Текст книги "Страж седьмых врат"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Райдо Витич
Страж седьмых врат

Г Л А В А 1

Рейсовый автобус `Негарка – Чиринда' выгрузил пассажиров у древнего здания автовокзала в Плещенке и, пыхтя, пополз дальше, меся колесами мокрый мартовский снег.

Три пожилые грузные женщины остановились у старых деревянных дверей с облупившейся краской и начали громко пересказывать четвертой городские новости. Мужчина в шапке из самостоятельно умершего кролика, кинув недовольный взгляд на балаболок, протопал мимо них, в сторону остановки. Женщина в темном, не по сезону легком пальтишке, толкнула дверь в здание вокзала, шагнула внутрь и огляделась.

Двое рыбаков в выцветших бушлатах жевали бутерброды, разложив нехитрую снедь на столь же не хитрое рыбацкое имущество. У окна девочка в клетчатом пальто играла с куклой, а ее бабушка сидела напротив и читала газету, изредка поглядывая на внучку поверх очков.

Слева стекло с надписью `кассы', расписание рейсовых автобусов и циферблат часов.

11.00. 21 марта.

Варя скинула с головы капюшон, стряхивая остатки уличных снежинок, и еще раз взглянув на часы, поняла, что этот городок ее конечный пункт.

`Сибирь большая. В ней потеряться проще, чем найтись', – напутствовала ее бабушка. Но обе понимали, что слова пусты и надежда – фальшива. Тот, кто следовал за Варварой, легко мог отыскать ее и на дне Марианской впадины и на вершине Гималаев, а уж Сибирь для него, что ладонь младенца.

Однако, на то они и люди, чтоб питать надежду и спорить с судьбой.

Плещенка, как замок феодала, стеной была окружена избами да колышками палисадников. Некогда деревушка рыбаков да охотников, постепенно обрастала жителями и более добротными строениями. Война заставила строиться, расширяться. И вот полезли вверх сначала двух и трех этажные дома барачного типа, а потом хрущевские пятиэтажки и брежневские высотки в восемь этажей.

Центр Варе понравился: тихо, малолюдно, мирно. Движение транспорта скудное, не спешное. Рекламные щиты не навязчивы и редки, шумные маркеты отсутствуют, вместо них сверкают витринами уютные магазинчики по всей центральной улице.

Девушка шла по ней и вглядывалась в серые однотипные строения, представляя, что одно из них одарит ее уютным жильем: ситцевая занавеска, герань на окне, на кухне вышитые полотенца и пузатая чашка из которой вьется дымок, распространяя аромат меда и липового цвета.

Нет, ни чашка – сервиз. Она купит тот изумительный темно-синий сервиз с позолоченным ободком, что красуется в витрине магазина 'Посуда'.

Нет – два. Один она бабушке отвезет, порадует, когда все закончится. А ведь закончится? Обязательно. Здесь ее наверняка не найти.

Девушка улыбнулась, подставила разрумяненное морозцем лицо пушистым снежинкам: снег и здесь родной. Стоит закрыть глаза и, кажется, что стоишь не на улице чужого незнакомого городка, а во дворе своего дома. Секунда и бабушка брякнет ведрами в сенях, выглянет и окрикнет нерасторопную внучку:

– Варюха, воды-то дождусь ли?

А колодец в паре метров от ограды, низенькой, но доброй. Не от соседей, от зайцев, куниц, хорьков да лис заступа, охрана огородная. Боле не от кого. Агурты село малое еще при Петре – антихристе положенное. Ни на одной карте его не сыщешь. Ни к ним гости, ни они к кому. И тихо так, благостно кедры шумят, что и мира другого не надобно.

Старшина их, дядька Прохор добрый мужик был, крепко общину держал: парни не баловали, мужики не роптали, бабы не дичились. Каждому свое, без обид и ущерба – бабам домина, мужам промысел. А по вечеру, вот в такой вот снежок молодь в избе отца Захария собиралась, кисель клюквенный пить, песни петь, переглядываться, пару себе выискивая…

Варя очнулась от гула трамвайных колес пророкотавших рядом и, проводив вагон взглядом, чуть улыбнулась: как же она боялась трамваев, когда по осени впервой их увидела. А автобус? Забиралась, забыв как дышать, коса от страха дыбилась. И всю дорогу молитву читала да крестилась истово. А во второй раз уже без страха на подножку ступила и молитвы за дверцей оставила. Ко всему человек привыкает. И мир оказывается такой большой и чудной.

