Текст книги "Блондинка в озере. Сестричка. Долгое прощание. Обратный ход"

Автор книги: Раймонд Чэндлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 61 страниц)

Глава 38

В приемной шерифа, на жестком стуле у стены, уже сидел Кэнди. Под его ненавидящим взглядом я прошел в большую квадратную комнату, где шериф Петерсен вершил правый суд, окруженный подношениями благодарной общественности за двадцать лет беспорочной службы. Стены сплошь были увешаны фотографиями лошадей, и на каждой фотографии шериф Петерсен присутствовал лично. Углы его резного письменного стола были сделаны в форме лошадиных голов. Отполированное копыто в оправе служило чернильницей, в другое такое же был насыпан белый песок и воткнуты ручки. На обоих – золотые пластинки с надписями каких-то памятных дат. На девственно чистом блокноте лежал пакет табака «Билл Дерхэм» и пачка коричневой папиросной бумаги. Петерсен курил самокрутки. Он мог свернуть сигарету одной рукой, сидя верхом на лошади, что часто и делал, особенно когда выезжал перед парадом на большой белой кобыле, в мексиканском седле, красиво изукрашенном мексиканским серебром. В этих случаях он надевал плоское мексиканское сомбреро. Наездник он был прекрасный, и лошадь всегда точно знала, где трусить смирно, где взбрыкнуть, чтобы шериф, величественно улыбаясь, привел ее в чувство одной рукой. Этот номер был отработан что надо. У шерифа был красивый ястребиный профиль, и хотя под подбородком слегка обозначалась дряблость, он знал, как держать голову, чтобы не было слишком заметно. В каждый свой фотопортрет он вкладывал много труда. Ему шел уже шестой десяток, и отец его, родом из Дании, оставил ему в наследство кучу денег. Шериф не был похож на датчанина – волосы темные, кожа смуглая. Бесстрастной величавостью он скорее напоминал деревянную фигуру индейца – рекламу табачной лавки, и по уму немногим от него отличался. Но мошенником его не называли ни разу. Под его началом служили мошенники, и они дурачили его так же, как всех остальных, но к шерифу Петерсену ничего такого не приставало. Его просто снова и снова избирали шерифом без всяких усилий с его стороны, он гарцевал на парадах на белой лошади и допрашивал подозреваемых под взглядом фотокамер. Так гласили надписи под фотографиями. На самом деле он никогда никого не допрашивал, потому что не умел. Просто садился за стол, сурово глядя на подозреваемого и демонстрируя камере свой профиль. Сверкали вспышки, фотографы подобострастно благодарили шерифа, подозреваемого уводили, так и не дав ему рта открыть, а шериф уезжал на свое ранчо в долине Сан-Фернандо. Туда ему легко было дозвониться. Если не удавалось связаться с ним лично, ты мог побеседовать с кем-нибудь из его лошадей. Время от времени, поближе к выборам, какой-нибудь неопытный политик, пытаясь отобрать у шерифа Петерсена его пост, начинал называть его «Цирковым наездником», или «Репутацией, построенной на профиле», но из этого ничего не получалось. Шерифа Петерсена все равно избирали опять – как живое свидетельство, что у нас в стране можно вечно занимать крупный выгодный пост, если у тебя рыльце не в пушку, фотогеничная внешность и язык держится за зубами. А уж если хорошо смотришься на лошади, цены тебе нет.

Когда мы с Оулзом вошли, шериф Петерсен стоял у окна, а фотографы гуськом удалялись через другую дверь. На шерифе была белая шляпа «стетсон».

Он свертывал сигарету. Уже намылился домой. Он сурово взглянул на нас.

– Кто это? – осведомился он густым баритоном.

– Это Филип Марло, шеф, – ответил Оулз. – Тот, что был в доме Уэйдов; когда застрелился хозяин. Будете с ним фотографироваться?

Шериф внимательно изучил меня.

– Не стоит, – изрек он, поворачиваясь к высокому мужчине с усталым лицом и с седеющими стальными волосами. – Если понадобится, я буду на ранчо, капитан Эрнандес.

– Слушаюсь, сэр.

Петерсен прикурил сигарету от кухонной спички. Чиркнул ее об ноготь. Шериф Петерсен зажигалок не признает. Мы такие: сами крутим, одной рукой прикуриваем.

Он попрощался и отбыл. За ним вышел тип с бесстрастным лицом и жесткими черными глазами – его личный телохранитель. Капитан Эрнандес подошел к столу, сел в огромное шерифское кресло, а стенографист в углу отодвинул столик от стены, чтобы не тыкаться в нее локтем. Оулз присел к столу, вид у него был вполне довольный.

– Ну, Марло, – отрывисто произнес Эрнандес. – Выкладывайте.

– А почему меня не сфотографировали?

– Вы же слышали, шериф не захотел.

– Да, но почему? – жалобно заныл я. Оулз рассмеялся.

– Не притворяйтесь, сами знаете почему.

– Неужели потому, что я высокий, смуглый и красивый, он не хочет со мной сниматься?

– Прекратите, – холодно распорядился Эрнандес. – Давайте показания. С самого начала.

Я рассказал с самого начала: моя встреча с Говардом Спенсером, знакомство с Эйлин Уэйд, ее просьба найти Роджера, приглашение к ним в дом, разговоры с Уэйдом, и как я нашел его без чувств под кустами, и все остальное. Стенографист записывал. Никто меня не прерывал. Все это было правдой. Правда и ничего, кроме правды. Но не вся правда целиком. Что уж я пропустил, это мое дело.

– Хорошо, – сказал наконец Эрнандес. – Но кое-чего не хватает. – Этот капитан был спокойный, опытный, опасный парень. Нужен же был шерифу хоть один знающий человек. – В ту ночь, когда Уэйд выстрелил у себя в спальне, вы входили в комнату миссис Уэйд и пробыли там какое-то время за закрытой дверью. Что вы там делали?

– Она позвала меня узнать, как он себя чувствует.

– Зачем вы закрыли дверь?

– Уэйд как раз засыпал, и я не хотел шуметь. Да и слуга околачивался поблизости с большим ухом. Дверь закрыть попросила она. Я тогда не думал, что это имеет какое-то значение.

– Сколько вы там пробыли?

– Не знаю, минуты три.

– А я говорю, что вы провели там пару часов, – холодно заявил Эрнандес. – Вам понятно?

Я взглянул на Оулза. Оулз ни на что не глядел. Жевал, как обычно, незажженную сигарету.

– Вас неверно информировали, капитан.

– Посмотрим. Выйдя из ее комнаты, вы пошли в кабинет и провели ночь на диване. Вернее, может быть, остаток ночи.

– Было без десяти одиннадцать, когда он позвонил мне домой. И около трех, когда я в последний раз вошел в кабинет. Называйте это остатком ночи, если хотите.

– Приведите этого парня, – велел Эрнандес.

Оулз вышел и привел Кэнди. Кэнди посадили на стул. Эрнандес задал ему несколько вопросов – кто он такой и прочее. Потом сказал:

– Ну, Кэнди, – будем называть так для краткости – что же случилось, когда вы помогли Марло уложить Уэйда в постель?

Я примерно знал, чего ожидать. Кэнди изложил свою версию тихим злобным голосом, почти без акцента. Видно, он по желанию мог его включать и выключать. Версия состояла в том, что он пошел вниз и посидел там, на случай, если вдруг его позовут. Сидел сперва в кухне, где приготовил себе поесть, потом – в гостиной. В гостиной, сидя в кресле около входной двери, он увидел, что Эйлин Уэйд стоит в дверях своей спальни и раздевается. Она надела халат на голое тело, а потом я вошел к ней в комнату, закрыл дверь и долго там оставался, примерно пару часов. Он поднялся по лестнице и прислушался. Слышал, как скрипят пружины кровати. Слышал шепот. Очень ясно дал понять, что имеет в виду. Закончив, бросил на меня уничтожающий взгляд, и рот его перекосился от ненависти.

– Уведите его, – сказал Эрнандес.

– Минутку, – сказал я. – У меня к нему вопрос.

– Здесь вопросы задаю я, – резко заявил Эрнандес.

– Вы не знаете, что спрашивать, капитан. Вас там не было. Он лжет, и знает это, и я это знаю.

Эрнандес откинулся назад и взял со стола шерифа ручку. Согнул ее. Она была длинная, заостренная, из плетеной конской щетины. Он отпустил ее, и она пружинисто заколебалась.

– Давайте, – сказал он наконец. Я повернулся лицом к Кэнди.

– Значит, откуда ты увидел, как раздевается миссис Уэйд?

