Текст книги "ПРИБЛИЖЕНИЕ К ВЕЛИКОЙ КАРТИНЕ"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

ПРИБЛИЖЕНИЕ К ВЕЛИКОЙ КАРТИНЕ

Много лет я удивляюсь трем вещам, Кант – двум, а я трем: самолету в небе, радиоприемнику в траве и картине Иванова «Явление Христа народу» внутри меня.

Самолету в небе хорошо удивляться лежа. Смотришь на самолета ничтожную точку и думаешь: "А чего он не падает, ведь он хоть и алюминиевый, но железный? И никакой винт у него не крутится. А ведь падали самолеты с неба. И горели. Война была. Как много их тогда падало".

И приемнику удивляться легко – вот он поет в ароматной траве никуда не включенный. Голосом певца Александра Малинина. Романсы поет без акцента. Хорошо поет. И я ему подпеваю. Без цыганщины – натурально.

Картине Иванова удивляться тоже легко – но трудно. Она дробится у меня в душе. То отдельно Христос. То отдельно Креститель. Я знаю, Иванов писал его со скульптуры Зевса Отриколи. Голову Христа – с головы Аполлона. Я много знаю всякого...

Чтобы собрать все фигуры, горы, долину, реку Иордан, камни на переднем плане, каменистую дорогу и снова фигуры, и воду быстротекущую, и цвет – много самозвучного цвета, нужен громадный холст. Мне кажется, что картина громадна – безмерна.

Вот старик – в чем душа, пытается встать, чтобы встретить Спасителя на ногах, чтобы заглянуть ему в глаза – старикам почему-то хочется заглянуть в глаза Иисусу Христу.

Картина собирается в моей душе и опрокидывается на меня, как небо, как ливень.

Критик Стасов назвал ее "хоровой картиной". Я возражаю: она скорее чистое соло Крестителя – Иоанна Предтечи. Но наготове скрипки, флейты и тамбурины. Но Христос... Что-то там с Христом...

Иду в Русский музей. Всякую расхлябанность в себе гашу. Всякую гордыню в себе гашу. Думаю: "Мог ли один человек даже за двадцать лет написать такое?" И отвечаю: не мог. И вспоминаю, что рукой гения водит Бог. Знал Иванов, когда начинал работу над этой картиной, что он гений? Наверное знал, он уже прикоснулся к Творцу, работая над "Явлением Христа Марии Магдалине". Тогда ему Бог шепнул: дерзай, Иванов, ты – гений. Что я знаю о гениях? Только то, что гению в коллективе быть неприлично. Может быть, поэтому Иванов избегал коллективов, компаний, секций и разговоров о самом главном. Он знал: самое главное – явление Христа народу.

Но Христос? Почему он такой на картине маленький? Меня это очень смущало. Я думал, шагая: "Гений, почему он Христа таким маленьким написал? Почему не в центре?"

Теперь-то мне ясно – Христос написан в правом верхнем четверике не случайно, не просто, а по научному японскому правилу "сильной руки". По этому правилу, исходящему из движения нашего глаза, предмет, поставленный в правом верхнем четверике холста, становится зрительным центром и вследствие этого центральной смысловой фигурой.

В музее постоять нужно у картины без суеты, позабыв о японском научном правиле, тем более что художник его не знал, – постоять и послушать гения.

И все-таки я называю мысленно эту картину первой русской картиной XXI века. Именно в XXI она будет понята всеми: и мной, и тобой, и вами...

Вхожу в зал. Тесновато. Может, даже грязновато. Много всего висит. Статуи стоят – мраморы. Золота блеск.

Где же картина, которая как небо?

Вон она, на противоположной от входа стене. И не очень большая. В роскошной раме такой широкой, такой фигурной, такой золотой, что вставлять в нее нужно зеркало для царя.

