Текст книги "Морской ястреб (др. изд.)"

Автор книги: Рафаэль Сабатини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Терпение – вот всё, что от него требовалось. И он не только не роптал на судьбу, пославшую ему это испытание, но, уповая на близкое вознаграждение, с радостью переносил его. Год близился к концу, и ещё до наступления следующей зимы в Пенарроу появится молодая хозяйка, в чём сэр Оливер так же не сомневался, как и в неотвратимости смены времён года. Однако, несмотря на безграничную уверенность в будущем счастье и терпение, с которым он ожидал его, бывали минуты, когда в душу его закрадывалось смутное предчувствие притаившейся опасности и беды. Когда он пробовал разобраться в своих неясных переживаниях и найти им разумное объяснение, то неизменно приходил к выводу, что их порождает сама чрезмерность счастья, словно для того, чтобы несколько унять радостное биение его сердца.

Однажды, за неделю до Рождества, ему случилось по какому-то незначительному делу отправиться в Хелстон. Три дня на всём побережье бушевала вьюга, и не покидавший своего дома владелец Пенарроу предавался досужим размышлениям о том, какой по счёту снежный вихрь заметает его владения. На четвёртый день ураган истощил силы, небо очистилось от туч и окрестности, одетые снежным покровом, заискрились в ослепительных лучах солнца. Сэр Оливер приказал подать коня и по скрипящему под копытами снегу выехал из Пенарроу. Он быстро закончил дела и уже в полдень был на пути к дому, как вдруг заметил, что его конь потерял подкову. Он спрыгнул с коня и, взяв его под уздцы, пошёл через залитую солнцем долину между Пенденнисом и Арвенаком, напевая на ходу. Так он дошёл до кузницы в Смитике. Около кузницы собралось несколько рыбаков и крестьян, так как за отсутствием поблизости таверны кузница служила местом встреч окрестных жителей. Кроме крестьян и странствующего купца с гружёнными товарами лошадьми здесь же стояли сэр Эндрю Флэк, пастор из Пенрина, и мастер Грегори Бейн – судья из Труро. Сэр Оливер хорошо знал их обоих и, ожидая, пока подкуют его коня, вступил с ними в дружескую беседу. В тот день всё, начиная с потери подковы и кончая встречей с названными джентльменами, складывалось крайне неудачно, так как в то самое время, когда сэр Оливер стоял около кузницы, на дороге, ведущей из Арвенака, показался мастер Годолфин.

Как рассказывали впоследствии сэр Эндрю и мастер Бейн, по виду Питера можно было заключить, что он возвращался с попойки – так раскраснелось его лицо, так ярко горели глаза, так глухо звучал голос, так дико и глупо было всё, что он говорил. Вероятно, они не ошибались в этом предположении, ибо мастер Годолфин, как, впрочем, и сэр Джон Киллигрю, имел слабость к канарскому. Питер был из тех людей, что во хмелю особенно скандальны, или, выражаясь иначе, пропустив несколько бокалов и отпустив вожжи, он становился совершенно неуправляем. Стоило молодому человеку увидеть сэра Оливера, как его природный норов взыграл и пришёл в то состояние, о котором я говорил, причём не исключено, что присутствие пастора и судьи ещё больше раззадорило его. Вполне возможно, в затуманенном сознании Питера всплыло воспоминание о том, как он ударил сэра Оливера, а тот посмеялся над ним и заявил, что этому никто не поверит.

Подскакав к стоявшей около кузницы группе, мастер Годолфин так резко осадил коня, что бедное животное почти село на задние ноги, однако сам наездник удержался в седле. Затем по снегу, превратившемуся около кузницы в сплошное месиво, он подъехал к дверям и злобно посмотрел на сэра Оливера.

– Я возвращаюсь из Арвенака, – без всякой на то необходимости сообщил Питер. – Мы говорили о вас.

– Более достойный предмет для беседы вы, конечно, не могли найти, – улыбаясь, заметил сэр Оливер, но в его суровом взгляде мелькнуло беспокойство, хотя опасался он отнюдь не за себя.

– Вы правы, чёрт побери! Вы и ваш распутный родитель – весьма захватывающая тема.

– Сэр, – заметил сэр Оливер, – в своё время я уже выразил вам сожаление в связи с отсутствием у вашей матушки того, что называется женской порядочностью.

