355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рафаил Гругман » Стена Плача (повести и рассказы) » Текст книги (страница 8)
Стена Плача (повести и рассказы)
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:51

Текст книги "Стена Плача (повести и рассказы)"


Автор книги: Рафаил Гругман



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Но вдруг на пути его бронепоезда появился неотразимый иностранец.

Звали его Нгуен Ван Тхань. Иностранец был выпускником водного института и большим другом Советского Союза. Одно из этих обстоятельств, а может быть, и все сразу окончательно решили Валькину судьбу, а Петя, получив в ответ: «Ну и спи со своей полоумной бабкой!» уехал с горя на комсомольскую стройку.

Если вы меня спросите: «Что такое комсомольская стройка?» – я вам не отвечу. Я этого просто не знаю. Хотите, я вам расскажу про пионерский трамвай? Это почти одно и то же.


***

XXII съезд КПСС стал съездом надежды не только для Людиной мамы.

Весь 1961 год, начиная с 12 апреля, двор находился в лихорадочном возбуждении. Началась долгожданная героическая эпоха, и каждый, испытывая гордость за свою принадлежность к Великой стране, умиленно следил за динамичной хроникой героических будней: «Гагарин и Хрущев. Хрущев и Фидель. Фидель и Терешкова. Терешкова и Хрущев – ура!»

Все не в счет: и в подвале живущие Зозули, и перенасыщенные коммуналки, отсутствие воды, туалета, черт с ним, с туалетом, – утром можно вылить ведро в канализацию – когда МЫ (о, это великое советское МЫ, позволяющее чувствовать себя сопричастным всему – победе «Черноморца», революции на Кубе, судьбам Манолиса Глезоса и Патриса Лумумбы), МЫ, нищие, затравленно-дисциплинированные, только-только отстроившие руины, прорубили окно в сердце клятой Америки: «Куба – любовь моя, остров зари багровой…»; и вихрем в космос, выкуси Америка, он сказал: «Поехали!» – и до хрипоты в горле, до одури в глазах: «Ура-а!!.»

Но если быть хронологически точным, то в споре, что было раньше: курица пли яйцо, вначале было 12 апреля, а потом сентябрь шестьдесят первого, когда Парикмахера чуть не хватил удар: Евтушенко, «Бабий Яр», в «Литературке»…

– Шелла, ты только послушай, – восторженно вопил он:

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

Я всем антисемитам, как еврей.

И потому – я настоящий русский!

– Как он сказал! Как ему позволили? Нет, без ведома Самого опубликовать бы не посмели!

Ну а когда грянул октябрь и Хрущев выступил со своим докладом на съезде – изумление, растерянность, восхищение, все слилось в одном слове «надежда»: «прощайте, годы безвременщины» и «бездны унижений».

А затем еще один доклад – от одного потрясения к другому.

Через 20 лет коммунизм! Господи! Какое великое счастье жить в этой стране. Только бы дожить до восьмидесятого, когда будет полное изобилие, можно будет, бесплатно ездить в трамвае:

– Читай, Шелла, там так написано: иметь квартиру, телефон…

И чудесный лозунг «От каждого по способностям – каждому по потребностям» просто не мог не нравиться. Не имея особых к чему-либо способностей и закрываясь стандартным: «Я больше не могу», отовариваться сполна, по потребностям – какой дурак, если он не чересчур умный, не захочет при коммунизме жить.

Я хочу! Я очень хочу жить при коммунизме. И Изя Гейлер, и Валька Косая, и Петя Учитель, и Мишка Майер, и Изя Парикмахер, и Зозули – все хотят там жить. Только бы прожить еще двадцать лет без войны!

Изя Парикмахер подал заявление о приеме в партию. Его не приняли, и он не обиделся. В душе он считал себя коммунистом.

Шая– патриот его успокаивал: «Не волнуйся, тебя еще примут!»

Он послал уже две поздравительные телеграммы съезду и сейчас помогал Юрию Алексеевичу Дубовцеву писать письмо в ЦК. После нескольких вариантов они выбрали наиболее краткий и убедительный.

«Дорогой Никита Сергеевич! Я, Дубовцев Юрий Алексеевич, был мобилизован а армию 14 июля 1941 года. В составе 25-й Чапаевской дивизии участник героической обороны Одессы и Севастополя. В июле 1942 года после окончании героической обороны Крыма вместе с большой группой бойцов Красной Армии я попал в плен к немцам. В плен я попал раненым, без патронов и ничем себя не посрамил. В феврале сорок пятого я пыл освобожден американцами и несмотря на проверки в „Смерше“ 5 лет провел в заключении. Несмотря на свое боевое прошлое участником войны я не считаюсь. Прошу Вас дорогой Никита Сергеевич, в свете решении исторического съезда рассмотреть мое заявление, и чтобы мне не было стыдно перед моими детьми, а также сослуживцами 9 мая, считать меня участником войны и выдать положенную мне медаль ''За победу над Германией».

Весь шестьдесят второй год «Известия» печатали биографии реабилитированных военных. Какие имена! Но главное, 11 июля – Николаев, 12 июля – Попович, а затем шестьдесят третий год: 14 июля – Быковский, 16 июля – Терешкова!

И в тот же год, не давая никому передохнуть от восторгов, невиданный в истории брачный союз трех любящих сердец.

О любви втроем наш двор кое-что уже знал, и я не буду пересказывать вам хрестоматию, тем более, что Мопассан из меня никудышный, но чтобы так, в открытую, на весь ликующий Союз – о, это было впервые.

В день массовых свадеб, 8 ноября 1963 года, двор умиленно наблюдал за неожиданно ставшими счастливыми Николаевым и Терешковой и, благо тогда еще не было мексиканских телесериалов, гадал, кто из них больше любит сияющего между ними Хрущева.

Трехлетняя Региночка Парикмахер также смотрела телевизор.

– Мама, а наш папа тоже генеальный секеталь? – неожиданно вопрошает она и па недоуменный вопрос мамы: «Почему ты так решила?» – категорически заявляет:

– А он тебя тоже любит.

– Абрам, ты только послушай, какой умный ребенок, – прерывает ее бабушка. – Иди ко мне, ласточка, дай я тебя поцелую, и никому больше это не говори.

«Генеальный секеталь» ничего не слышит. Хотя именно этот вопрос он задаст через двадцать лет начальнику одесского ОВИРа на неожиданное: «Вы-то зачем едете? У вас прекрасная работа, трехкомнатная квартира…»

– Простите, а могу ли я в этой стране стать генеральным секретарем КПСС? – после чего тот молча поставит свою подпись.

Это будет потом, а пока он курит во втором дворе вместе с Борей Вольшанскнм и убеждает того в скорой парламентской победе левых сил во Франции и Италии.

Вдруг – о, это неожиданное вдруг, оно всегда некстати – вдруг прорвало трубы, ударили морозы, пропало масло, судья дал пенал, сионисты подкупили, а ЦРУ взорвало. Вдруг, когда все уже уверовали в правдивость Изиных слов, из соседнего парадного с диким криком и со спущенными штанами выскакивает во двор молодая женщина. Самые отчаянные, а всегда находятся те, кому море по колено, рванули в парадное – к застали там мужчину тоже со спущенными штанами, растерянно глядящего на свое обосранное хозяйство.

– Тише, – умоляюще просит он, – за дверью жена.

А теперь по порядку. В счастливый для семьи Николаевых день за стеной также отмечалась годовщина свадьбы. И в порыве чувств, нахлынувших после принятия спиртного, захотелось вдруг неким М. и Ж., состоявшим до того в особых отношениях, несмотря на присутствие за столом своих половин, выяснить отношения еще раз.

Только они начали их выяснять, как Ж. вдруг говорит М.: «Выключи свет! Неровен час кто-то выйдет».

И тогда М., прижимая правой рукой Ж. и пятясь задом к выключателю, протягивает вверх левую руку (попробуйте, легко ли это сделать) и… хватается за оголенный провод.

Ну а дальше все по законам физики: М. – проводник. Ж. – потребитель.

Это какой, третий закон Ньютона: сила действия равна силе противодействия, но направлена и противоположную сторону? Так что реактивная сила, катапультировавшая Ж. во двор, оказалась равна силе, с какой Ж. отблагодарила проводник М.

Все это М. рассказал приютившему его ни пару минут Боре Вольшанскому.

Если бы Боря был художником, то еще один живописный шедевр «Купание красного коня» украсил бы аукцион в Сотби, по увы…

На телеэкране Никита Сергеевич заканчивает произносить тост и целует невесту.

Праздник продолжается.

Немыслимо представить, что через год Хрущева тихо снимут, и почти все, мой герой – исключение, воспримут это с удовлетворением. Перебои с продуктами, очереди, ежедневное поучительное мелькание его на экране – все это вдруг станет дико раздражать и породит массу анекдотов, один из которых запомнился до сих пор: «Что будет, если дать кулаком по лысине?» – «Все будет».

