Текст книги "ПРИБЛИЖЕНИЕ К ВЕЛИКОЙ КАРТИНЕ"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

В картине нет ни зрительного, ни психологического центра, но заслоните фигуру Христа ладонью, и вы увидите, как полотно опустеет. Услышите, как опадает голос Иоанна Крестителя.

Глядя на величественную фигуру пророка, я, сам того не желая, вижу его отрубленную голову, подносимую царю Ироду на золотом блюде. Сколько их, царей иродов, прошло по земле с той поры...

ГДЕ Я БЫЛ КОГДА МЕНЯ НЕ БЫЛО

Почему я назвал книжку «Приближения»? А потому, что жанр, в котором все тут написано, я не могу выразить никаким другим русским словом – ни раздумья, ни откровения...

Приближения к чему? К истине? К красоте? Мне бы хотелось – к себе.

Поэтому я и поставил первым по порядку "Приближения к великой картине". В этой работе много агрессии, странного напора, цитат и нет юмора.

Сам я в данной ситуации напоминаю цыпленка, который упорно долбил скорлупу – выдолбился из нее, мокрый и злой, с инерцией еще что-то долбить и не сразу понял, что теперь время остывать, учиться быть пристальным, простым и полезным.

Хотя темы Бога и Гения постоянны, но все же в большой степени установочны. Я же, являя собой лабиринт для самого себя, чтобы найти путь к простоте и к своему мифу сейчас, должен начать с вопроса, вынесенного мною в заголовок: "Где я был, когда меня не было?" Это вопрос очень важный. Если без ухмылок – наиважнейший.

Его ставит пробуждающееся в ребенке осознание своей автономности, неповторимости в беспредельном пространстве времени. Ребенок и видит, и осознает Беспредельность, и чтобы спастись от мрака, он помещает себя в ее космос, то есть одухотворяет ее. Такая маленькая планета, которая умеет дышать, смеяться и плакать. Он сам освещает свой космос. Он населяет свою планету. И птицы, и облака, и дракон, и ромашки – это все он – вчера. Мама – тоже он – завтра. Много явленных "Я". Но где они были до того, как явились? В нем. А где был он?

Поэтому я и назвал сей вопрос главнейшим в причинном ряду развития нашего воображения – на пути к нашему Богу и нашему Гению.

В том, что он "был", ребенок не сомневается, но где в Беспредельности? С вопросом "где" ребенок совмещает вопрос "кем". Может быть, тучкой. А может быть, всего-навсего воробьем.

Ребенок не понимает, естественно, что встретился он со своей душой. Вот если бы взрослые, наконец, перестали брать это этот факт под сомнение.

Когда взрослые, следуя зрелой моде на воспитание правдой, отвечают ребенку: "А нигде тебя не было. Не было, и все тут. Ты появился в результате двух белковых клеток в условиях определенной температуры и питательной среды", – ребенок не понимает, не верит, пугается, вопит и наконец помещает свое неявленное "Я" в областях сиротского холода, среди паутины, под дождем или среди пустыни.

Кстати сказать, ни один взрослый человек не ассоциирует со своим рождением его натуральный путь и порядок, но с некоторым смущением представляет себя на худой конец найденным в капусте.

Ох, капуста-капуста, колыбель всех детей. Под "капустой" я подразумеваю и долгоносого аиста, и телевизор, где находят сейчас малышей торопливые юные мамы.

Меня, например, не мама нашла, а бабушка. В русской печке. Утром.

– Открываю заслонку завтрак готовить, а ты там сидишь. Щеки красные. В каждом кулаке по угольку.

– А что говорю?

– Дай, – говоришь, – молока с пенкой. Ребятишки все так-то говорят: "Дай!"

Мое печное происхождение определило и места пребывания моего неявленного "Я", все они помещались в жарком и светлом пространстве, где главным было движение.

Конечно, есть у меня друзья, которые свою «капусту» отрицают, да только врут они. С «капусты» начинается создание нашего личного мифа – нашего диалога со вседержителем. Они, те, которые врут, просто еще по привычке стесняются Бога в себе. А может и не верят, что сейчас уже можно ЭТО иметь.

Если у вас нет вашего собственного мифа, то и формы души у вас тоже нет. И совершенствовать вам нечего: не можете вы, значит, и самоусовершенствоваться. Остается лишь подогнать себя под социальный штамп, чаще всего тот, который помогает в карьеристском расчете.

Вот мы и подошли к вопросам школы и педагогики.

Итак, два вопроса: "Где я был, когда меня не было?" и "Кем меня научат быть?"...

ДЕРЕВО ВСЕХ ЛЮДЕЙ

Мы живем под вольным дубом,

Наслаждаясь знаньем грубым.

Наши лесорубы валят лес по-дурному – так специалисты говорят: мол, безжалостно. Но еще безжалостней валят наш лес концессионеры. Концессионеру лишь бы взять кубометры, а молодняк, ягодники, зверье, речушки, ручьи – не его печаль.

Только навар! Только сегодня! А будущее?

Какое у концессионера будущее. Концессионер с будущим борется. Все укладывает в сегодня, как в саркофаг. После него остаются изорванные, исполосованные машинами пустоши. Растет на пустошах Иван-чай, папоротники да высоченная дурман-трава с белыми зонтичными цветками.

Первыми на пустошь из живья древесного придут березки. Подрастут, притенят землю, и поднимется среди них ель. Потом сосна. Потом ясень и даже дуб.

Сто лет надо, чтобы вольный дуб пошел в рост.

Американец в зеленых штанах и красном галстуке, однако, профессор, в штате Вермонт говорил мне:

– У нас есть дерево, правда, оно канадское – клен. Мы из его сока делаем кленовый сироп. Вы из клена делаете сироп?

Я говорю ему:

– У нас есть дерево береза. Из нее весной березовый сок бьет фонтаном. Но мы из него сироп почему-то не делаем.

– О, береза! – говорит американец. – Русское дерево. У нас в Вермонте березы растут. Русские эмигранты их обязательно гладят. Нужно делать из него сироп...

Стоят березы на косогорах – удивительные. Похожие на медперсонал в белых халатах. Стайкой – молоденькие акушерки. Осанистые – докторицы. Морщинистые, лысые – наверное, главврачи.

Весной, как только появятся на березе светлые листочки, нащиплют их деревенские старухи, чтобы настаивать на водке. Такое лекарство называют "липками", от липких листочков. Я на своем теле его действие испытал. Затягивает любую рану, хоть до кости. Говорят, брали новгородцы эти "липки" на войну и в далекие странствия.

А когда лист березовый войдет в силу, но огрубеть еще не успеет, на Троицу, нужно веники вязать. И для бани, и для чистоты в избе. Дух от березовых веников приятный. Я бы сказал – веселый. Душистые веники. Душистые метлы. В здоровом теле – здоровый дух.

– Русское дерево! Французское дерево! – ворчит мой друг ясноглазый. – Еще хуже – дерево всех людей. А что такое – дерево всех людей? Обычное дерево, любое дерево – ольха, ёлка. Дерево не принадлежит никому. Оно принадлежит всем, как воздух, как земное притяжение.

– Но пока Русский лес кормит Россию. Бразильская сельва – кормит Бразилию. Когда мы научимся уважать свой лес, вот тогда он и станет Деревом всех людей,

– Ребёнок должен расти, как растёт дерево. Не нужно сламывать у него верхушку. Не надо стричь у него боковые ветви.

Можно придать дереву форму шара, можно придать форму льва, даже верблюда. Но форма Дерева непредсказуема и прекрасна. Ребёнок – Дерево всех людей...

В 1986 году я ездил в Америку на первую американо-советскую встречу – симпозиум по воспитанию детей искусством. Писателей в нашей делегации было немного, но были ученые, художники, работники телевидения, менеджеры. И ездили мы в основном по школам. Везде говорили и из-за этих разговоров, наверное, мало видели. Хотя, если быть строгим, видели мы все же много. Многое входило в нас через сердце, перехлестывая завалы предубеждений и предвзятости.

Помню.

Я стоял в центре клумбы, еще не засаженной цветами, под государственным флагом Соединенных Штатов Америки. Вокруг меня толпились мальчики и девочки – малыши с сиренью и фотоаппаратами. Любопытные и возбуждённые. Они впервые увидели живого русского, к тому же еще и красного. Интересно им было до дрожи. Наверное, самая современная ракета, лазер, подводный робот или пришелец с другой планеты не произвели бы на них такого ошеломляющего впечатления, как живой русский. Они с трудом сдерживали себя – так им хотелось меня потрогать.

Я им говорил, причём очень волновался, наверное, мне было бы легче говорить с Рональдом Рейганом:

"Дорогие ребята, мне иногда приходится выступать перед нашими советскими школьниками, стоя под нашим советским флагом. Сейчас я стою под флагом Соединенных Штатов, но слова у меня те же. У меня для всех ребят одни слова – о мире. Мне, солдату-ветерану, очень хочется, чтобы в ваших глазах не поселился страх боли, страх смерти, ужас войны".

Может, сейчас я другую речь произнёс бы, но тогда в 1986 году...

После моей речи ребята навалились на меня с сиренью. Я брал цветы, раздавал автографы и что-то говорил, как мне казалось, смешное. Потому что сам смеялся и не сразу почувствовал, как меня дергают за пиджак. Я опустил глаза и увидел мальчика маленького я белобрысого – он доказывал мне руками, что ему очень хочется, чтобы я его обнял. И я обнял его, я прижал к себе, и поцеловал в маковку. И он ко мне прижался.

Все – и дети, и взрослые – хлопали в ладоши и радовались. А у меня где-то за мыслями радости серым фоном шёл вопрос: "A смог бы ваш первоклашка пожелать, чтобы его обнял американец?" И ответ у меня был нечетким – не было у меня ответа.

В 1945 году я обнимал американских солдат, и они обнимали меня. В 1986 году я обнимал славного американского мальчишку. Каков срок памяти и какова скорость забвения? Может быть, этот мальчик через год забудет меня? А ещё через год будет стыдиться моего объятия?

Насчёт "стыдиться" уже сейчас можно сказать – слава Богу, кажется, это его минует. Очень плохо, когда люди начинают стыдиться своей любви и жалеть о своей щедрости.

Тысячелетия человек, осознавший себя человеком, ищет средства обретения доверия к себе подобным. Так часто поднятые к небу глаза видят там не свет небесный, но сверкание топора. Знал ли Бог, создавая человека, что человек – эгоист и пижон? Увы – знал: хотел, чтобы человек возвысился до него через страдания. Но чтобы стать человеку лучше, есть лишь одно средство – цивилизация. Русское слово "вежливый" означает: знающий, воспитанный – цивилизованный.

В деревне, где я родился, не принято было грозить пальцем. Говорили "Открытая ладонь – открытая душа. Палец силен на курке"

– Но как стать вежливым? Где знания взять? Неужели исключительно через страдания?

А перво-наперво – в школе.

В 1977 году ленинградские детские писатели решили придумать коллективную книжку о шкоде будущего – какой она им видится в мечтах. И не только им, но и архитекторам, и социологам, и педагогам, и родителям, и самим школьникам. Но так и не начали писать. Сама идея кому-то мешала. Школа – модель общества, любое государственное учреждение несёт эту функцию, но школа – модель самая подробная, самая ярко раскрашенная, почти гротесковая. Думаю, поэтому и не дали нашей книге даже проклюнуться.

В Америке же я вольно или невольно приноравливал лучшее, на мой взгляд, что есть в их школах, к той несбывшейся книжке. Может быть, ленинградское детское издательство обратится к этой теме. Тем более, молодые сейчас идут весьма образованные...

Я спросил своего друга задумчивого:

– Какой тебе представляется современная школа?

Он ответил:

– Я вижу три. Для малышей. Для средних – охламонов. И для старших.

В Америке именно так. Обучение – двенадцать лет. И школы зачастую раздельные, по трём возрастным ступеням. По крайней мере, нам такие показывали.

Хочу сразу оговориться – я не ставлю перед собой задачу давать оценку американским школам. У меня нет материала, нет опыта, и профессия не совсем та. И подсознательно задача моя была радоваться. Я радовался не только хорошему американскому, но хорошему вообще, хорошему для всех.

Говорю своему задумчивому другу:

– Представь себе школу для малышей.

Мой друг многомудрый кивнул седеющей головой, глянул на меня орлом, крылом осенил и пошёл на меня в пике.

– Постигай! Два здания – одноэтажные. Одно для первых-вторых классов. Другое – для третьих-четвёртых. Актовый зал и парк общие. Столовые раздельные. Берёзки. Лужайки. Травяной стадион. Берёзки...

Но почему берёзки? Может быть, липы. Липа тоже хорошее дерево.

Вот именно.

Липу встречаем в парке – ровесницу Петербурга. Встречаем её на Фонтанке – стриженую. Липа – городское дерево.

А липовый мёд? Не в городах же пчёлы собирают нектар.

Липы ещё много в лесах лиственных. Но мало, очень мало против того, что было раньше.

Говорят, липа сделала русского человека беспечным, очень уж много она ему давала. И обувь – лапти, и рогожи, и верёвки. Миски, чашки, ложки, всевозможные кадушки, ушаты, ларцы, игрушки, мёд, лекарства. И для художества. Для художества липа очень хороша. Для алтарей золочёных.

Много у липы чудесных качеств, но не затмить ей берёзу. Дуб берёзу затмить хочет. Он царь-дерево. Россияне церкви строили "во дубу". Корабли из дуба строили. Мосты. Дуб на всё годен. Даже на лапти – дубовики.

Дуб силён, задумчив, мистичен. Боялись его, уважали, как Бога. Просили у него дождя, урожая, детей. Дуб дерево мужское, его пламя ожидало душу воина.

Дуб – Дерево всех людей. Не баобаб, тамариск, кедр – но дуб.

На русском Севере дуба нет. А берёза есть. Растёт в тундре карликовая берёза. И от крайней тундры спускается она по Руси на юг. Даже в Крыму есть берёза. А южнее нету. Южнее – турки. У них своё дерево, может, магнолия.

– Настаиваю на ковре табачного цвета! – сурово воскликнул мой задумчивый друг, он же друг ясноглазый. – Представь, сидят первоклассники на ковре табачного цвета, а за окном берёзки. Детям берёза очень близка, она из их компании. Окна – чтобы прямо от пола.

– А ворона? – спрашиваю.

– При чём тут ворона?

– Ворона клюёт свою ногу и отвлекает первоклассников от учебы. А также воробьи.

– Но не делать же классы без окон! Дети должны экстраполировать свою эйфорию на природу.

– Именно, – говорю, – эйфорию. Больно ты умный, как я погляжу.

Но я согласен с моим другом. Согласен и с официанткой Леной. У неё двое маленьких ребятишек, и она знает, что с ними делать. На мой вопрос о школе для малышей отвечает:

– Их нужно иначе кормить. Не лучше – это само собой, но иначе. Может, переодевать их во всё белое?

В Америке детям дают пластмассовый подносик, как в самолете. Все свежее, калорийное, привычно вкусное. Чисто и быстро. Но официантка Лена имела в виду что-то другое. Она тоже хотела ребёнка куда-то экстраполировать.

Я вспоминаю картинку из посещения американской сельской школы для малышей. В наших школах я давненько не был. Что-то есть в них приютское. А там, в Америке, девочка с цветочным горшком в руках очень горячо, даже сердито говорила учительнице по-английски а учительница, похожая на молодую, но уже многодетную мать, очень серьёзно ее слушала, и, поскольку, разговаривая, они все время двигались, я отметил одно обстоятельство: учительница все время оставалась позади девочки. Она ни разу не вышла вперёд и не повела её за собой. Нас же с младых ногтей кто-то куда-то ведёт за собой. Наши ребята семнадцать лет ходят парами или гуськом за учителем или, что совсем уже грустно, за условно грамотным пионервожатым.

О, Боже, не бросай нас в крайности...

Класс тот, для самых малышей, являл нечто среднее между жилой и игровой комнатой. Компьютеры, их там было четыре, прятались под вязаными салфеточками и вазочками с цветами. Окна, и правда, были большими. Не до пола, но всё же большими. За ними широко простирались поля. И шелестело молодыми листьями пушистое дерево. Наверное, по утрам на ветках скакали птицы – мешали детям учиться.

Какое было дерево? Не помню. Не берёза – какое-то американское.

Когда мы встречались с учащимися старших классов в старейшей школе Нью-Йорка, нам задали много вопросов, причём в этаком агрессивном ключе. Мы ответили на эти вопросы с поразившей их тогда откровенностью. А я им свой вопрос задал:

– Скажите, почему у вас такая недоброжелательность к нам? Такая агрессивность?

Молчат.

Я говорю:

– Предположим, что русские высадились на Марсе и в невероятно тяжёлых марсианских условиях, в неизведанных пустынях строят город. Отнеслись бы вы к ним сочувственно?

– Безусловно, – ответили ребята. – Люди на Марсе работали бы и боролись на благо всего человечества.

Тогда почему вы так недоброжелательны к нам, строящим новое общество? Это не легче, чем строить город на Марсе.

Смотрят в пол. Улыбаются криво. Один проворчал:

– Эксперимент, который проделывают над вами всеми, цивилизованные врачи ставят только на себе...

Выступал я у пятиклассников. Общительные ребята. Очень смешливые. Спрашивают:

– Какая разница между нами и советскими ребятами?

Отвечаю:

– Даже две. Первая: советские ребята очень любят футбол, американские ребята очень любят бейсбол. Вторая: американские ребята не знают о Советском Союзе ничего, советские ребята знают о Штатах кое-что.

Чтобы унять галдёж, я попросил разрешения задать им один вопрос. Они изготовились отвечать на вопрос жутко каверзный, может быть политический. Но я спросил:

– Как называется самое высокое в мире дерево?

Они принялись переглядываться, перешёптываться: "Красное", "Железное", "Пальма"...

Я им сказал, что самое высокое на земле дерево называется секвойя американская, что произрастает оно в Соединённых Штатах Америки. Но главное в этом вопросе состоит в том, что про секвойю и Ниагарский водопад знают все советские школьники, за исключением, наверное, самых гиблых двоечников (Теперь мне стыдно. Но тогда я не врал. Тогда я ещё высоко оценивал знания наших школьников).

Ребята смутились: конечно, они секвойю вспомнили. Попросили показать им на карте Россию. Не Советский Союз, а именно Россию.

Карта тут же опустилась из-под потолка – школы в Америке, даже сельские, прекрасно оснащены. Моя спутница Нина Фёдоровна Лапшина, работник Союза Обществ дружбы, очертила на карте указкой Россию, показала она и расположение союзных республик. После чего мы услышали:

– Россия такая большая?

Для них это было откровением. Они были уверены, что к маленькой злой России прилеплены громадные изнурённые колонии.

На мой вопрос: "Какое дерево они считают самым американским?" – мальчик, вихрасто-рыжий и густо-веснушчатый, ответил:

– Может быть, тополь?

Может быть...

Тополь был полым. Он прохудился давно, может быть, ещё в те времена, когда назывался деревцом, – какой-то проныра-червячок выел у него сердцевинку и улетел, ставши бабочкой.

Довоенные школьники обнаружили дупло по звуку. Били по дереву клюшкой и услыхали – гудит. Стали искать и на высоте – с разбега не допрыгнешь – увидели щель. Звали тех довоенных школьников: одного Степан, другого – Марат, третьего – Радий. Залез Марат на плечи Степану и Радию, просунул в дупло руку. Опасается все же – в дупле и змея может сидеть. Руке внутри дерева стало тепло, как будто с холода в тёплый дом вошёл. И почему-то подумал Марат о своей однокласснице Екатерине, пламенной пионерке и отличнице.

Неизвестно, как и откуда пошел слух, что Дерево выполняет желания. Стоит кинуть в дупло записку с такими, к примеру, словами: "Екатерина! Гад буду! Я понял. Хоть и не сразу! Давай дружить!" – и Екатерина, которая в твою сторону и не смотрела, вдруг скажет: "Пойдём, пожалуйста, вместе в районную библиотеку".

Ксения Блаженная, обитавшая в собственной часовне на Смоленском кладбище, помогла сдавать экзамены, пробиваться в летчики и танкисты, приносила облегчение в родах, но Дерево помогало только в первой любви.

Это было давно – до войны. Именно тогда на пустыре, где росло Дерево, построили школу. Пустырь возле школы долгое время не асфальтировали, полагая, что ребятам по голой земле бегать приятнее.

После войны особенности Дерева позабылись. Пустырь перед школой заасфальтировали.

Молодой машинист асфальтового катка задумался и ударил Дерево машиной. Большой кусок коры отвалился от ствола, обнажив дупло с кучей записок.

Машинист огорчился, нашёл несколько кирпичей, заложил отверстие и сверху горячим асфальтом замазал, чтобы дожди не затекали в дупло, чтобы вредоносные букашки не лезли внутрь зимовать. Лишний асфальт рабочие подгребли к Дереву, и он застыл.

Записки же разлетелись по всему кварталу. Директор школы решил, что это диверсия против нравственности. Стали сличать почерки. Восемьдесят пятиклассников были посланы за родителями.

На триста сорок четвёртой записке молодая учительница рисования вдруг обнаружила, что записки написаны каким-то странным пером, каким уже никто не пишет, "Восемьдесят шестое! – воскликнули учителя постарее. – И чернила, сиреневые, довоенные. Позвольте, и Екатерина... Она... Отличница Катя Перепёлкина умерла в блокаду".

Вызванных родителей отпустили с миром.

А Дерево назвали Асфальтовым. Росло оно из асфальтовой горы, и ствол его был покрыт асфальтом.

Видимо, в Дереве ещё какая-то трещина получилась – возникла в нём воздушная тяга: время от времени записочки из его нутра вылетали наружу, попадали в руки, скажем, девочке Кате, а текст в записке был, например, такой: "Екатерина! Гад буду! Если в кино со мной не пойдёшь, прыгну с вышки без парашюта!"

Говорят, записки такого рода все ещё заносит в школьные классы ветер. Но уже мало.

Говорят, когда последняя вылетит из Асфальтового Дерева, оно рухнет.

Но вернёмся к американской девочке с цветочным горшком и её взволнованной учительнице. Спросят, что, у нас таких нету и девочек и учительниц?

Тут один ответ – есть. И разница в оснащении младших классов невелика – в ковре на полу да в компьютерах. Кстати, идея компьютера принадлежит малышам, именно они придумали разместить большое в малом. Но нельзя опоздать с коврами.

А учительницы? Учительницы младших ребят похожи друг на друга на всём белом свете. Это очень хорошие учителя – плохие не уживаются с малышами. Нужно, чтобы именно на факультете учителей младших классов студенток отбирали по конкурсу, как в театральный институт, только ещё строже. И чтобы работа этих учительниц хорошо оплачивалась, чтобы лучшие из них были знамениты, как модные врачи и певицы. Они должны соответствовать чуду, к которому прикасаются. Соответствовать как в его величии, так и в безграничности его страданий и его счастья. Он видел край земли. Он заглядывал в бездну. Нужно, чтобы учительница не оттаскивала его от края земли и не выскакивала вперёд с криком: "А земля круглая!" – он уже это слышал и поместил круглую землю в свой мир, похожий на устремившийся к небу собор, – а стояла бы рядом, чуть позади, чтобы ему не было так одиноко. Он ощущал бесконечность и абсолютный холод. Он видел красные молнии и зеленое солнце. Он видел обратную сторону Луны. Всё это, начиная с первых своих шагов в пределы непознанного, он собирает в единственно правильный для него и целостный мир, который он может положить на свою ладонь, чтобы разглядеть снаружи. В этом мире есть всё: и солнце, и звёзды, и океан, и Бог, и козявка, и страшная рыба, проживающая под ванной. Метод, которым он пользуется, – консолидация – единственно возможный для проживания в жгучей близости с абсолютом. Детерминированная вселенная уже не вселенная, а каталог неопределённостей. Но малыш, как всякий гений, не терпит неопределённостей, он превращает этот каталог в сухарь, в пищу для мышей и тараканов.

Когда этот гений приходит в школу следует принимать его вместе с его миром. И не питаться их разделить.

В ребёнке разлит свет абсолюта. И относиться к нему нужно как к носителю этого света.

– Но он не знает даже букв!

– Это не даёт нам права неделимое слова "мама" превращать в некое "ме-а ме-а", отвратительное, как подражание козлу.

И ещё важно касание.

Всё это знает учительница младших классов. Малыша нужно погладить, даже поцеловать. Но ни в коем случае не внушать ему, что ты видишь дальше него – для малыша это ложь, он множество раз убеждался, что взрослый человек отчаянно близорук, а в некоторых случаях – слеп.

Интересно, что учителя, проведшего школьника через подростковые томления к выпускному балу, он и вспоминает впоследствии как учителя плохого или хорошего, но учительницу младших классов часто не помнит. Она редко обижается на своих ребят за то, что они якобы быстро, слишком быстро забыли её. Они завершили этап собирания истин, где солидно оперировали понятиями конечного и бесконечного, представляя, о чём идёт речь, и приступили к этапу сбора разрушительного урожая спортивных побед, синяков, сведений из географии, математики и прочей суеты. Суета сует и всяческая суета барабанит вокруг среднешкольника как раз для того, чтобы проверить созданный им в себе божественный мир на прочность. Наверное, именно здесь душа поступается памятью о добрых глазах нашей первой учительнице, даже памятью о форме нашего внутреннего социума. Лишь став взрослым, мы увидим лик нашей первой учительницы в лице матери, в лицах крылатых дев на фресках с нетускнеющим синим небом.

В воспитании и обучении младших ребят необходимы наивность и простодушие, без оных любой сегодняшний Песталоцци окажется простым дрессировщиком. Ему нужна эмпатия, качество у взрослых людей редчайшее, для мгновенного распознания лукавства, коварства, вранья и прочих греховных зёрен, прорастающих в ребёнке рядом с божественным.

Почему я начал этот разговор именно с американской девочки, а не с нашей – такой же? Потому лишь, что было той девочке пять лет. А у нас и в шесть лет родители не хотят отдавать ребёнка в школу, полагая, что продлят ему счастливое детство. Полагая, что счастье – это собачья позиция у маминой ноги. А ведь именно в пять лет так естественно следовать от общего к частному, понимая цветок как часть вселенной и вселенную как часть цветка.

Не жалейте себя, именно жалость к себе – одинокой, апелляция к своей слезливой жалости как к интуиции, к своей невоспитанности как к любви побуждает матерей удерживать ребёнка возле себя. Именно эгоизм. Отношение к ребёнку, как к кошке.

– Так что же ты предлагаешь? – спрашивает мой ясноглазый друг. – Вот говорил ты про русское дерево. А знаешь, что на нём растёт – березовая каша. – Мой друг ехиден. Готов к полемике. – Ты предлагай дело.

– Я и предлагаю. Видеть главное не в специализации учебных заведений, что, в принципе, не плохо, а в подходе. Мы можем создать классические гимназии, коммунальные школы, реальные и коммерческие училища, языковые колледжи, физико-математические школы, школы с рисовальным уклоном, школы с музыкальным акцентом, но всё же следует искать подход, не разрушающий целостный мир ребёнка, но только раздвигающей его границы. Кстати, меньше всего разрушает внутренний космос ребёнка математика, ее пафос – консолидация. А больше всех разрушает...

– Ну-ну, – сказал он. – В педагогике разбираются все, даже отставные генералы.

– ...Любезная твоему сердцу литература. Именно она! Вернее, метод её изучения и всеобщая упоённость этим методом.

Молчит. Но пятнами пошёл.

– Нас учат воспринимать литературу – книгу – не цельно, как особый мир, но вторгаться в нее с социально-политическими амбициями и задачами переустройства. Мы вламываемся и разрушаем. В литературе мы – оккупанты. Мы обвиняем судим и наказываем. Мы стольких за наш короткий срок обучения осуждаем и наказываем в литературе за "не те песни", что, когда судят и наказывают за это же нас, мы, наверное, не так уж и удивлены.

Я предлагаю: прежде чем расчленить цветок в поисках пестика и тычинок, научить ребёнка складывать из цветов букет. А еще лучше – научить его выращивать цветы. И так во всём. Мы, наверное, должны научиться помогать ребёнку в его стараниях строить мир чтобы Богу – Богово, а сатане – геенну. Чтобы нам самим не ошибаться, где кто, чтобы потом, талдыча о нравственности, не искать её в безумных каталогах... И не резать холодную лягушку. Не пытать электричеством лягушкину лапу.

Мой друг вовсе не рассердился.

– И что же ты предлагаешь?

– А леший его знает. Наверное, думать. Кого мы хотим воспитать? Много лет мы воспитывали строителей коммунизма. Вернее, строительные отряды строителей коммунизма. И понастроили миллионы танков... А теперь? Кого?

Недавно слышал разговор о какой-то, якобы новой – альтернативной школе. Альтернативной – чему?

Что такое школа? Обучение – от учителя к ученику. С помощью розги, с помощью компьютера – это частности. Главное – от учителя!

Так чему же альтернатива?

Но, может быть, имеется в виду цель?

а) Учитель обучает с целью воспитать свободную, независимо и широко мыслящую личность.

б) Учитель обучает с целью воспитать закрепощённую особь, видящую в своём закрепощении высший смысл и высшее предназначение.

Эти цели альтернативны. И расширительно, наверное, могут быть названы школами.

В литературе, и не только в детской, мы навострились писать матросов, летчиков, сталеваров, пионеров, милиционеров... Но умеем ли написать человека?

Матросы, летчики, сталевары – это всё роли, одежды, рубища – оформительство. А как же выглядит человек? Учитель. В священной берёзовой роще.

Как выглядит роща?

Допрежь медицинских, гигиенических качеств, берёза – дерево огневое: кузнечное, оружейное, пороховое. Дорожное и даже морское.

Кузнечное потому, что благодаря ровному и жаркому горению березового угля кузнецы ковали любое орудие, начиная от прямого северного меча до курковых, пистолетов. И пищали, и ружья, и сабли – всё ковали на берёзовом жару. И пороховая сила к берёзе с поклоном – березовый уголь входил в состав дымного пороха.

Ну а какое отношение имеет берёза к путям-дорогам? Прямое – коня без угля не подкуёшь, железными раскалёнными шинами колеса не обожмёшь. И всё же другой берёзовый продукт объявляется тут во всей своей красе – деготь. Наилучшая смазка для тележных колёс. Без дёгтя колёса далеко не пойдут.

А запах! Прежнее детство пахло горячим хлебом, цветами и дёгтем. И сапоги дёгтем смазывали и нарывы.

Спрашивается, чего же в берёзе морского? В морском деле – дуб да сосна. А паруса?! Раньше-то паруса смолили. А корпуса?! Щели в корпусе – проконопатить и просмолить. Для этого дела нужен чистый, пахучий берёзовый дёготь.

И крыши домов, и крыши церквей смолили.

Не говоря уж о том, что лучшие дрова – берёзовые, из берёзы красивая мебель получается. И, конечно, берёзовая фанера. Супертовар! Именно на берёзовой фанере мы писали и рисовали как хорошо мы живем.

В древние годы берёза русской грамоте была огородом – на берёзовой бересте писал человек человеку письмо. Из Новгорода в Киев. И прорастал разум. И расцветало искусство.

И всё же нельзя отодвигать на далёкое место среди замечательных качеств берёзы её красоту. Очень красивое дерево. Нежное. Печальное. Именно его так охотно очеловечивали наши предки – очеловечиваем его и мы, особенно в песнях.

Американец в зелёных штанах – между прочим, профессор из штата Вермонт, – провожая нас к автобусу, мне и говорит: