Текст книги "Книжка про Гришку"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Чего? – спросил Гришка.

– Пластинка такая есть, заграничная, – объяснил парень, иносказательная. В русском толковании значит: у каждого человека свой подход и характер.

– Тяжело вам, – сказал Гришка. – А вы не пробовали перейти речку вброд?

– Для моих чувств вброд нельзя. Необходим мост красивый.

– Трудное дело...

Но парень уже Гришку не слушал, он снова лицом просветлел и опечалился – снова кричал на тот берег.

Гришка потихоньку слез с бревен и так, чтобы парень не заметил, огородами пробрался к дому напротив. Влез из огорода в окно и увидел: сидит Таня на диване, ноги под себя поджала, книгу читает – роман – и транзистор слушает.

– Здравствуйте, – сказал Гришка. – Вы тут транзистор слушаете, а на ваш берег кричат, докричаться не могут.

– Кто кричит? – спросила девушка.

– Тот и кричит, у кого чувства. У каждой самбы своя падейра.

– Что-что? – спросила девушка Таня.

Гришка объяснил:

– Падейра. Чего же тут непонятного – значит свой голос. А ваш транзистор могли бы и выключить, он вас, наверно, глухой сделал.

Девушка транзистор выключила. Прислушалась.

– Действительно, – сказала она. – Кто-то кричит. Как будто тонет.

– Может, и тонет, – сказал Гришка. Спрыгнул с подоконника и опять огородами побежал на улицу к парню Егору, что сидел на бревнах.

А девушка уже вышла. Посмотрела на парня и засмеялась. И пошла вдоль по улице по своей стороне. И парень засмеялся. И тоже пошел по улице по своей стороне. Они шли, как будто между ними протекала река и не было мостика, чтобы им встретиться.

– Ничего, – сказал Гришка. – Мостик, наверное, будет.

Он прибавил девушку Таню и парня Егора к толпе своих друзей. Поставил их на картине позади Ларисы Валентиновны. Но чтобы они не стояли так безразлично, он, поразмыслив, посадил их на белого коня Трактора верхом. Получилось красиво. А когда дорисовал картину, сел на бревна и задумался.

"Что ли, мне закричать на тот берег? Чувства у меня тоже хорошие". Он и не закричал еще, как его кто-то за плечо тронул. Обернулся Гришка позади него девочка Лиза стоит.

– Ты чего так громко кричишь? – спросила девочка Лиза. – Даже мой Шарик, на что вертлявый и озорной, и тот услышал.

– А ты чего такая нервная? – спросил Гришка. – Вдруг гроза, а ты нервная.

Девочка Лиза села рядом с Гришкой, повздыхала и рассказала историю, печальную до слез.

АХ, КАКОЙ ЖАБИК

Началась вся история с художника-живописца Мартиросяна. Зимой художник Мартиросян устроил в городе Ленинграде персональную выставку своих картин под общим названием "Моя волшебная новгородская родина". На всех картинах были изображены деревня Коржи и ее окрестности в таких ярких красках, что многие посетители выставки написали в книгу отзывов восторженные слова. И про себя решили не ездить в отпуск на Южный берег Крыма, на Кавказ или в Прибалтику, но поехать именно в Коржи, полюбоваться красотой Валдайских угоров. Взрослые посетители выставки взяли своих детей, а те, естественно, взяли своих собак. Собаки все с родословными, такими длинными и неистребимыми, как корень растения под названием "хрен". Все, как одна, с медалями за красоту и породу.

Дачные дети ходили по берегу реки, водили своих собак на поводках, друг на друга смотрели свысока – каждый считал, что его собака неизмеримо выше по происхождению, чем все другие. На красоту окрестностей они не смотрели – все на своих собак смотрели, чтобы те не испачкались, предположим, в навозе, поскольку по улице ходит деревенское стадо и испачкаться породистой собаке можно в один миг.

Девочка Лиза ничего про собачью чистопородность не подозревала. Она подобрала себе щенка, который случайно оказался в деревне Коржи и, дрожа от дождя и холодного ветра, пришел ранней весной к ней на крыльцо и поцарапался в дверь. Он был совсем маленький, с совсем голым брюхом. Уши у него печально висели, с хвоста капала сырость. Глаза смотрели на Лизу с мольбой. Девочка Лиза была счастлива со своим щенком, которого за круглый вид прозвала Шариком. Счастье их кончилось именно в тот момент, когда девочка Лиза, обидевшись на Гришку и Пестрякова Валерия, пошла презирать их в свой палисадник, где пышно росли цветы.