Кончалась навеянная глотком свободы эпоха романтизма, более точно названная оттепелью, как бы в предчувствии, что возможны впереди еще и заморозки, и гололед.

Наступило время лицемерия, когда один удивляясь, другие восхищаясь бунтом одиночек, третьи упорно не замечая и слепо подчиняясь силе системы – все вместе находили в себе силы мирно с ней сосуществовать, где надо – подыгрывая, где надо – подмахивая: время, правила игры которого удачно подмечены и анекдоте о пяти противоречиях социализма: "Все недовольны, но все ГОЛОСУЮТ «за».


***

20 июля 1966 года где-то над Уралом на высоте десять тысяч метров в нарушение всех запретов командир авиарейса Одесса – Новосибирск включил радиотрансляцию матча сборных СССР – Чили, и прорывающееся сквозь треск эфира: «Мяч у Паркуяна…» возвращало меня в одесский аэропорт.

Я знал, что мама глядит мне и спину, запоминаются последние взгляд и жест, и если я обернусь – именно это она и запомнит. Слабость. Я должен идти, не оборачиваясь, чтобы чувствовала она уверенность мою.

Еще через полгода, а потом еще через год, и еще… В ночь на 1 января я буду ждать четырех часов утра по новосибирскому времени, чтобы одновременно с Одессой встретить Новый год.

Во двор я, по сути дела, не вернулся, изредка попадая наездами, а затем и вовсе… Поэтому о дальнейшем! судьбе героев его знаю не много.

Вадик Мулерман из девятнадцатой квартиры уехал с родителями в Харьков и счал впоследствии известным эстрадным певцом.

Председателю Конституционного суда почти девяносто, полуслепой и полуглухой, он живет с дочерью в Израиле. Изя с Шеллой в Америке, а вот Изя Гейлер, Женька Суворов и Мишка Майер как жили, так и живут в третьем дворе…

Валька Косая, извините, мадам Тхань. живет во Вьетнаме, у нее две дочери, больше похожие на отца, чем на мать.

А где Петя Учитель – ума не приложу…

Одесса. Восемь лет спустя

В юношеские годы я любил темноту. Когда смеркалось, я выходил на прогулку, и в зависимости от времени года выбирал один из двух маршрутов. Летом – тропинки парка Шевченко. О том, что в кустах могут твориться всякие безобразия, прятаться грабители, или, не дай Бог, насильники, я и не предполагал.

С годами предпочтения меняются – к темноте я уже не стремлюсь. Даже если встречаюсь с особами противоположного пола. В конце концов, темноту можно организовать у себя дома. А началась боязнь темноты более восьми лет назад. За месяц до эмиграции я начал обход родственников и, выйдя от сестры, желая укоротить путь к трамваю, пошёл между домами. И… шагнул в приямок. Разбитые очки, трещина на переносице и немножечко крови – не самый худший вариант. Невинно пролитая кровь? Пустяки по сравнению с тем, что было пролито в мировой истории.

Усваивать уроки – дело благое. Когда через восемь лет я вновь посетил Одессу, вторично проверять нос на прочность не стал. Лена заказала по телефону такси, которое должно было отвезти меня к Ирочке. О том, что я счастливчик – обладатель четырёх двоюродных сестёр и стольких же племянниц, – отдельный разговор. Как и то, что сёстры и племянницы разделились поровну, по две на каждом полушарии.

В назначенное время раздался телефонный звонок: «Бежевого цвета такси ожидает вас у парадной».

Лена и Сана спустились со мной. Поцелуи, объятия, последние напутствия. Едва мы отъехали, таксист не выдержал:

– Вы приехали из-за рубежа?

– Почему вы так решили? – попытался я выразить удивление, хотя, на самом деле, открытие льстило – чем-то УЖЕ отличаюсь от местных. А ведь ещё в детстве так хотелось хоть понарошку минут пять побыть иностранцем, с которым бы носились почтительно и показывали Потёмкинские деревни – не получилось! «Ага! – догадался я прозорливости таксиста, – футболка с видом Музея Хоккейной Славы в Торонто, шорты, кроссовки „Guess“ – точно, самый, что ни есть, настоящий иностранец».

– Вы так бурно прощались, – разочаровал таксист, – как будто расстаётесь надолго.

