Текст книги "Е. Ф. Канкрин. Его жизнь и государственная деятельность"

Автор книги: Р. Сементковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Глава III

“Гурьевская каша”. – Назначение Канкрина министром финансов. – Переполох, вызванный этим назначением в великосветской среде. – Как Канкрин работал. – Блестящие результаты его деятельности. – Протекционизм Канкрина

Канкрин в качестве министра финансов наследовал графу Гурьеву. Это было очень тяжелое наследство, от которого все отказывались, потому что бремя долгов было чрезмерно, а государственные доходы упали и представлялись крайне ненадежными: даже главная статья дохода, вино, перестало обогащать государственную казну.

Граф Гурьев никогда самостоятельно не управлял финансами России, да и не мог ими управлять, потому что не был к этому делу подготовлен и потому что в нем отсутствовало то, что составляло главную силу Канкрина: проницательный ум, характер. Трудно себе даже представить, как этот бывший гвардейский офицер, обязанный своим служебным повышением исключительно матримониальным делам и умению угождать людям, – этот bon vivant[7]7
  бонвиван – человек эпикурейского склада, знающий толк в наслаждениях


[Закрыть], этот человек, прославившийся изобретением гурьевской каши, мог попасть в министры финансов в такое время, когда во главе управления стоял Сперанский, и еще труднее понять, как он мог в течение тринадцати лет продержаться у власти. Кажется, ему это удалось только благодаря тому, что он щедро раздавал деньги тем, кто заручался влиянием при помощи разных интриг и козней. Пока Сперанский был во власти, он сам управлял финансами: ему нужен был не столько самостоятельный, сколько исполнительный деятель, а угождать Гурьев умел. В этом отношении Сперанский совершил ту же ошибку, которая была совершена и самим Канкриным: он рассчитывал только на свои силы и не заботился о том, чтобы доверить ту или другую отрасль управления помощникам, которые могли бы успешно вести дело после него. Кратковременное управление Сперанского финансами при содействии Гурьева ознаменовалось известным манифестом 1810 года, свидетельствующим о блестящих дарованиях и светлых намерениях незабвенного нашего государственного деятеля. На основании финансовой программы Сперанского бумажные деньги, то есть ассигнации, признавались государственным долгом; правительство обязывалось не прибегать к дальнейшим выпускам, все государственные суммы были признаны собственностью казначейства, никакой доход, обыкновенный или чрезвычайный, не мог быть произведен без предварительного одобрения государственного совета, а с 1811 года государственная смета должна была публиковаться во всеобщее сведение.

Падение Сперанского и в особенности Отечественная война превратили этот манифест в простой клочок бумаги. Как только Сперанский впал в немилость, Гурьев, понятно, начал действовать самостоятельно, но, будучи совершенно неподготовлен к этому, вскоре стал опять посылать на просмотр Сперанского важнейшие из финансовых мероприятий. Управлять же делами издалека было, конечно, невозможно. Тем не менее, влияние Сперанского выразилось в том факте, что часть долгов, заключенных нами во времена Гурьева, пошла на погашение беспроцентного государственного долга, то есть на сожжение ассигнаций. Но и эта мера, хотя и вполне правильная с теоретической точки зрения, не могла дать благих результатов, потому что государственные доходы были истощены не только громадным бедствием, обрушившимся на Россию, но и тою угодливостью, которую проявлял Гурьев по отношению к разным влиятельным лицам. Эта угодливость в конце концов и послужила причиною его падения. Обнищание, бедствия населения Белоруссии послужили, как мы видели, внешним поводом к составлению Канкриным записки об освобождении крестьян; Гурьев же удержал значительную часть ассигнованной правительством для оказания помощи голодавшему белорусскому населению суммы в размере 1,8 млн. рублей, отговариваясь неимением средств, и в то же время предложил ассигновать 700 тысяч рублей на покупку казной разоренного имения одного тогдашнего вельможи.

Это было каплей, переполнившей чашу. Гурьев должен был сойти со сцены, и его великосветский салон сразу опустел; о нем забыли, но результаты его финансовой деятельности были налицо.