"Гришка глупый, Пестряков грубый, – думала Лиза. – Не стану я с ними дружить. Они мне совсем не подходят".

Щенок Шарик попытался лизнуть Лизу в нос, чтобы хоть таким образом развеять ее настроение.

– Шарик, Шарик, – сказала Лиза, – я сейчас привяжу тебе золотую ленточку на шею и пойду с тобой на берег реки, где гуляют культурные дети со своими красивыми собаками. А на этих бескультурных Валерку и Гришку я обижена на всю жизнь.

Обида – ах! – это трудное слово, но как оно легко произносится. Именно в этот момент Пестряков Валерий, чинивший рогатку, поежился и попросил маму:

– Мам, закрой дверь, сильно дует.

Гришка споткнулся, коленку ушиб. А дядя Федя, высунувшись в окно, осмотрел ясное небо.

– Тучи, – сказал дядя Федя. – Сгущаются.

Лиза привязала Шарика на золотую ленточку, вплела себе в косу золотой бант, надела золотое платье и прошлась со щенком по берегу реки, там, где прохаживались и прогуливали своих собак посетители выставки. Лиза шла носик кверху, губы шнурочком шелковым. Взрослые посетители, нужно им отдать справедливость, говорили с ласковыми улыбками:

– Ай, какая мордашка. Ах, какой жабик... – Это про Шарика.

– Ну, умница... – Это про Лизу.

Зато дети, как люди более искренние, именовали Шарика шавкой, сявкой, чучелом, муравьедом, даже помесью кошки с метлой. Про Лизу они говорили "дурочка", а также спрашивали: "Ты его для блох держишь?" Лиза не вынесла такого отношения, распечалилась, даже утопиться хотела или голодом себя уморить.

ТОГДА ОНИ ПРИТАЩИЛИ ОЛЬХУ

– Позор, – сказал Гришка, выслушав Лизин печальный рассказ. – Я тут сижу, кричу на тот берег, а нужно совсем о другом кричать. Пойдем к моему дяде Феде. Он нам поможет. Он одиноко скучает без дела.

Гришка неправду сказал – был не в курсе. Пока он прогуливался по деревне, дядя Федя сбегал в правление колхоза, провозгласил себя бригадиром дачников на покосе и сейчас энергично действовал у кухонного стола.

– Будем жарить баранину, – сказал дядя Федя. – Мне для ударной работы мясом заправиться нужно. Баранину я помыл, уксусом сбрызнул, перцем и солью посыпал, луком проложил. Пусть пропитывается. Ты поди на берег в ольшаник, там я видел две ольхи сухие, кем-то срубленные. Ты со своей подружкой приволоки их сюда. Уголь у ольхи стойкий, жар ровный – царские дрова. Раньше ольхой Зимний дворец отапливали. Она аромат прибавляет.

– Дядя Федя, пожалуйста, дайте совет.

– Это потом, – сказал дядя Федя. – Я сегодня, не поев баранины, не способен к оригинальным мыслям.

– Пойдем, – сказал Гришка девочке Лизе.

Тогда они притащили ольху.

Дядя Федя развел костер. Поджарил баранину на шомполе от старинного ружья. Когда они поели и облизали пальцы, дядя Федя сказал:

– Выкладывайте.

Гришка изложил Лизин рассказ в сокращенном и усиленном виде.

– Разве это беда? – сказал дядя Федя и посмотрел на Лизу по-своему, как бы вбок, но все же прямо в глаза. – Эх, беда-лебеда! А ты не пробовала перейти речку вброд?

– Это еще зачем? – В Лизином вопросе, как распаренная каша, пыхтела обида. – Буду я ноги мочить в новом платье...

– Ладно. Придется снасть делать... Как зовут твою жучку?

– Шариком, – сказала Лиза.

– Какой размер?

– Маленький. Ему, наверно, три месяца. Такой, если взять без хвоста. – Она показала размер, какой бывает коробка из-под вермишели.

А ГДЕ У НАС ЛЬВЫ?

Лиза пришла чуть свет. Гриша и дядя Федя спали. Дядя Федя – на широкой кровати, которую купил благодаря своему ревматизму; Гришка – на раскладушке, как сверчок в алюминиевой мыльнице. Лиза села с Шариком у окна в кухне. Шарик тихо сидел, наверное, чувствовал что-то особенное.