– Сидел в кресле у входной двери, – вызывающе ответил он.

– Между входной дверью и двумя диванами?

– Я уже сказал.

– Где была миссис Уэйд?

– Стояла у себя в комнате, возле двери. Дверь была открыта.

– Какой свет горел в гостиной?

– Одна лампа. Которую они называют торшером для бриджа.

– Какой свет был на галерее?

– Никакого. Свет у нее в комнате.

– Какой свет у нее в комнате?

– Немного света. Может быть, лампа на ночном столике.

– Под потолком люстра не горела?

– Нет.

– После того, как она разделась – стоя, по твоим словам, возле двери в спальню – она надела халат, какой?

– Голубой. Длинный такой, с поясом.

– Значит, если бы ты не видел, как она раздевалась, ты не знал бы, что у нее надето под халатом?

Он пожал плечами. На лице появилась легкая тревога.

– Sí.[22]22
  Да (исп.).


[Закрыть] Это так. Но я видел, как она раздевалась.

– Ты лжешь. В гостиной нет такого места, откуда это можно увидеть, даже если бы она стояла на пороге спальни, тем более за дверью. Чтобы ты ее увидал, ей пришлось бы подойти к самому краю галереи. А тогда она увидала бы тебя.

Он злобно уставился на меня. Я обернулся к Оулзу.

– Вы осмотрели дом. Капитан Эрнандес, кажется, нет. – Оулз легонько покачал головой. Эрнандес нахмурился и ничего не сказал.

– Нет такой точки в гостиной, капитан Эрнандес, откуда он мог увидеть хотя бы макушку миссис Уэйд – даже если бы он стоял, а по его словам, он сидел, – когда она находится на пороге спальни или в спальне. Я на десять сантиметров выше его ростом и, стоя на пороге гостиной, видел только самый верх открытой двери в ее спальню. Чтобы он мог ее увидеть, ей пришлось бы подойти к краю галереи. Зачем бы она стала это делать? Почему она вообще раздевалась у входа в спальню? Это чепуха.

Эрнандес молча посмотрел на меня. Потом на Кэнди.

– А вопрос времени? – тихо спросил он, обращаясь ко мне.

– Тут его слово против моего. Я говорю лишь о том, что можно доказать.

Эрнандес выпустил в Кэнди целую очередь на испанском языке, так быстро, что я не понял. Кэнди угрюмо глядел на него.

– Уведите его, – сказал Эрнандес.

Оулз ткнул большим пальцем в сторону двери и открыл ее. Кэнди вышел.

Эрнандес извлек пачку, приклеил себе на губу сигарету и прикурил от золотой зажигалки. Оулз вернулся обратно. Эрнандес спокойно сказал:

– Я объяснил ему, что если бы на предварительном слушании он выступил с этой историей, то получил бы от одного до трех лет за лжесвидетельство. На него это вроде не слишком подействовало. Ясно, отчего он бесится. Обычное дело, от ревности. Если бы мы подозревали, что это убийство, а он околачивался в доме, то лучше него кандидатуры и не надо – только он пустил бы в ход нож. Правда, мне показалось, что смерть Уэйда его сильно огорчила. У вас есть вопросы, Оулз?

Оулз покачал головой. Эрнандес взглянул на меня и сказал:

– Приходите утром, подпишете показания. Мы их к тому времени отпечатаем. К десяти часам у нас будет медицинское заключение, хотя бы предварительное. Что-нибудь вас не устраивает во всей этой раскладке, Марло?

– Задайте, пожалуйста, вопрос по-другому. А то получается, что вообще-то меня кое-что и устраивает.

– Ладно, – произнес он устало. – Отчаливайте. Я поехал домой. – Я встал.

– Конечно, я ни минуты не верил этим россказням Кэнди, – сказал он. – Просто использовал его, как отмычку. Надеюсь, вы не обиделись. Самочувствие нормальное?

– Никакого самочувствия, капитан. Вообще никакого.

Они проводили меня взглядом и не попрощались. Я прошел по длинному коридору к выходу на Хилл-стрит, сел в машину и поехал домой.