Девушка шагнула к остановке и замерла у доски объявлений. Вот и еще один знак. По всему видать, закончились ее скитания: `Фирме `Велес' срочно требуется повар на не полный рабочий день. Зарплата договорная, жилье предоставляется. Адрес и телефон.

– Извините, пожалуйста, Луговая 7 где, не подскажите? – обратилась к женщине в добротном полушубке.

– Да вот дом из красного кирпича, – ответила та, указав на здание, стоящее напротив них, через дорогу. `Велес`– компьютеры, комплектующие, оргтехника', – прочла Варя на вывеске.

Высокое крыльцо из серого мрамора и стеклянные двери. Варя толкнула их и прошла внутрь, скинула капюшон и застыла в ожидании перед стеклом охранника, крепкого, рыжеусого мужчины.

– Вам кого? – озадачился тот и не смог сдержать улыбки оглядев девушку: ох, хороша. Косища одна, что сноп ржаных колосьев, а глаза – небо безбрежное.

– Мне бы фирму `Велес'. Им повариха нужна.

– А-а-а. Да, да. Наверх поднимайся. На втором они торгуют, а на третьем этаже директор их. Спроси Ужина Дмитрия Ивановича. Он главный.

– Благодарствую, – кивнула Варя и прошла через вертушку.

Третий этаж ее поразил: чисто и богато. Стены, пол – сверкают вьющейся зеленью. Змеевик камень добрый, но гордый. Дается не каждому.

Она дошла до первой открытой двери, не смело заглянула внутрь: двое парней в ослепительно белых рубашках и галстуках что-то объясняли белокурой красавице сидящей за компьютером.

– Извините, пожалуйста, – обратилась не смело. Все трое, как по команде смолкли и посмотрели на нее. – Не подскажите, как найти Ужина Дмитрия Ивановича?

– Пойдемте, покажу, – шустро подлетел один из мужчин и плотно прикрыл за собой дверь. – А вы по какому вопросу?

– Повар требуется…

– А вы можете? – удивился парень, окинув девушку оценивающим взглядом. По его мнению, женщины с таким лицом и фигурой только и умеют, что мужчинам нравиться.

– Я могу, – серьезно кивнула Варя. – Ежели возьмут.

Вот тут сомневаться глупо…

Парень толкнул дверь слева и, просунув голову в отверстие, с радостью оповестил коллег:

– Мужики! Кафешка отменяется! Обед будет!

И захлопнув дверь, с довольной улыбкой спешно потащил растерявшуюся девушку в глубь коридора. Варя оглянулась и увидела троих мужчин застывших у тех дверей.

– Устали от казенной пищи, – пояснил происходящее парень. – Вас, как зовут прекрасная кухарка?

– Варвара.

– Рад. Меня – Глеб, – и толкнул еще одну дверь, пропустил девушку вперед себя. – Мария Ильинична, вот гражданка поварихой у нас работать желают. Ребята, не против.

Моложавая женщина, со строгим лицом и аккуратной короткой стрижкой глянула на него, с материнской укоризной:

– Иди, работай. Разберемся без тебя.

Парня сдуло за дверь. Варя застыла у стола, крепко сжав руками ручку дерматинового дипломата. Женщина оглядела ее:

– Документы есть?

– Конечно.

Из внутреннего кармана пальто был извлечен газетный сверток: паспорт новенький, полученный всего лишь два месяца назад. Трудовая книжка, в которой значилось, что Варвара Лугина работала швеей – мотористкой на фабрике в Негарке, и два сертификата специалиста – повар и парикмахер.

– Курсы закончила?

– Да.

– А что в Негарке не жилось?

– Личные обстоятельства.

Женщина глянула на нее поверх позолоченных очков: не удивила. Красивая, молодая, при том контингенте, что у них работает вновь легко `личные обстоятельства' появятся. Впрочем, девушка-то, похоже не вертихвостка – скромная, косметикой не пользуется, одежда старенькая, но чистая и аккуратная…Мало ли бывает?

Мария Ильинична нажала кнопку селектора:

– Дмитрий Иванович, нам повариха нужна? Ждем вашего резюме.