– Вы правы. Я из Нью-Йорка, – подтвердил я и не удержался – предъявил водительские права штата Нью-Йорк.

– Это мне знакомо, – водитель бросил небрежный взгляд на главный американский документ. – Я на траке всю Америку исколесил. А вообще-то, я десять лет как оттуда вернулся.

– Вернулись?! Вы были постоянным жителем США и вернулись?!

– Не прижился.

– Как такое может произойти? Вы были нелегалом? – я не мог поверить, что в девяносто четвёртом году можно добровольно бросить вожделенную Америку и вернуться в полунищую страну, только-только, и не известно надолго ли, открывшую свои границы.

– Никак нет. Имел статус. Грин-карту получил.

– Понять сложно… – продолжать разговор не хотелось, пожизненных неудачников насмотрелся немало.

Водитель не замолкал: «Я сидел полгода в тюрьме, – признался он, – а когда вышел, устроиться на работу не мог. Пятно в биографии лет на десять».

С опаской я покосился на таксиста. Я приехал в Нью-Йорк в девяносто шестом. К этому времени Джулиани успел навести порядок, и город установил рекорд снижения преступности: за год выбросил на улицы до тысячи трупов. Естественно, на квадратный километр плотность огня оказалась разной. Гарлем – не Брайтон, а Бронкс – не Манхеттен. Но раньше, как писали газеты, на Брайтоне властвовал Иваньков, и криминальные разборки были не редкостью среди жителей Южного Бруклина.

– За что же вас? – осторожно спросил я «бывшего авторитета».

– За дочь. Она встречалась с восемнадцатилетним юнцом, а я был против. Как ни объяснял, что этот наркоман ей не пара, – не действовало. Вот и избил её ремнем. Не по голому телу, конечно. Через одежду. А дружок её, рад стараться, вызвал полицию. Приехали, сфотографировали следы побоев, и на полгода упекли меня за решётку.

– Разве нельзя было выйти из тюрьмы под залог? Хотя бы до суда. Нанять адвоката.

– А где его взять? На всё нужны деньги. Отсидел полгода за дочь, а потом – никуда. В любой анкете при устройстве на работу есть вопрос: находились ли вы в тюрьме? Как его избежать? Лгать нельзя – у них всё на компьютере. Помыкался-помыкался и говорю жене: «Хватит! Пора возвращаться».

– А дочь?

– С нами, конечно. Куда ей, малолетке, деться? Дурочке восемнадцатилетней. А брат с семьей – все остались там, в штате Мичиган.

Мы подъехали к дому сестры. Счётчик остановился на восьми гривнах. – Полтора доллара, – механически перевёл я по курсу и вытащил портмоне.

– Возьмите, – водитель протянул визитку, – будете куда ехать, или в аэропорт отвезти – звоните. Я мигом. Да и так, видите, улицы пока у нас тёмные. Тротуары разбитые. Только центр хорошо освещён и приведен в порядок.

Получил деньги, поблагодарил.

– Осветить фарами подъезд?

– Спасибо, здесь достаточно освещено.

– Бизнесы своё дело делают! – в его голосе появились нотки гордости. – Как вы Одессу находите? Правда, теперь её не узнать? Столько новых памятников! Вчера, на день рождения города ещё четыре добавилось. Мицкевичу, Маразли, апельсину, и, дай Бог памяти,… грекам… «Фелики Этерия».

Памятник апельсину я увидел в ночь перед его открытием. Вместе с Серёжей Мартыновым, пресс-атташе «Черноморца», я совершал прогулку по заповедной Одессе. На пересечении Пушкинской и Ланжероновской возле вновь сооружаемого памятника – небольшая толпа. Подошли поближе. Брезент, под которым на постаменте пряталось нечто загадочное, снят, и странная композиция – три миниатюрные лошади, а в упряжке нечто огромное, издали похожее на земной шар, предстало перед нами.

– Памятник апельсину. Готовятся к открытию, – прокомментировал Серёжа суету рабочих и с видом знатока добавил: «В повозке – апельсин с вынутой долькой. На её месте должна быть фигура императора Павла I».

В темноте разглядеть императора сложно, но чтобы ни у кого не возникало сомнений, кому установлен памятник, у подножия две разъяснительные плиты. Читаем на первой: «Наш город был в 1800 году на краю гибели. Едва создавшийся, он был внезапно лишён всех предоставленных ему привилегий. На Одессу обрушилась немилость Императора Павла. Все работы по строительству порта были приостановлены; купечество сворачивало дела. Господствовало всеобщее уныние». (А. де Рибас).