Никакого самочувствия – это было точно. Внутри у меня было пусто, как в межзвездном пространстве. Приехав домой, я смешал себе крепкую выпивку и стал у открытого окна в гостиной. Прихлебывая из стакана, я слушал прибой уличного движения на бульваре и смотрел, как горит над холмами, сквозь которые был прорублен бульвар, зарево большого недоброго города. Вдали, словно злые духи, завывали полицейские и пожарные сирены – то громче, то тише, умолкая совсем ненадолго. Двадцать четыре часа в сутки один убегает, другой ловит. Где-то там, в ночи, полной преступлений, люди умирали, получали увечья, в них вонзались осколки стекла, вдалбливался руль, их давили тяжелые шины. Людей избивали, грабили, душили, насиловали, убивали.

Люди голодали, болели, тосковали, мучились от одиночества, угрызений совести, от страха – злые, жестокие, трясущиеся в лихорадке или в рыданиях.

Город не хуже других: богатый, гордый, полный жизни; город отчаявшийся, проигравший, опустевший.

Все зависит от того, какое ты место занимаешь и с каким счетом сыграл.

Мне было все равно. Я допил стакан и лег спать.

Глава 39

Предварительное слушание ничего не дало. Еще не было окончательного медицинского заключения, а коронер уже ринулся в бой, от страха, что опоздает получить свою долю рекламы. Смерть писателя, даже и с громким именем, – не большая сенсация, а в то лето конкуренция была жестокая. Один король отрекся, на другого было покушение. За одну неделю разбились три больших пассажирских самолета. В Чикаго руководителя крупного телеграфного агентства расстреляли в упор прямо в автомобиле. При пожаре в тюрьме заживо сгорели двадцать четыре заключенных. Коронеру Лос-Анджелесского округа не повезло. Мало досталось на его долю.

Сходя со свидетельского места после дачи показаний, я увидел Кэнди. На губах у него играла злобная веселая ухмылка – почему, я понятия не имел – и, как обычно, он был одет чуть шикарнее, чем нужно: в габардиновый костюм цвета какао с белой нейлоновой рубашкой и темно-синим галстуком-бабочкой.

Давал показания он спокойно и произвел хорошее впечатление. Да, последнее время хозяин часто бывал пьян. Да, в ту ночь, когда наверху прозвучал выстрел, он помогал уложить хозяина в постель. Да, в последний день, когда Кэнди уже уходил, хозяин потребовал у него виски, но получил отказ. Нет, он не знал, как идет литературная работа мистера Уэйда, но видел, что хозяин в плохом настроении. Он то бросал написанное в корзину, то снова доставал.

Нет, он никогда не слышал, чтобы мистер Уэйд с кем-нибудь ссорился. И так далее. Коронер долго наседал на него, но толку не добился. Кто-то хорошо порепетировал с Кэнди.

Эйлин Уэйд была одета в черное с белым. Она была бледна и говорила четким тихим голосом, который не мог исказить даже микрофон. Коронер обращался с ней, как с хрустальной вазой. Задавал вопросы так, словно с трудом сдерживал рыдания. Когда она сошла со свидетельского места, он встал и поклонился, а она ответила слабой беглой улыбкой, от которой он чуть не подавился собственной слюной.

Она было миновала меня не глядя, но в последний момент повернула голову на пару дюймов и еле заметно кивнула, словно давным-давно где-то со мной познакомилась, но забыла, кто я такой.

Когда все кончилось, на ступеньках мэрии я наткнулся на Оулза. Он любовался сверху уличным движением, вернее притворялся, что любуется.

– Отлично сработано, – сказал он, не поворачивая головы. – Поздравляю.

– Вы сами отлично поработали с Кэнди.

– Это не я, детка. Прокурор решил, что сексуальной стороной заниматься не стоит.

– Какой это сексуальной стороной? – Тут он взглянул на меня.

– Ха, ха, ха, – промолвил он. – К вам это не относится. – Он принял отрешенный вид. – Слишком много лет я их наблюдаю. Утомился. Эта – особой марки. Высшего качества, для избранных. Пока, фраер. Позвоните, когда начнете носить рубашечки по двадцать долларов. Заскочу, помогу вам надеть пиджак.

Вокруг вверх и вниз по ступенькам сновали люди. Мы стояли неподвижно.

Оулз вынул из кармана сигарету, поглядел на нее, бросил на бетон и растер в крошку каблуком.

– Добро переводите, – сказал я.

– Всего лишь сигарета, приятель. Это еще не вся жизнь. Будете жениться на этой даме?

– Пошли вы знаете куда. – Он горько рассмеялся.