Эти слова вырвались у сэра Оливера в порыве гнева от нанесённого ему неслыханного оскорбления, под воздействием слепой ярости, мгновенно охватившей его при виде раскрасневшегося и ухмыляющегося Питера. Ответ ещё не успел слететь с его губ, как он уже раскаялся в нём, и раскаяние его было тем более сильнее, чем громче звучал хохот, которым крестьяне встретили его тираду. В эту минуту Оливер отдал бы половину состояния, лишь бы вернуть свои слова назад.

Лицо мастера Годолфина мгновенно изменилось, будто с него спала маска. Из пунцового оно сделалось мертвенно-серым; глаза Питера сверкали, рот нервно подёргивался. Какое-то время он пожирал своего врага взглядом, затем приподнялся на стременах и взмахнул хлыстом.

– Собака! – прорычал он. – Собака!

И его хлыст прорезал на смуглом лице сэра Оливера ярко-красную борозду.

С криками ужаса и гнева все, кто присутствовал при этой сцене, включая пастора и судью, бросились между ними. На сэра Оливера было страшно смотреть, а во всей округе не было человека, не знавшего, что задевать его опасно.

– Стыдитесь, мастер Годолфин! – воскликнул пастор. – Если ваш поступок приведёт к беде, я расскажу о вашем возмутительном нападении. Ступайте прочь!

– Идите вы к чёрту, сэр, – глухим голосом ответил мастер Годолфин. – Я не позволю этому ублюдку порочить имя моей матери. Клянусь Богом, я не остановлюсь на этом. Или он пришлёт ко мне своих секундантов, или я при каждой встрече буду награждать его ударом хлыста, как норовистую лошадь. Слышите, сэр Оливер?

Сэр Оливер не ответил.

– Вы слышите? – проревел Питер. – На этот раз здесь нет сэра Джона, и вам не на кого свалить нашу ссору. Приезжайте прямо ко мне, и удар хлыста воздаст вам по заслугам: тот, что вы только что получили, – всего лишь задаток.

И, глухо рассмеявшись, он с такой яростью вонзил шпоры, что его конь чуть не опрокинул судью и пастора.

– Эй вы, пьяный дурак, – крикнул ему вдогонку сэр Оливер, – подождите меня, и вам уже не придётся сидеть в седле!

В ярости сэр Оливер приказал вывести коня и поспешил отделаться от пастора и мастера Бейна, пытавшихся удержать и успокоить его. Он вскочил в седло и пустился в погоню за Питером.

Пастор взглянул на судью, но тот лишь плотно сжал губы и пожал плечами.

– Юнец пьян, – покачав седой головой, произнёс сэр Эндрю, – он не в том состоянии, чтобы предстать пред Создателем.

– Но, по-видимому, весьма стремится к этому, – ответил мастер Бейн, судья. – Едва ли я ещё услышу про эту историю.

Судья заглянул в кузницу. Мехи стояли без дела, а кузнец, покрытый копотью и облачённый в кожаный передник, прислонясь к косяку, слушал рассказ крестьян о случившемся.

– Клянусь честью! – произнёс мастер Бейн, очевидно бывший большим охотником до аналогий. – Место выбрано на редкость удачно. Сегодня здесь выковали шпагу, чтобы закалить её – понадобится кровь.

Глава 4
ПОСРЕДНИК

Пастор выказал намерение отправиться за сэром Оливером и предложил судье присоединиться к нему. Но судья, посмотрев на кончик своего длинного носа, заметил, что, по его мнению, подобный шаг ни к чему не приведёт, что все Тресиллианы крайне необузданны и кровожадны и что под горячую руку любого представителя этого семейства лучше не попадаться. Сэр Эндрю, который не отличался излишней отвагой, нашёл, что слова судьи не лишены известной доли здравого смысла, и, вспомнив, что ему хватает и собственных неприятностей из-за сварливости его супруги, решил не усложнять себе жизнь чужими заботами. Мастер Годолфин и сэр Оливер, заявил судья, сами затеяли эту свару и, Бога ради, пусть сами её и улаживают, а если, выясняя свои отношения, они случайно перережут друг другу глотки, то округа избавится от пары не в меру буйных забияк. Торговец объявил их безумцами, чьи повадки недоступны пониманию здравомыслящего горожанина. Остальным – рыбакам и крестьянам – не на чём было пускаться в погоню, даже если бы у них и возникло такое желание.

Итак, все разошлись, чтобы разнести весть о бурной ссоре и пророчество о неминуемом кровопролитии. Подобное предсказание основывалось исключительно на том, что свидетели ссоры слишком хорошо знали, как скор на расправу сэр Оливер. Но в этом-то они как раз и ошибались.

Пустив коня в галоп, сэр Оливер поскакал по дороге вдоль реки Пенрин и вслед за мастером Годолфином промчался через мост, ведущий в городок того же названия. В сердце сэра Оливера горела жажда кровавого мщения. Все, кто видел его бешеную скачку и успел разглядеть бледное от ярости лицо, изуродованное красным шрамом, говорили, что его можно было принять за дьявола.

Он въехал в Пенрин, когда солнце уже зашло и сумерки, постепенно сгущаясь, переходили в ночь. По-видимому, колючий морозный воздух несколько охладил сэра Оливера, поскольку, оказавшись на противоположном берегу реки, он придержал неистовый бег коня и постарался привести в порядок сумбур гневных мыслей, мелькавших в его голове. Он вспомнил клятву, которую три месяца назад дал Розамунде. Это подействовало на сэра Оливера словно удар в грудь и заставило изменить прежнее намерение, в результате чего конь, нёсший нашего джентльмена, перешёл с галопа на иноходь. Сэр Оливер похолодел при одной мысли о том, насколько близко он оказался к крушению всех своих надежд на счастье. Что значит удар хлыста какого-то мальчишки, если ответ на него может разбить всю жизнь? Даже если его назовут трусом, уклонившимся от мести обидчику, какое это имеет значение? Более того – тот, кто осмелится на такое обвинение, на себе самом сможет убедиться в его лживости.

Сэр Оливер поднял глаза к тёмно-сапфировому куполу небес, на которых морозным блеском сияла одинокая звезда, и всем сердцем возблагодарил Бога за то, что ему не удалось нагнать Питера Годолфина в тот момент, когда душа его была одержима безумием.

Примерно в миле от Пенрина он свернул на дорогу, что начиналась у речной переправы и, взбегая вверх, огибала уступ холма, и направился к Дому, едва касаясь поводьев. Оливер редко выбирал эту дорогу. Обычно он предпочитал кружной путь через Трефузис-Пойнт, чтобы хоть издали взглянуть на стены дома, где обитала Розамунда, и бросить взгляд на её окно. Однако в тот вечер он решил избрать самый короткий и, следовательно, наиболее безопасный путь. Проезжая мимо Годолфин-Корта, он мог снова встретить Питера, а памятуя о своём недавнем гневе, сэр Оливер видел в нём достаточно красноречивое предупреждение не только не стремиться к таким встречам, но во избежание худших бед всеми силами уклоняться от них. И предупреждение это было так убедительно, а страх перед собственной необузданностью, доказательством которой служили недавние события, так велик, что сэр Оливер решил на следующий же день уехать из Пенарроу. Всё равно куда, но уехать. Можно было поехать в Лондон и даже отправиться в плавание – хотя не так давно, после настойчивых просьб Розамунды, ему пришлось навсегда отказаться от этой мысли. И всё же он должен уехать, должен – на то время, пока Розамунда не станет его женой, – как можно больше увеличить расстояние, отделяющее его от Питера Годолфина. Девять месяцев изгнания! Ну что же, ничего страшного. Лучше изгнание, чем постоянная угроза быть вовлечённым в какую-нибудь историю, исход которой может обречь его на вечную разлуку с Розамундой. Он напишет ей письмо, и она, узнав о сегодняшних событиях, поймёт и одобрит его выбор.

Когда сэр Оливер подъезжал к Пенарроу, он уже окончательно утвердился в своём решении. От этого, равно как и от уверенности в том, что подобные действия послужат надёжной гарантией будущего счастья, настроение его значительно улучшилось.

Сэр Оливер сам отвёл коня в стойло. У него было два конюха, но одного он отпустил на Рождество к родителям в Девон, второму же приказал лечь в постель. Малый простудился, а сэр Оливер всегда заботился о своих слугах.

Войдя в столовую, сэр Оливер увидел, что стол уже накрыт к ужину, а в огромном камине ярко горит огонь, наполняя просторную комнату приятным теплом и отбрасывая красноватые отсветы на трофейное оружие, гобелены и портреты усопших Тресиллианов, украшавшие стены. Услышав шаги хозяина, в комнату вошёл старый Николас и поставил на стол высокий канделябр.

– Вы задержались, сэр Оливер, – сказал слуга, – да и мастера Лайонела нет дома.

Что-то ворча и хмурясь, сэр Оливер пытался разбить ногой полено в камине, и оно шипело под его влажным каблуком. Вспомнив Малпас и про себя проклиная легкомыслие Лайонела, он молча снял плащ и кинул его на дубовый сундук у стены, на котором уже лежала шляпа. Затем он сел на стул, и Николас принялся стягивать с него сапоги. Когда с этим делом было покончено, сэр Оливер приказал подавать ужин.

– Мастер Лайонел скоро вернётся, – сказал он, – принесите мне что-нибудь выпить. Сейчас мне это нужнее всего.

– Я сварил глинтвейн из канарского, – объявил Николас, – в такой морозный вечер, как сегодня, сэр Оливер, для ужина лучшего и пожелать нельзя.

Слуга удалился и вскоре вернулся, неся кружку из просмолённой кожи, над которой клубился ароматный пар. Хозяин сидел в той же позе и хмуро смотрел в огонь. Всё ещё думая о брате и Малпасе, он был настолько поглощён этими мыслями, что на какое-то время забыл о своих собственных делах. Кому, как не ему, следовало бы вмешаться и постараться вразумить брата, размышлял он, это его долг. Наконец он встал и направился к столу. Здесь он вспомнил о заболевшем конюхе и спросил о нём Николаса. Узнав, что больному не лучше, он взял чашку и налил в неё дымящегося глинтвейна.

– Отнесите ему, – сказал он. – Это лучшее лекарство при его болезни.

Со двора донёсся стук копыт.

– Вот наконец и мастер Лайонел, – сказал слуга.

– Да, это, без сомнения, он, – согласился сэр Оливер. – Вы можете идти. Здесь есть всё, что ему понадобится.

Сэр Оливер хотел удалить Николаса из столовой до того, как появится Лайонел, поскольку был твёрдо намерен отчитать брата за его глупые выходки. По зрелом размышлении сэр Оливер пришёл к заключению о необходимости такого выговора, тем более настоятельной в связи с его скорым отъездом из Пенарроу. Старший брат решил не щадить младшего для его же блага.

Сэр Оливер залпом выпил глинтвейн, и, когда он ставил кружку на стол, снаружи послышались шаги Лайонела. Затем дверь распахнулась, и Лайонел остановился на пороге, в смятении глядя на брата.

– Итак… – начал сэр Оливер, оборачиваясь к брату, и тут же замолк. Картина, представшая его взору, остановила готовые сорваться с его губ упрёки; более того – он мгновенно забыл о них.

– Лайонел! – задыхаясь, крикнул сэр Оливер, вскакивая. Лайонел, шатаясь, вошёл в комнату, закрыл за собой дверь и задвинул один из болтов. Потом, прислонясь к двери спиной, обратил к брату лицо. Он был смертельно бледен, и под глазами у него расплылись большие тёмные круги. Правую руку без перчатки он прижимал к боку; рука была залита кровью, которая просачивалась между пальцами, капала на пол. На правой стороне жёлтого колета расползлось тёмное пятно, происхождение которого не представляло загадки для сэра Оливера.

– Боже мой! – воскликнул он, подбегая к брату. – Что случилось, Лал? Кто это сделал?

– Питер Годолфин, – со странной усмешкой ответил Лайонел.

Ни слова не произнёс на это сэр Оливер, лишь заскрежетал зубами и с такой силой сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони. Затем, обняв юношу, который после Розамунды был самым дорогим для него существом, помог ему подойти к огню. Лайонел упал на стул, где только что сидел сэр Оливер.

– Какая у вас рана, мой мальчик? Клинок вошёл глубоко? – почти с ужасом спросил он.

– Пустяки, рана поверхностная. Но я потерял очень много крови. Думал, что истеку кровью, прежде чем доберусь до дому.

С поспешностью, выдававшей его страх, Оливер выхватил кинжал, разрезал колет и рубашку и обнажил белое тело юноши. Быстро осмотрев его, сэр Оливер вздохнул свободней.

– Вы – сущий ребёнок, Лал, – с облегчением сказал он. – Разве можно продолжать путь, даже не подумав остановить кровь, и из-за пустячной раны так много её потерять – даром что это испорченная кровь Тресиллианов. – И после пережитого ужаса облегчение его было столь велико, что он рассмеялся. – Посидите здесь, пока я позову Николаса помочь мне перевязать вашу рану.

– Нет! Нет! – с испугом воскликнул юноша и схватил брата за рукав. – Ник не должен ничего знать. Никто не должен знать, иначе я погиб.

Сэр Оливер с изумлением посмотрел на брата. На губах Лайонела вновь появилась странная судорожная усмешка, и на этот раз в ней читался явный испуг.

– Я с лихвой отплатил за то, что получил. К этому часу мастер Годолфин стал таким же холодным, как снег, на котором я его оставил.

Увидев внезапно застывший взгляд и на глазах бледнеющее лицо брата, Лайонел почувствовал, что ему становится не по себе. Почти бессознательно разглядывал он тёмно-розовый шрам, разгоравшийся тем ярче, чем бледнее становилось лицо сэра Оливера. Но, будучи слишком занят собой, он даже не подумал выяснить, откуда взялся этот шрам.

– Что вы хотите сказать? – наконец глухо спросил сэр Оливер.

Взгляд сэра Оливера становился всё страшнее; и Лайонел, не в состоянии более выдержать его, опустил глаза.

– Он это заслужил, – почти огрызнулся Лайонел в ответ на упрёк, читавшийся в каждом мускуле статной фигуры сэра Оливера. – Я предупреждал его не попадаться мне на дороге. Но нынче вечером… Мне кажется, им овладело безумие. Он оскорбил меня, Нол. Он говорил такое, что не в человеческих силах было стерпеть, и… – Он пожал плечами и замолчал.

– Ну, полно, – тихо сказал сэр Оливер. – Прежде всего займёмся вашей раной.

– Не зовите Ника, – быстро проговорил Лайонел с мольбой в голосе. – Как вы не понимаете, Нол? – И в ответ на вопросительный взгляд брата объяснил: – Неужели вы не поняли, что мы дрались почти в полной темноте и без свидетелей? Это… – он глотнул воздуха, – это назовут убийством, хотя у нас был поединок. Если узнают, что именно я… – Он задрожал, в его глазах, обращённых на брата, появилось что-то дикое, рот подёргивался.

– Понимаю, – произнёс сэр Оливер, которому наконец всё стало ясно, и горько добавил: – Вы безумец!

– У меня не было выбора, – с жаром возразил Лайонел. – Он пошёл на меня с обнажённой шпагой. Право, мне кажется, он был пьян. Я предупредил его, что ждёт того из нас, кто останется в живых, но он заявил, чтобы я не утруждал себя опасениями на его счёт. Он наговорил столько гнусностей обо мне, о вас и обо всех, кто когда-либо носил наше имя… Он ударил меня шпагой плашмя и пригрозил заколоть на месте, если я не стану защищаться. Разве у меня был какой-нибудь выбор? Я не хотел убивать его! Бог мне свидетель, не хотел, Нол!

Не говоря ни слова, сэр Оливер подошёл к столику, на котором стоял таз с кувшином, налил воды и так же молча вернулся к брату, чтобы перевязать ему рану.

После истории, рассказанной Лайонелом, никто не мог бы обвинить его в случившемся, тем более сэр Оливер. Чтобы понять это, ему достаточно было воскресить в памяти своё собственное состояние во время погони за Питером, вспомнить, что только ради Розамунды – точнее, ради своего будущего счастья – он обуздал тогда свой яростный порыв.

Промыв рану брата, сэр Оливер достал из шкафа чистую скатерть и кинжалом разрезал её на несколько полос. Он расщипал одну из них и, чтобы остановить кровотечение, крестом наложил корпию на рану – шпага прошла через грудные мускулы, едва задев рёбра. Затем он приступил к перевязке, проявляя в этом деле ловкость и искусство, приобретённые в морских походах.

Закончив, сэр Оливер открыл окно и выплеснул в него розовую от крови воду, после чего собрал куски скатерти, которыми промакивал рану, и вместе с прочими свидетельствами только что проведённой операции бросил их в огонь. Он ясно видел серьёзность положения и считал, что даже Николас, чья преданность не вызывала у него сомнений, не должен ничего знать. Малейший риск был недопустим. Лайонел прав в своих опасениях: поединок без свидетелей, каким бы честным он ни был, рассматривается законом как убийство.

Наказав Лайонелу завернуться в плащ, сэр Оливер отодвинул засов и пошёл наверх, чтобы найти для брата свежую рубашку и колет. На площадке он встретил Николаса, спускавшегося по лестнице, и задержал его разговором о больном груме, проявляя, по крайней мере внешне, полное спокойствие. Затем, чтобы избавиться от слуги на время, которое потребуется для поисков всего необходимого, он под предлогом какого-то мелкого поручения отослал его наверх.

Вернувшись в столовую, сэр Оливер помог брату одеться, стараясь возможно меньше беспокоить его из опасения сдвинуть повязку и вызвать новое кровотечение, затем, подобрав окровавленные колет, жилет и рубашку, бросил их в камин, где уже догорали остатки разрезанной на куски скатерти.

Через несколько минут Николас, войдя в столовую, увидел обоих братьев спокойно сидящими за столом. Если бы он мог как следует рассмотреть Лайонела, то непременно бы заметил, что, помимо непривычной бледности, покрывавшей его лицо, весь облик молодого человека как-то неуловимо изменился. Но он ничего не заметил: Лайонел сидел спиной к двери, и не успел Николас пройти несколько шагов, как сэр Оливер отослал его, заявив, что им ничего не надо.

Николас удалился, и братья вновь остались одни.

Лайонел едва притронулся к еде. Его мучила жажда, и он выпил бы весь глинтвейн, если бы Оливер из опасения, что у брата разовьётся лихорадка, не остановил его и не заставил пить одну лишь воду. За всё время умеренной трапезы – у обоих братьев не было аппетита – никто из них не проронил ни слова. Наконец сэр Оливер встал из-за стола и медленными, тяжёлыми шагами, выдававшими его состояние, направился к камину. Он подбросил в огонь несколько сухих поленьев, взял с высокой каминной полки свинцовую банку с табаком, задумчиво набил трубку и, вытащив короткими щипцами уголёк из камина, раскурил её. Затем он вернулся к столу и, остановившись около Лайонела, прервал затянувшееся молчание.

– Что послужило причиной вашей ссоры? – угрюмо спросил он.

Лайонел вздрогнул и слегка отпрянул.

– Право, не знаю, – ответил он и уставился на катышек хлеба, который нервно разминал между большим и указательным пальцами.

– Неправда, Лал.

– Что?

– Это неправда. Вам не провести меня. Вы сами сказали, что предупреждали Питера Годолфина не стоять у вас на дороге. Что за дорогу вы имели в виду?

Лайонел поставил локти на стол и сжал голову руками. Ослабевший, измученный нравственно и физически, молодой человек уже другими глазами смотрел на увлечение, повлекшее за собой столь трагические последствия. У него не было сил отказать брату в том единственном, о чём он просил, – в доверии. Напротив, ему казалось, что, доверившись Оливеру, он найдёт в нём покровителя и защитника.

– Во всём виновата эта распутница из Малпаса, – признался Лайонел.

Глаза сэра Оливера сверкнули.

– Я считал, что она совсем другая. Я был глупцом, глупцом! – Юноша разрыдался. – Я думал, она любит меня, и хотел жениться на ней. Клянусь Богом, хотел!

Сэр Оливер тихо выругался.

– Я верил ей. Я думал, она чистая и добрая. Я… – Лайонел остановился. – Впрочем, кто я такой, чтобы даже сейчас обвинять её! Ведь это он, подлая собака Годолфин, развратил её. Пока он не появился, у нас всё шло хорошо. А потом…

– Понятно, – спокойно заметил сэр Оливер. – Полагаю, вам есть за что благодарить Питера, раз именно он открыл вам глаза на эту потаскуху. Мне следовало предупредить вас, мой мальчик. Но… Наверное, я плохо старался.

– Нет, это не так!

– А я говорю – так, и если я говорю, Лайонел, вы должны мне верить. Я бы не стал порочить репутацию женщины, не будь на то причин. И вам следует это знать.

Лайонел поднял глаза на брата.

– Боже мой! – воскликнул он. – Я просто не знаю, чему верить. Меня, как куклу, дёргают то в одну, то в другую сторону.

– Оставьте все сомнения и верьте мне, – сурово сказал сэр Оливер и, улыбнувшись, добавил: – Так вот каким развлечениям втайне предавался добродетельный мастер Годолфин! М-да… О, людское лицемерие! Поистине бездонны твои глубины!

И сэр Оливер от души рассмеялся, вспомнив всё, что мастер Годолфин, строя из себя истового анахорета, говорил про Ралфа Тресиллиана. Вдруг его смех оборвался.

– А она не догадается? – мрачно спросил он. – Я говорю о шлюхе из Малпаса. Она не догадается, что это ваших рук дело?

– Догадается?.. Она? – переспросил молодой человек. – Сегодня, чтобы поиздеваться надо мной, она стала вспоминать Годолфина, и тогда я пообещал ей немедленно разыскать этого мерзавца и свести с ним счёты. Я скакал в Годолфин-Корт, когда настиг его в парке.

– В таком случае, сказав, что он первым напал на вас, вы ещё раз солгали мне.

– Он и напал первым, – поспешно возразил Лайонел, – я и опомниться не успел, как он уже соскочил с коня и набросился на меня с бешенством дворовой собаки. Он так же был готов к схватке и стремился к ней, как и я.

– Тем не менее эта особа из Малпаса знает достаточно, и если она расскажет…

– Нет! – воскликнул Лайонел. – Она не посмеет, ради своей репутации не посмеет.

– Пожалуй, вы правы, – согласился сэр Оливер. – Она действительно не посмеет; на то, если подумать, есть ещё одна причина. Все хорошо знают репутацию этой особы и настолько ненавидят её, что если станет известно, что она была поводом вашего поединка, по отношению к ней примут меры, о которых уже давно поговаривают. Вы уверены, что вас никто не видел?

– Никто.

Куря трубку, сэр Оливер ходил взад и вперёд по комнате.

– Тогда, думаю, всё устроится, – наконец сказал он. – Вам надо лечь в кровать. Я отнесу вас в вашу комнату.

Сэр Оливер поднял брата на руки и, как младенца, отнёс наверх. Он подождал, пока Лайонел задремал, затем спустился в столовую, закрыл дверь и придвинул к камину массивный дубовый стул. Так он просидел у огня далеко за полночь, куря трубку и предаваясь невесёлым мыслям.

Он сказал Лайонелу, что всё обойдётся. И действительно, всё обойдётся… для Лайонела. Но каково ему самому хранить в душе такую тайну? Не будь убитый братом Розамунды, ему и дела не было бы до всей этой истории. Подавленность сэра Оливера объяснялась, надо признаться, отнюдь не гибелью мастера Годолфина. Питер вполне заслужил подобный конец, каковой, как нам известно, мог наступить гораздо раньше от руки самого сэра Оливера, если бы Розамунда не была его сестрой. Весь ужас создавшегося положения заключался в том, что её родной брат пал от руки его брата. После Оливера Розамунда больше всех на этом свете любила Питера; как и для Оливера – Лайонел был самым дорогим после Розамунды существом. Оливеру была близка и понятна боль Розамунды: он переживал её и сострадал ей, чувствуя свою сопричастность со всем, чем жила его возлюбленная.

Наконец он встал, проклиная в душе распутницу из Малпаса, из-за которой на его и без того нелёгком пути встало ещё одно серьёзное препятствие. Он стоял в задумчивости, облокотясь о каминную доску, поставив ногу на чугунную собачью голову у края решётки.

Ему оставалось только одно – молча нести бремя тайны, храня её ото всех, даже от Розамунды. При мысли о необходимости обманывать возлюбленную сердце сэра Оливера обливалось кровью. Но выбора не было: иначе он навсегда потеряет её, а это было выше его сил.

Итак, приняв решение, сэр Оливер взял свечу и отправился спать.