Это очень хорошая рама втиснула картину, как фарфоровую чашку. Стиснула мое сердце – оглядываюсь. Хочется уйти. Напротив другая картина висит – "Явление Христа Марии Магдалине". И кажется мне, что она размером поболее. Смотрю: на табличках – 1806х1858. Обе картины одинакового размера. Но "Явление Христа народу" – меньше. И злость берет. А злость – она, как грязь на стеклах очков.

Иду в соседний зал, как в пустоту. Приглядываюсь – на стенах Малевич. И ничего: не бунтует, не хулиганит – тихо висит, но как бы с ухмылкой. Иду в следующий зал. Наталкиваюсь на "Явление Христа". Что-то с ним стало – какая-то нелепая судьба. Та же светящаяся цветность, то же глазастое сомнение и вера. Но люди и природа побывали в какой-то жуткой зоне мутаций, там, где собаки, голуби и дети превращаются в чудовищ. Фи-лонов!

Иванов и Филонов. Кто их повесил рядом, соединив Малевичем – серебряной цепочкой? Может, директор В. А. Гусев? А может быть, искусствовед Ковтун? Если бы еще и роскошную раму отдали роскошному Карлу Брюллову. И красивые мраморы переставили в другие залы. Картина просит свободы. Зритель просит свободы возле нее. Христос предлагает свободу...

А мы не берем. Вот уже сколько лет не берем. Все глубже заталкиваемся в ад. Вместо свободы выбираем силу. Сила и есть ад. Сила работает лишь на себя, пожирая и слуг своих, и творцов. Что предлагаем детям – "Человек – это звучит гордо!". Гордость, как галстук, ее всякий раз надо поправлять перед зеркалом. Особенно, если кроме галстука и гордиться-то нечем.

Закон божий отменили – в нем не находили гордости для человека, он был смешон – если тебя ударили по правой щеке, подставь левую... Над законом божьим можно подтрунивать, но жить без него нельзя. Можно подтрунивать над мамой, над бабушкой но нельзя смеяться над предками. Это опасно.

Посмотреть картину мне нужно для работы над новой повестью, где гордый мой герой, придя с войны, соскальзывает в быт, но все же поднимается на зыбкие ходули тоски по простоте, по абсолютно ясным смыслам в которые нельзя упрятать таинственные поршни высших интересов государства.

Пишется трудно – медленно вырастает Бог в душе. Поэтому я с легкостью соглашаюсь выступить на Совете по детской и юношеской литературе.

Сел писать... Сижу – пишу... Такие слова: "Некоторые зоны мутаций в детской литературе".

"Толчея на ярмарке концепций сегодня такова, что наши витии, разгорячась, свободно могут литературу для детей раздавить высокомерным, перемазанным в крови и навозе сапогом. И не услышат хруста. Хотя, если разобраться, самыми актуальными сегодня следует считать литературы детскую и экологическую, поскольку их заботы сосредоточены в зонах мутаций. Но если экологическая проблематика всеземельна и может рассчитывать на сочувствие зарубежных коллег, то наша детская литература должна прежде всего сама освободиться от миражей и фантомов футурооптимизма, политизации, социального чванства и, главное, – расстаться с пиротехникой. Именно она, любезная нам пиротехника, долгие годы заряжала общество восторгом близкого счастья. Была удобна, отработана, щедро оплачивалась.

В условиях сегодняшней коммуникации, перенасыщенной негативными реалиями, разрушением образа врага, переходом на общечеловеческую мораль наша детская литература должна искать безукоризненные пути воспитания в ребенке совести цельной. Признаками такой цельной совести являются стыд, честь, жалость. Стыд – суть целомудрие. Честь – подвиг. Жалость – милосердие. А не классовый подход. Классовый подход – террор..."

На семинаре редакторов детских редакций много говорилось, даже выкрикивалось, о зловещем феномене Павлика Морозова. Центральный совет пионерской организации имени Ленина постановил считать "подвиг" Павлика – подвигом. Члены совета даже обижались: мол, что еще вам надо – мы проголосовали и все, и хватит. Кто-то успокаивал: да плюньте вы, считайте этот случай курьезом. Но не получается плюнуть на трагедию Павлика, на высокопарную ложь, в которую он запеленут.

Это одна из самых показательных мутаций нашей педагогики. Ребенок помещается между двух идеологий: за Павлика – в пионерской комнате, против Павлика – в семье. Сначала ребенок мечется – где правда? – но потом вдруг успокаивается, соглашается и с теми, и с другими. Происходит осознание благодатных возможностей двойной бухгалтерии и адаптация к ней. Возникают два набора ценностей, а следовательно две совести, ибо совесть есть контрольная функция разума – субъект и мораль. Совесть неделима, но, видимо, их может быть две, три и более. Углубившись в себя, мы легко можем отыскать адаптационный механизм, делающий возможным наше существование в различных плоскостях лжи. Мы как бы телепатически устанавливаем друг с другом, или с залом, нужный уровень лжи и вытаскиваем для предъявления соответствующий сертификат. Мы и любим на этих сменных уровнях лжи, и даже дружим.

Центральный совет пионерской организации имени Ленина проголосовал за подвиг Павлика Морозова, но вот почему-то детские писатели и педагоги не проголосовали против. Потому, что один из нескольких ценностных наборов в нас позволяет нам быть ленивыми и снисходительными. Мы человеки с кассетной совестью – кассетные люди. Безбожие – нравственная безнадзорность сделала нас такими.

Религия возрастает и религиозное чувство крепнет вместе с ростом уровня общей образованности, и напротив, религия умирает, если народ впадает в дикость.

В случае с Павликом есть персона, разрушительное действие которой посильнее пропаганды "Павликова подвига". Я говорю о бабушке. Существует неписаная шкала внутрисемейных табу – мы воспринимаем этот порядок с детства, суггестивно, поэтому он является фундаментом нашей морали: наименьшей неприкосновенностью располагают молодые дяди и тети, затем отец, затем мать и на вершине святой горы – бабушка. И вот наша бабушка берет топор и убивает внуков. Ладно Павлика, но ведь она и невиновного – младшенького на раз...

Ни один ребенок, ни один нормальный взрослый никогда не примет в сердце того, что бабушка убила внучат из неких идеологических с ними разногласий – (Вместо того, чтобы рассматривать этот эпизод по линии психиатрии и наркологии, мы стали рассматривать его с позиций классовой борьбы, чем, по изуверской сущности, поставили на одну доску с расстрелом царских детей, добавив существенный штрих в до дикости, до безумия, искаженный портрет нашего народа).

Неплохо бы нашему народу вновь полюбить своих детей.

Ну и при чем же тут "Явление Христа"? – напрашивается вопрос. А при том, что детский писатель – это нереализовавшийся священнослужитель. А Христос, вот он на картине, и именно его образ легче всего разрушить, начиная строить новый мир.

Как легко стать начальником – стоит лишь разрушить храм, бросить в костер икону и объяснить, что Бог смешон. И чтобы восстановить разрушенное начальником, следует действовать в том же порядке. Отмыть Христа, отстроить храм и показать, что Бог велик, – а для этого нужно дать людям хорошее образование, – что Бог во всем.

Кто же такой Христос?

Был ли он до того часа, когда Мария его родила?

Молодые люди, а я спрашивал многих, отвечают: не было его.

Действительно, откуда ему взяться? Следовательно, прежде чем перейти к "Явлению Христа", как к факту искусства, к Христу, как к факту сегодняшней необходимости, следует познакомиться с ним, как с фактом мифа.

Некоторые молодые люди считают: Иисус – имя, что правильно; Христос – фамилия, что неправильно; а отчество по выбору: Саваофович или Иосифович, поскольку Саваоф отец, а Иосиф отчим.

Отчества у Иисуса нету – отца у него, как такового, нет, как Бог, он безначален, как человек, обязан матери своей, Деве Марии, и Богу Духу Святому: Деве и Духу – сущностям прекрасным, но в чистоте своей безгрешным. Так что отчество отпадает. Остается лишь имя – Иисус, от древнееврейского Иешуа – "бог спасет". Христос же по-гречески – помазанник, избранник бога, несущий слово божье; по-еврейски – мессия. Можно Иисус Мессия, но в христианской традиции принята греческая форма – Иисус Христос.