Все отрасли государственного хозяйства находились в полном расстройстве. Расходы все увеличивались, доходы сокращались. Дефицит равнялся иногда седьмой части всех доходов, а в самые благоприятные годы составлял четырнадцатую часть всех поступлений. Мануфактурная промышленность не развивалась, а, напротив, с каждым годом падала: хлеб был очень дешев, и сельские хозяева терпели вследствие этого большие убытки; торговые обороты внутри страны были ничтожны; обороты внешней торговли, несмотря на восторжествование фритредерских[8]8
  Связанных со свободой торговли, невмешательством государства в частнопредпринимательскую деятельность (англ.).


[Закрыть] начал, упали со 130 до 92 млн. Вместе с тем произошел значительный отлив металлических денег за границу. Ценность нашего ассигнационного рубля упалауже раньше до 25 коп. Вследствие этого не было никакой прочной денежной единицы: бумажные деньги и медная монета постоянно колебались в цене.

Но главное – у казны не было денег. Вот что писал один из членов финансового комитета, барон Кампенгаузен, графу Аракчееву в 1822 году: “Был опять комитет финансовый. Министр финансов изложил новые надобности и нужды и что остатки на весь год, предназначенные для экстренных расходов, в первых уже месяцах с излишеством израсходованы”.

Положение дел становилось очевидно критическим. Надо было во что бы то ни стало выйти из него. Высшими сферами овладело сильное беспокойство. Ни граф Гурьев, ни финансовый комитет не знали, как выйти из затруднений. Тут вдруг вспомнили о Канкрине, – вспомнили как-то неожиданно, но настойчиво. Кто первый произнес его имя – неизвестно: одни говорят о Сперанском, другие называют графа Аракчеева. Но как бы то ни было, раз имя его было произнесено, оно уже не выходило из ума. В правительственных сферах Канкрин был признан своего рода спасителем, то есть единственным человеком, который в состоянии расхлебать “гурьевскую кашу”.

Иначе взглянули на дело в аристократической среде. Тогдашнему великосветскому обществу казалось просто невероятным, чтобы обходительный граф Гурьев, в блестящем салоне которого так щедро раздавались казенные деньги, был вдруг заменен каким-то резким в обращении, мало кому известным, угрюмым, далеко не светским человеком, о заслугах которого имели весьма смутное представление. Знали только, что он в свое время был бухгалтером в винной конторе какого-то откупщика, что он потом заведовал продовольственною частью в армии, что он вечно возился с разными поставщиками, проверял их счета, жил замкнутой жизнью, одевался небрежно и отвечал на любезности ворчливым брюзжанием или резкими выходками, прибегая к народным поговоркам и ужасно коверкая их своим немецким произношением. Лонгинов в своих письмах Воронцову упоминает о том, что назначение Канкрина министром финансов произвело какое-то ошеломляющее впечатление на русское общество, а Вигель передает, что все толковали тогда о неминуемой финансовой гибели России.

Но Россия не только не погибла, а, напротив, под управлением Канкрина начала быстро оправляться от финансовых своих невзгод. Как-то много лет спустя, когда Канкрин заменил ассигнационный бумажный рубль металлическим серебряным и потребовал от всех министерств составления смет на основании новой монетной единицы, блестящий генерал-адъютант, заведовавший делами одного из наших министерств, наделал в своей смете много крупных ошибок. При личном свидании Канкрин указал ему на эти ошибки. Последовал ответ:

– Немудрено, Егор Францевич, я никогда бухгалтером не был.

– А я, ваше превосходительство, – возразил Канкрин, – был в жизни всем: и писцом, и комиссионером, и казначеем, и бухгалтером; теперь же я состою министром финансов, но простаком я никогда не бывал.

Он действительно простаком никогда не был. Он был искусным счетчиком, никогда не ослабевающим в своей энергии тружеником, преданным своему делу администратором, с замечательной стойкостью и с редким уменьем отражавшим все покушения на казенное добро. На Гагаринской пристани, где он жил, будучи назначен министром финансов, закипела такая работа, какую в России не видели, может быть, со времен Петра Великого. Вот что рассказывает по этому поводу один из очевидцев, Н. Г. Устрялов:

“В 1824 году девятнадцати лет я поступил в канцелярию министра финансов. Служба моя была не тяжелая. Одно только тяготило меня – дежурство у министра финансов Канкрина. Надобно было являться в приемную не позже девяти часов утра и оставаться до четырех – до шести часов; потом приходить к восьми часам, когда бывали доклады которого-нибудь из директоров департамента, и удаляться домой нередко в первом часу ночи... Канкрин принимал в приемной каждого просителя и расспрашивал в случае надобности подробно. Занят был чрезвычайно утром и вечером, страдал нередко припадками подагры, которая приковывала его к постели... Перья я чинил так неловко, что однажды министр в шутку сказал, что откажется от министерства, потому что нечем писать.

Просители и служащие сменялись, но министр финансов был постоянно на своем посту. В течение семнадцати лет он работал, как свидетельствуют единодушно все лица, знавшие его, часов по пятнадцати в день, принимал ежедневно в известные часы посетителей, но и во время доклада, утром и вечером, часто осведомлялся, нет ли кого в приемной, и если получал утвердительный ответ, то немедленно выходил, умея отделаться от назойливого просителя едкой шуткой, помочь истинно нуждавшемуся или направить его куда следует. Положение в свете, родственные или другие отношения им никогда не принимались во внимание. Он прямо шел к делу и обладал удивительным даром оценивать людей и вникать в их слова. Он иногда подолгу беседовал с каким-нибудь мужиком и имел только два слова для высокопоставленных лиц. Даже жестокие приступы подагры не удерживали его от усиленного труда и приема посетителей. Он иногда принимал чиновников и даже дам в постели, лежа на огромной двуспальной кровати за ширмами, опираясь обеими руками на два громадных фолианта и выслушивал своих собеседниц внимательно и спокойно, несмотря на острую боль. Когда он был здоров, единственное его развлечение составляли прогулки пешком или верхом, затем после обеда в течение часа – беседа, преимущественно с учеными. Для семьи, которую он горячо любил, у него не хватало времени.

Так жил и работал Канкрин за все время своего управления министерством финансов. Результаты его деятельности оказались на первый раз блестящими. Чтобы дать о них понятие читателю, отметим только, что за первые двенадцать лет финансовой деятельности Канкрина военные расходы были, несмотря на три большие войны, понижены со 187 до 151 млн., только в последние годы этого периода деятельности Канкрина военные расходы опять повысились до 169 млн., но, тем не менее, они почти на 20 млн. были меньше, чем когда он вступил в управление делами. Это – факт почти беспримерный в истории наших финансов. Как известно, расходы на армию и флот почти всюду постоянно возрастают и притом весьма быстро. Канкрин же достиг их понижения, и нечего указывать на причину этого отрадного результата: она заключалась не только в твердости характера Канкрина, с замечательной энергией отражавшего все попытки повышения военного бюджета, но и в том обстоятельстве, что он сам был замечательным военным администратором. К нему нельзя было обращаться с простым требованием денег; он подвергал всякую статью расхода компетентному и глубокому анализу и с неопровержимыми данными в руках доказывал, что то или другое предположение военного министерства может быть осуществлено с затратой гораздо меньших сумм. Его критика военных расходов направлялась преимущественно на заготовление продовольствия для армии: он неумолимой рукой раскрывал все злоупотребления, хищения, и этим путем добился, что, несмотря на сокращение военного бюджета, уровень боевой готовности нашей армии нисколько не пострадал и она с успехом выдержала три войны, из которых одна была ведена с несомненным блеском. Как благотворно отражалось и в этом отношении влияние Канкрина, видно из того, что адрианопольский поход 1829 года и подавление польской революции в общем обошлись нам всего в 600 млн. ассигнациями, между тем как для ведения последней нашей турецкой войны нам, как я уже указывал, пришлось сделать долг в один миллиард 200 млн. руб. серебром.

Столь же успешны были результаты финансовой деятельности Канкрина и в других отношениях. Если он строго относился к военным расходам, то не менее энергично сокращал все излишние расходы и в своем собственном ведомстве. И тут мы наталкиваемся на факт весьма редкий в истории финансов. Путем различных сбережений и преимущественно пресечения разных хищений Канкрин сократил расходы по своему министерству на 24 млн., что по тогдашнему времени было суммою огромною. Таким образом, по двум министерствам он сделал в течение двенадцати лет сбережений более чем на 600 млн., то есть с лихвою покрыл расходы по трем большим войнам. Вместе с тем он с первого же года своего управления министерством уничтожил дефицит в нашем бюджете, принявший при Гурьеве размеры истинного финансового бедствия. Мало того, придерживаясь принципа, что истощенный народ, каким был тогда русский, ни в каком случае не должен подвергаться более тяжелому податному бремени, Канкрин строго избегал повышения налогов, особенно подушной подати и налога на соль, и, тем не менее, он добился увеличения государственных доходов на 31 млн. без всякого нового отягощения народа, – путем естественного роста благосостояния страны и податной ее силы. Горные доходы (Канкрин, как известно, деятельно заботился о развитии горного дела в России) возросли с 8 до 19 млн.; таможенные же доходы – с 30 до 81 с половиной млн.

Это возрастание таможенных доходов наводит нас на рассмотрение Другой стороны деятельности Канкрина. Собственно, высокий покровительственный тариф был установлен еще до Канкрина в 1822 году. Но не подлежит никакому сомнению, что Канкрин, хотя и не находился тогда у дел, сильно повлиял, как в государственном совете, так и иными путями, на отречение нашего правительства от установленной в 1819 году более либеральной торговой политики. В то время появилась записка, в которой эта система подвергалась беспощадной критике, и сам Канкрин признает, что он в качестве министра финансов старался только развить и дополнить начала, положенные в основание этой записки. Трудно сомневаться, что автором ее был сам Канкрин и что вообще высокий тариф 1822 года является делом по преимуществу рук Канкрина. Следовательно, и ответственность за этот тариф должна быть возложена на него.

Канкрин и в прежнее время, и до сих пор осуждается одними и восхваляется другими за его протекционизм. Пишущий эти строки – горячий приверженец свободы торговли и в течение двадцати лет защищал ее по мере сил в нашей печати. Мы упоминаем об этом, чтобы предупредить всякие нежелательные недоразумения в смысле пристрастия к торговой политике Канкрина. Но мы думаем, что наши фритредеры произносят над ним слишком строгий приговор, усматривая в его протекционизме недостаточное знакомство с экономической наукой, приверженность к рутине и т. д. Когда Канкрин проходил университетский курс, идеи Адама Смита были еще мало распространены в Германии. В начале нынешнего столетия меркантильная школа имела громких представителей в экономической науке; мало того, это направление возродилось с необычайным блеском и силой в конце тридцатых и начале сороковых годов в лице такого замечательного экономиста, каким был Лист. Не забудем, кроме того, что и в настоящее время большинство государственных людей в Европе придерживаются не фритредерских, а протекционных начал, и что по большей части те экономисты, которые действуют не только в кабинете, но и в самой жизни, более или менее склоняются в сторону протекционизма. Поэтому нам кажется, что упрекать Канкрина в его научной отсталости за то, что он придерживался протекционных начал, по меньшей мере несправедливо.

С другой стороны, не следует упускать из виду, что результаты либерального тарифа 1819 года оказались на первый раз для России невыгодными. В 1820 году наши торговые обороты возросли; но в следующем уже году они значительно понизились, и такое же понижение произошло в 1822 году, а в 1823-м наши внешние торговые обороты, несмотря на высокий покровительственный тариф, начали снова увеличиваться. Таким образом, научные начала, воспринятые Канкриным в молодости, впечатления, вынесенные им в раннем периоде детства на родине в Ганау, где население процветало благодаря мануфактурной промышленности, его позднейшие размышления над экономическими вопросами, направленные к облегчению участи народных масс и нашедшие себе выражение в его книге о “Мировом богатстве”, наконец опыт, вынесенный им в первые годы его управления министерством финансов, – все это соединилось, чтобы укрепить его в протекционных началах.

Канкрин был по преимуществу ум практический. Отдаленное будущее его занимало меньше, чем требования данной минуты. Когда речь касалась будущего, он, думая о судьбе горячо им любимого русского народа, представлял себе Россию, пересеченной во всех направлениях железными дорогами, пользующейся благами свободного торгового обмена со всеми народами, но тем не менее он на практике ничего не делал для достижения этой цели. Напротив, он энергично восставал против свободы торговли, а впоследствии – и против железных дорог. Однако это не было противоречием, это не было недомыслием слабого ума. Когда он восставал против свободы торговли, он руководствовался опасением, что невежественный, неподготовленный к промышленной борьбе русский народ станет жертвой народов, более искушенных в этой отрасли борьбы за существование. Когда он впоследствии восставал против железных дорог, его страшила мысль о громадных капиталах, которые придется затратить на их сооружение, о непосильном бремени процентов, которое придется нести русскому народу; его страшила и мысль, что эти громадные издержки будут на первый раз отчасти непроизводительны, потому что громоздкое русское сырье не представляет собой удобного груза для перевозки по рельсовым путям. Тут с Канкриным повторилось то же, что и в вопросе об освобождении крестьян: будучи страстным сторонником освобождения, он предложил программу, которая его отсрочивала на многие десятилетия. Он думал, что быстрое решение этой грандиозной реформы может нанести самому народу во многих отношениях большой экономический вред.

Можно ли, однако, утверждать, что Канкрин не сознавал и опасности защищаемого им протекционизма? Внимательное чтение его трудов не позволяет нам отвечать на этот вопрос утвердительно. Канкрин видел, что все народы, не исключая и английского, придерживаются на практике охранительной системы. Не следует забывать, что, как в конце прошлого столетия, так и в конце нынешнего, Англия занимала первенствующее, почти исключительное положение в нашей внешней торговле: все товары, которые мы выписывали из-за границы, были английские; Англии же мы продавали почти исключительно наше сырье. Континентальная система, к которой мы примкнули в угоду Наполеону I, нанесла большой вред нашему народному благосостоянию, так что император Александр I вынужден был в 1809 году облегчить нашу внешнюю торговлю, открыв архангельский, рижский, ревельский и петербургский порты для всех товаров, доставляемых морем из “Тенерифа”. Это было, в сущности, полным нарушением континентальной системы, потому что английские корабли, прибывавшие к нам под флагом Тенерифа, привозили нам иностранные товары и увозили наши. Пострадав так сильно от континентальной системы, Россия охотно усвоила себе либеральную теорию известного экономиста Шторха, горячего последователя Смита, и своими тарифами, особенно в 1817 и 1819 годах, открыла иностранным товарам почти свободный доступ в пределы России.

Но тем временем другие страны одумались, – одумалась и сама Англия. Ее товары имели свободный доступ в Россию, а наши товары не допускались в Англию. Таким образом, и нашей, еле зарождавшейся, промышленности, и нашему земледелию был нанесен чувствительный удар, и тариф 24 марта 1822 года как бы послужил признанием совершенной нами при данных обстоятельствах ошибки.

Канкрин придерживался в международных торговых отношениях дарвиновского принципа о борьбе за существование, в которой погибает всегда слабый. Он думал защитить русский народ, вступая в решительную таможенную борьбу с теми, кто в силах и намерен его эксплуатировать. Но в то же время он утверждал, что эта цель не будет достигнута запретительными или чрезмерно высокими пошлинами.

“Если, – говорит он в одном из своих трудов, – подобными пошлинами имеется в виду поднять отечественное мануфактурное производство, то этот взгляд ошибочен: с одной стороны, предоставляя фабрикам монополию, они остановят успехи промышленности; с другой – они заставят одну часть народа платить чрезмерные цены, следовательно, обессилят многие отрасли производства и возложат на народ жертвы, которые могли бы найти себе лучшее применение”.

Таким образом, мы видим, что Канкрин вовсе не был таким ярым протекционистом, каким его обыкновенно у нас выставляют. Оценку его экономической системы мы постараемся сделать, однако, в другом месте, а тут мы хотели только выяснить те соображения, которыми он руководствовался в своей деятельности, направленной к ограждению внешних торговых интересов России, в первое время управления министерством финансов.