горестных губах, когда почти
в улыбку обращалась боль, прости,
что ангельским Семи Свечам нимало
здесь не открылось, хоть века свети.
x x x
Но несравненной ветвью в тишине
Бог, дерево, созреет в той стране,
где весть благую – летнюю – однажды
услышат в шумных кронах, там, где каждый
так одинок, как выпало и мне.
Ведь одинокому открыт Господь,
и многим одиноким не щепоть
а пригоршни. Лишь одиночке – горе.
У каждого – свой Бог. Но станет вскоре
понятно всем (и мне – в их хоре),
что в бесконечном разговоре,
наитьях, плаче, строгом споре,
в явленном бытии-просторе
_единый_ волен Бог волной.
И вот последний гимн земной
в пророке, в старце, в духовидце:
Плодами Бог укоренится,
крушите звонницы – молиться
пристало в час, когда в пшенице
безмолвие встает стеной.
Плодами Бог укоренится.
Тобой и мной.
x x x
Не верю, что ничтожной смерти яд,
пусть каждый день над нами торжествуя,
что он несет тщеты и тягот ад.
Не верю, что он чем-нибудь чреват;
есть время строить мне, еще живу я:
роз долговечнее, кровь – вечный сад.
Мой глубже смысл, чем наши игры в страх,
где смерть сама себе чума и пир.
Я – весь тот мир,
где ей упасть во прах.
....Как в тех
монахах – смерть глазеет из прорех;
ушли, вернулись, напугали всех,
кто впрямь боится их, друг с другом схожих,
их двое, десять, сотни? без помех
сухих, знакомых, вялых, желтых рук
вблизи мы видим мертвенный развод
вот, вот:
пустой рукав и никого вокруг.
x x x
Как быть, когда умру я, Боже?
Кувшин Твой (я разбит – и что же?)
Твое вино (прокисло тоже?)
Я смысл и дух Твой, всюду вхожий,
как будешь без меня, Господь?
Один, отрезанный ломоть,
бездомный снова, как вначале.
Ведь я – ремни твоих сандалий
спаду с Тебя, теряя плоть.
Лишишься Ты святейших риз.
Твой взгляд, ложившийся когда-то,
устав, мне на щеку – крылатый
за мной помчится, но к закату
заполыхает мир по скату
и взгляд на камни рухнет, вниз.
Как быть, Господь? Мне страшно, Святый!
x x x
Сквозь сон – х_Р_устящей сажи – шепот,
ты – г_Р_усть, нет, б_Р_ось, ты Русь печей.
Не знанье, не веков ручей,
Ты – _непонятный_, темный опыт,
Из ночи в ночь – в ночи ночей.
Ты – тот молящийся несмелый,
кто всем вещам дал смысл и вес.
Ты – звук псалма, Ты нотой целой
звенишь, подхваченный капеллой,
повторенный в басах небес.
Ты сам себе как темный лес:
Ведь Ты не из столпов высоких
над сонмом царственных свечей.
И не из дам прекраснооких.
Мужик заросший – ты исток их,
из ночи в ночь – в ночи ночей.
x x x
_Юному брату_:
Вчера, дитя, ты хаосом убит:
боясь, что жар растратится незряче
на радость духу? – нет, мой друг горячий,
на чувственность... ведь ты из чувства сшит,
жених – в душе, что вожделеет стыд.
Страсть мучит, виды на тебя имея,
и плечи голые в уме встают.
В видениях, на лике что лился,
горит румянец внешних смут.
И змейки чувств, свиваясь в кольца, тлея,
от звуков огненных немея,
удара сердца, словно бубна, ждут.
И вдруг – один ты, жалкий и убогий,
и руки опускаются, а ноги
не слушаются: чуда нет в любви...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но как в предместье темном слух о Боге,
вдруг пронесется жар в твоей крови.
x x x
_Юному брату_:
Тогда молись, как учит тот, кто сам
из хаоса вернулся чувств, и там,
где были в церкви образы святые,
мозаики дополнил золотые
прекрасным образом, и меч в персты ей
вложил, Воительнице, в помощь нам.
Молись хоть так:
"Ты – смысл глубинный мой,
тебя, поверь, я не разочарую,
в своей крови я вихрь и ветер чую,
но знаю – создан из тоски немой.
Так разыгралась надо мной гроза.
Так жизнь строга в тени ее невзгод.
Впервые я гляжу в твои глаза,
ты – чувств восход.
Ты – Дева, ты – чиста.
Была и та, что, трепетней листа,
меня влекла в осеннем одеянье.
Но и с чужбин ты говоришь, Молчанье.
И неспроста
во все глаза гляжу на холм – в сиянье".
x x x
Я славлю Господа молчаньем.
Немые гимны я вздымал
в час откровенный – незвучаньем:
велик в очах Твоих, и – мал.
Ты отличишь меня в темнотах
от тех, что не встают с колен:
форм, сбившихся в стада, и вот их
пасу под вечер на высотах,
язычников, бегущих в тлен.
За ними я слежу, томлюсь,
и слышу, как мосты запели,
и в их топтаниях без цели
залог, что я еще вернусь.
x x x
Как мне вместить Твой час, чреватый
пространством? – этот час, когда Ты
весь отдавался голосам.
_Ничто_ – как гвозди в язвах, Святый.
Творение Тебе – бальзам.
Теперь _Ничто_ врачует нас.
Нас выпили былые лета,
избавив от горячки, – это
_м_ы_ в шатком обмороке света
пульс бездны чувствуем подчас.
_Ничто_ – под нами. Ничего.
Лежим, заткнув собою щели.
А Ты растешь без всякой цели
в тени от Лика Своего.
x x x
Все те, кто простирает длани,
минуя время – нищий град,
все, кто их тянет к тихой рани,
в неизреченной глухомани,
вдали дорог, в виду утрат,
Податель будничных деяний,
Тебя, благовествуя, зрят:
"Есть лишь молитва как основа,
свята творящая рука;
не сотворим себе иного,
чем вымолим, что серп, что слово
смиренье набожное снова
распустится из черенка.
Как многолико время в раме
веков шумящих. На века
творили вечность мы веками;
наш Бог – земля, Он всюду с нами,
рубаха, борода, строка.
Мы – жилы в камне, камни в храме,
твердыня Господа крепка".
x x x
Нам имя – свет, и каждый блик
как пробела в огне.
Что мне сказать? – главой поник,
я увидал, пускай на миг,
Твой темный Лик – (что нас воздвиг)
как в мире вес его велик,
как темен он во мне.
Из времени сформировав,
в котором я взошел,
Ты победил меня, поправ,
и длится тьма Твоя, и прав
Твой гнет, и не тяжел.
Не знаешь Ты, кто я такой,
я все темней, смысл нежный Твой
лелеет жизнь мою.
Но я в Твоем краю:
Ты слышишь, как вхожу рукой
я в бороду Твою.
x x x
Вначале было слово: _Свет_:
все началось. Слова – к разлуке.
Второе: _Человек_. И в муке
(о, как темны мы в этом звуке!)
Твой Лик молчит себе в ответ.
Не надо больше слов – их нет.
Молюсь ночами: будь растущей
из жестов – Немотой Немот,
которую так дух проймет
в видениях, что станет пуще
молчанье ликов, скал и вод.
И будь убежищем от злобы,
защитой от духовных краж.
Уж ночь в раю: так будь же страж...
а что рожок Твой пел светло бы
все пустословие, все блажь.
x x x
Ты входишь и выходишь... Глухо,
бесшумно затворилась дверь.
Ты – тише призрака и духа,
что ходят по домам теперь.
Так можно свыкнуться с Тобою,
что не подымешь глаз от книг,
где странной тенью голубою
вновь занялся Твой чудный Лик.
Но шепоту, и вслед – прибою
дано дышать Тобой на миг.
Так часто в мыслимом виденье
дробится Твой вселенский шаг:
оленей промельк Ты в томленье,
а я – тот лес, где только мрак.
Ты – колесо, а я – стремленье:
темно вращенье средоточий,
но – медленней всех спиц – одна
вдруг моего достигнет дна,
и возрастает ночь от ночи
моих творений глубина.
x x x
Ты – Глубина – растешь искусом:
искать ли жемчуг, в небо ль течь
собором, Ты – потворство вкусам,
завистникам; но перед трусом
Твоя, блаженна, молкнет речь.
Ты – лес противоречий. Спать я
Тебя укладывал, дитя;
но все сбываются проклятья,
народов судьбы тяготя.
И первая из книг, и первый
иконописный образ – Твой,
в любви и скорби Ты, а нервы,
а жилы на висках – пример вы,
как правда вьется не из вервий,
а плавится во лбах рудой.
Пропал Ты в тысячах подобий,
напрасны были жертвы все
пока в церковном хоре, в гробе
священный ужас, цел в утробе,
не встал с тобой, и как в ознобе,
лик не облек во всей красе.
x x x
Ты – Сокровенный: с запозданьем
Тебя смыкает время в круг.
Каким прекрасным оправданьем
Ты был – творением, созданьем
в час по кресту простертых рук.
Я рисовал пазы и щели,
и слушал, как пустоты пели,
но вот мой замысел угас:
как бы волчцы вонзились в глаз
смешались линии, овалы,
и тут рука вошла в провалы
неведомого, и – отселе
чистейшая из форм зажглась.
И вновь не вижу – и молчу.
Что труд свершен, вот луч – примета.
Но, отводя глаза от света,
еще, еще творить хочу.
x x x
Таков мой труд дневной: над ним,
как чаша – тень моя... такую,
когда я (глина, но не дым!)
пишу, молитвой ли толкую,
как Праздник я тогда ликую
воскресный Иерусалим.
Я – Господа премудрый град,
тысячеуст, во мне – начала
Давидовы: псалтирь звучала
в груди и в сумрак излучала
звезда мне чудный аромат.
Все улицы ведут к восходу,
и если я далек народу,
то перерос его тщету.
Внимаю всем во мне идущим,
и одиночеством растущим
за утром утро обрету.
x x x
Неосажденные твердыни,
неужто враг вам никогда
не снился? Если бы отныне
он осадил вас на года.
Пока до голода, до страха
не доведет вас, паче зол:
вкруг ваших стен, золы и праха,
пейзаж ли духа он, иль плаха,
доймет того, к кому пришел.
Смотрите с крыш: он здесь и всюду,
не слаб, не потерял лица,
потворствовать не будет чуду,
не шлет к измученному люду
парламентера и гонца.
Он – стенобит, в камней он груду
разносит крепости глупца.
x x x
На миг забыв о себе самом,
во облацех я витал.
Бог – рифма там, где я – псалом,
и слух мой не устал.
Я снова здесь, и прост и нем.
Недвижен голос мой.
К молитве – лучшую не вем
опять склонюсь, немой.
Я вихрем в дверь иных из нас
стучался дотемна.
Я был средь ангелов сей час,
где свет, струясь в _Ничто_, угас
темна, бо, Глубина.
Так ангелы дыханьем уст
летят с Господних крон;
и пуст, как бы осенний куст,
Господь, – и все как сон.
Ведь больше веровали в свет,
чем в Бога черный вал,
и Люцифер стал им сосед,
когда сюда бежал.
Князь света, о, ему светло,
_Ничто_ чадит ему,
и вот горит его чело,
себя сжигая всем назло,
вымаливая тьму.
Эпох и сроков дневный бог
он их от сна воздвиг,
они летят к нему под бок,
в смех – Люцифер, и в крик
так он от боли изнемог
вот счастья властный лик.
А время – облетевший бук,
где край листа померк,
блестящих риз шуршащий звук,
когда их Бог отверг,
устав витать – он канул в мрак,
и так уж повелось,
что время не найдет никак
того, кто в суть вещей, Всеблаг,
врос до корней волос.
x x x
Тебя деянье возвестит
и свет перстов земной...
а смысл немного погостит
и рвется в мир иной.
Ведь смысл, он – размышлений плод,
лишь краешек надкусит тот,
кто мыслит до конца.
Но – чудный дар Ты, Твой приход
настигнет беглеца.
Ты вновь безмолвием речист,
не все ль равно – где Ты.
Все записал Евангелист,
забыв, что пуст простор и чист,
но в нем – Твои черты.
Все крепче я в пути моем,
все тверже тропы тьмы.
А коль друг друга не поймем
кто друг для друга мы?
x x x
Как в рубище в предсмертной тишине
царь к постригу готов, отъят от власти
так жизнь моя грозит всегда упасть, и
земель, подвластных мне, сбираю части,
во тьме глубин храня их от напасти:
боль чувств, как царь, повелевает мне.
За них, разрозненных, молиться б: слезно
сверх всякой меры строить так, чтоб грозно
было б: _величие_ и _красота_,
ведь никогда в себе не поздно
исповеданья дух серьезный
воздвигнуть: купол сине-звездный
с незримым золотом креста.
Ведь эти храмы не иное,
как псалмопения канон,
звук утешения, чудное,
почти спасенное земное
пред слух царей и юных жен.
x x x
И Бог велит писать мне прямо:
"Царь должен быть гроза и зов.
Так ангел лют в глазах упрямой
возлюбленной – дугой и рамой
моста – в историю веков".
И образа писать – с любовью:
"Как ни прискорбен ход веков,
кладу на чаши сих весов я
бессонных жен у изголовья,
смерть, искупающую кровью,
и городов тщету бесовью,
и всех царей, и всех шутов".
И Бог велит мне верить, ибо:
"Я – царь времен. И я – ничей.
Свидетель твой, я нем, как рыба,
друг одиночеств и вещей.
Я – око, бровь, дуга изгиба..."
И сквозь меня глядит он, либо
из ночи в ночь – в ночи ночей.
x x x
Так, не один из богословов
во тьму имен был погружен.
Ты – пробужденье юных жен,
Ты – битва, серебро покровов,
где юношества цвет сражен.
В Твоих аркадах, галереях
певцы сходились всех, земель,
и пировали в эмпиреях
искусство, чувство, боль и хмель.
Ты – час заката, свет вечерний,
что всех поэтов примирит;
на их устах Ты – беспримерней:
шагнув к звезде сквозь морок терний,
Тебе поэт свой блеск дарит.
Тебя несут псалтирионы
на крыльях сущей немоты.
И древний вихрь, во тьму влюбленный,
любой тоске овеществленной
придаст величия черты.
x x x
Пиитами рассыпан тут
(как вихрь прошел по ним, заикам!),
Ты будешь собран мной – в великом
волненьи Ты возьмешь сосуд.
Я шел сквозь тот порыв высокий,
что гнал Ты, сам же бывши им.
Все, что найду, отдам в свой срок, и
скажу: слепому, Сильноокий,
Ты в виде кружки нужен, в склоке
припрятал сброд Тебя, храним
Тобой, Ты смыслом был в уроке
для мальчика, и им одним.
Гляди, как я неутомим.
Я – пастырь форм, и наудачу
иду, незрим, рукам вослед
(уйми свидетелей побед,
чужие взгляды – время трачу!).
Тебя свершить – решить задачу:
чтоб Ты меня свершил в ответ.
x x x
Солнце в соборе – так горят
нечасто духом старцы, жены,
когда, одним лучом зажженный,
расправив крылья, отраженный,
играет свет у Царских Врат.
Полуколонн тенистый бор,
где не стена – стоят иконы:
в молчанье серебра вкрапленный,
вступает самоцветов хор,
и вдруг, огнем обдав короны,
молчит чудней, чем до сих пор.
И – Северная ночь – бледна,
лучистый пряча лик,
голубоокая Жена:
Роса, Привратница, она
Рассвет Твой и Твоя Весна,
Невянущий Цветник.
И Сына в куполе чертог,
восполнивший объем.
Благоволишь ли Трону, Бог?
мой трепет бьется в нем.
x x x
Паломник, я сюда вступал...
сколь мукой сведено
чело, где Твой горит опал.
Зажги Семь Свеч, и все равно,
куда бы свет их ни попал,
темнее Лик, слился овал
в родимое пятно.
Я с нищими был – нищ и наг,
темно дрожали рты,
от их поклонов шел сквозняк,
о, этот ветер – Ты.
Как бородатый Иоаким,
был ветх мужик и тих,
и мгла повелевала им,
и теми, кто стоял за ним,
Ты стал так трогательно зрим,
без слов явившийся засим,
во всех: и в нем, и в них.
И век их – в них и в нем,
где нет Тебе забвенья ввек:
то вверх, не подымая век,
швырнут Тебя, и время – в бег,
то вновь о землю лбом.
x x x
Виноградник оградив Твой, Боже,
не сомкнув на час очей,
я – сторожка, но и сторож тоже,
ночь я, Господи, Твоих ночей.
Ива, нива, старый сад обильный,
пусть весну им не затмить трудом,
и смоковница, гранит могильный
отверзающа плодом:
веют ветви ароматом блага.
Но не скажешь: сторож, отзовись!
Мимо губ, непогубимой влагой,
глубь Твоя бежит по жилам ввысь.
x x x
С каждым Бог говорит, прежде чем сотворит,
а из тьмы выводя, где-то рядом молчит.
Но эти слова, прежде слова "будь!",
эти ненастные смыслы – суть:
"Выйдя из замысла, ты ступай
до пределов стремленья, тоски за край:
одеянье мне дай!
Пламенем стой за вещами, сгорай,
чтобы ширилась тень всякой сущности: знай
я в тени их, незрим, обнаружусь...
Все случится с тобой: совершенство и ужас.
Нужно только идти: а чувства – все тут они.
Помни: со мною не разлучайся.
Близок тот край
что жизнью зовут они.
Узнаешь, откуда ни
будь грозный час, а ты не отчайся...
Руку мне дай!"
x x x
Я был среди ветхих старцев, сказителей
и богомазов,
творивших историю, в рунах знаменующих