Даже юные молодые люди знают нынче, что в христианстве существует Троица. Но что это? "Три лица, – говорят, – такой трехликий Бог. Он един, но лица у него разные. Когда какое нужно, таким он и пользуется".

Но, это не совсем так – далеко не так – совсем не так. В теологических представлениях христиан сущность Бога едина, но бытие его можно описать лишь личностными отношениями трех ипостасей (лиц): Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого – лица тут скорее юридические. Бог Отец – первоначально, давший форму и движение всему сущему, бог Сын – Логос, абсолютный смысл. Бог Дух Святой, нематериальная сущность, однако наделенная многими замечательными качествами: вездесущий, всеведущий, всемогущий, животворящий, дающий бессмертную душу. Бог Отец называется отцом потому лишь, что в триаде стоит первым. Кроме порядковой формулы во всем остальном боги равны друг другу – равночестны. Обладая единой волей, они могут проявить ее, то есть принять решение, равное Богу, только втроем. Это как три ключа от пускового устройства ракеты с ядерным зарядом. По отдельности они отпирают и письменный стол, и, может быть, храм, но только вставленные в замок пускового устройства в определенном порядке – втроем, они дают движение и цель Богу – ужасу – ракете.

В христианской триаде не может быть споров, раздоров, команд, как в триадах языческих – только диалог, беседа. Только взаимопереход – понимание.

Итак, что мы имеем.

Христос – Помазанник, отмеченный божьей благодатью. Бого-человек. Не полубог или получеловек, но в полной мере и бог, и человек, наделенный как бессмертием Бога, так и конечной природой живого. Именно этот аспект – две природы Христа, но единая воля – делает его сущность логически неописуемой, но остро интересной.

По существу, после воскрешения на небе появляется уже другой Бог, уже не просто абсолютный смысл, а лексикон страданий человеческих. Этот Новый Бог заслонил и Бога Отца, и Бога Духа Святого. Теперь они лишь номинально числятся в триаде. Богом единым стал богочеловек Христос – "Сын человеческий", как он сам себя называет. И нравственным законом для последователей Христа, христиан, стал новый завет – новые заповеди: вместо "Око за око" – "Возлюби врага своего".

Сегодняшняя ситуация с врагами нашими, я полагаю, является хорошим подтверждением мудрости закона божьего.

Пришел мой друг, ясноглазый, сел нога на ногу, прочитал мною написанное и говорит, словно дает мне талон на сахар:

– И чего ты тут наворотил? Писал бы о картине. Помню, она большая. Висит на стене одна, как положено великой вещи. А ты о детях. О детях-то зачем?

– Именно дети, – говорю, – помогают нам понять и принять Бога. Дети религиозны стихийно – природно. Они не понимают ни пустоты, ни бездуховности. У них все одухотворено.

– Религия – это необходимость жертвы, – сказал мой светлоокий друг.

Ну что же, жертву мы принесли всем народом крупную, склоним же головы перед Христом.

Теперь, я думаю, можно перейти к самой картине, хотя подготовка к ее пониманию и осмыслению умозрительна, своевольна и безусловно недостаточна.

"Явление Христа народу" оказалось явлением не только для отечественной живописи, но, как мы теперь понимаем, и для мирового искусства. Именно поэтому писать о картине так не просто, именно поэтому нужны такие длинные преамбулы: уровень нашей социалистической культуры мелковат для осмысления этой вещи не только в ее мифологическом – сюжетном освоении и философии, но и в восприятии ее, как безусловного шедевра живописи.

Сказал об уровне нашей социалистической культуры и испугался: активным элементом нашей культуры является разгром не в ногу шагающих, уничтожение их, осмеяние. "Явлению Христа народу" сегодня опасность не угрожает, кроме красивой рамы да тесноты в зале. А вот Гайдару Аркадию Петровичу? "Тимуру и его команде"? Что скажут мастера переосмыслений? Во времена идейных перетрясок откуда-то берутся эти творцы пустот, "агрономы плешей".

Мне хочется сказать, что из всех советских детских писателей только Аркадий Гайдар реализовал себя как пророк.

Я считаю его повесть о Тимуре пророческой и трагичной. Я бы сказал, да и не я первый, что это апология Христа. Герой не только проповедует, но, сообразно с условиями своего времени, внедряет в жизнь идею христианского милосердия.

Попытки создать жития идеального ребенка никогда не давали результатов. Детство Христа настолько неубедительно показано в апокрифах (более всего таких апокрифов в Египте у коптов), что не совершай он бесконечные чудеса, получился бы обычный, причем не очень привлекательный, мальчик, поскольку жизнь ребенка невозможна вне греха, а жизнь святого ребенка несостоятельна в грехе. Лишь у Гайдара получилось. Игра, гениально придуманная Аркадием Петровичем, собственно и есть религия – культ.

Жизнь Тимура показана в служении.

Что будет с Тимуром Дальше? Такого вопроса даже не возникает – он, конечно, погибнет от руки какого-нибудь маленького Берии.

Уже в чести маэстро, которые норовят все зачеркнуть, как делали это уже не раз, потому что их маэстрия убедительна лишь на пустом месте, как птичий щебет в развалинах храма: не нужно свою мысль увязывать с мировой и национальной культурой, не нужно искать взаимодействий, не нужно отягчаться параллелями и моралью, надо лишь декларировать крик, прозрение и эйфорию – свободу шума и кровопускания.

Из всех советский прозаиков я наиболее преклоняюсь перед Андреем Платоновым, но, увы, не он вел в бой сотни тысяч молодых солдат в Великую Отечественную, а Гайдар. Гайдар и сейчас направляет сердца молодых, он, а не общество здоровых, но милосердных. Уже давно действует тезис: "Добро должно быть с кулаками". Неправильно это. Нельзя противопоставлять кулакам зала кулаки добра. Когда добро наращивает кулаки, музеи скудеют, города охламляются, архитектура приобретает казарменный вид, подростки берут в руки ножи. Наказующим является государство с его судом, милицией, демократическим большинством. Даже Бог наказующ, но не добро. Даже Бог – но не добро.

Тут мы и приходим к понятию, которое сейчас беспрестанно трясут по телевидению (на митинги я не хожу), – нравственность. Какая нравственность? Коммунистическая, пролетарская, интеллигентская, комсомольская, пионерская, экспериментальная?

Приходится констатировать, что никакой спец. или соц. нравственности не бывает. Всякий опыт переоценки добра приводил правительства и народы к сокрушительным катаклизмам. Если мы причисляем себя к одной из трех суперкультур, в данном случае христианской суперкультуре, то и ценности у нас должны быть христианскими. Нравственность, на которой зиждилась наша мораль, прежде так и называлась – христианская. Именно к ней, независимо от наших взглядов на религию, нам и следует возвратиться.

Возвратить детях Христа.

Христос – это диалог.

Когда ребенок остается один, он беседует сам с собой и сам себе жалуется на одиночество. Когда ребенок оставался с Христом, он на одиночество и не жаловался, поскольку одиноким не был. И монолог его о несправедливостях мира, о родителях, которые сами смотрят мультики, а его уложили спать, становится беседой с равным и равно страдающим собеседником. Уважение – это равенство в диалоге. Ребенок, в основном, и вопросы задает взрослым, чтобы ощутить это самое равенство в диалоге.

– Господи, сделай так, чтобы государство наше наконец поняло, что эксперименты над душами детей – дело не менее преступное, чем эксперименты над их плотью. Господи, яви себя народу, – так я говорю, глядя на картину, как на икону. – Товарищ директор Русского музея, отдайте эту драгоценную раму в Эрмитаж, снимите кандалы с картины Иванова, даже если они так похожи на золотой оклад.

Пришел другой мой друг ясноглазый, Игорь Смольников, писатель и литературовед, тоже сел нога на ногу, прочитал мною написанное и говорит:

– Ты, – говорит, – путаешь что-то. По-моему, там, в Москве, в Третьяковской галерее висит в просторной зале картина Александра Иванова "Явление Христа народу". Там даже две подставочки сделаны, золоченые такие пилончики, чтобы не прогибался нижний брус рамы.

– Почему в Третьяковке? – спрашиваю. – Когда Иванов картину из Рима привез Третьяковки еще и в помине не было...

Но пилончики золотые я тоже помню. И внутри у меня холодеет. Действительно, в Третьяковке. В просторной зале... И мысль такая – грубая, как сосулька на водосточной трубе: "Если это просто склероз, то куда ни шло, но скорее всего – угасание в душе и в сердце национальной культуры. Забвение. Мрак..."

Всесоюзный Совет по детской литературе в Ленинграде не состоялся по лености нашей городской и писательской администрации, которая не выхлопотала ни гостиниц, ни автобусов, ни ресторана, где завтракать и обедать людям, ни даже зала, где произносить речи.

Речь моя оказалась непроизнесенной и чуть было не залегла в стол. Но! Тут мне предложили написать небольшое эссе о каком-нибудь шедевре русской живописи. Желательно на библейский сюжет.

– Хочется, знаете, чтобы наши подростки все же понимали, за что царь Ирод отрубил голову Иоанну Крестителю. Или вот про семь бесов, которых Иисус изгнал из Марии Магдалины. Согласны?

– Согласен.

– Какой шедевр?

– "Явление Христа народу".

– Но вы не усложняйте, – сказали мне. – Имейте в виду опыт и разум подростка.

– Ладно...

Я пододвинул к себе листки с моим несостоявшимся выступлением и принялся натурально, как плотник обтесывает бревно, как столяр стругает брусок, писать дальше. Господи, яви себя. Ну, приспела пора.

Господи, не поленись. Лучше это сделать в Москве или у нас в Ленинграде, лучше даже в Ленинграде.

Александр Иванов, сын профессора живописи Петербургской академии художеств, трудолюбивый, застенчивый, даже робкий, вместо отправки его в Сибирь за мятежные мысли и безбожие, что ожидалось, в согласии с академией, видимо, желавшей отделаться от своего неблагонадежного выпускника, был награжден обществом поощрения художников золотой медалью первого достоинства за картину «Иосиф, толкующий в темнице сны виночерпию и хлебодару» и послан в Италию для совершенствования в художестве. Случилось это в 1830 году.

Двадцать семь лет Иванов проведет в Риме. В Риме он и напишет свою великую картину.

Почему Иванов, живя в Риме почти в нищете, все же не хочет возвращаться на родину, где его материальное положение было бы безусловно выше? Разные есть на этот счет мнения. Читайте двухтомную очень подробную монографию А. Алпатова "Александр Иванов", где весьма вдумчиво рассматривался этот факт. Я же полагаю, что медленно нарастающая мощь таланта делала художника очень осторожным. А ведь всяк знает, насколько быстры и высокомерны бывают суды и суждения в России.

Есть таланты яровые – многошумные, как рост бамбуковой рощи, есть таланты озимые – пережидающие, но вздымающиеся на века, как секвойи. Такого свойства талантом обладал Иванов и, видимо, понимая это, оберегал его. Кому какое дело в Риме, всемирной столице художеств, до русского художника – чудака академиста. Правда, академистом Иванов себя не числил – полагал себя чистым романтиком, чей возвышенный взгляд, направленный на радостное возвеличивание духа, нуждался в подкреплении всемирностью.

"Художество – есть результат всего мира", – говорил Иванов.

В 1834 году Карл Брюллов, относившийся к Иванову снисходительно, называвший его за медлительность и излишнюю вдумчивость "кропуном", закончил "Гибель Помпеи". Блистательное полотно это принесло автору широкий и громкий, как сейчас говорят, "шлягерный" успех. Брюллова называют "Божественный Карл". Иванов, работавший над "Явлением Христа Марин Магдалине", сообщает, что заметил в евангельском сюжете "момент" значительный для исторической картины. "Мирный предмет мой, – пишет он – станет выше изображения пожара и язвы". "Гибель Помпеи", написанная Брюлловым в традициях академического романтизма, безусловно и яркий шедевр. Что же побуждало Иванова заявлять, что его картина будет выше! Желание любой ценой остаться в Риме? Нет, он уже знал, что способен написать великое полотно. Видимо, гениев бывают такие прозрения.

Живописную задачу, которую он сам еще смутно представлял, можно сформулировать его же замечательным высказыванием, полным тоски: "Мне бы очень хотелось на прекрасной природе проверить те сведения, которые я зачерпнул, копируя Рафаэля". Если бы он мог представить, какие трудности преподнесет ему эта "прекрасная природа".

Можно правильно поставить задачу, можно блестяще разрешить ее, но так и не воплотить из-за неких серьезных, но прикладных несоответствий. Вспомните Леонардо да Винчи. Он правильно поставил задачу по созданию вертолета, блестяще решил ее, найдя форму винта, но чтобы его вертолет взлетел, следовало решить и прикладную задачу – изобрести двигатель внутреннего сгорания и горючее для него.

Пятьдесят лет спустя придет художник, который поставит сходные с Ивановым задачи, – это Сезанн. В подтверждение я прибегну к мысли, высказанной Г. А. Загянской в книге "Пейзажи Александра Иванова". Галина Аврамовна – известный искусствовед, ей и карты в руки. Вот что она пишет: "Казалось бы, не стоит сравнивать Иванова и Сезанна, слишком многое их разъединяет. И все-таки в таком сравнении есть известная польза – и тот, и другой оказались, хотя и с разницей в пятьдесят лет, перед проблемой соединения старого и нового видения. Обоих будут обвинять в том, что они ищут исчерпывающих формулировок в искусстве".

Но замечательному французскому художнику все же не пришлось самому решать многих проблем, которые решили до него и Иванов, и импрессионисты: и моделирование формы цветом, и отношения между цветом, светом и воздухом. Иванов находит способы передачи состояний и сложных взаимодействий, не погашая звучания цвета.

Цвет у Иванова становится важнейшим средством и мерой не только для создания равновесий в торжественной романтической гармонии, но и в выражении философской идеи, как ее понимал сам художник; а он, по его словам, нашел высший, наиглавнейший момент в истории, – ведь только после явления Христа человечество устремилось к истинным ценностям бытия. "Мы не маленьким речкам удивляемся, хотя они и прозрачны, и полезны, но Нилу, Рейну и гораздо больше океану", – говорил Иванов.

Чтобы было понятно, о чем все же идет речь, посмотрим бегло на полотно Карла Брюллова. Первая задача живописца: вообразить протекающее в трехмерном пространстве драматическое действие и перенести его на плоскость холста. Драматическое действие, естественно, зависит от доминанты предлагаемых обстоятельств. У Брюллова это – ужас. Ужас объединяет всех: и живых, и мертвых, и даже падающие с храмов статуи. Колорит задан извержением. Цвета предельно сближены. Выбранная для картины эллиптическая композиция интравертивна, она как бы локализует все – все, что может быть использовано для выражения ужаса. Но от картины зритель не бледнеет и не отворачивается, а разглядывает ее с явным удовольствием. Очень камерно, хотя размер полотна велик, очень изящно – изящен даже сам ужас, и потому – не страшно.

У Иванова задача принципиально иная – свобода во всей множественности и многогранности этого понятия; и сомнение, и неверие, и робость, и радость откровения, и провидческая грусть, и вздох, и вера пророка в согласие. Поэтому и подход к решению картины не может быть формальным, она естественно должна быть и многоцветной, и многозвучной. Иванов не решает свой тезис – "высший момент истории" только как постижение явления через "интеллектуальную интуицию". Он решает его абсолютно. Работая над картиной, он устремляется к природе, поскольку, как считали подлинные романтики, любой миф надо пережить не как аллегорию, но как высшую реальность. Иванов следует мысли Шеллинга, духовного отца тогдашних романтиков: "Универсум создан творцом по законам красоты, и созерцание красоты природы тождественно созерцанию бога, разлитого в природе". Еще не приступая к большой картине, Иванов знал, что Христа напишет он на фоне макрокосма.

Сначала Иванов выбрал для "Явления" тоже эллиптическую, модную в те годы у академических романтиков, композицию, но образовывающая круг толпа скорее напоминала заговор, далекий от всемирности. В задачу же художника входило показать людей, как раз не способных к единению через корысть. Тут в толпе и фарисеи – книжники, радикальная религиозная секта, создавшая впоследствии талмуд, и саддукеи, религиозная секта, поддерживающая и властей предержащих и притеснителей-римлян, тут и левиты – выходцы из знатных родов, жрецы Иерусалимского храма, и рыбаки – ученики Иоанна Крестителя, будущие апостолы Христа. И богач, и раб. И старики, и дети.

Иванову нужна открытость. Он останавливается на греческой барельефной фронтальной композиции. Художник, конечно, усложняет себе работу. Фронтальная композиция так торжественна, что может составляться лишь из типического, более того – из архитипического. И тем не менее он останавливается на ней. "Не бойтесь, – скажет он потом молодому художнику. – Не живите у бога на задворках".

Меня не оставляет чувство, что говоря о Боге, он хорошо знает сей предмет. И что своей картиной он как бы переносит через десятилетия, войны и революции евангельский монументализм, как необходимый нам сегодня масштаб свободы. Историческая картина Иванова не уход в прошлое, но билет в будущее. И вполне возможно, в то будущее, которое еще грядет. Вот почему я не могу "писать попроще, поскольку для подростка". Нельзя об этой картине писать просто. Упрощенно можно. Но даже в годы "застоя" о "Явлении Христа народу" упрощенно писать стеснялись...

Прежде чем изложить сюжет картины и, может быть, тем завершить работу мне все же хочется спросить у Иванова: но почему же Христос на картине такой маленький?

"Главный вопрос романтиков относится к невоплощенному". Романтики "изображают находящееся в становлении, но еще не сотворенное", – говорил Иванов.

Короче, сотворить масштаб Христа в наших душах и в нашем сознании нам дано самим. И в этом случае пусть нас не смущают фанерные колоссы наших первомаев.

А сюжет картины предельно прост.

На берегу Иордана Иоанн Креститель с учениками крестил народ. К Иордану все подходили и подходили люди. Некоторые, чтобы посмеяться. Римские конники, наверное, подъехали с полицейскими задачами. И вот, повернувшись к людям, чтобы объяснить что-то, Иоанн вдруг увидел идущего вслед за толпой Христа. О его появлении и о том, что он и есть помазанник, то есть мессианский царь, Иоанн принялся говорить, как говорят пророки. И об этом картина. Как говорил Иоанн Предтеча? Вот именно, это задача наивысшей трудности для живописи. Молчание Бога в согласии написал Рублев. Это его гениальная "Троица". Веру и голос пророка написал Иванов. Наверное, именно поэтому все в картине такое просветленное. Всеобъемлющее просветление как будущее единение человека с природой – пафос картины. И конечно, не зря был послан к людям именно Бог – Логос, абсолютный смысл, истина.

– Возлюбите врага своего, – возгласил он. С позиций любви табуированные заповеди типа "Не убивай", "Не суди", "Не клянись" приобретают смысл высокой философии, которую заметил Лев Толстой, сказав, что человечество еще не готово жить по Христу. И может быть только сейчас, в конце двадцатого века, смысл императива "Возлюби врага?" открылся нам, находящимся под неусыпным вниманием пусковых устройств ядерной смерти.