Текст книги "Рыба"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Погодин Радий Петрович
Рыба

Радий Петрович ПОГОДИН

РЫБА

Рассказ

– Сигнал эхолота устремлялся вниз, пронзал толщу воды, отражался от донных скал, от песчаных наносов, от предметов, плавающих и затонувших. Он оповещал обо всем, что встречалось на его пути, – искал рыбу. Искал между двумя пределами – дном и поверхностью моря.

* * *

Все было серым – море, небо, деревья и воздух, только трава казалась жидкой зеленью, словно не росла она, не зрела, а была выплеснута из стеклянной банки, где в керосине отмокали кисти.

Женька стоял на косе. По одну сторону море, по другую – залив, большой, как Чудское озеро. И еще одна "акватория" – затон, где отстаивались мелкие рыбачьи суда и лодки, где на сваях горбатился рыбный склад; нижние венцы склада недавно меняли, они были белыми, отчего все сооружение как бы приподнялось и, кренясь, зависло над тусклой водой.

Узкий канал с мокрыми травянистыми берегами соединял затон с заливом.

Круторебрый колхозный баркас шел по каналу с промысла; дизелек глухо стучал, оставляя такое чувство, что стучат и живут за стеной, а здесь все измышлено чьим-то бедным воображением.

Баркас подвалил к колченогому складскому причалу; дизелек, хохотнув, заглох; Женька побежал, боясь пропустить рыбу.

Рыбу уже сгрузили и теперь взвешивали, ставя корзины на обитую алюминием платформу амбарных весов. Рыбу всегда сравнивают с серебром, только рыба еще серебристее, кое-где с позолотой, кое-где с воронением, кое-где подтонированная розовым, зеленым или сиреневым. Удивляло Женьку, что такая тяжелая на вид и такая холодная, она всегда оказывалась и теплее и легче.

Рыбаки сидели в ящиках. Мелкие папироски хрупко дрожали в их красных набухших пальцах. Возле кладовщицы, которая записывала улов в книжку с копирками и, сердясь, поправляла эти копирки, подрагивал поджарый мужчина в замшевой куртке. Мужчина приехал утром на "Жигулях" с ленинградским номером. В руках он держал новенькое оцинкованное ведро и все подвигался к кладовщице, и улыбался, боясь, что она его не заметит.

– Видите ли, сам я не мастер рыбу ловить. Невезучий, как говорится...

– Я уже вам сказала – погодя отпущу. Дайте мне с делом справиться. Кладовщица еще пуще осердилась на свою книжку с копирками.

Поджарый отошел к рыбакам, достал пачку заграничных сигарет, вытряхнул их веером на ладонь, предлагая не стесняться.

– Мужики, рыбца нету? – В глазах его светилась тоскливая ненависть ко всей существующей на земле рыбе.

Рыбаки дымили своими мелкими папиросками, и только один в суконной, давно потерявшей цвет фуражке сказал:

– Эва! Рыбец-то когда идет? В мае.

– Готового. Вяленого. Как в Ленинград приеду? Они же рыбца спросят, чтобы его черт побрал!

– Может, у кого сохранился, – сказал рыбак. – У нас нету.

Остальные молча курили. Но поднялся молодой парень, задавил окурок каблуком и, не сказав ни слова, пошел к поселку. Мужчина в замше как бы надвое раскололся: одна его половина стремилась за парнем, другая цеплялась за сидевших здесь рыбаков.

– Может быть, у него есть? – спросил он жалобно, взывая к той справедливости, по которой нельзя человека мучить, даже если он унижается.

– Может, и сохранился, – сказал рыбак в суконной фуражке.

Замшевый побежал догонять парня. Догнав, заскакал боком; его поджарые ноги то опережали кирзовую поступь рыбака, то отставали, вырисовывая некие обещающие фигуры.

– Плевал я на всех рыбцов, чтобы так клянчить, – сказал Женька.

Кладовщица подняла на него задумчивые, затуманенные счетом глаза. Рыбаки даже не шелохнулись.

* * *

На единственной длинной улице вдоль канала стояли позеленевшие от времени кирпичные дома, крытые черепицей. На краю поселка, где когда-то были небольшие каналы, а сейчас заболотилось все, темнели громады дощатых сараев, пришедших в негодность, так как подходили они для единоличной зажиточности, но для колхозного дела были все же малы. На другом конце, неподалеку от уходящего в море широкого пирса, белели колхозные постройки из силикатного кирпича, такие странные среди черепицы и затвердевшей плесени. Но было в них что-то настойчивое, как в белом, проклюнувшемся из земли ростке.

Женька туда пошел, к новым ремонтным мастерским. Перебрался через отводную канаву по небрежно брошенной доске; середина доски уже выгнила, рядом был мост, но многие жители, по всему видать, предпочитали эту дорогу.

В высокой траве тлели старые лодки. Смола с них осыпалась, в днищах зияли дыры. Одна лодка была сломана поперек, вот уж правильно говорят скорлупа. Именно в ней, каждый в своей половине, сидели двое мальчишек, один Женькиного возраста, другой маленький. Они, наверное, спорили перед приходом Женьки. В выражении лица старшего еще сохранилась непоколебимая истина, у младшего – разрушительное сомнение. Старший глянул на Женьку, подумал немного и ухмыльнулся.

– Вы на голубой "Волге" приехали?

– На голубой. – Женька кивнул.

– Откуда будете?

– Из Ленинграда.

– Прозвище у тебя есть?

– Нет, а что?

Младший завозился в своей полулодке и пробурчал:

– Прозвища только у дураков бывают.

– А ты откуда знаешь? – спросил старший. Рот его растянулся в улыбке широкой и щедрой, как арбузный ломоть. – Вот ведь какой, маленький, а все знает – будущий академик культуры. Меня Куницей зовут, кличка такая. Он Пафнутий.

– Старинное имя, – сказал Женька с рассудительностью, приличной для первого знакомства.

– Это не имя. Потому что Пафнутий пыхтит.

Пафнутий действительно запыхтел.

– Вы не раздеретесь? Не нужно. Я не люблю, когда Куницу колотят.

– Помолчи-ка, Пафнутий. – Куница развалился в своей половине лодки, как в кресле, спросил беспечально: – Ты из Ленинграда гостинцев привез? Пафнутий конфеты шоколадные любит. И мармеладные тоже.

Пафнутий сглотнул слюну. Женька посмотрел на братьев пристальнее: по шершавости щек, по глазам, отводимым в сторону, угадал что-то похожее на сиротство.

К тому времени, когда они уже съели батон с колбасой и, не торопясь, доедали конфеты, Женька знал, что отец мальчишек в Атлантике ловит рыбу, а мама уехала в райбольницу рожать мальчика и что деньги, которые она им оставила на пропитание, они промотали.

– Мы с Пафнутием пожили, – хвастал Куница. – Ух мы с ним пировали! Что хотели ели. От пуза.

– А с родителями разве не что хотели? – спросил Женька.

– Обязательно. Но не то. У родителей спрашивать надо. Когда спрашиваешь, какой пир? Мы как следует пировали, на всю катушку.

– Зато теперь с пустым брюхом, – пропыхтел Пафнутий.

– Ну и что? – Куница обхватил Пафнутия за плечи, сейчас они сидели все вместе в одной половине лодки, поцеловал его в щеку шоколадными губами.

Куницына ласковость смутила Женьку, в их семье поцелуи считались делом предосудительным. В Куницыных же глазах светилась ясная любовь к брату, гордость и нежность, которые он не собирался ни от кого прятать.

– Ну, Пафнутий, ну, пузан. Не помрем! – Куница повернулся к Женьке и пояснил простодушно: – Нас соседи подкармливают. Или в столовой – по вечерам там кафе "Волна"... У нас тут народ со всех мест, как соберутся в "Волне", так всяк про свое. Ни складу ни ладу, зато душевно. И накормят, и про жизнь растолкуют.

– Я в "Волну" не пойду больше, – пропыхтел Пафнутий. – Чего мы там без денег, как нищие... – Пафнутий далеко высунул язык, слизывая шоколад со щеки.

– Я же тебе сказал: я знаю, как заработать. Я с рыбаками на сейнере пойду. Худо-бедно, они мне ведро рыбы за работу отвалят. Я ее продам – вон тут сколько желающих. – Куница вдруг глянул на Женьку отчужденно и мимолетно. – Вы, наверно, тоже за рыбой приехали?

– В определенном смысле, – сказал Женька.

– Правильно, сейчас смысла нет. Когда рыбец идет или угорь – за каждым кустом машина. Спортивный лов у нас запрещен, иначе набьется любителей, рыбакам не протиснуться будет. Они берут на измор чувств председатель и тот рыдает.

– Возьми меня, – сказал Женька, поддавшись нахлынувшему вдруг вдохновению.

Оба брата уставились на него, голубоглазые и белобрысые, у обоих верхняя губа полнее нижней, что придавало им вид удивленный и немного обиженный.

– Я тебе рыбу отдам.

Братья переглянулись, выпятили верхнюю губу еще дальше.

– Какую рыбу? Мы же тебе говорим – у нас спортивный лов запрещен. Нарвешься, будь здоров будет.

– Нет. Ты пойми. Ты меня с собой на сейнер возьмешь, наверно, и мне за работу ведро рыбы дадут.

Пафнутий запыхтел с облегчением, Куница задвигался, дружелюбно шлепнул Женьку по плечу.

– Ты хоть плавать умеешь?

– Даже дельфином...

– Ты хоть сто метров проплывешь, худо-бедно?

– Может, и километр смогу, если не торопиться.

Куница выпрямил спину, шею вытянул, словно в животе у него бурление пошло. Посидел так, не мешая противоборствовать чувству ответственности и желанию не быть одиноким в своей опасной затее, затем обмяк, но спросил с пристрастием:

– Как в море берег найти, когда туман?

– По ветру. Ночью ветер всегда к берегу дует.

– Когда туман, ветра нету. По мертвой волне надо... Как стемнеет, приходи на это место. Я ждать буду.

Пафнутий запыхтел неодобрительно, пожал худенькими плечами, успев при этом почесать щеку о плечо, и предостерег:

– Простудишься. Теплую рубашку надень.

* * *

Раз или два в году отцом овладевало беспокойство, глаза его становились рассеянными, движения замедленными, слова невпопад.

– Накатило, – говорила мама.

– Да, да, – отвечал отец. – Пора! – Он выпрашивал отпуск за свой счет хотя бы неделю, собирал снаряжение, подходящее к времени года, и уезжал. Но чаще всего это случалось, когда отец с мамой отдыхали на юге.

Мама рассказывала:

– Черное море! В доме отдыха кружок "Подводная охота". Ныряй, стреляй. Не хочешь – лови рыбу удочкой с лодки. Любители ловят. Сдают на кухне, им жарят бычков. Бычок вполне приличен на вкус.

– Игорь Николаевич ловил бычков? – вежливо интересовалась бабушка.

– Нет, он удрал на Дунай.

Бабушка восклицала:

– Дунайская селедка – царская рыба! А что он привез с Дуная?

– Не знаю. Не видела.

В их семье в разговорах был принят стиль иронической простоты: друг над другом слегка подтрунивали, но говорили как бы через перегородку, больше для вежливости, не нагружая беседу чувством и любопытством друг к другу. Женькиному отцу этой самой иронии перепадало немного больше, чем остальным, он же негромко хмыкал в ответ и отмалчивался, улыбаясь.

Дед сказал:

– Интересное, понимаете, получается дело. Вдумайтесь. Стал он кликать золотую рыбку... Приплыла к нему рыбка, спросила: "Чего тебе надобно, старче?" Занимательный вопрос. Право, вот мне – чего мне надобно? Что-то, наверное, есть...

Бабушка поджала слегка подкрашенные губы, вокруг которых, как трещинки на старинном фарфоре, насеклись морщинки.

– Ты такой же, как и твой Игорь Николаевич. – Своего зятя бабушка называла по имени-отчеству, упорно добиваясь, чтобы он наконец это заметил. – Женьку от вас нужно оградить. Три рыбака для любой семьи многовато. Куда будем рыбу девать?..

* * *

Эхолот щелкал и щелкал, искал рыбу между двумя пределами...

Прошлым летом бабушка с дедом укатили в Кисловодск поправлять здоровье, маму послали в командировку, отец собрал удочки, прихватил сына, и они направились на Мурман. Сначала на поезде ехали, затем на попутном грузовике, после – морем шли, на пузатом суденышке, называемом "дорой". Шум дизелька никак не мог заглушить тишины.

Когда они прибыли в Песчанку, ночь накрыла и землю, и воды низко висящим витражом, набранным из прозрачных, чисто окрашенных полос. Море подступало к порогам деревни, неподвижное, как бы остекленевшее. Спать легли в темной избе. Она шептала, нависая над спящими потолком и иконами, как согнувшаяся над постелью старуха знахарка. Утром изба засветлела, но шепот остался.

– Это песок за стеной, – объяснил отец.

Первым, что поразило Женьку, когда он выбежал на улицу, было море. Не мощью своей, не беспредельностью – Женька видел моря Балтийское, Черное и Каспийское – это море ушло! Оно сверкало вдали все сужающейся полосой. Женьке показалось, что оно навсегда покидает деревню, сплывая за горизонт в глубокую впадину. Пирс, к которому они причалили ночью, шел посуху, похожий на пустую, высохшую многоножку. Потом ошалелый Женькин взгляд зацепился за что-то совсем несуразное, то были якоря. Именно – якоря. Одни лежали, другие стояли на песке торчком. От якорей змеились цепи к завалившимся набок судам. И железные белые катера с красными днищами, и деревянные "доры" лежали на песке. Смоленые карбасы, задрав носы, толпились возле высоких свай, украшенных сверху донизу водорослями и зеленой слизью.

Женька побежал к морю мимо облупленных днищ, задранных палуб и накрененных мачт, мимо этого странного шторма в безветрии. Поскользнулся в луже на чем-то живом и трепещущем – маленькая, с ладонь, белобрюхая камбала взбурлила воду и прикрыла себя песком. Женька замедлил шаги. В лужах изгибались красно-желтые звезды, в ямах у свай колыхались медузы, прозрачные пузыри с пунцовой начинкой. Женька понял – отлив.

Он и завтракал с этим чудом в глазах.

Деревня – серебристые избы, крытые тесом, – поднималась вверх по песчаному белому берегу. На крутизне стояли сосны, как бы пораженные молнией. Удар – они скрючились, да так и остались, не вырастая.

В деревне было так чисто, что вопреки разуму начинало казаться, будто люди покинули этот берег, захватив с собой все до последней завалящей соломинки.

И тишина, как бы музейная, несовместная с жизнью.

Отец сказал:

– Оттого, что животных нет, особенно куриц. Ни коров, ни овец.

– А вот же собака...

Белая с черным грудастая лайка с шерстью длинной, росисто сверкающей и как бы вздыбленной, высоко подняв голову, пробежала мимо, вкрадчивой рысью взбежала на пирс, села там в самом конце и уставилась в море.

Женька вздохнул восхищенно.

– Они, наверно, в деревне не гадят, наверно, бегают за околицу.

И околицы в этой деревне не было. Ни заборов, ни изгородей, ни дворов для скота, только древние избы из толстых бревен, вдоль которых винтообразно ползли трещины. Сети, вывешенные на берегу полукилометровыми рядами для просушки, тоже казались серебряными, наверно от соли. Лишние колья составлены шалашами. Запасные мачты и весла уложены на колки, вбитые в стену приземистого рыбного склада. Все открыто. И ни клочка сена, ни бумажки на белом песке.

Рыбаки у сарая сидят, молча курят папироски, крепкие и дешевые. И одежда на них крепкая, как бы и не обмятая.

За деревней Женька с отцом наткнулись на рядок струганых, источенных песком столбиков. Столбики едва дорастали до щиколотки. К одному из них была прибита жестяная звезда.

– Кладбище, – объяснил отец. – Вершинки крестов. Дюна на деревню идет.

Женька глядел долго – дюна стиснула деревню со всех сторон, набилась под ступени крылец, кое-где навалила завалин чуть не под самые окна.

– И деревню засыплет, – сказал он, жалея.

– Ни в коем случае. Эти избы – как поплавки. Жители подведут под избу новый венец или два, она и вынырнет. Если песок разгрести, избы увидятся башнями. Но древние срубы всегда наверху.

В этот же день отец уехал с рыбаками на острова. Женька остался в тихой деревне с молчаливыми хозяевами-стариками, не расспрашивал их что да как, и они смотрели на него одобрительно, словно он уже знал нечто самое важное. Скучал ли он, собирая звезды и ловя мелкую пикшу на дергалку? Ему казалось – все же скучал.

Когда вернулся отец и они тронулись в Ленинград, Женька, глядя в темное окно поезда, видел эту вечную деревню, в которой не было шума и мелочей, отвлекающих человека от прозрачных восходов солнца, от пылающих на две трети неба закатов, от уходящего и приходящего моря, от древних изб, сохранившихся в первозданном виде, от погоста, где никогда не бывает тесно.

– Ну как? – спросил Женьку отец.

– Занятно, – ответил Женька, негромко похрустывая купленным в ресторане яблоком.

Узнав от Женьки, что на Мурмане ловится семга, бабушка сказала:

– Семга – царская рыба! Надеюсь, вы с Игорем Николаевичем привезли семгу? Ах, не привезли! – Маме бабушка посоветовала: – Тебе нужно дочь родить, непременно. Иначе к старости останешься без понимания. Женька в отца. Ты ему про Фому, он тебе про Ерему.

* * *

На рейде зажглись буи. Узкие тропки бежали по спокойной воде. Мир стал похож на бутыль из темного стекла – вокруг мгла, и лишь вверху – там, где горло, – горит одинокая звездочка. На дне бутылки стоят Куница и Женька, и такое ощущение у них, будто сделаешь шаг – и ударишься лбом о холодную гладкую стену. В поселке перестреливались телевизоры, орали транзисторы и магнитофоны, комбайн "Фоника" пел в вечернем кафе по-польски. Пахло водорослями, прелой водой. Суда и лодки в затоне терлись бортами. Что-то хлюпало, что-то скрипело, вздыхало, все еле-еле, едва ухом уловишь. Звуки поселка и звуки моря не смешивались, не смешивались и запахи.

"Если ветра нет, откуда на воде шевеление?" – подумал Женька. И, словно угадав его мысли, Куница сказал шепотом:

– Мертвая зыбь. Где-то приливы, отливы, где-то подводные течения. Худо-бедно, вода в море всегда перемешивается, иначе бы оно прокисло: сколько в нем всего помирает и отмирает.

Попривыкнув к темноте, Женька различил на рейде рефрижератор, самоходную баржу – танкер, суда небольшие, малой осадки, для прибрежного пользования. Темная бутыль как бы лопнула, открыла для глаз и для ощущений и рейд, и поселок, и весь неусыпный мир.

"Зачем мне, собственно, эта рыба?" – подумал Женька. Куница сказал:

– Раздевайся. Одежду на голову привяжи. С берега не пойдем, пограничники прожектором схватят.

Гася свет буев и еле приметные блики, невесть откуда упавшие на воду, налетел белый луч, впился в бока перевернутых лодок, от них словно пар пошел. Луч дальше тронулся, вскипятил море. Как большущие пузыри, возникали на воде очертания катеров, шаланд и баркасов, повисли в светящейся пелене колхозные сейнеры.

– Под пирсом пойдем и поплывем сначала под пирсом, а как пирс кончится – по открытой воде. Ближе всех "Двадцатка" стоит – у кормы ялик. По-собачьи, чтобы без всплесков. – Куница уже разделся, Женьку ждал. – Ну, – сказал он, – пора.

Они пошли вдоль пирса и, пройдя несколько шагов, забрались под настил, где пахло дегтем и тухлой рыбой. Дно понижалось быстро. Через несколько шагов пришлось плыть. Женька тут же стукнулся лбом в сваю, пирс загудел – ему показалось, – а сам он пошел ко дну. Ему стало страшно, потом смешно, он поправил одежду, закрепленную на голове, пригляделся и как бы осознал окружающее его пространство; вода даже под пирсом, в тени, слабо светилась, бликовала, настаивалась то синим, то коричневым цветом, сваи же были плотными и черными, они четко вздымались и несли на себе тоже черный настил – в щелях светлело небо. Женька неторопливо поплыл за Куницей, не суетясь и от этого приобретая свободу движений. Он видел, где кончается пирс, – там пространство резко светлело. Подплыв к Кунице и уцепившись за сваю, Женька разглядел две пары ног, свисающих над водой. Куница прижал палец к губам.

– Дед, – послышался сверху молодой голос. – Ты испанок видел? – В вопросе слышалась грустная усмешка.

– А где мне их видеть? В нашем лесу они не водятся.

– Что же ты, за весь свой возраст нигде не бывал?

– Где же рыбаку бывать – небось где рыба. С Ильменя на Камчатку пошел, во Владивостоке работал, в Мурманске, в Астрахани, на море Аральском, потом снова на Ильмене, теперь здесь. В отпуск ездил, как водится, на курорт. А испанки... Нет, не встречались. Думаю, бабы как бабы.

– Циник ты, дед, – ответил молодой голос. – Женщин нельзя бабами называть, они будто птички... Ты что, и по телевизору испанок не видел?

– В телевизоре, смекаю, все на один цвет, серые.

– Блондинки тоже бывают. – Молодой вздохнул. – Заработаю, цветной телевизор куплю или в Калининград мотнусь, устроюсь на фрахт, весь мир повидаю.

– Лучше за рыбой иди, в тунцеловы.

– Тунец разве рыба? Это же чемодан, несгораемый сейф. Я рыбу люблю красноперую, с пушистым хвостом... Ленточка есть такая с бантиком, на шляпе. Вот чтобы талию у моей рыбки можно той ленточкой опоясать.

– Русалка тебе нужна, знать...

Куница прыснул, зажав рот ладонью. Голоса на минутку смолкли, затем дед сказал:

– Никак ты всерьез русалку накликал. Вроде хохотнуло...

– Если бы... Дед, дед, всякое чудо кончается простым конфузом: бутылка пустая по морю плавала и утонула, булькнула нам на прощание... Капитан придет, скажи – ждал его Коля и ушел на корабль.

– Подождал бы еще. Мне же его придется переправлять.

– Переправишь, тебе все равно делать нечего.

Коля спустился по деревянной лестнице, отвязал ялик, оттолкнулся от сваи веслом; ялик пошел, прорыв на воде борозду; в темноте борозда казалась глубокой, а ялик тяжелым. Женьке в нос ударили волны. Блики пошли плясать. Женька замерз и не сразу почувствовал, что Куница толкает его в плечо и кивает – поплыли.

* * *

Эхолот щелкал и щелкал. Неощутимо, как взгляд, обращенный внутрь души, к картинам памяти, где вечно плывет Золотая рыбка, устремлялись эховолны, искали в глубинах и близко к поверхности.

Старик сторож сидел на краю пирса, свесив ноги в стоптанных кирзовых сапогах. Ревматизм сверлил кости ног неторопливо и тупо. Боль поднималась от щиколотки, опускалась от колена и, сталкиваясь посреди голени, разогревала ее. Старику хотелось скинуть обувку, чтобы ветер остудил боль, привычную и надоевшую; старухи рыбачки тоскливо шутили: мол, у зажившихся на свете рыбаков на ногах вырастают клешни; давно это было, когда он вытирал нос подолом холщовой коротенькой рубашонки, он тогда все на свои ноги глядел и боялся, что обезобразятся они, такие ровненькие и бегучие.

Старик смотрел в темное море. Под ударами прожектора оно как бы оледенялось.

Думал старик о русалках, о водяных девах. Ведь когда-то возникло такое мнение. Мужики-водяные все, как один, страшные, бородатые, бородавчатые, даже царь – глаза как у жабы. Может, поэтому водяные девы-красавицы на берег лезут.

Старик посмеялся над этой мыслью. А русалок он видел однажды. На Крайнем Севере.

Промышляли рыбу в тундровых озерах. Опускали невод в одну прорубь, выстаскивали в другую, на другом краю озера. Тянули лошадьми. И на лошадях отправляли в поселок за тридцать верст. Пока рыбу грузили в розвальни, она замерзала и звякала, ударяясь друг о друга. Сиги в основном. Тогда он молодой был и солнце на севере было яркое – апрель был. Он с обозом пошел, один на двое саней.

Шли в невысоких скалах, по речке. Тогда он и увидел русалок. Они стояли на хвостах хороводом. В блеске и переливах. Ах, что тогда солнце делало! Обледенелые валуны сверкали, как бриллианты в царской короне. А на снегу радуги. А в радугах шесть русалок стоят на хвостах и тоже сверкают, жемчугами увитые.

Старик вспомнил, как перекрестился он, забормотал: "Свят, свят..." Край глухой, безлюдный. Но все же подошел к ним и обомлел. То была рыба! Шесть крупных нельмин стояли на хвостах, заледеневшие, смотрели в небо большими глазами. А вокруг никого, только круглая прорубь, уже затянутая зеленым льдом. Он хотел вырубить нельмам хвосты, погрузить рыбу на розвальни. Но не сделал. И радовался, что не сделал этого... Наверное, местные люди поставили рыбу свечками, чтобы легче потом найти ее, и приедут за ней на оленях.

На какое-то короткое время были русалки. Были от солнца, от горячей молодой крови. Раз были, так, значит, и есть.

И снова засмеялся старик, глядя в темное море.

* * *

Когда мальчишки подплыли к сейнеру, ялик уже был привязан к корме.

– Сколько он нас в воде продержал, худо-бедно. Зуб на зуб не попадает. Смотри не чихни... – Взобравшись в ялик. Куница подтянул его за веревку к сейнеру, по этой же веревке взобрался на борт, перевесившись оттуда, помог взобраться Женьке.

Они пробежали к надстройке и притаились. На соседнем судне играла музыка. Куница нащупал какую-то дверь, приоткрыл ее, звякнув ручкой.

– Камбуз. Согреемся малость. Трусы отожмем.

В камбузе было тепло. Пахло жареной рыбой. Они отжали трусы, растерли тело майками, но лишь после того, как надели фланелевые рубашки, брюки и кеды, Женька почувствовал, что шея его расслабилась, зубы перестали стучать.

Так же тихо они вышли из камбуза и полезли по железному трапу наверх, на спардек.

– Давай под брезент. – Куница приподнял край сложенного на спардеке брезента. Укрылись брезентом со всей осторожностью, но он все-таки шлепнул о металлический пол углом, тихо, как по воде ладонью.

– Звуки какие-то посторонние, – сказали внизу, – слышишь, то брякнет, то шлепнет...

– Это русалки. Они сегодня меня преследуют, больно я парень красивый. Я тебе, Захар, доложу: талия у них – как песня.

Женька прижался к Кунице, ощущая, как бьется Куницыно сердце; он старался не дышать и, пригревшись, задремал, наверное. Очнулся от шума, от буханья тяжелой обуви. Внизу говорили:

– Самолет передал: на горбатой банке косяк салаки стоит, тонн тридцать...

– Мореходы, как наше дело? Салака хорошо маринованная...

Задремав снова, Женька пропустил момент, когда сейнер снялся с якоря, и не вдруг почувствовал, как металл передает от двигателя ритмичное содрогание, как кренится надстройка. Услыхав шипение воды под форштевнем и словно боясь упасть с высоты, он обхватил Куницу и крепко к нему прижался. Все заскользило неудержимо и ушло в темноту.

Проснулся Женька от необычного света, бьющего сквозь веки, открыл глаза и, ослепленный, зажмурился. Над ним гремел неестественно громкий голос:

– Здорово, русалки!

Женька заслонил глаза ладонью, приоткрыл их и понял – прожектор.

– Как на судно проникли?

– Не кричи в мегафон, мы тебе, что, глухие? – ответил Куница.

Над ними нависал парень с плечами широкими, как качели, и скалил зубы; в свете прожектора парень был резко очерчен в небе и как бы парил. Пахло от него машинным угаром и керосином.

– Ясно. Сыпьте к капитану. – По голосу Женька угадал искателя красноперой рыбы. Парень вздохнул с шумным и нескрываемым притворством. Не везет мне нынче – непруха – со всех сторон исключительное разочарование.

Куница пояснил, толкнув Женьку в бок:

– Не робей, это механик Коля. Шумный он. Его Бухалом иногда называют, кличка такая.

– Я вот тебе побухаю! Сказал – сыпьте к капитану! Захар, выключай прожектор.

Выше, на мостике, раздался смешок, и прожектор погас. Глаза заломило от темноты, ни звезд, ни теней, только разноцветные вертящиеся круги. Механик Коля уже кричал внизу:

– Капитан, на спардеке две темные личности, я соображаю, они в Швецию собираются. Как ты лезешь? Переворачивайся! – Это уже относилось к Женьке. Обалдев от яркого света, от мегафонного голоса и темноты, Женька спускался по трапу вниз головой.

* * *

В рубке было тепло и очень светло.

Капитан посмотрел на ребят как бы вскользь.

– Вот какие русалки. Если я вас на погранзаставу? Там разберутся, пожалуй, что к чему и каким образом...

– Не доставите. Вы, товарищ Малыгин, сейчас за рыбой бежите на Горбатую банку, а на заставу вон какой крюк – рыба дожидаться не будет.

В рубке был еще один человек, его называли старпомом. Он засмеялся.

Куница разулыбался тоже и, как бы успокаивая капитана, добавил:

– Мы же не на экскурсию, мы же работать. Две пары рук пригодятся.

Капитан прощупал Женькины плечи. Женька ойкнул – после такого осмотра не то что рукой, пальцем не шевельнешь.

– Коля, покажись им, пусть узнают на будущее.

Механик Коля скинул куртку, выпятил грудь, упер кулаки в пояс, подал локти вперед. Под грудью у него возникла будто пещера. После этих маневров сделался он похожим на литую бетонную статую, раскрашенную для моряцкого утверждения в синюю и белую полосы.

– Капитан, спустим их на лине за борт, пусть носами свистят, рыбу приманивают. – Механик уселся на штурманский стол, застланный полушубком. – А если подумать – пусть привыкают к морю, может, капитанами вырастут или, как я, механиками.

Капитан стал в дверях, что-то долго глядел в темное море, невидимое в рубке из-за яркого электричества, но ощутимо присутствующее.

Над столом, где сидел Коля, похожая на столовское меню, висела инструкция в багетовой рамке. Женька прочитал про себя:

"КАПИТАН:

1. Пожарная тревога: общее руководство – находится на мостике.

2. Водная тревога: общее руководство – находится на мостике.

3. Шлюпочная тревога: командует шлюпкой, последним покидает судно".

"Про нас в инструкции ничего нет, – подумал Женька. – Мы не тревога".

Капитан Малыгин с костистой головой, выпуклым лбом, приподнятыми плечами, тоже костистыми и как бы распахнутыми, напомнил Женьке тех рыбаков из Песчанки: в глазах спокойная твердость, одежда крепкая, словно и необмятая.

– Старпом, – сказал он, – поди Захара смени, парень на вахте стоял и сейчас за рулем. Как маяк из-за мыска мигнет, повернешь прямо на зюйд. Скоро в квадрат придем.

Старпом ушел, подмигнув ребятам. Механик Коля поправил на голове новенькую фуражку.

– Ход у нас, товарищи будущие моряки, первое дело. Вот, к примеру, на этом сейнере. Называется он СЧС – средний черноморский сейнер, модифицированный для условий Балтики, машина триста лошадиных сил. На других сейнерах сто пятьдесят. Кто первый к рыбе успеет? Опять же – мы. Капитан у нас – с дипломом дальнего плавания, в Сингапуре бывал. Бригадир – самый лучший тралмастер на побережье. Механик – почти Кулибин. – Он ткнул себя в грудь. – Три раза в высшую мореходку поступал – не приняли. Говорят: "Коля, ты больше нас знаешь". Так что гордость имейте, не позорьте наш прекрасный передовой корабль. Полушубок видите? Это мне премия от капитана.

– Если я твой полушубок еще на столе увижу, выброшу в море, – сказал капитан. – Куница, что от матери слышно?

Куница шагнул вперед, словно капитан Малыгин подтянул его к себе взглядом.

– А что же еще – у нас только рыбаки нарождаются. Гошкой хотим назвать.

В рубку вошел рулевой. Остановился в дверях.

– Захар, отведи пацанов в кубрик, нечего им в рубке толкаться.

* * *

Носовой кубрик оказался маленьким помещением в форме треугольника. По сторонам рундуки, над ними койки, стол чуть сбоку, чтобы не загораживал проход. Блестит стол желтым лаком. Четверо рыбаков "козла" забивают. Остальные на койках и рундуках.

– Вот дело! – воскликнул игрок в "козла", сухолицый и долгоносый. Глаза его смотрели на ребят с усталой печалью. – Гляди, мореходы, щенят привели.

Рыбаки заворочались, приподняли головы.

– Пускай у вас посидят. – Захар поискал кого-то глазами, не нашел, спросил у долгоносого: – Голощекин, бригадир где?

– Бригадир в кормовой кубрик пошел. Он, дело, табачного духа не выносит. Голова у него закружилась.

– Дух есть, – согласился Захар. Мальчишкам он приказал: – Сидите здесь. Надо бы вас в кормовой кубрик перевести, там насчет воздуха легче. – И ушел, бухая по трапу тяжелыми сапогами.