– Я тут поболтал с нужными людьми на ненужные темы, – язвительно сообщил он. – Возражения есть?

– Нет возражений, лейтенант, – сказал я и стал спускаться по ступеням.

Он сказал что-то мне вслед, но я не остановился.

Я пошел в закусочную на Цветочной улице. Она была мне как раз под настроение. Грубо намалеванное объявление над входом гласило: «Только для мужчин. Собакам и женщинам вход воспрещен». Обслуживание было на этом же уровне. Официант, швырявший вам в лицо тарелку, был небрит и брал чаевые без приглашения с вашей стороны. Еда была простая, но очень хорошая, а темное шведское пиво ударяло в голову не хуже «мартини».

Когда я вернулся в контору, зазвонил телефон. Оулз сказал:

– Еду к вам. Надо поговорить.

Он, наверно, звонил из голливудского участка или поблизости, потому что оказался в конторе через двадцать минут. Устроившись в кресле для посетителей, он скрестил ноги и проворчал:

– Я лишнего наговорил. Простите. Забудьте об этом.

– Зачем же забывать? Давайте вскроем нарыв.

– Я не против. Только втихаря. Вас некоторые недолюбливают. Я за вами особого жульничества не замечал.

– Что это была за хохма насчет рубашек по двадцать долларов?

– Да ну, это я просто разозлился, – сказал Оулз. – Из-за старика Поттера. Вспомнил, как он велел секретарю сказать адвокату, чтобы через прокурора Спрингера капитану Эрнандесу сообщили, что вы его личный друг.

– Зря он так беспокоился.

– Вы же с ним знакомы. Он вас принимал.

– Я с ним знаком, точка. Он мне не понравился, но, может быть, я просто завидую. Он посылал за мной, чтобы дать мне совет. Он большой, жесткий, не знаю, какой еще. Не думаю, что жулик.

– Чистыми руками сто миллионов не сделаешь, – сказал Оулз. – Может, те, которые наверху, и считают себя чистенькими, но где-то на их пути людей прижимают к стенке, у маленьких скромных предприятий выбивают землю из-под ног, и они распродаются за гроши, приличные люди теряют работу, на бирже мухлюют с акциями, голоса в советах компаний покупают почем зря, а крупные юридические фирмы получают по сто тысяч за обход законов, которые нужны народу, но не нужны богатым, потому что они подрывают их доходы. Большие деньги – большая власть, а большую власть употребляют не всегда во благо. Такова система. Может, лучше и не бывает, но одеколоном от нее не пахнет.

– Вы красный, что ли? – заметил я, просто чтобы его подразнить.

– Этого я не знаю, – презрительно ответил он. – Меня еще на расследование не вызывали. Как вам понравился вердикт, что Уэйд покончил с собой?

– А вы чего ожидали?

– Да, наверное, ничего другого. – Он положил на стол крепкие руки с короткими пальцами и посмотрел на покрывавшие их крупные темные веснушки. – Старею я. Эти коричневые пятна называются кератоз. Появляются только после пятидесяти. Я старый полицейский, а старый полицейский – это старая сволочь. Не нравится мне кое-что в деле Уэйда.

– Например? – Я откинулся и стал глядеть на сеть морщинок у него вокруг глаз.

– Когда что-то не сходится, я это прямо чую, хоть ни черта и не могу поделать. Остается только сидеть и чесать языком. Не нравится мне, что он не оставил записки.

– Он был пьян. Возможно, это был просто внезапный безумный импульс.

Он вскинул светлые глаза и убрал руки со стола.

– Я обыскал его стол. Он писал письма сам себе. Писал и писал без остановки. Пьяный или трезвый, от машинки отрывался. Много там бреда, есть и смешное, а есть и грустное. Что-то у него засело в мозгах. Он крутился вокруг да около, но прямо про это не писал. Такой парень перед самоубийством оставил бы письмо на двух страницах.

– Он был пьян, – повторил я.

– Ему это не мешало, – утомленно произнес он. – Потом мне не нравится, что он проделал это у себя в кабинете, как будто хотел, чтобы труп нашла жена. Ладно, пусть он был пьян. Все равно, мне это не нравится. Еще мне не нравится, что он спустил курок как раз, когда шум моторки заглушил выстрел.

Ему-то это зачем? Опять совпадение, да? И еще одно совпадение, что жена забыла ключи, когда у прислуги выходной, и ей пришлось звонить в дверь.