Гришка проснулся от дяди Фединого громкого голоса.

– Гришка! – кричал дядя Федя. – Хочешь, чтобы я на покос опоздал? Мне еще бригаду нужно будить. Пока растолкаешь – умаешься. Вставай, Гришка, беги за водой. Ополоснемся, позавтракаем – и вперед, мальчик!

Гришка схватил ведро, за водой сбегал. А Лиза сидела с Шариком у окна и даже завтракать с Гришкой и дядей Федей не захотела.

– Да, – сказал дядя Федя. – Беда-лебеда!.. Снасть! Вот, бери снасть. – Он полез под кровать, достал оттуда ошейник в медных заклепках и бляшках с неизвестными письменами и знаками и ремешок узкий с кисточками по всей длине. Возле петли, за которую поводок рукой держат, была надета большая стеклянная бусина старинного вида.

Дядя Федя обрядил Шарика в ошейник. Погладил и сказал:

– Идите теперь туда, где тех собак выгуливают. Я скоро.

Лиза понурая шла, ничего не говорила. Гришка ее утешал – мол, дядя Федя не подведет.

Детей с собаками на берегу прибавлялось мало-помалу. Известно, городские, утомленные телевидением дети на летних каникулах любят поспать подольше. Гришка и Лиза прогуливались с Шариком, ни на кого не обращая внимания. Зато владельцы высокопородных собак то и дело поглядывали на Шариков ошейник и поводок. Один из них, Костя Гостев, владелец эрдельтерьера, предложил Лизе выменять ошейник и поводок на губную гармошку.

Лиза и Гришка разговаривать с ним не стали.

Вдруг послышался шум. На берегу появились дачники в шортах. Каждый нес грабли. Впереди – дядя Федя без граблей. Ему, как бригадиру, некогда сено сгребать: все свое время он решил распределить на показ приемов труда и словесное обучение.

– Перед работой, – говорил дядя Федя, – хорошо перейти речку вброд. Холодная вода придает бодрость и ударное настроение. А это что?! – вдруг воскликнул дядя Федя таким голосом, словно споткнулся о небольшую Пизанскую башню. – Удивительно! Откуда у нас такое чудо?

Дачники с граблями стали смотреть по сторонам. Но дядя Федя привлек их внимание туда, куда надо, присев перед Шариком на корточки.

– Сюда смотрите! Это же африканская вангва! Шарсимба! Охотник на львов. Перед вами, товарищи, прекрасный экземпляр щенка этой редкой, отважной собаки.

Один из дачников возразил.

– А вы, – сказал, – не заблуждаетесь? По-моему, это дворняжка.

– А кто, по-вашему, был моряком дальнего плавания, я или еще кто-нибудь? – спросил дядя Федя.

– Я, во всяком случае, не был, – сконфузившись, признался дачник.

– Вот именно. – Дядя Федя поднял Шарика на руки, поглядел его зубы, когти, нашел какие-то обязательные для африканской вангвы бородавки и пятно на хвосте. – Ошибки быть не может, – сказал он. – Вангва! Шарсимба! Чудо!.. Я, когда с завода ушел – мы на заводе с Пашкой работали, он академик нынче, – куда я наладился? В торговый флот. Не могу на одном месте долго сидеть – характер движения просит... Вы знаете, какой раньше у нас был флот? Очень небольшой. Месяц в океане идешь, два – своего флага не встретишь. Все английские, голландские и прочий капитализм. А сейчас? Мне мои друзья-моряки рассказывают: приветственные гудки по всем широтам. Из-за мыса вырулишь – навстречу корабль с красным флагом. "Привет, братишки, куда путь держите?" Вот сейчас как! – Дядя Федя поцеловал Шарика, для чего стал на четвереньки. – Чучулуп мау лефу назия пык! приказал он.

Шарик принялся прыгать и рычать. В одну сторону рыкнет, в другую... Перевернется и снова рыкнет.

– Африканская вангва, – повторил дядя Федя чуть ли не со слезами. Она таким образом львов ищет. По специальной команде. Это у них в крови. А уж как найдет – не удержишь. Пойдемте, товарищи, перейдем речку вброд. Дядя Федя предположил вслух, что, вероятнее всего, какой-нибудь неразумный моряк привез вангву своим неразумным родственникам. – А где у нас львы? спросил он, вступая в воду реки.