Через минуту из дверей появился хмурый, не молодой мужчина. Прошел к секретарю, не взглянув на девушку, молча взял протянутые документы, пролистал и повернулся к Варе, окинул критическим взглядом:

– Готовить-то умеем? – спросил не ласково. – Прописки нет. Работала швеей.

– А вы испытайте.

Дмитрий Иванович потер подбородок: а хороша. С какой стороны не глянь – ни одного изъяна, голос что колокольчик, глаза дивные – чистые бесхитростные, губы, что маки алеют, лицо – художникам бы на полотно…

– Испытаю. Сейчас пол первого, обед в два. Сможешь приготовить обед на 20 человек – поговорим. Нет, извини. Мария Ильинична покажет тебе рабочие место и юношу прикомандирует. Он тебе продукты доставит. Вперед.

И Варя двинулась за женщиной. А Дмитрий Иванович вышел в коридор, провожая их внимательным взглядом, и понял, что оставит девушку при себе, в любом случае: не поваром, так секретарем или еще кем. Главное к себе ближе. Такие сейчас редкость, их вот в таком возрасте отлавливать надо и в терем помещать, чтоб сидела, мужа ждала, детей по головам наглаживала да носки вязала.

Через час вся контора изнывала в предвкушении обеда. Дух с кухни шел такой, что те, кто по скепсису своему не вошел в ряды счастливцев, с нескрываемой завистью поглядывали на них. А те кружили по коридору, подбираясь все ближе к заветному помещению.

Обед удался на славу: что повариха что кушанья – пальчики оближешь. На завтра желающих вкушать ее яства, значительно прибавилось – весь отдел изъявил желание присутствовать на обеде.

– Вот калькуляция, – Варя протянула сытому директору листок с отчетом. Тот глянул и крякнул изумленно: сумма поражала – всего-то? За подобное качество обеда? Решено, он берет ее. Сохранить бы. Прознает кто, про удачу, быстро сокровище переманит.

– Вот что, Варенька: обедом я доволен. Такие щи и в ресторане не едал…Порадовала. Спасибо, мастерица.

– Значит, берете? – обрадовалась девушка.

– Однозначно. Если тебя мои условия устроят: готовить будешь на 42 человека. Продукты закупай сразу дня на три – вон холодильников сколько, что им в пустую работать? Помощника и машину для этих дел дам, чтоб тяжести не таскала. Зарплата 2 000 в неделю. Устроит?

– Конечно Дмитрий Иванович!

– Так посуду бери одноразовую, мусор… – и огляделся – стерильно. Ни единого признака того, что не далее как двадцать минут назад, целая рота обедала. Повезло им с Варюшей – работящая, аккуратная и красавица… Дмитрий Иванович нахмурился, вспомнив, какие взгляды бросал на нее контингент служащих. Парни-то молодые, ладные, и он, лысеющий вдовец с далеко не спортивной фигурой им не конкурент.

– Увижу, что шашни с кем крутишь, уволю! – кинул не ласково. – Косу подбери. В шкафу халат и шапочка.

И осекся, смутившись под ее взглядом. За что обидел спрашивается? За то, что блеснуть не чем перед молодкой? За то, что не молод и не очень красив?

– Хорошо, Дмитрий Иванович. Только мне бы жилье, какое…

Мужчина, стараясь скрыть смущение собственной глупой ревностью, вытащил из нагрудного кармана визитку и протянул:

– Блок в общежитии. Ключи на вахте. Визитку отдашь, они проводят. Живи.

И поспешно покинул кухню.

– Хоромы, – с восхищением оглядывая помещение, выдохнула девушка. Маленький коридор, налево санузел, направо закуток с газовой плитой, прямо вход в комнату. Все ее. А выцветшие обои и пустота Варю не пугали.

– Раскладушку могу дать, – щербато улыбнулась дородная вахтерша в вытянутой малиновой кофте.

– Дайте, ежели не жалко.

– Не жалко, – хмыкнула та, прищурив карий глаз на блаженную: чему радуется?

Эка подфартило. Да не надолго – скрадут кобели, зацепенят. Что в конторе, что в этой коробушке их полно, а мимо такой и слепой не пройдет. Месяц не больше и опять пусты `хоромы'-то будут.

Вечером Варя сидела на раскладушке и поглаживала старенькое, но доброе еще одеяло, презентованное щедрой вахтершей вместе с настольной лампой и чайником. Свет от лампы, пристроенной прямо на полу, создавал видимость уюта. И тихо на душе спокойно, а пурга за окнами даже в радость. Все хорошо – `Сибирь большая, в ней потеряться проще, чем найтись'…

Варя легла, укрылась и блаженно улыбаясь, закрыла глаза. Снег бился в окно, убаюкивая девушку. Так она и заснула, уверенная, что худшее позади.

Ей снилось поле за домом – лен да медуница, колокольчики и зверобой. Они с Марфой плетут веночки и поют, а за пролеском мужики корчуют пни. И вдруг блеснуло что-то, Семен Кержак заблажил. Девчата бросились туда и увидали почерневший от времени туесок в земляной яме, оставленной после выкорчеванного камня. Береста рассыпалась, и они увидели свиток и темный продолговатый камень, внутри которого полыхала зелень. Погибель Варина…

Девушка открыла глаза и улыбнулась, прогоняя ночные страхи: не беда, все позади. Она открыла дипломат и вытащила нехитрые пожитки: пакет с бельем, вышитое полотенце, сумочку с мыльницей щеткой и пастой, круглый будильник. Остальное место в дипломате занимали иконы и два матерчатых мешочка – один с ладаном да елеем, второй побольше, с травкой – целебницей.

Варя прошла в ванную повесила полотенце на крючок и улыбнулась своему отражению – обживаетесь Варвара Федоровна? `А как же',– кивнуло отражение и потеряло улыбку. За спиной что-то мелькнуло. Сердце екнуло в груди нехорошим предчувствием, душа замерла насторожившись. Минута, другая – никого. Показалось? Варя, холодея от страха, повернулась – никого. Снова в зеркало посмотрела – чудится, морок прошлого блазнит. Пройдет. Страхи все, страхи. Не найдет он ее – заклятье-то доброе она возложила, не вырваться.

Кого она успокаивает?

Варя рванула в комнату и спешно расставила иконы по углам. Так-то лучше, спокойнее.

Г Л А В А 2.

Три недели пролетели незаметно. Люди в Плещенке добрые, щедрые и сердца необъятного. Одарили Варю необходимым, а что и сама купила. Теперь комната ее преобразилась – обои в цветочек заменили коричневую дрань, занавеска на окне и горшок с геранью, как мечталось, появились. И диван, и кресло, и ходики, как в родном доме, на стене и иконам место – книжная полка, что соседи переехавшие отдали. На кухне столик, табуретки, антресоли и даже холодильник. И пусть старенькое – ей в радость и такое. А вот сервиз у нее новый и полотенца в жар-птицах.

А еще друзей обрела, добрых. На работе все ее жалуют, Варенькой называют, то шоколадку, то безделушку какую сунут. Парни ластятся да женихаются – от того не по себе ей, но с уважением, без похабства, и то хорошо. А в основном мужчины здесь ладные, добрые. Не озоруют особо. Что Глеб, что Семен – охранник, что помощник ее по кухне Владислав – помочь всегда рады, поговорить, а то и повеселить словом не затейливым. Но самый большой друг Варе дед Тимофей – ночной вахтер и сторож. Как вечер, чай они пьют, разговоры ведут не спешные. У того служба да бессонница, а у нее организм молодой дюжий и будильник громкий. Да усеется, выспаться-то. Зато сколь она от деда Тимофея нового узнает и про мир, и про жизнь. Мудрость его безбрежна и поучительна. К каждому слову Варя прислушивается и балует старика от сердца. То пирог испечет, то сало насолит, как в общине их принято, то пряники на меду затеет, то картошку с мясом запечет. Один старик живет, бобылем, детки давно разлетелись: старший сын – мичман, на подлодке служит, средний нефть качает в Усть-Илиме, а младший доктор, в столице живет. А дочь с отцом осталась, да тоже занята – по командировкам мотается. Муж у нее рыбарь знатный. Не раз Варя семгой да лососем угощалась.

Вот и сейчас, появилась на вахте, а дед из-под стола сверток достал и на столешницу положил:

– Тебе, Варенька, Петро передал.

– Да куда ж мне, дедушка, – вплеснула ладонями девушка.

– А не знаю. Хор-рошая лососина, копченая. Смотри, какая здоровущая. Поди, не видела такую?

Варя глянула на рыбину: дядька Устин и больше добывал. Бывало тетка Маланья чистит на берегу ручья, да ругается на чем свет стоит – рыбина хлещет хвостом, скользит, елозит. Смеху…

Девушка вздохнула – по дому тоска обуяла. Как там бабушка ее Прасковья Трифоновна? А подруженьки Марфа да Аксинья? Сговоренные поди уже, одну за Прохора Пчельника прочили, другую за Григория Медведя. А ее суженный сгинул…

– Ты чего загрустила? – озаботился дед Тимофей. – Не рада подарку?

– Нет, дедушка, не в том дело – дом вспомнила, подруг да родню.

– Семья-то большая?

– Вся община.

– Староверка, что ли? То-то я смотрю не избалованная, уважительная да умная, не то, что нынешние девки. Язык, что бритва, а ума с кедровый орешек. Да ты садись, чайком побалуем, да рыбину глядишь приговорим. Куда ее?

Варя принесла сушки и клюкву сахаренную, в баночке. Тимофей чай заварил, разлил по кружкам:

– Отец-то у тебя жив? Мать?

– Нет. Папку медведь заломил – мне год был, а матушка померла пять годов назад. Меня бабушка воспитывала.

– Жива?

– Да.

– А что ж из дома ушла? Выгнали? Провинилась в чем?

– Можно и так сказать, – кивнула Варя покаянно.

– А в чем? Ты извини, что в душу лезу, это не от любопытства, Варенька, помочь хочу вот понять пытаюсь, как? Не дело это одной жить. Мужику и то тяжко, а уж такой – тем более. Люди-то разные – и хитрецов и подонков хватает. А ты словно заря утренняя – наивна и чиста. Случись что, кто заступиться?

Варя совсем поникла, побледнела: есть у нее заступник, только лучше б и не было…

– Ну, чего молчишь? Обидел уже кто-то?

– Длинная история дедушка и расскажу – не поверишь.

– Мне торопиться не куда, Варюша, а веры на все хватает. Повидал, чего и тебе не ведомо. Так что, вряд ли ты меня удивишь.

Варя задумчиво посмотрела в угол, куда свет от настольной лампы не доходил и вздрогнула: то ли тень, то ли зыбь – опять его силуэт блазнится. Зажмурилась и опять глаза открыла: а силуэт-то четкий и ни с кем не спутаешь – Он. Побежал мороз по коже: неужели опять нашел? `Изыди'…– зашептали губы в отчаянье. Растаял.

Тимофей нахмурил седые кустистые брови – не ладное с девочкой творится – побелела вся, с лица спала и словно к стулу примерзла.

– Ну что ты? Варенька? На чаю, глотни. Ну, милая?

Глотнула, и порозовели щеки, а вот взгляд – затравленный и больной, словно плетьми отстегали.

– Да что ж это с тобой?

– Грешна я дедушка. Беда за мной ходит и такая что спасу нет.

– Что за беда-то? – удивился мужчина и склонился ближе к девушке, чтоб лучше слышать – голосок-то у нее подсел. Варя глянула на него и решилась. Если что с ней случится, хоть кто-то знать будет. А может, присоветует что дед Тимофей? Бегать сил уж нет и желания.

– По весне старшина наш решил новое поле под пахоту взять. Мужики пни да камни убирали и наткнулись на берестеяной туесок, а в нем камень да свиток. Мы случаем с подругой увидали – камень диковинный – вытянутый и словно золой посыпан, а внутри зеленью горит. Страшно и любопытно. Все старшой забрал, сунул за пазуху и ушел, а кто видел, тому молчать велел. Я грех на душу взяла, прокралась ночью к его избе, подслушала, что они с отцом Захарием говорили. Любопытство одолело, глупую… – голос девушки дрогнул и пресекся. Глянула на деда: осуждает? Не верит? Тот брови хмурил, но смотрел внимательно, без укоризны. И не торопил.

Варя чая для смелости хлебнула, огляделась – никого, и опять говорить начала:

– Отец Захарий много знал. Камень осмотрел, а свиток в руки не взял, перекрестился и грозно так старшему нашему наказал: сожги от греха, не то быть большой беде. Да, рассказал, что слышал от эвенков. Века четыре назад родился великий шаман – равного ему не было и в силе и в зоркости, но алчен был без меры. И прознал, не знаю уж как, про заклятье, что любое желание исполняет, ежели им демона вызвать и в камень заключить. Заклятье-то надо кровью писать и читать в полночь, когда луна нарождается. И пока писанное цело будет, демон желанье любого, кто бересту в руку возьмет, исполнит. Удалось тому шаману, и вызвать демона и поработить. Рев, говорят, по всей тайге шел, а место то по сё пору гиблым зовется: ни ягодки, ни травинки там не растет. Знаю я его, от общины-то не далече…А шаман тот, первое что пожелал – бессмертия и упал замертво.

Варя смолкла, а мужчина кивнул с достоинством, и грамма недоверия к ее словам не выказывая:

– Правильно, желать-то с умом надо. Хотел бессмертия и получил. Душа вечно живет. Это тело тленно.

Варя моргнула: как же она-то этого не поняла? Вот хорошо, что с мудрым человеком заботой своей делится – глядишь, еще что подскажет. И дальше рассказывать принялась:

– Дядька Прохор отца-то Захария обсмеял, сказал, что ему любой демон не страшен, так как веры он крепкой и козней диавольских не боится. Отец Захарий обиделся и ушел, а дядька Прохор…уж не знаю, что шептал он, разглядывая горящими глазами бересту, только с того дня покоя от него не стало. Уж такое охальство творил, словно бес в него вселился: что ни день – бабий вой. Девки из дома выйти бояться. Мужики роптать начали и побили его как-то шибко. А по утру, дядька Прохор, целехонек оказался, словно и не ведал кулаков, а те, кто его трогал – померли люто. Один на вилы напоролся, другого волк загрыз, и никто помочь не смог, словно парализовало. А третий сам повесился. Смутно стало и боязно, двое из общины изринулись, а остальные…как Глашку блаженную за околицей снасильничали, так весь люд собрался и сжег старшину. Тимофея молчуна над всеми поставили. Пару недель тихо было, а потом мор пошел. Кто телом крепок тот и хворал, истаивал. Сеять надо, а мужики мрут. Тимофей тут еще сватовство затеял, меня взять захотел, а я сговоренная была. Проша не стерпел разбираться пошел и сгинул. Неделю искали – как и не было. И быть бы свадьбе да бог отвел – помер Тимофей. Пришли, а он мертвый лежит, лицо перекошено. Я, как невеста прибирать его должна была, рубаху-то скинули с бабушкой, а там свиток тот злосчастный. Я и смекнула – вот в чем дело. На бабушку дела кинула, свиток в руку, камень за пазуху и ну, огородами, в поле. Камень на место, а свиток подпалила. Гореть ни как не хотел, я уж и так и эдак – развернуть боязно. Хворосту нагребла, хвои насыпала. Со страху чуть не померла: чудилось – ходит кто-то вокруг – смотрит не хорошо.

Девушка поежилась припоминая:

– Обрезалась я тогда сильно, а как? Не заметила. Только и камень в крови, и свиток…Занялся он нехотя и ну по небу тучи, грохот такой, а дождя ни капли. Ветрища – сосны гнутся. Я чуть не сбегла, да дело доделать надо было. Занялся он все ж, вспыхнул и вдруг треск такой пошел, землю качнуло и грохот. Камень распался вспышка и…

Девушка смолкла и уставилась остекленевшими глазами в одну точку: вспомнилось четко то, что увидела до мелочей, до запахов и звуков…

Тихо стало на минуту, уши заложило. А на месте камня полукруг и сгорбленная фигура, прикрытая огромными серыми крыльями с крапинами белых перьев по краю. Не хвоей пахло, ни цветом медуницы. Чем-то странным не сказать – неприятным, наоборот, дурманным.

Она замерла, прижав кулачки к груди, и смотрела расширенными от ужаса глазами, как фигура расправляет крылья, выпрямляется…

– Тело мужское, ладное, только больно крупное и крылья – одно солнце скрыть может. Но не то страшно – лицо, глаза. Лицо что из камня, и точно не живое, а глаза горят, как лампы, зрачок мерцает. На груди рана крестом: края обожженные, рваные. Мне б бежать со всех ног, а я….как омороченная подошла, да потрогала рану-то. А пальцы-то обрезаны, и кровь на рану попала, на глазах все заросло. Он застонал и меня за запястья схватил, прижал и в лицо глянул – глаза уже не горят – мерцают. И не страшно вовсе, а жалко. Молодой такой, сильный, а в камне столько сидел…Дура, я. Нашла, кого жалеть… Он не отпускает и все смотрит и словно обнюхивает, а сам сильный такой, мышцы твердые, что железо и не холодный вовсе. Тепло от него идет. А взгляд – словно думает, что со мной утворить…Я ждать не стала – рванулась, что есть сил и бежать. Он не держал. Я уж до изб добежала, оглянулась….а он за мной стоит, парит над землей и смотрит. Я креститься да отгонять. Он кудрями черными качнул и бледнеть стал, таять. Минута и нет его, будто и не было. Я ночь спать не могла: внутри все дрожало, но думала – все, избавились от бед-то. Глупая…Бабушка лишь головой качала – я ей рассказала, как было, думала – обрадуется. Куда там. Заплакала она…

Смолкла Варя, в чашку уткнулась. Дед молчал: не по себе было, мурашки по спине бегали – тихо вокруг, сумрачно. Самое время для таких страстей. Главное верилось – и по глазам видел, и по голосу судил – правду девушка говорит. Может, другой и ненормальной ее бы назвал, только Тимофей одно в ней ненормальное за три недели общения нашел, что похожа она на дитя, только нарожденное не 21 века, а века 16.

– Н-да-а, – прокряхтел старик, клюквину в рот бросил. – Что дальше-то, Варюша, было?

– Худо, дедушка Тимофей совсем стало. Ходить Он за мной начал, то здесь, то там явится, молчит и смотрит. И то бы ладно, но Он же губить начал, мор пошел: то один занедужит, то другой. Меня во всем винили. Катя, малая, гусей наших отстегала да ко мне, лаяться. Глянула и бежать. С тех пор заика, что говорит непонятно и лицо перекошено. Пастух стадо мимо меня гнал, а Он за спиной стоял – нету Сеньки. Сначала перекосило, а потом ополоумел. Сутки смеялся, а к утру помер. А Бурая, соседкина корова мертвого теленочка родила да окочурилась. Собаки не бегают, по закуткам сидят, носа не кажут. Скотинка болеет, куры на волю рвутся…. Потом и бабушка занедужила. Я за медом на пасеку, а дядька Михей, как меня увидал и ну с топорищем гнать. До самых скирд бежал, а там и упал замертво – синий весь, глаза выпучены. И Он у скирды – смотрит на меня, словно насмехается…. Сторониться меня стали как прокаженную, подруги и то ходить перестали. Всех разогнал. Покоя нет: вот и смотрит, и смотрит. Извелась я вся, в петлю залезть хотела, а бабушка говорит: `Уезжай. Сибирь большая, а здесь тебе покоя не будет'. Тут еще пожар приключился: молния в стог соседский попала, и полыхнуло вокруг, три дома в пепел, а наш, хоть бы задело. Так выбора у меня не осталось. Вот и бегаю, четвертый город сменила – а он все находит.

– Н-да-а, – опять прокряхтел старик, задумчиво хмуря брови. – И что делать думаешь?

– Не знаю. Отец Захарий, когда меня в дорогу благословлял, ладан да елей дал, и наказал к себе не подпускать. Сказал, как близко подойдет, так и сгинешь.

– У-ты! – крякнул дед. – Точно – демон?

– Так кто ж еще?

– Эва, Варюша, чего на свете только нет, а мы и крупицу того не знаем.

Девушка задумалась, а дед прищурился и зашептал, к ней склонившись:

– Ты вот что девонька, не переживай, обойдем мы ту сущность черную. Жива будешь. Сдается мне и на эту нечисть управа есть. А кого нечисть боится? Правильно: креста, молитвы и поста!

– Так я поствую, дедушка, и молюсь и крест при мне, а он все равно не уходит.

– Значит не рядовой…Демон, говоришь?…А в церковь, если податься?

– Да кто ж меня слушать станет? В Негарке ходила, только рассказывать начала, как батюшка с испугу, чуть аналой не перевернул и ну меня гнать, крестом махать. Стыдоба-то, деда, – потупилась Варя.

– А мы к отцу Севостьяну сходим, но по уму. Друг у меня в церкви нашей сторожем: Георгий Константиныч. Добрый мужик, знающий, – подмигнул Трофим Андреевич, – в аккурат завтра он и дежурит. Я, как сменюсь, к нему подъеду, а к вечеру ты к церквушке подходи, мы тебя там и дождемся. Знаешь, где хоть? У Птичьего рынка, за коптильней. Старая церквушка-то, при Екатерине еще рублена. Туда ни один бес не проскользнет и другим тварям делать нечего. Ничего, Варюша, отринем мы эту нечисть в ад. Пущай там люд пугает. Ты пей, чай давай, да не кручинься.

Ох, как хотелось Варваре верить…

Около часу ночи значительно подбодренная стариком девушка пошла к себе. Шагнула в тишину и полумрак коридора и почувствовала знакомый холодок по спине. Ноги ватными стали, а сердце биться перестало. Она медленно оглянулась, еще надеясь, что опять показалось, и еле сдержала вопль, прикрыв ладонью рот – Он. Стоит в пяти метрах от нее, смотрит. Черный сюртук до колен обтягивал стройную фигуру и делал демона еще выше. Черные кудри ложились на широкие плечи, глаза мерцали зеленью…

Варя со всех ног бросилась к себе под защиту икон. Влетела в комнату, закрылась дрожащей рукой на цепочку. Постояла, прислушиваясь – тихо. Никого. Она медленно отступила в комнату, включила свет и вжалась в стену – Он. Стоял у окна, чуть склонив голову на бок, и смотрел на нее. `Вот тебе и церковь, дедушка', – мелькнуло в голове отстраненно. Варя медленно, глядя ему в глаза, скользнула к двери и бросилась в ванную, закрылась, замерла. Минута, пять, десять – никого. Только веры в то, что он исчез, все равно не было. И привалилась обессилено к стене – какой смысл бегать, какой?

В Негарке она тоже бежала, по тайге в ночь…

Парень к ней женихался рыжий, верткий, смешливый. А что отсидел, как говорил по глупости, так то Варю не пугало и не коробило – чай пол-Сибири ссыльников, кто за веру, кто за правду пострадал. А парень добрый, семечками все ее угощал, истории смешные рассказывал. Неделю крутился и в гости к другу пригласил. Чего она пошла? Ведь не хотела, упиралась…Уговорил. А дом друга-то его, барак у самой тайги на краю поселка. Из окон смех, музыка. Не по себе ей стало, беду почуяла и правда, только к подъезду, как Он из тени выплыл. Скользнул по воздуху, словно ветром надуло, и дорогу преградил. Борис сначала закричал так, что у Вари уши заложило, а потом посинел и упал лицом в снег. Варя к нему, перевернула…мертв. Глаза полные страха в небо смотрят, рот перекошен, лицо – гримаса ужаса. Молодой совсем – жить бы да жить, а сгинул. Из-за нее…

Варя как ополоумела – сил больше не было жить-то так – и рванула в темень. Сколько бежала, не считала. Снег глубокий, вязнуть начала и очнулась. Прислонилась к сосне, в небо глянула – вот бы только звезды и видеть и жить, жить.

Поняла – не будет ей жизни – рык раздался, шли на нее волки зубы скалили. Стая матерых голодных хищников все ближе. Секунда и прыгнет палевый главарь.

Сник. Уши прижал, заскулил и ну, с другими, животом снег собирать, отползая. И ума много не надо, ясно отчего. Обернулась – Он.

– Что тебе надо?!! – закричала.

Молчит, смотрит не мигая, а глаза…вот ее горе – зла она в них не видит, ни холода, ни огня бесовского. Искушает, давит на заветное…

Рванула она опять, куда ноги несут и не понимала – зачем? И не думала. Все, казалось настигнет и не будет у нее ни семьи, ни детей, и с бабушкой больше не свидятся, и с родом своим. И сколько дел Господом ей отмеренных не совершит она? И душа пропадет, сгинет в лапах сатанинских.

`Зачем же ты рожала меня, матушка?! `– кричала душа в отчаянье. А в ответ лишь ветки по лицу. И вдруг оступилась, полетела. Крутой обрыв над рекой, снегом заметен, края не видать.

Разбилась бы, да Он крылья свои подставил, опустил на землю бережно, и клониться начал к лицу, все ближе. Секунда, то ли кровь выпьет, то ли на части разорвет зубами, то ли в губы вопьется поцелуем жарким. У Вари разум от страха помутился, закричала, забилась и рухнула. Глаза открыла – светло и никого. Через час дома была, а еще через три, сотворив крепкое заклятье против нечести, побежала на автобус. И уж поверила – вырвалась.