– Она могла бы обойти дом кругом, – заметил я.

– Да, знаю. Речь идет обо всей ситуации. Открыть дверь некому, кроме вас, и она заявляет на следствии, будто не знала, что вы были в доме. Если бы Уэйд был жив и работал у себя в кабинете, он бы не услышал звонка. У него дверь звуконепроницаемая. Прислуги не было, был четверг. Это она забыла. Так же, как и ключи.

– Вы сами кое-что забыли, Берни. Возле дома стояла машина. Значит, она знала, что я или кто-то другой есть в доме, потому и позвонила.

Он усмехнулся.

– Считаете, я забыл? Ладно, послушайте-ка. Вы были у озера, моторка трещала изо всех сил – кстати, эти двое ребят приехали в гости с озера Эрроухед, лодку привезли в трейлере – Уэйд спал или лежал без сознания в кабинете, кто-то уже забрал револьвер из ящика стола, а ведь она знала, что вы его туда положили – вы сами ей сказали. Теперь предположим, что она ключей не забывала, что она входит в дом, осматривается, видит вас у озера, видит в кабинете спящего Уэйда, достает револьвер, ждет подходящего момента, всаживает в мужа пулю, бросает револьвер туда, где его потом нашли, выходит из дома, пережидает, когда уплывет лодка, а затем звонит в дверь и вы ей открываете. Возражения есть?

– А мотив какой?

– Да-а, – протянул он угрюмо. – В этом-то вся и штука. Если она хотела избавиться от него, что ей мешало? Ему крыть было нечем – вечное пьянство, бросался на нее. Она бы урвала большие алименты, да и от недвижимости приличный кусок. Нет никакого мотива. И по времени все уж слишком рассчитано. На пять минут – и ей бы это не удалось, разве что вы помогали.

Я открыл было рот, но он поднял руку.

– Спокойно. Я никого не обвиняю, просто размышляю. На пять минут позже – тоже не вышло бы. У нее было всего десять минут, чтобы провернуть это дело.

– Десять минут, – раздраженно возразил я, – которые нельзя было предвидеть, не то что спланировать. – Он откинулся в кресле и вздохнул.

– Знаю. У вас есть на все ответ, у меня есть на все ответ. И все-таки мне это не нравится. Какого черта вы вообще с ними связались? Парень выписывает вам чек на тысячу, потом его рвет. Вы говорите – разозлился на вас. Говорите, что не хотели брать чек, все равно не взяли бы. Возможно. Он что, думал, что вы спите с его женой?

– Кончайте вы, Берни.

– Я не спросил, как было на самом деле, я спросил, что он думал.

– Тот же ответ.

– Ладно, тогда вот что. Мексиканец много про него знал?

– Понятия не имею.

– У этого мексикашки слишком много денег. Больше пятнадцати сотен в банке, шикарный гардероб, новехонький шевроле.

– Может, он наркотиками приторговывает? – предположил я.

Оулз вылез из кресла и хмуро взглянул на меня сверху вниз.

– Везет же вам, Марло. Два раза вас чуть не прихлопнуло, так нет же, выскочили. С этого начинается самоуверенность. Вы этим людям здорово помогли и не заработали на них ни гроша. Говорят, вы здорово помогли и парню по имени Леннокс. И на нем ни черта не заработали. Откуда у вас деньги на еду? Или вы столько накопили, что можете бросать работу?

Я встал, обошел вокруг стола и стал с ним лицом к лицу.

– Я романтик, Берни. Если по ночам кричат, бросаюсь на крик. На этом не разживешься. Кто поумнее, закрывают окна и прибавляют звук в телевизоре. Или жмут на газ и смываются побыстрее. Держись подальше от чужого несчастья, а то и к тебе пристанет. В последнюю встречу с Терри Ленноксом у меня дома мы выпили по чашке кофе, который я сам сварил, и выкурили по сигарете. Так что, когда я узнал, что он умер, то пошел на кухню, сварил кофе, налил ему чашку, прикурил сигарету, а когда кофе остыл и сигарета потухла, попрощался с ним.

На этом не разживешься. Вы бы так не поступили. Поэтому-то вы хороший полицейский, а я частный сыщик. Эйлин Уэйд забеспокоилась о муже, и я еду, нахожу его, доставляю домой. В другой раз ему стало худо, он звонит мне, я приезжаю, тащу его на руках в постель и ни гроша с этого не имею. Никакой прибыли. Разве что время от времени схлопочу по морде, или угожу за решетку, или пригрозит мне ловчила вроде Менди Менендеса. Но платить не платят. У меня в сейфе купюра в пять тысяч, но я из нее и пяти центов не истратил. Потому что неправильно ее получил. Сперва я с ней немножко поиграл, да и теперь иногда достаю, любуюсь. Вот и все – а живых денег ни цента.

– Наверняка фальшивая, – сухо заметил Оулз, – хотя таких крупных не подделывают. Ну и в чем смысл этой трепотни?

– Ни в чем. Говорю вам, я романтик.

– Слышал. И не зарабатываете на этом ни гроша. Тоже слышал.

– Но всегда могу послать фараона к черту. Пошли вы к черту, Берни.

– Вы бы так не разговаривали, если бы сидели у меня на допросе под лампой, приятель.

– Может, когда-нибудь это проверим.

Он подошел к двери и рывком распахнул ее.

– Знаешь что, малыш? Думаешь, ты умнее всех, а ты просто дурачок. Тебя раздавить – раз плюнуть. Я двадцать лет служу без единого замечания. Чувствую, когда темнят и что-то скрывают. Как бы тебе самому не попасть впросак. Запомни это, дружок. Точно тебе говорю.

Дверь захлопнулась. Его каблуки звонко простучали по коридору. Я еще слышал звук его шагов, когда проснулся телефон на столе. Четкий профессиональный голос произнес:

– Нью-Йорк вызывает мистера Филипа Марло.

– Филип Марло слушает.

– Благодарю вас. Минутку, пожалуйста, мистер Марло. Говорите.

Следующий голос я узнал.

– Это Говард Спенсер, мистер Марло. Нам сообщили про Роджера Уэйда. Для нас это был тяжкий удар. Всех подробностей мы не знаем, но, кажется, там фигурировало ваше имя.

– Я был у них, когда это случилось. Он напился и застрелился. Миссис Уэйд вернулась домой немного погодя. Слуг не было – у них по четвергам выходной.

– Вы были с ним наедине?

– Меня с ним не было. Я ждал на улице, когда вернется его жена.

– Понятно. Вероятно, будет следствие?

– Уже было, мистер Спенсер. Самоубийство. И почти нет сообщений в печати.

– Вот как? Это любопытно. – Похоже было, что он не столько огорчен, сколько озадачен. – С его-то известностью… Я бы сказал… впрочем, это неважно. Мне, наверно, надо бы прилететь, но я не выберусь до конца будущей недели. Пошлю миссис Уэйд телеграмму. Может быть, ей надо чем-то помочь, и кроме того, тут вопрос в книге. Если там достаточно материала, можно поручить кому-нибудь ее дописать. Итак, вы все-таки согласились на эту работу.

– Нет. Хотя он и сам меня просил. Я прямо сказал, что не сумею удержать его от пьянства.

– По-видимому, вы и не пытались.

– Слушайте, мистер Спенсер, вы же ни черта ни о чем не знаете. Не торопитесь делать выводы. Я с себя полностью вину не снимаю. Это естественно, раз такое случилось, а я был поблизости.

– Разумеется, – согласился он. – Извините за это замечание. Оно весьма неуместно. Эйлин Уэйд сейчас дома, вы не знаете?

– Не знаю, мистер Спенсер. Почему бы вам ей не позвонить?

– Думаю, вряд ли она сейчас захочет разговаривать, – медленно сказал он.

– Почему бы и нет? Она на следствии отвечала на вопросы, глазом не моргнув. – Он откашлялся.

– Не похоже, что вы сочувствуете.

– Роджер Уэйд мертв, Спенсер. Он был немножко сволочь, а, может быть, и немножко гений. Я в этом не разбираюсь. Он был пьяница, эгоист и ненавидел самого себя. Он доставил мне много хлопот, а в конце много огорчений. Какого черта я должен сочувствовать?

– Я имею в виду миссис Уэйд, – отрывисто произнес он.

– И я тоже.

– Позвоню вам, когда прилечу, – сообщил он. – До свидания.

Он повесил трубку. Я тоже. Пару минут я неподвижно глядел на телефон.

Потом взял со стола справочник и стал искать номер.