Дачники с граблями пустились переходить речку. Они обсуждали событие с привлечением фактов из книги охотника Даррелла и других иностранных авторов. Тем временем на берегу собралось много юных владельцев собак, которые все слышали и видели и теперь стояли понурясь. Окончательное уныние напало на них, когда на берегу появились парень Егор и девушка Таня. Они отстали от основной массы помогающих колхозу дачников, потому что парень развивал перед девушкой по пути различные интересные темы, сворачивал не в ту сторону и останавливался. Подойдя к берегу, парень Егор оглядел ребят и собак заинтересованными глазами.

– Странно. Африканская вангва. Шарсимба. Охотник на львов. – Лицо парня покрылось румянцем, глаза засверкали огнем интересных тем. – Кстати о львах и ошейниках древнеафриканской ручной работы! – воскликнул он и предложил Тане перейти речку вброд.

МОЖЕТ БЫТЬ, ОН НЕ ХОЧЕТ

Мальчишка Костя Гостев пнул ногой своего эрделя.

– Лизка, давай меняться. Я тебе Юшку отдам. Он цыпу умеет делать.

Костин эрдель Юшка сел на задние лапы, передние он держал на весу согнутыми, словно на каждой лапе висело по ридикюлю.

– Губную гармошку в придачу отдам и водяной пистолет, – продолжал Костя.

– А я тебе что?

– Вангву. Шарсимбу.

– Что ты, – прошептала Лиза. – Разве можно такое говорить? – Она погладила Костиного эрделя рукой изгибисто и не прикасаясь. – Пойдемте, Григорий, обратно.

"Что-то вежливость на нее напала", – подумал Гришка с опаской.

Шарик бежал за ними, рычал и тявкал.

Гришка отметил: шла Лиза не так, как прежде, не просто, но как бы с умыслом, с какой-то настораживающей заботой, а когда пришла и села на бревна возле нового дома, платье оправила, подбородок подняла величаво и опустила ресницы со вздохом.

– Григорий, – сказала она. – Вы знаете, о чем я мечтаю? Нет, вы, Григорий, не знаете. – И слова у нее были мертвыми, словно хорошо высушенное и отлакированное дерево, сохраненное для потомства. – В детстве я мечтала о говорящей кукле. Сейчас я мечтаю о говорящей собаке. А когда вырасту, буду мечтать о говорящей лошади.

– Да? – сказал Гришка. – Может быть, Шарик еще научится?

Лиза возразила с уверенностью:

– Не спорьте, Григорий. Шарсимба очень отважный пес, но разве он сможет заговорить?

– А может быть, он не хочет, – сказал Гришка. – Ведь всегда есть опасность наговорить глупостей.

– Мне его жалко, – вздохнула Лиза.

Шарик, который до этого разговора рычал и крутился волчком, вдруг сник. Уши опустил. Хвост поджал. Теперь это был не охотник на львов, а маленький и беззащитный одинокий щенок.

– Интересно, – прошептал он. – Может быть, вы объясните все же...

– А ты помолчи! – прикрикнула на него девочка Лиза. – Тебя покамест не спрашивают. Не терплю, когда младшие в разговор вмешиваются.

Шарик поднялся и, поджав хвост, побежал мелкими шагами в край деревни.

Лиза крикнула:

– Шарик, ко мне!

Но Шарик не обернулся.

– Ко мне! Тебе говорят!

Но Шарик только надбавил шагу.

Девочка Лиза принялась возмущенно высказываться на тему, как она Шарика спасла, как давала ему конфеты и каким, сам видишь, он оказался неблагодарным.

Отметил Гришка – изменилось что-то в природе, словно приблизилась гроза с гремучими молниями, пока еще невидимая, но уже ощутимая. Понял, что жизнь его теперь усложнилась – только глаз, да ушей, да еще доброты для понимания ее будет мало.

КОГДА-ТО ДАВНО

Еще издали поманил Гришку теплый хлебный запах. Гришка на запах пошел. Он думал: что же случилось, почему так грустно ему? Думал и хлебный запах вдыхал.

Мама всегда говорила:

– Относись к хлебу почтительно, как к отцу. Ешь его аккуратно.

Дядя Федя, наверное, относился к хлебу, как к другу, он его похлопывал, и приговаривал, и подмигивал, будто давно с ним не виделся. А когда нарезал для еды, прижимал каравай к животу. Ломти отваливал толстые, одним круговым движением, присыпал крупной солью и дышал с удовольствием, словно выходил из продымленного помещения на улицу.

– Подыши, – говорил он. – Дух какой. Всякий раз поражаюсь. И что в нем? Не пряник – хлеб простой, а как пахнет.

Запах хлеба по мере Гришкиного продвижения становился все крепче. Заметил Гришка, что собаки и курицы вдруг повернули носы в одну сторону. А запах хлеба стлался над землей величественно, как басовый звон.

– В пекарне, наверное, хлеб поспел.

Пекарня посреди деревни была в бывшей старинной церкви. Церковь ту старинную купец Зюкин построил, очень хитрый купец и очень все к себе загребущий. Была церковь толстостенная, грузная, как сундук, даже самые древние бабки-старухи на нее не крестились – такая некрасивая, к земле прижатая.

И вот запах хлеба ее как бы поднял, стены раздвинул, как бы раскалил изнутри.

Шел Гришка к пекарне медленным шагом, задавал себе вопрос: "Почему мне так грустно?" И размышлял о хлебе – он недавно вкус хлеба понял. Рядом и позади Гришки собаки шли, курицы, лошади, кошки, сороки, муравьи...

Пекарь – раскрасневшаяся тетя Полина высыпала из окна всем гостям крошек-обломышей. Гришке дала краюху мягкую, пушистую, неровную, но от запаха как бы круглую, такую большую и всевозрастающую. Такую чудесную, что Гришка глаза зажмурил и вообразил следующее: когда-то давно, много-много лет назад, когда все люди были детьми, когда деньгами служили разноцветные стеклышки, земля была свежая и молодая, такая мягкая, такая пушистая и такая духовитая, как горячий хлеб. И вот на ее поразительный запах слетелись со всей вселенной букашки, и лошади, и слоны, и киты, и медведи, и черепахи. Тогда небось все летали. Слетелись – и теперь на земле обитают.

Сквозь эту грезу различил Гришка щенка Шарика. Шарик лежал в отдалении, в тени лопухов, а в глазах его темных стояли слезы.

– Худо, – сказал Гришка. – Так худо, хуже и не придумаешь.

И вдруг Гришка ответил на свой вопрос: "Почему мне так грустно?" Потому, ответил, что осознал одну чрезвычайно простую мысль.

При встрече он выскажет ее девочке Лизе без колебаний.

Я НАД ТОБОЙ ХОЗЯЙКА

Возле правления колхоза висела доска с надписью: "Приказы и объявления". И то и другое сугубо официального смысла прикалывали на доску кнопками. Вечером на этой важной доске появилось объявление частного характера, к колхозным делам никакого отношения не имеющее. Написано на нем было:

САБАКА ИЩЕТ СЕБЕ ВЕРНАВО ДРУГА.

А под объявлением сидел щенок Шарик, и вид у него был неважный.

Первым объявление прочитал Гришка: он всякое письменное слово читал, развивался для будущего поступления в школу.

– Зачем искать? Пойдешь ко мне. Не сомневайся, я очень верный.

– А я и не сомневаюсь, – ответил Шарик и хвостом вильнул, как бы извиняясь. – Только ты меня взять не можешь, тебе у мамы спрашивать нужно.

– Она согласится. Она как увидит тебя, так сразу полюбит. Будем вместе в городе жить, – сказал Гришка таким голосом, словно дело это решенное.

Шарик глаза опустил, голову между лап свесил.

– Нет, – сказал он. – Я здесь хочу жить, в этой красивой местности.

Дачные дети подошли, прочитали объявление, стали наперебой щенку Шарику предлагать себя в верные друзья. А Костя Гостев, который своего ученого эрделя Юшку хотел променять, стоял сейчас в речке, синий от холода, и уши водой мочил – бабушка у Кости была человеком решительным и справедливым. Вдруг толпа расступилась – к доске объявлений подошли сразу двое: Пестряков Валерий и козел Розенкранц.

– Ясное дело, я тебе верный друг, – заявил Пестряков. – Сразу в лесной поход пойдем по компасу.

Шарик голову еще ниже свесил.

– Извини, я к тебе не могу...

– То есть?! – воскликнул Пестряков вопросительно.

– У тебя удивления нет, – прошептал Шарик. – Вдруг мы в лесном походе льва встретим?

Пестряков Валерий рот широко открыл и долго не мог закрыть.

– Да, – сказал козел Розенкранц. – Положеньице.

Тут толпа расступилась еще раз, как бы в кружок стала. И в этом кругу посередине оказалась девочка Лиза в совсем новом платье.

– Это еще что? – сказала она и ногой топнула. – Ты моя собственность. Я над тобой хозяйка.

Все молчали. И собаки, которые пришли с дачными детьми, тоже молчали, только носы отворачивали.

– Я человек честный, – объяснила Лиза с гордостью. – Признаю: может, я его немножко обидела в словесной форме.

– Если совсем маленько, то может быть... – попробовал заступиться за Лизу козел Розенкранц, но фыркнул вдруг и добавил: – Лизка, скажи большое спасибо, что я теперь стал культурный, даже книжку читаю о путешествиях в жаркие страны, не то я бы тебя сейчас в пыли вывалял и в крапиву затолкал.

Тут Гришка выступил вперед и без колебаний высказал Лизе простую мысль, которую понял, когда ел горячий хлеб из пекарни. Но поскольку он еще не учился в школе, то простые мысли не умел излагать просто. Вот что у него получилось:

– Если друг, то не собственность. Если собственность, то унижение. Если унижение, то в дружбе измена. Если измена, то предательство. А предательство маленьким не бывает.

Лиза сделалась красной, как ее красный шелковый бант.

– Ах, так! – воскликнула она. Направилась было уходить с высокомерным презрением, но повернулась, всхлипнула и прогудела не слишком разборчиво: – А Шарик сам изменник. И пишет безграмотно, как курица лапой... И вы такие же...

ШУТКИ ТУТ НЕУМЕСТНЫ

Пестряков Валерий остался у доски приказов и объявлений уговаривать Шарика, а Гришка пошел по деревне. Он размышлял над той простой мыслью и почему-то девочку Лизу жалел. Представлялась ему девочка Лиза, с носом, так высоко задранным, словно она хочет проклюнуть небо. Но ведь небо иллюзия, просто-напросто оптическая синева.

– Здравствуйте, Григорий... Я, Григорий, домой вернулся.

От неожиданности Гришка вздрогнул, голову поднял – на ветке воробей сидит нахохлившийся, Аполлон Мухолов.

– Здравствуйте! – закричал Гришка. – Вы в отпуск?

– А вы, как я вижу, стали шутником, – сказал воробей Аполлон Мухолов. – И пожалуйста. И на здоровье.

– Что случилось?

– И не спрашивайте!

А когда они помолчали немного, не мешая друг другу вопросами, Аполлон Мухолов сказал:

– Разбита мечта.

– Вы поссорились с чайкой?

– Нет. Я улетел тихо.

– Но, надеюсь, вас теперь можно называть моряком?

Аполлон Мухолов кинул на Гришу несколько быстрых булавчатых взглядов.

– Нет. Моряка из меня не вышло. Хотя, если быть справедливым, морских воробьев нет в природе. Морские птицы питаются рыбой. У меня от нее изжога и дурной запах во рту... А волны! Вы видели волны?

– Нет еще, – честно сознался Гришка. – Крупных волн я еще не видел.

– А ветер! Бешеный ветер, и спрятаться негде. Весьма неприятное и постыдное чувство – неуправляемость. Тебя куда-то несет, а ты не можешь противостоять и бороться... Конечно, справедливости ради, нужно отметить, что тамошние береговые воробьи приноровились. Они умеют предчувствовать ветер и научились скрываться вовремя. А в затишье, когда тепло и безопасно, они купаются в море на мелком месте. Вы бы видели, какими они тогда становятся гордыми и надменными, прямо микробакланы. Но с моей отвагой на море невозможно. Последний раз я утомился, летая, как буревестник, над морем, там, где волны, сел на плавающий предмет, и – что вы думаете? – этот предмет оказался уткой-нырком, которая сунула голову в воду и высматривала добычу. Она ее высмотрела и нырнула. Не кривя душой, я скажу – я испугался. Вы бы не испугались, оказавшись в открытом море? К тому же, как вы, наверное, догадались, я не умею плавать.

– Вас спасли пограничники? – спросил Гришка.

Аполлон Мухолов посмотрел на него с укоризной.

– Шутки тут неуместны. Меня спасла моя чайка... И это ужасно. Я потерял престиж. И я решил уйти тихо. – Аполлон Мухолов нахохлился. Именно в тот трагический момент в моих суждениях появились ирония и сарказм. Надеюсь, вы это заметили?.. Любовь, Григорий, дело ответственное. Нужно быть всегда на высоте и не выглядеть мокрой курицей. Ах, какое это сложное дело – любовь!

ЧУЖДЫЙ СТУК КОПЫТ

Придя домой, Гришка спросил прямо:

– Дядя Федя, любовь – сложное дело?

– Смотря как посмотреть. Если любовь, так – любовь. А если нет ее, тогда – сложное дело... – дядя Федя оживился, воскликнул вдруг: – Вот оно! – Полез на печку и, достав оттуда пишущую машинку, сказал: – Мемуары писать старикашечье дело. А я еще молодец – займусь поэтическим творчеством. Я в себе силы чувствую прилив.

Дядя Федя принялся шагать по избе, размахивая руками, дергая головой. Потом набросился на пишущую машинку и зафиксировал:

Она была красивая, как сон,

Как воздух сна,

Как сна очарование.

В нее влюбивши был весь первый эскадрон.

И резкий фокус расставанья.

И чуждый стук копыт...

– Это про что? – шепотом спросил Гришка.

– Про любовь. Разве про что другое пишут стихами?

– А фокус какой был?

Дядя Федя глянул на Гришку и глаза прикрыл, словно Гришкины щеки с ярким румянцем от витаминов ослепили его.

– Фокус в оптическом смысле. Очень резкий был фокус... Ее махновцы казнили. Они ее связанную затоптали конями...

Когда дядя Федя руку от лица отнял, то увидел Гришка в его глазах сырой блеск.

– Да... – сказал дядя Федя. И голова его опустилась к столу. И еще опустилась... И...

Видать, шрамы от многочисленных ран, а также ожогов, ушибов и вывихов в некоторых случаях сдерживаться не помогают. Даже наоборот.

ОТДАЙТЕ, ПОЖАЛУЙСТА

Ночью Гришка спал плохо, ворочался. Все слышался ему тот чуждый стук копыт. Под утро он крепко уснул и заспался.

Открыл глаза – у окна дядя Федя. Фуражка-капитанка на нем, китель с орденами и морские брюки, но босиком – наверно, ботинки парадные куда-то засунул и не найдет.

– Письмо от Пашки пришло. Испытания проходят успешно, – сказал дядя Федя торжественным голосом.

Гришка вскочил, глаза ополоснул.

– Кто испытывал? Дядя Вася?

– Васька сбежал после второго прогона. Заскучал. Языком чесать ему запретили, на гармонии играть нельзя. Игра на гармонии аппаратуру разлаживает. Не понимает аппаратура, где настоящие переживания, где от музыки. Устроился Васька в молодежный клуб "Романтики" гардеробщиком. Там ему болтать будет с кем... – Дядя Федя оглядел Гришку с придирчивым одобрением. – Пашка спрашивает, как твоя становая ось? Зовет в Москву на нетрясучем транспорте прокатиться.

Гришка перебил дядю Федю повторным нетерпеливым вопросом:

– Так кто же испытывал?

– Пашка сам. И еще один человек... Наш командир, товарищ Гуляев.

Гришка остановился посередине избы и отчетливо ощутил, что становая ось за эти дни у него покрепчала.

– Ух ты... – прошептал он.

За завтраком, попивая чай с молоком, Гришка воображал нетрясучий транспорт шарообразной формы и себя машинистом. Бурное море вообразил, в котором Аполлон Мухолов тонет, и, чтобы не засмеяться, закашлялся.

– Знаю, – проворчал дядя Федя. – Некоторые внуки воображают, что до всех тонкостей и глубин они своим умом дошли. Возмутительное самомнение! Я спрашиваю: что они понимают в жизни? И отвечаю на этот вопрос категорически: мало чего они понимают. – Дядя Федя запил эту длинную тираду чаем и спросил как бы исподволь: – Ну и как же мы в этом наступившем дне будем жить?

– Нормально, – ответил Гришка. – А то как же?

– Да, – сказал дядя Федя. – У некоторых внуков развивается заносчивый стиль в разговоре.

Правда в дяди Фединых словах была, Гришка покраснел. Но тут, не постучав, поскольку дверь была нараспашку, вошел Пестряков Валерий.

Очень хмурый.

Очень угрюмый.

Весьма озабоченный.

Вошел и сказал:

– Федор Иванович, отдайте обратно.

– Или вот некоторые, – проворчал дядя Федя. – Входят в дом без стука и не здороваются. Где уважение?.. Я вот, к примеру, создал передовую бригаду из дачного населения, научил ее колхозной работе на сенокосе, так научил, что они теперь без меня управляются, и не горжусь этим. Сейчас я чувствую в себе прилив сил, чтобы заняться изобразительным творчеством, и носа не задираю. Гришка, неси рубанок, я буду подрамник мастерить.

– Федор Иванович, – снова сказал Пестряков Валерий. – Отдайте обратно, будьте добры.

– Что отдать? Что ты ко мне пристал?

– Удивление мое отдайте.

– Мы с тобой поменялись? Поменялись. Ты сам настаивал? Сам. Я ему удар без промаха подарить хотел, а он настоял – поменяемся.

– Теперь разменяемся.

– Удивляюсь, – сказал дядя Федя. – Это нехорошо, Валерий. Через мой удар без промаха в широком смысле ты знаменитым Пестряковым стал. Своего добился, а теперь обратно? Что ты на это скажешь?

– Гришка и без удара знаменитый, – проворчал Пестряков Валерий. Что, думаете, я слепой? И жить ему не скучно... А мне хоть плачь... У меня такое мнение, что я сам собой преданный и теперь уже я – это не я. А Гришка, он есть как есть, да еще с прибавкой.

– Гришка... – проворчал дядя Федя. – Гришка – другое дело... Гришка, неси молоток и пилу-ножовку.

Лоб у Пестрякова Валерия сморщился, коротко стриженные волосы засверкали, как металлические.

– Вот я и говорю, – сказал он. – Шарик со мной без удивления не хочет в лесной поход идти.

Дядя Федя метнулся через комнату к двери, потом к окну метнулся, потом к печке. Потом остановился посередине избы.

– Ну, ты злодей, Пестряков! Трудно старому человеку без удивления, печально. К примеру, лечу я на самолете. Знаю законы – знаю, отчего самолет в воздухе держится. С инженерами знаком, даже академику этого дела Пашке старинный товарищ. И все равно удивляюсь. Как не падаем? Столько железа, столько народа. И хорошо мне от этого удивления. И на всех я смотрю ласково. Может, я еще об этом музыку сочиню. Или вот транзистор у девушки Тани. Что в нем? Ни шнура нет, ни лампочек, ни солидности. А звучит. Подумаю – жуть. В любом месте природы включи – а там мысль человеческая бьется. И я везде вместе со всеми. Гришка вот... – Дядя Федя глянул на Гришку, словно впервые его увидел, и поразился: – Сила в нем небольшая, становая ось пока тонкая, образование, прямо скажем, дошкольное. Что в нем? Весьма удивительно. Весьма...

– Отдайте, – твердо сказал Пестряков Валерий.

– Ты опять за свое? – Дядя Федя руками взмахнул. – Как я буду заниматься изобразительным творчеством без удивления?

– Вы по памяти, – посоветовал Пестряков Валерий.

– Если по справедливости, – произнес за окошком Аполлон Мухолов, – то вы, Федор Иванович, уже устарели для творчества. Старость не радость. А удивление, о котором вы сейчас говорили, происходит от невежества и бескультурья.

Дядя Федя возмутился. Дядя Федя высунулся в окно.

– Я устарел? Кто это говорит? Ты почему вернулся? Что, Аполлошка, хлебнул горя? Не выдержал трудностей морской жизни?

– Удивление – простейшая эмоция, – пробрюзжал воробей.

– Вот и отдай его Пестрякову. Командую. Раз на раз. Два на два. Аполлошка без удивления – ура!.. Это я устарел? Я вам еще покажу! Гришка, я помчался к художнику Мартиросяну за консультацией. – Дядя Федя выскочил на крыльцо и уже на крыльце сказал: – Глупый ты, воробей, исключительно глупый. Удивление – радость разума.

Аполлон Мухолов повертел головой, позевывая. А Пестряков Валерий порозовел вдруг. Глаза его расширились, в них засветилось нечто такое, чем должен владеть всякий поступающий в первый класс.

– Ну и дела! – голос Пестрякова Валерия был похож на глубокий вздох после долгого недышания.