Переходим к другой плите: «Тогда одесситы отрядили до Павла I делегацию с 3 тыс. апельсинов из Греции, которые были с благодарностью приняты императором. В Одессу посланец Г. Раксомати вернулся с указом императора на его благословение и 25 тыс. рублей на развитие города. Одесситам вернули будущее! Апельсин спас город».

Полегчало. Так ли это? Моему поколению неведомо. Впервые я попробовал апельсин, пожалуй, после окончания института. Возможно, был у меня случайный опыт и раньше, но он не запомнился. Так что, не получив должного воспитания, и по сей день я отношусь к нему равнодушно. Зато о курице я мог бы говорить часами.

Поэтому, ничего не имея против увековечения памяти апельсина и соблюдая принятую на Западе политкорректность, я отдал бы должное молодому цыплёнку. Где-нибудь на Маразлиевской, желательно, поближе к пятому номеру, установил бы ему памятник с надписью: «Он отдал себя целиком». И подпись: «Одесские вундеркинды». И для того, чтобы окончательно воздать птице должное, на территории Одессы и области объявил бы курицу священным животным, по аналогии с индийской коровой, с запретом на убийство и употребление в пищу. Вот тогда справедливость восторжествовала бы полностью.

Памятник Григорию Маразли, одному из самых почитаемых градоначальников Одессы, 2 сентября открыт был на Греческой площади. Место удачное – центрее не бывает. И памятник впечатляет – солидный, вдумчивый. Одно лишь обидно, не мог бы он хоть раз в году постоять на Маразлиевской? Нам ведь ничего не досталось! Мемориальная доска на Маразлиевской, 2, на доме, где жил Куприн, и всё. Постоялый двор на пересечении Маразлиевской и Базарной, в котором, по преданию, в первую ночь пребывания в Одессе останавливался Пушкин, снесён. Фасад дома на Маразлиевской, 5, на который претендует автор заметок, обезглавлен – за время его отсутствия два бронзовых льва уплыли на металлолом. Сплошные безобразия! Невзрачной Базарной и то повезло больше – Багрицкий и Евгений Катаев (Петров).

Список благодеяний Маразли огромен. Причина, по которой и через сто лет после его смерти он почитаем, кроется в одном слове – «меценат».

Нынешним одесским бизнесменам оно малознакомо. Я был в доме одного из самых богатых людей Одессы, который с гордостью говорил мне: «Этот город принадлежит нам».

– Кому это «нам»?

– Нам, деловым людям. Смотри, – показывал он мне город из окна «Мерседеса». – Это здание целиком принадлежит мне, это – тоже, казино принадлежит Х., моему товарищу. Этот банк выкупил Y. Тоже мой друг. И так – весь центр города.

Я был принят в его доме. Сауна, бильярдная, внутренний дворик с бассейном, домашний кинотеатр, гараж на два автомобиля (один предназначен для того, чтобы возить детей в школу), прислуга на кухне, круглосуточная охрана.

Архитектура фасада выполнена в духе постмодернизма. Не многие преуспевающие американские врачи или адвокаты со скромным годовым доходом в полмиллиона долларов могут позволить себе подобные микродворцы. Например, моя знакомая, вице-президент достаточно известной американской компании, живёт в Манхеттене, на 71-й Вест, в кондоминиуме, за который она ежемесячно выплачивает банку шесть тысяч долларов. Её двуспальная квартира выглядит значительно скромнее виденных мною одесских, перестроенных из бывших коммун. Однако нынешнему поколению одесских бизнесменов слава Третьякова, Саввы Морозова или того же Маразли не грозит. Слово «меценат» не из их словаря. А даже если они и пообещают чего-то, на другой день легко передумывают, прикрываясь фразой капризного ребёнка: «Моё слово. Хочу – даю. Хочу – забираю».

На этом мне и хотелось бы завершить первую часть путевых заметок. Печальной она не выглядит. Маразли не сразу же стал меценатом. Богатство досталось ему от отца, купца первой гильдии, в начале девятнадцатого века, разбогатевшем на торговле пшеницей. Он его только приумножил.

Глядишь, и наши бизнесмены прославятся во втором поколении. И восстановят львов на Маразлиевской, 5, и одесскую киностудию, некогда известную, а ныне заброшенную и никому не нужную. Не я ведь придумал, Екклесиаст: «Всему своё время, время разбрасывать камни, и время собирать».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю