Текст книги "Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения"
Автор книги: Рафаил Зотов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
На другое утро я явился к Генералу Ададурову, принят был очень ласково – и тот-час же причислен к 5-й Дружине, которою тогда (за болезнью всех старших), командовал Коллежский Асессор С. Н. Корсаков. Я сей час сказал, что выиграл бы больше в Армии, – должен однако с благодарностью признаться, что в том общества офицеров в которое я попал, я едва ли еще не более выиграл в другом отношении. Я очутился в совершенно новом мире, В прежних обществах Офицеров, я чувствовал свое преимущество учености здесь оно исчезло и безо всякого унижения моему самолюбию. Там я пользовался всеобщим уважением, – но был одинок, – здесь все окружающее меня составляло одну сферу прекраснейшего общества. Какую разность увидел я тогда между Студентом – и людьми просвещенными. – Все знали не меньше моего, – и никто не думал напоминать об этом. Всякое хвастовство упадало пред тонкими сарказмами светскости. – Время проведенное в этом обществе, я почитаю за самое приятное, самое полезное в моей жизни. Правда весь Корпус отдавал ему справедливость и это еще более заставляло меня гордиться, что принадлежу к такой Аристократической компании.
Через несколько дней выступили мы под Данциг.
Глава III
Квартиргеры. – Мой товарищ. – Мы под Данцигом. – Разлив. – Клейн – Квадендорф. – Богатство жителей. – Разъезды по разливу. – Дружеская встреча с Французами. – Караул 5-го Апреля. – Партизан Фигнер. – Вылазка. – Десант. – Отражение. – Неудача в Нерунге. – Новый Главнокомандующий. – Переформирование ополчения. – Главная вылазка 28-го Мая. – Известие о перемирии. – Продовольствие Гарнизона. – Знакомство с Французами. – Деревня Гемпиц. – Предместье Сент – Албрехт. – Рыжая девка. – Чувствительная неудача. – Попытка с конгревовыми ракетами. – Начало осады. – Ночные Экспедиции. – Занятие предместий. – Морская Экспедиция. – Десантное войско. – Две неудачные атаки. – Буря. – Морская болезнь. – Храбрость моряков. – Взрыв канонерной лодки. – План спустить воду с разлива. – Неудача. – Правильная осада. – Первая параллель. – Траншеи. – Выпуск из города жителей. – Ужасное их положение – и голодная смерть. – Успехи осады. – Неустрашимость маркитантов и мальчиков. – Перевод на Нерунг. – Отпуск в Эльбинг на 5-ть дней. – Мы остаемся три недели. Любовные интриги. – План свадьбы. – Отъезд. – Возвращение. – Данциг взят. – Возвращение ополчения. – Встреча оного. – Распущение. – Заключение. —
Это было в конце Февраля. Мы пошли на Диршау. Я, как знающий Немецкий язык, отправился квартирьером вперед. Со мной поехал другой Офицер. – и мы разумеется тотчас же познакомились. Мог ли я воображать тогда, что этот скромный Квартирьер будет со временем знаменитейшим писателем, делающим честь нашей Литературе и нашему веку? Это был М. Н. Загоскин! – Тогда еще он и не думал ничего о будущих своих сочинениях. Эта страсть, эта способность развились в нем уже после похода. Тогда он был только веселый, остроумный Офицер, имеющий все сведения, отлично воспитанного человека. До самых мест расположения нашего под Данцигом, ехали мы с ним вместе, заготовляя квартиры для наших дружин (он был в другой, но все свободное время проводил в нашем обществе). Таким образом 25 Февраля прибыли мы под Данциг. Дружина наша заняла деревню Клейн – Квадендорф – и тут-то впервые увидели мы до чего может простираться зажиточность крестьянина. У нашего хозяина было 16 лошадей, 30 коров и столько запасов всякого провианта, что с месяц почти кормил он всю нашу Дружину с Офицерами (всего 136 человек) и только по прошествии этого времени стал брать от нас в возврат казенную порцию. – Подобное благосостояние жителей происходило от того, что Данциг с окрестностями на 2 мили, со времени Тильзитского мира, составлял вольный город. В эти 6-ть лет, жители не платили никаких податей, торговали беспошлинно и разбогатели донельзя. Эта свобода и богатство входили в тонкие политические виды Наполеона. Он хотел, чтоб Данциг никогда не пожелал возвратиться под скипетр Прусского Короля.
Итак мы были под Данцигом! Ополчению пришлось стоять на разливе. Этот разлив был произведен Французами для защиты слабейшей стороны Данцига. Устроив на Висле плотину, они затопили все низменные окрестности – и все сообщения, караулы на Форпостах и взаимные атаки производились тут на плоскодонных лодках, из которых однако в случае нужды можно было выскочить и идти пешком по пояс в воде.
Нужно ли описывать местоположение, окрестности и укрепления Данцига? Все это так известно. Очень посредственный город с 60 т. жителей прелестнейшие окрестности и бесчисленные укрепления, сделанные на досуге в продолжение 6-ти лет лучшими инженерами Наполеона. С самого начала осады мы мало имели случая видеть красоты форштатов и дач. Стоя на разливе, мы видели только Архипелаг домов и валов, выказывающихся из-под воды, слышали только кваканье лягушек, занимались только беспрестанными караулами и разъездами и изредка для забавы перестреливались с Французскими наездниками (в лодках), являющимися всегда весьма неожиданно для собирания по домам провианта. – Когда Ополчение прибыло под Данциг, то осадный корпус находился под командою Генерала Лёвиса и состоял из 10 т. человек, В Данциге же по всем известиям было более 30 т. – Мы были рассеяны на пространстве 20 верст, а они могли на каждой пункт направить массы вдесятеро сильнее, и при всем этом беспрестанные их вылазки всегда оканчивались не в их пользу.
Впрочем мы иногда и очень миролюбиво жили с Французами. На разливе было несколько прекраснейших дач, которых ни мы, ни они не занимали, но которые однако же и мы и они часто посещали. На одной из них, поблизости которой Дружина наша содержала передовой караул, жил Данцигский купец, старик с 3-мя дочерьми. Чего ж больше, чтоб быть там почти ежедневно. Приехав однажды не в обыкновенное время, мы увидели другую лодку, привязанную к забору. Полагая, что это кто-нибудь из другой Дружины, познакомившийся с этим приятным домом, мы преспокойно вошли в комнаты, – и что же? четыре Французских Офицера рассыпались в нежностях пред нашими красавицами. Мы вспылили, выхватили сабли, девушки завизжали и единоборство готово было начаться, вдруг расчетливый старик остановил нас – и самым трогательным образом просил не губить его и самих себя. Кто б ни остался победителем – я все таки погиб, – потому что обе стороны вменят мне в преступление радушный мой прием, и Русских и Французов. А вы сами рассудите, могу ли я не принимать тех, или других? Если б здесь стоял пост чьего либо войска, то я, разумеется, должен бы был соблюдать общие правила войны и не принимать к себе других, – а теперь я на какой-то нейтральной полосе, и если б даже не хотел, то принужден оказывать гостеприимство всякому кто ко мне приедет. Оставьте же, сделайте милость, господа, всякую ссору у меня в доме, и если угодно вам драться, то выезжайте на разлив, – а по моему, так лучше посидите и погостите у меня мирно и дружно. На поле сражения вы будете исполнять каждый свою должность и убивать друг друга, а здесь какие у вас личные ссоры? Дайте же друг другу руки и разопьемте со мною хорошего Иоганнсбергера. – Французы первые захохотали и подали нам руки. «Старик прав! закричали они, на все свое время!» Молча опустили мы сабли и подали руки Французам, а чрез полчаса мы уже разговаривали с ними так дружески, как будто с короткими приятелями. О политике разумеется ни слова. – Мы дали обещание друг другу ни кому не сказывать о нашей встрече – и покуда мы стояли на разливе, никто не знал об этом, – а мы продолжали навещать старика и дочерей его. Впрочем очень редко встречались опять с Французами.
5-го Апреля случилось на моем карауле весьма интересное происшествие. Казаки форпостов привели двух человек, вышедших из города. Я очень лениво спросонков стал допрашивать их по-немецки, как вдруг один из них заговорил со мною самым чистым Русским языком – и объявил о себе, что он Гвардии Капитан Фигнер. Имя партизана, столько прославившегося в 1812 году, было мне конечно очень известно, но я не знал, что он попал в Данциг и не понимал каким образом оттуда так спокойно вышел. —
С уважением вскочил я, чтоб всмотреться в человека, сделавшего себе историческое имя, стал его расспрашивать: как он очутился в Данциге и как вырвался оттуда? – но он не рассудил терять времени в пустых со мною разговорах, а просил поскорее дать ему конвой в главную квартиру, – что я и исполнил, поспешив донести своему отрядному Начальнику об этом происшествии.
12-го числа сделал неприятель сильную вылазку из Данцига. На нашу долю досталось несколько лодок с Фалконетами и пехотная колонна по валу. С знаменитого Березинского дня – это была для меня новинка – и почти шутка. Около 1500 человек с 8 орудиями с обеих сторон – это после огня Полоцкого ~ была петушиная драка. Сначала отступили мы, потому что вал, по которому шла колонна неприятельская, был у нас в тылу, – но когда мы поравнялись с ним, и к нам подоспели два орудия (а у Французов были только фальконеты), то не уступили им уже ни шагу, не смотря на превосходство их сил. Более часа продолжалась перестрелка, – но как наши два орудия гораздо сильнее действовали, нежели их мелочь, то мало помалу и пустились они в обратный путь, не прорвавшись ни в один дом, где бы им можно было поживиться, коровками и прочею живностью). Когда же дело дошло до усаживания в лодки, то видимый беспорядок распространился в их рядах. Нам велели тотчас крикнуть: ура! и броситься на штыки. Этот последний маневр чрезвычайно не понравился неприятелю – и он, оставя нам добычу две лодки, с остальными наскоро убрался домой.
Наши сгоряча догоняли многих пешком но воде и приводили до плен. Все наше дело кончилось чрез 1 1/2 часа – но зато вдали мы слышали сильную канонаду и перестрелку – и после узнали, что на левом Фланге было гораздо важнейшая вылазка, которая также однако не удалась неприятелю. Весь день простояли мы в ожидании вторичного посещения – и ввечеру пошли по домам рассказывать друг дру [5]5
На стр. 147 в книге почему-то только одна строка
[Закрыть]…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
…….досадою должны были быть свидетелями поражения наших товарищей, не имея средств помочь им. Правда на береговом валу выставили мы все наши 6 орудий и начали стрелять на ту сторону, – но скоро заметили, что это бесполезный труд. И друзья, и неприятели были от нас гораздо далее пушечного выстрела. Из главного корпуса отправили туда сильный отряд чрез Диршау, но это составляло обход в 50 верст, – а до тех пор Французы целые два дня пропировали в занятых ими деревнях и 17-го числа пошли обратно, оставя только в них кошек и собак. Все прочее было угнано и увезено. Верно на целый месяц взяли они там провианта и Фуража для всего города. С тех пор тамошний отряд был усилен и прикрыт сильными полевыми укреплениями, – но с тех пор до поздней осени Французы уже не показывались на Нерунге.
Герцог Виртембергский с самого своего прибытия к Данциг, взял Ополчение под особенное свое покровительство. Занялись переформированием его – и вскоре вместо малочисленных 16 дружин составились 5 сводных. При этом случае я был сделан ротным Начальником. По моему чину это было чрезвычайно много.
Между тем осадный корпус ежедневно усиливался вновь прибывающими к нему войсками, – и это оказалось вскоре очень полезным. – 28 Мая неприятель сделал вылазку всем своим Гарнизоном с 80 орудиями. – Целый день продолжалось самое упорное, самое жаркое дело – и под вечер разбитые Французы возвратились в крепость, не прорвавшись ни в одном пункте.
С обеих сторон урон был значителен, – и что же? все кровопролитие было без пользы, без нужды. В главной Армии Наполеон заключил перемирие и 29 Мая приехал курьер к нам с этим известием, в то самое время как мы хоронили своих товарищей, убитых накануне. Днем бы ранее приехать курьеру – и все бы они остались живы!
В последнем деле наш отряд очень мало участвовал. Чтоб позабавить нас, выслано было и против нас несколько лодок, но они только что разъезжали, стреляли, дразнили нас, но высадки не хотели делать. Мы отвечали тем же – и с обеих сторон не много греха взяли на душу.
Когда мы узнали об условиях перемирия, то были очень недовольны. Мы было уж довели Французов, что они, по слухам, стали уже кушать и коннику, – и после неудачной для них вылазки 28-го Мая, надеялись вскоре принудить их к сдаче, вдруг объявили нам, что во все время перемирия должны мы продовольствовать весь гарнизон. Это было очень для нас прискорбно. Мы не чувствовали, что в тогдашнем политическом отношении Европы, крепость наша ровно ничего не значит, – и что перемирие это: – величайшая ошибка Наполеона, которая привела союзных в стены Парижа, а его на Эльбу и Елену.
Очень любопытно и занимательно было видеть сцены, происходившие во время перемирия. Сначала долго спорили о количестве рационов для продовольствия гарнизона. Рапп хотел на 30 т. Герцог Виртембергский не соглашался отпускать более как на 17 т. (мы имели через жителей верные сведения, что болезни и вылазки уменьшили гарнизон до 17 т.) Рапп поспорил, побесился – и согласился. Но и тут при доставке всякий раз чего-нибудь недоставало;– и ссорам и жалобам не было конца.
По статьям перемирия предоставлялось каждой осажденной крепости 3 версты пространства от города, которое было нейтральным. Здесь с обеих сторон собирались и торговцы для продажи, и родственники для свиданья, и Офицеры из любопытства. В числе последних были часто и мы, – и Французы из Данцига. Сколько Драматических явлений было тут! У черты нейтральной стояла наша цепь караулов – и ей строго было запрещено пропускать кого либо из города. Но поминутно являлись разлученные семейства, которых свидания составляли трогательнейшие картины – и Герцог ежедневно давал разрешительные пропуски этим несчастным. Здесь мы приходили проводить время с Французскими Офицерами – и признаюсь, знакомство многих из них было очень приятно. Сам Герцог Виртембергский имел однажды свидание с Генералом Раппом, – а Начальник нашего Ополчения (Сенатор Бибиков) и обедал раз у него в городе. К этому приглашены были все почетные граждане Данцига – и во время стола, когда разумеется из учтивости речь дошла до отличной храбрости защитников крепости, Рапп сказал самым любезным образом: «что до тех пор не сдаст Данцига, пока не съест эту толстую свинью!» – то есть Бургомистра, на которого при этом указал. Все Французы покатились со смеха, но Русские и Немцы с молчанием встретили эту милую остроту.
При самом начале перемирия, Ополчение было переведено к центру осадного корпуса. Здесь мы были на горах и занимали своими землянками наивеликолепнейшую равнину у деревни Боркфельд. Здесь Ополчение было обмундировано самым щегольским образом, – и здесь простился с нами навсегда Начальник наш Сенатор Бибиков, оставивший в это время военную службу. Перемирие должно было кончиться 14-го Июля, но из главной Армии прислано было, что оно продолжено до 6 го Августа. Это бездействие стало наконец становиться очень скучным. Мы стали ездить по окрестным деревням и городам. Я нашел себе очень приятное убежище от скуки в Гемниц, где стоял наш Вагенбург. Там новая Анхен возбудила во мне чувства, которых я уже боялся со времени последней неудачи в Шлиново. К счастью, на этот раз, я не имел уже подобной сонливости. В предместии Сент-Альбрехт основалась также новая полукофейная, куда Офицеры сходились толпами. Основателем заведения – была девушка, лет 18, бойкая, умная и довольно красивая. Один цвет волос её был не выгоден, – и за него прозвали мы ее по военной простоте: рыжею девкою. Впрочем это название было вовсе не от презрения к ней, – а именно по вольности военного лексикона. Не смотря на бойкость и шутливость, составлявшая принадлежность горького её состояния, она была скромна – и никто не мог похвастать, каким либо коротким с нею обращением. Все сбирались туда посидеть, поболтать, пошутить, поиграть между собою в карты, попить – и разойтись. Долго был я безмолвным посетителем этой красавицы, наконец пустился в разговоры и даже в любезности, – но судьба готовила мне несколько ударов сряду самых чувствительных по части волокитства. Здесь был первый. Видя мою робость и потому, почитая себя безопасною от моей предприимчивости, рыжая девка, (мне право совестно называть ее таким образом, но нельзя же исказить предания), вскоре сделалась со мною очень дружною. Все это заметили, поздравляли меня с победою, и подсмеивались на мой счет. Я разумеется не старался уверять всех в моей невинности, хотя сам был очень в ней уверен. Мало помалу мы действительно сблизились с нею, сколько застенчивость моя мне позволяла, – но я всякий день однако бранил себя за свою глупость, собирался на следующий день все поправить и поступал опять также. Тогда как все уверены были в моем торжестве, когда я видел с её стороны все признаки склонности, – я все откладывал, да откладывал. Наконец в один вечер простота моя была слишком очевидна. Погода была ненастная – и она уговаривала меня остаться ночевать. Я же не хотел показать своей изнеженности пред дождем – и уехал домой, сказав, что в первую хорошую погоду непременно останусь у нее. Увы! хорошей погоды уже для меня не было. На другой день, когда мы пришли пить кофе, ужаснейшее известие поразило нас. Татарский Полковник Князь Б. увез нашу Дульцинею, – и всеобщие насмешки полились на меня со всех сторон. Я отшучивался, смеялся, но внутренне бесился на себя, на нее, и на весь свет.
Чтоб утешиться в своем горе, я отправился в Гемниц, где уже давно не был. Что же? В доме у моей Анхен стояли Армейские Офицеры, которые, не знав о моих домашних тут связях, тотчас же разболтали мне свои удачные волокитства – и Анхен играла тут первую роль; я было не поверил, подзадорил рассказчиков и мне взялись доказать дело на опыте. Я не дождался этого горького опыта – и уехал проклиная ветреность и любовь.
Оставалось искать утешения в пылу сражений. Перемирие кончилось. Началась серьезная осада. До сих пор с Февраля месяца была только блокада; теперь Англичане привезли нам осадных орудий, конгревовых ракет и всякой всячины; мы занялись деланием фашин и туров, – и вскоре работа закипела. 17-го Августа были сделаны великолепные приготовления по случаю конгревовых ракет. Английский Артиллерист поставил у Форштата Оры свой станок и объявил нам, что пустит в город 200 ракет, что верно в 30 местах загорится, что мы в это время должны сделать всеобщую тревогу, что Рапп сбесится и сделает вылазку, что мы разобьем его и ворвемся на плечах его в Данциг. Весь осадный корпус стал под ружье. Началось бросание ракет, началось и кончилось. Город ни в одном месте не загорелся, Рапп не сбесился, не сделал вылазки, мы его не разбили – и разошлись преспокойно по домам.
Другая выдумка была также не совсем удачна. Стали ежедневно делать ночные экспедиции и нападения на неприятельские укрепления. Сначала разумеется нечаянность и превосходство сил доставляли нам выгоды, – но то, что ночью захватывали, то поутру обыкновенно принуждены были оставлять, потому что всякое подобное полевое укрепление было под защитою 3-х 4-х сильных батарей, которых сосредоточенный огонь был слишком убийствен. Потеряв таким образом более 1000 человек взялись наконец за обыкновенную систему осады и это было самое верное, самое лучшее средство. Чтоб открыть траншеи, надобно было завладеть предместьями. Лангефур против Оливских ворот казался самым удобным пунктом – и 21-го Августа произведена с нашей стороны сильная атака на этот Форштат, – а в то же время для развлечения неприятеля и на другие посты. Нападение было сделано в 4 часа пополудни, – такое время когда мы знали что Рапп обедает. Неожиданность и быстрота атаки имели полный успех. Лангефур, Штрис, Нейшотланд были тотчас же зашиты; но что всего чувствительнее было для Раппа: – это истребление мызы Шельмюль, где жила его любовница. С бешенством бросились Французы на все занятые пункты, чтоб их отнять у нас, и яростнейшая битва закипела; по Русская стойкость преодолела самые дерзкие напоры неприятеля – и Рапп мог только отбить свою любимую мызу, потому что она была под защитою 40 орудий с Голыма (сильно укрепленного острова между Данцигом и Вейксельмюндом), которых огонь слишком много заставлял нас терять людей. В Лангефуре однако горсть Поляков засела в два Блокгауза и с отчаянием защищалась всю ночь, осыпая нападающих Русскими ругательствами. Под утро Блокгаузы были зажжены, Поляки выжиты оттуда и все истреблены.
На море пред Данцигом имели мы тогда также значительные силы: 80 Канонерных лодок, 5 Бомбандирных судов, 2 Голеты, и Фрегат и около 20 Транспортных судов (на которых нам привезли осадные орудия). Вздумали употребить в действо столь значительную морскую силу. 25-го числа поставили всю эту Флотилию против Вестерплата и Фарвассера. С 10-ти часов утра открыли со всех судов ужаснейшую канонаду, хотели разрушить все прибрежные укрепления, приготовили на транспортах десантные войска, чтоб занять эти крепости, – и кончили тем, что ввечеру отошли в Пуцик для исправления поврежденных судов. – Неудачу этой попытки приписывали (как и всякие в свете) вовсе посторонним и непредвидимым причинам. Надобно было еще раз попробовать. Лодки могли починиться в 5 дней и потому наш десант (в числе которого была и наша дружина), оставлен был на судах, чтоб приучить солдат к морю. Но нашей сухопутной натуре это очень не понравилось – и судьба готовила нам вовсе неожиданную неприятность. В ночь с 23-го на 24-е сделалась буря; у берегов нельзя было оставаться – и мы пустились лавировать вдоль и поперек по Балтийскому морю. У меня Шкипер был Англичанин, который меня чрезвычайно полюбил, потому что я при первой встрече сказал ему несколько Английских слов. – Это самая слабая струна у Англичанина. Если он принужден говорить другим языком, то обхождение его навсегда останется холодным, – но несколько Английских слов (ala Figaro) – и он растаял. – Совсем десантом сделалась разумеется морская болезнь и под утро все войско лежало на палубах в самых неблагопристойных конвульсиях. Напрасно хлопотал около меня мой Капитан, – рому я не пил, лимон не помогал, всякий взгляд на пищу возобновлял рвоту. – Мучительнее этой болезни я не знаю ничего. Тоска, отвращение от всего, расслабление, голод, жажда и беспрестанная рвота. – Трое суток провели мы в этом печальном положении, наконец ветер стих, – море улеглось и мы завидели желанный берег. Тотчас же послано было донесение Главнокомандующему, что весь десант лежит без ног и надо каждому солдату по двое, чтоб поставить его на ноги. Решено было: высадить войско на берег (в Калибку) и дать отдохнуть впредь до приказания. – Кое-как сложили нас в боты – и выгрузили на берег. – Добрых два часа лежали мы на берегу, не имея сил встать. Все вокруг нас вертелось, – и море, и корабли, и деревня. С помощью добрых поселян перевезли нас на Фурманках – но и тут мы крепко держались за телеги, боясь вывалиться, потому что все таки и лошади, и дома, и люди вальсировали около нас самым Фантастическим образом. Вошли в хижины, – также пляска. Сели за стол – и тот кружится. Легли на кровать – и та прыгает. Наконец уснули – и во сне – то все кружится. Это было нестерпимо. – Зато мы целые сутки тут спали непробудным сном – и первым чувством, первым словом по пробуждении было: обедать! Я думаю Прусские крестьяне дивились нашему северному аппетиту. Это было какая-то ненасытность. Удовлетворяя этой потребности, за что мы принялись? Как вы думаете? – Опять спать, потому что многие после обеда стали жаловаться, что у них опять голова кружится.
Так прожили мы до 5-го Сентября. В этот день ввечеру нас опять нагрузили в боты и перевезли на прежние транспорты. – Мой Англичанин чрезвычайно мне обрадовался, забросал меня фразами, которых я десятой доли не понимал, отвечая очень степенно: yes! – За ужином мы уже гораздо более стали друг друга понимать, – а по утру за завтраком, я уже частехонько отпускал Фигаровское: god damn!
На этот раз атака началась в 9 часов утра. Только Русским солдатам можно делать такие вещи, каких мы были свидетелями (потому что сами стояли в весьма почтенной дистанции, имея пред собою во 2-й линии бомбардирные суда, галеты и Фрегат, – а в первой, все канонерские лодки). – Неприятель видел наши проделки издали и успел приготовить нам отличную встречу. Едва подъехали лодки на пушечный выстреле, как более 100 орудий начали осыпать их ядрами, – но они молча гребли вперед и не отвечали на выстрелы. Более 200 сажень ехали они все под таким ужасным огнем, подъехали на картечный выстреле – их стали обсыпать картечами, но они все продолжали грести, не отвечали ни одним выстрелом. Наконец на расстоянии полукартечного выстрела, остановились, выстроились, крикнули ура! и открыли со всех лодок ужаснейшую канонаду, усиленную задними бомбардирными судами. – Это было прекраснейшее зрелище! (особливо для нас в 3-й линии). Много уже видали мы опасностей, много слышали канонад, много видели примеров неустрашимости, – но эта пальба оглушила нас, – а храбрость этих моряков изумила:
Тут в первый раз еще видел я ужасное действие каленых ядер, которыми Французы угощали нас с берега. Одно такое ядро попало в пороховой ящик канонерской лодки– и она, с 50-ю храбрыми моряками взлетела на воздух. Один Офицер избег всеобщей участи. Командир судна послал его донести Контр-адмиралу, что лодка сильно повреждена и не может долее оставаться в лиши. Получив дозволение вывести ее, он уже подъезжал к ней обратно, как вдруг все товарищи его взлетели на воздух. Спасенный судьбою, он в ялике пристал к судну дивизионного командира, но едва стал всходить на нее, как замертво ранен был картечью.
До 6 часов вечера продолжалась обоюдная пальба, – но ни одна неприятельская батарея не была сбита, наших 12 лодок почти исщеплены, более 300 человек выбыло у нас из Фронта, – и атака тем кончилась. Более храбрости, более самоотвержения нельзя было оказать, – но успех был невозможен – После бывшей трех дневной бури и при свеженьком ветерке того дня, была на море порядочная зыбь. Как же могли при таком колыхании, хорошо метить и попадать с лодок в амбразуры прибрежных батарей!
После этой неудачной экспедиции, надобно было испытать еще одну выдумку. Прусский Инженер, при осаде бывший, объявил, что слабейший пункт крепости находится со стороны наводнения. Это точно была правда. Он донес, что в осеннее время вода в Висле очень низка, и гораздо ниже полей, наводненных весенним разливом. И это была правда! – Он предлагал следственно, чтоб прорыть вал на Висле и спустив воду разлива, начать атаку с той стороны. – Тотчас же принялись за дело. Вал прорыт – и вода действительно начала тотчас же стекать с полей самым чувствительным образом. Какой восторг! Но судьба кажется забавлялась над нами. В ту же ночь подул сильный морской ветер, Висла надулась, поднялась – и вместо того, что до сих пор разлив был на 15 верст, он очутился на другой день на 30 верстах. Много погибло тут скота, смыто хижин, – но жители все успели убраться, очень недовольные выдумкою своего соотечественника.
Оставалось приняться за правильную осаду – и тогда-то дело пошло на лад. Установя все осадные орудия, открыта была 7-го Октября по городу канонада, – и менее нежели в полчаса Данциг уже горел в 4 местах. Тут выстрелы направлены были в зажженные места, – и нам с высот в подзорные трубы видно было, как пламень разливался из дома в дом, из улицы в улицу, как несчастные жители бегали и суетились для спасения своих имуществ, как пожарные трубы и часть гарнизона старались остановить силу пожара, и как беспрерывное действие наших батарей, поражая эти толпы, заставило их наконец отступиться и предать все на жертву судьбе. Трое суток продолжался губительный пожар, – тысячи семейств остались без крова и пищи, – но бедствия жителей только начинались еще.
Чтоб сбыть с рук толпы этих бедняков, Рапп объявил, что он согласен выпустить их из города. Несчастные дались в обман. С восторгом спешили они воспользоваться позволением Раппа, толпами бросились за город, радостно пробежали Французскую передовую цепь – и что же? вдруг с Русской цепи были встречены выстрелами! – Несколько решительных людей отправились депутатами к командующему цепью, который, однако же выйдя к ним навстречу, объявил, что имеет строжайшее приказание: никого из жителей не пропускать сквозь цепь, – и что если они покусятся хитростью или отчаянием прорываться; то солдаты будут в них стрелять. С тоскою смерти воротились они к Французской цепи, – но (вообразите их ужас!) там встретили их тем же: выстрелами и угрозами. – Что было делать всем этим несчастным? – Они остались под открытым небом, между двумя враждующими войсками, под выстрелами с обеих сторон, без пищи и надежды на спасение. Невозможно описать страдания этих выходцев. Многие женщины вышли беременны, – ужас и отчаяние ускорили их роды, – и в этом-то положении без призрения, без пристанища, на голой земле, в Октябрьские ночи, при громе свистящих над головами ядер, при виде голодной смерти, – ныне раздирали сердца солдат своими рыданиями и мольбами. Еще раз командующий цепью послал к Герцогу Виртембергскому описание этой картины, испрашивая дозволения: пропустить эту толпу. Закон войны был неумолим. Последовал новый отказ, новое строжайшее запрещение. – Более недели прожили тут эти несчастные, питаясь кореньями, травами и припасами, тайком им ночью даваемыми от сострадания солдат. Мало помалу толпа стала редеть – и исчезла. Трупы их были погребены на этом же месте. Оказалось, однако, что из 460 человек вышедших из города, найдено только 112 трупов. Куда же девались остальные? Разумеется, никто не разыскивал, – но всякий догадывался, что к чести человечества, солдаты и Офицеры на цепи стоящие, пропускали их по ночам, жертвуя чрез то собственною своею жизнью, если б нарушение приказа было открыто.
После ежедневных канонад, пожаров и взаимных нападений заложена наконец 1-я параллель против Иезуитен-шанца. Тут начался для нас новый род службы. Это были траншейные караулы. Надобно отдать справедливость, что этот род был довольно неприятный. Сидеть целые сутки в яме, быть поминутно осыпаемому проклятым картофелем (так прозвали мы картечи), по ночам наблюдать за падающими звездочками (так назывались бомбы), – и ложиться пред ними плашмя на землю, (это верное спасение при разрыве бомбы, бьющей вверх широким конусом) – и все это время но обыкновению голодать: – вот все траншейные удовольствия!
