Текст книги "Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души"

Автор книги: Р. Холлингдейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Мысль – от Шопенгауэра, храбрость – от Вагнера; собственно от Ницше – язык сражения: «опрокидывать царство титанов и убивать чудовищ и… одерживать победы над… страданиями». Покоем кажется – и в наиболее успешных случаях действительно оказывается таковым – преодоление конфликта и одержание победы: это по-ницшеански. Но такое представление все же связано с сомнительным дуализмом: казалось бы, Дионис символизирует реальность, которую греки выдерживают с трудом, находя ее слишком болезненной; но есть и такая «реальность» – Аполлон, – которая способна все преодолеть, став ее частью; и, тем не менее, он возражает против такого решения. Мир по-прежнему являет собой волю и представление.

Теорию Ницше о становлении и падении трагедии можно свести, по существу, к нескольким кратким цитатам:

«Драма – это аполлоническое воплощение дионисийских прозрений и сил» (РТ, 8).

«В древнейшей форме греческой трагедии существовала непреложная традиция изображать только страдания Диониса, так что подавляющую часть эпохи Дионис был единственным героем. Но с равным основанием можно утверждать, что вплоть до Еврипида Дионис никогда не переставал быть трагическим героем, напротив, все знаменитые персонажи греческой сцены… суть лишь маски того первоначального героя Диониса» (РТ, 10).

Величие Эсхила и Софокла состоит в том, что они воплотили Диониса в аполлонической форме. Их усилия были разрушены Еврипидом:

«Греческая трагедия умерла, покончив с собой, вследствие неразрешимого конфликта. [Еврипид боролся против Эсхила и Софокла] не полемикой, но как драматический поэт, который выдвинул своюконцепцию трагедии, противопоставив ее концепции традиционной» (РТ, 11).

«Изгнать из трагедии этот изначальный и всемогущий дионисийский элемент и построить ее заново на основе недионисийских искусства, обычая и философии – такова… цель Еврипида… Еврипид был в определенном смысле всего лишь маской: божество, говорившее через него, не было ни Дионисом, ни Аполлоном, это был совершенно новый демон, имя которому Сократ.Такова новая антитеза: дионисийское и сократическое и художественное создание – греческая трагедия – погибло в этом конфликте» (РТ, 12).

«Верховный закон [ «эстетического сократизма»] гласит приблизительно так: «Что должно называться прекрасным, должно быть также разумным», – как параллель сократовскому: «Только знающий добродетелен» (РТ, 12).

Дионис – это взрывная неуправляемая сила творения; Аполлон – сила, которая им управляет; кто же тогда Сократ? Вот как Ницше описывает его:

«Сократа нужно обозначить как специфического немистика,в ком логическое, путем гипертрофии, развилось в той же мере, в какой инстинктивное развилось в мистике» (РТ, 13).

«[Сократ] тип теоретического человека…он представляется нам первым из тех, кто сумел не только жить, руководствуясь… научным инстинктом, но – что гораздо труднее – и умереть; вот почему образ умирающего Сократа– человека, освободившегося от страха смерти при помощи знания и разума, – это герб над вратами науки, напоминающий нам о миссии науки: заставить существование казаться понятным и потому оправданным. [Сократ] поворотный пункт… в так называемой мировой истории» (РТ, 15).

То, что движет Сократом, вовсе не Аполлон или Дионис, а нечто новое: логика. С этого момента сократовский оптимизм противостоит дионисийскому пессимизму, а философия узурпирует место искусства.

Ницше считал «Рождение трагедии» философской работой и называл ее своей «первой книгой», то есть чем-то отличным от всех тех многочисленных сочинений, которые были написаны им в области филологии, классических исследований и философских размышлений. В этом контексте тот факт, что современная наука подтвердила его прозрения относительно рождения трагедии от Аполлона, обуздавшего Диониса, представляется почти неуместным; в этом они стоят бок о бок с теми современниками Ницше, которые оценили его книгу как эксцентричную и ненаучную. В «Очерке самокритики» Ницше фактически отрекся от нее – и все же многие его прозрения были чрезвычайно ценны и намного опережали время. Из этого факта следует извлечь урок. В философии нельзя сделать правильные выводы на основе ошибочных рассуждений: сами эти рассуждения и есть философия, и если вывод не является их следствием, то вероятность иных доводов, следствием которых такой вывод все же мог бы стать, уже мало кому интересна. Ницше пытается показать, как трагедия родилась из культа Диониса, но ему это не удается: двоица Аполлон – Дионис нежизнеспособна, поскольку происхождение Аполлона не принимается во внимание. Позже Ницше представит Диониса как волю к власти, а Аполлона как сублимацию Диониса (и потому будет использовать имя Диониса для обозначения всей творческой силы, Дионис-плюс-Аполлон), но в «Рождении трагедии» он так и не придет к этому выводу. И хотя вполне справедливо утверждать, как это делает Фрэнсис Корнфорд, что книга была «произведением глубокого художественного прозрения, которое оставило глубоко в тылу усилия науки целого поколения», тем не менее, науке пришлось сначала хорошо потрудиться, прежде чем она смогла вынести подобное суждение о «Рождении трагедии».

Глава 6
Базель и Байрейт

Вагнер был просто одной из моих болезней. Не то чтобы я желал быть неблагодарным этой болезни… Философ не свободен, чтобы обойтись без Вагнера… Я бы понял, что имеет в виду философ, заявляя: «Вагнер подытожил современность. Ничего не поделаешь, сначала нужно побыть вагнерианцем».

Ф. Ницше. Падение Вагнера

1

Пересматривая и подводя итог истории душевной болезни Ницше, Курт Хильдебрандт приходит к следующему заключению: между 1873-м и 1880 гг. Ницше «пережил период невроза, основной причиной которого стал психологический конфликт». Пик болезни пришелся на 1879 г. Течение его внутренней, духовной жизни в первые годы этого периода привело к скрытому обострению болезни в 1876 г., а именно во время его отъезда и последующего возвращения в Байрейт. В целом налицо почти идеальный механизм приобретения невроза: усиление противоречия между глубокой потребностью в независимости и чувство подчиненности Вагнеру; конфликт между миром «свободомыслия», в который постепенно вступал Ницше, и тевтонско-мистическим «байрейтским проектом»; эмоциональная подавленность усугублялась женитьбой его ближайших друзей; постоянно мучившее его нездоровье вынуждало его к уединению и лишало инициативы. Позже Ницше

характеризовал «декадента» как человека, который желает того, что заведомо причиняет ему зло; в этом случае мы говорим о «невротике», и признаки невротизма в Ницше в середине 1870-х гг. как раз и заключались в его эмоциональной склонности к вещам, от которых, по его собственным интеллектуальным представлениям, следовало отказаться. Отсюда противоречие между его личным отношением к Вагнеру и Байрейту и теми оценками, которые он публично высказывал в своих работах. Он отчетливо видел, что «идеологический» компонент, имевший для Вагнера второстепенное значение в период, когда он был одиноким художником в уединенном Трибшене, все более и более выдвигался на первый план с тех пор, как Вагнер уехал в Байрейт, и Ницше понимал, что рано или поздно с этой идеологией предстояло порвать. Но когда он видел Вагнера за работой, слышал его голос и его музыку, общался с его семьей и соратниками или выслушивал нападки на него людей, не достойных даже шнуровать ему ботинки, его прежняя любовь к человеку и его миссии вновь заявляла о себе с неодолимой силой. В такие моменты сама мысль о том, чтобы покинуть его, казалась невозможной, и все же она жила в нем. Он поверял свои сомнения записным книжкам, но это не избавляло его от этих сомнений: весь образ его мышления претерпевал изменения или, скорее, возвращался к чему-то, что было до встречи с Вагнером. Его письма к друзьям все еще были полны энтузиазма к задуманному, и это не было притворством: он все еще жаждал быть с Вагнером. По мере приближения первого фестиваля его психическое состояние ухудшалось и приступы болезни учащались. Летом 1875 г. он, несомненно, как и все его друзья, рвался присутствовать на репетициях оркестра в Байрейте; однако в то время как Овербек, Роде и Герсдорфф находились там, сам он пребывал в Штайнбаде, маленьком курортном местечке в Черном Лесу, куда попадали больные желудком. Принимая во внимание все, что мы знаем о нем в этот период, можно не сомневаться, что проблемы с желудком, вынудившие его покинуть Байрейт ради Штайнбада как раз в такой момент, имели психосоматическое происхождение. Его хронические колебания относительно Вагнера, неспособность от души предаться ему или же отказаться от него, обнаружили себя с большей очевидностью, чем можно было ожидать, во время самого фестиваля.

Последний раз Ницше приехал в Трибшен 25 апреля 1872 г. и пробыл там до 27-го числа. Вагнер уехал в Байрейт 22-го, а Козима тем временем паковала его книги, письма и рукописи. Ницше задержался, чтобы помочь ей. Отъезд Вагнера в место сравнительно отдаленное знаменовал для Ницше (как некогда с «Франконией») начало медленного процесса освобождения. Даже если бы он подсознательно уже не расставался с Вагнером, увеличившееся между ними расстояние само по себе должно было ослабить узы привязанности.

Церемония закладки первого камня в фундамент Фестивального театра была назначена на день рождения Вагнера, 22 мая. Ницше отправился в Байрейт 18-го и 22-го сопровождал Вагнера в его карете, направлявшейся к месту на холме за городом. Аил дождь, и формальности были сведены к минимуму: Вагнер ударил по камню, вслед за ним то же проделали его соратники и актеры, затем он с трудом забрался в карету, «смертельно бледный», по словам Ньюмана. Для него это было поистине трогательное, возможно, даже пугающее, мгновение, и в свой очерк «Рихард Вагнер в Байрейте» Ницше включил описание маэстро, погруженного в молчание и отрешенного, на обратном пути в город. Оставшиеся формальности были выполнены в помещении старой оперы. Ницше также присутствовал на вечере, где Вагнер дирижировал исполнением Девятой симфонии Бетховена. Были в Байрейте и Роде, и Герсдорфф; среди прочих гостей Ницше встретил Мальвиду фон Мейсенбуг, ставшую ему столь же хорошим другом, каким она была и Вагнеру.

В следующий раз он встретился с Вагнерами в ноябре следующего года. В этот промежуток времени Элизабет впервые надолго приезжала в Базель, прожив там с 1 июня до конца сентября. Теперь это была худощавая и чопорная молодая дама двадцати шести лет, пока незамужняя и по-прежнему жившая с матерью в Наумбурге большую часть года. 10 ноября Вагнер и Козима отправились в турне по оперным домам Германии в поисках певцов, исполнителей «Кольца Нибелунга». С 22 по 25 ноября они остановились в Страсбурге, и там Ницше примкнул к ним на пару дней [35]35
  Не в Штутгарте, как говорит Ньюман; Вагнеры были в Штутгарте всего один день, 21-го числа, а затем отправились в Страсбург. См.: Otto Strobel. Richard Wagner. Leben und Schaffen. Eine Zeittafel. Bayreuth, 1952. S. 106.


[Закрыть]. В результате некой договоренности во время этой встречи его ждали в Байрейт на Рождество и Новый год. То ли он не понял этого, то ли намеренно не приехал: Рождество он провел в Наумбурге, где вместе с Кругом они музицировали, как в прежние времена. Герсдорфф, который былв Байрейте в конце 1872 г., навестил Ницше в Базеле в январе, но ничего не сказал ему о внесении его в черные списки Вагнера: эта информация дошла до него лишь в феврале, когда он получил письмо от Козимы с благодарностью за подаренные ей «Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам». Он упомянул об этом в примечательном письме к Герсдорффу от 24-го числа того же месяца. С момента отъезда Герсдорффа, говорится в письме, он снова болел, и трехдневный карнавал на Масленицу в Базеле так действовал ему на нервы, что ему пришлось «сбежать» на озеро в Герсау, близ Люцерна. Он получил письма от Вагнера и Козимы, из которых узнал, что Вагнер на него в большой обиде.

«Бог ведает, как часто я наношу маэстро обиды, – пишет он, – каждый раз, когда это происходит, я оказываюсь захвачен врасплох, и я не могу понять, что стало тому причиной… Скажи, что ты думаешь по поводу этих обид [36]36
  Это предполагает, что были и другие эпизоды, связанные с «обидами» помимо тех, что попали в записки.


[Закрыть]. Я не представляю, как можно быть более верным Вагнеру во всех отношениях или преданным ему, чем я: если бы я могвообразить это, я бы был еще более таковым. Но я должен сохранять немного свободы для себя в малых, второстепенных вопросах и своего рода необходимое «санитарное» воздержание от частоголичного общения – но это, на самом деле, лишь для того, чтобы уметь оставаться верным ему в высшем смысле… На сей раз я ни на секунду не представлял, что нанес столь серьезную обиду; и я боюсь, что такие эпизоды доставят мне еще больше беспокойства, нежели теперь».

Внутреннее сопротивление Вагнеру заявляет о себе все с большей силой – но в то же время с не меньшей силой отвергается само допущение существования этого сопротивления. Ницше противится ранимости Вагнера – но винит за нее себя; ему нужно сохранить свободу – но лишь во имя еще лучшего служения. Это состояние не могло продолжаться: в конце концов, он должен был либо отказаться от всякой мысли о независимости, либо расстаться с Вагнером.

Тем не менее, два события 1873 г. способствовали тому, что он временно оказался еще более связанным. С 7 по 12 апреля они находились в Байрейте вместе с Роде, и Вагнер рассказал им о трудностях, с которыми пришлось столкнуться его байрейтскому проекту: если не добыть денег, все предприятие попадало под угрозу срыва. Ницше вернулся в Базель, насквозь пропитанный яростью и отчаянием Мастера, и незамедлительно принялся вымещать свой сплин на незадачливой германской нации, которая стояла в стороне, в то время как ее величайший сын терпел крушение; он приступил к написанию первой части своих «Несвоевременных размышлений» – «Давид Штраус, исповедник и писатель». В течение весны и лета финансовое состояние в Байрейте еще более усугубилось и к августу приняло такой оборот, что было принято решение обратиться за поддержкой к общественности; Вагнер предложил, чтобы сопровождавший акцию манифест написал Ницше. Собрание для обсуждения дальнейших планов намечалось на конец октября, тогда же следовало представить на рассмотрение и манифест. На третьей неделе октября Ницше набросал черновик манифеста, «Mahnruf an die Deutschen» («Воззвание к немцам»), и взял его с собой на собрание, которое должно было состояться 31 октября. До этого у Вагнера возникла идея, что визит с инспекцией на фестивальный холм вдохновит делегатов видом строительства театра. Но он не учел одно обстоятельство, которое в Байрейте находилось вне его компетенции: 31 октября погода стояла прекрасная, а 1 ноября небеса прорвало – инспекторский тур по щиколотку увяз в грязи, а вид на театр открывался сквозь густую завесу дождя. Ницше был призван принести еще одну жертву делу Вагнера, на сей раз в виде новой шляпы, погибшей под ливнем. В городской ратуше делегаты выслушали манифест, похлопали ему, но не приняли; несколько дней спустя был принят более сдержанный документ Адольфа Стерна из Дрездена. Манифест Ницше считался резервным, но так никогда и не был выпущен; его назидательный, почти обвинительный тон придавал ему характер не обращения, а скорее угрозы. Казалось, Ницше забыл, что в задачу входило убедить изначально не сочувствовавших проекту людей дать на него деньги. (Усилия господина Стерна также оказались тщетны: обращение оказалось бессильно.)

В летние месяцы жизнь Ницше протекала в привычном русле: в начале июня в Базель приехала Элизабет и пробыла там до 21 октября; месяц отпуска с середины июля до середины августа он провел в Граубюндене в обществе Герсдорффа; в начале октября его навестил Роде. И что самое главное, возвращались его студенты. Аетний семестр 1872 г. он открыл курсом лекций «Философы-доплатоники», который возобновился летом 1873 г. Его посещали девять студентов плюс два вольнослушателя. Одним из них был Герсдорфф, другим – Пауль Рее.

Рее был пионером в области психологического подхода к философии и в этом своем качестве оказал огромное влияние на Ницше. Когда в 1878 г. появилась книга «Человеческое, слишком человеческое», те из числа друзей Ницше, кого обеспокоил ее тон и взгляд на вещи, винили в этом Рее, а сам Ницше называл свое новое мировоззрение «Рееализм». Рее, действительно, вошел в его жизнь как раз в тот самый момент, когда смог оказаться наиболее эффективным катализатором для Ницше, по-прежнему пребывавшего в состоянии смутной неудовлетворенности миром мысли, в который был вовлечен. В 1873 г. Рее было 23 года, и по скорости интеллектуального созревания он опережал даже Ницше. Он был студентом юридического факультета, но Франко-прусская война прервала его обучение, и впоследствии он оставил право ради философии. Когда он познакомился с Ницше, его уже переполняли идеи, которым суждено было обрести свое первое пробное воплощение в 1875 г. в небольшой книге «Psychologische Beobachtungen» («Психологические наблюдения») и более полное – в 1877 г., в его основном труде «Der Ursprung der moralischen Empfindungen» («Происхождение моральных чувств»). Этот труд был написан в течение 1876–1877 гг. в Сорренто совместно с Ницше, который тогда же работал над своей книгой «Человеческое, слишком человеческое». В принадлежащем Ницше экземпляре книги Рее есть посвящение, написанное рукой Рее: «Отцу этой работы, с огромной благодарностью, от ее матери». И все же приоритеты, несомненно, остаются за Рее, «ницшеанское» название его основного труда – это всего лишь видимость. На самом деле сходные названия сочинений Ницше были подсказаны как раз примером Рее (например, вторая глава книги «Человеческое, слишком человеческое» называется «К истории моральных чувств», а пятая глава книги «По ту сторону добра и зла» – «К естественной истории морали»). Рее был атеистом, понимавшим, что «религиозный опыт» реален, и он пытался объяснить его при помощи понятия «субъективизм»: вера в Бога, полагал он, есть субъективный феномен, который может проявляться независимо от объективного существования или несуществования Бога. Религиозный опыт является «интерпретацией», а не данностью факта, и происхождение интерпретации можно выяснить путем исследования общей природы человеческих существ, иначе говоря, через психологию. Особую важность для Ницше представляли изыскания Рее в области морали. Согласно Рее, мораль – это обычай, а не «природа», морального чувства как такового не существует, и добро и зло суть не более чем условности. Что поражало в нем Ницше, так это, по его выражению, «холодность» мыслителя, под которой он подразумевал независимость и четкость. Именно «холодности» тогда решительно недоставало самому Ницше. Поздняя философия Рее нас не интересует: его «субъективизм» развился в почти совершенный солипсизм, который напоминает Фихте с его крайностями и который, как выразился о Фихте Бертран Рассел, есть едва ли не проявление безумия. Придя к выводу о том, что мир «бессмыслен», ум Рее словно замер, парализованный этой идеей: это был конец, как, впрочем, и начало его философии. Для Рее бессмысленность существования стала источником отчаяния; для Ницше, наоборот, она явилась основой свободы. «И что осталось бы созидать, если бы боги – существовали?» – восклицает Заратустра (З, II, 2): достичь такого состояния ума Рее было не дано.

Год 1874-й стал решающим в отношениях Ницше и Вагнера. Записные книжки Ницше, датированные январем этого года, полны критических замечаний в адрес Вагнера – и как человека, и как художника; и вторая часть «Размышлений» – «О пользе и вреде истории для жизни», – вышедшая в феврале, полна рассуждений, весьма далеких от интересов Вагнера.

В том же месяце финансовые сложности в Байрейте были временно улажены с помощью субсидии, предоставленной королем Людвигом, и после внесения некоторых изменений в план действий дата проведения первого фестиваля была утверждена на лето 1876 г. Между тем Вагнер спешно заканчивал «Go tterdammerung» («Падение богов»). Он был погружен в партитуру, когда Ницше навестил его в частном порядке, и этой встрече суждено было стать последней. Она была довольно тягостной, и поведение Ницше четко свидетельствует о том, что чувства его к Вагнеру на тот момент были крайне противоречивы. В течение весны и лета он писал третью часть «Размышлений» – «Шопенгауэр как учитель», и собственная работа в себе и для себя начинала казаться ему гораздо важнее, чем все его старания в качестве простого приложения к Вагнеру. Это явствует из письма к Герсдорффу от 4 июля. Герсдорфф, который по-прежнему жил душа в душу с Вагнером, похоже, почувствовал охлаждение Ницше к маэстро; Ницше пытается возражать, но несколькими строками ниже уже теоретически допускает это, поскольку видит тому оправдания. Даже в пределах короткого письма он уже не способен на постоянное отношение.

«Как тебе пришла в голову странная мысль, что я был принужден посетить Байрейт под угрозой? – спрашивает он. – Можно подумать, что я не хотел ехать туда по собственной доброй воле. Но ведь я же был в числе гостей Байрейта дважды в прошлом году и дважды в позапрошлом – и всегда приезжал из Базеля…Мы оба знаем, конечно, что Вагнер по натуре сильно склонен к недоверию, – но я никогда не считал возможным еще более возбуждать это недоверие. Наконец – вспомни, что у меня есть обязанности по отношению к себе, которые очень трудно исполнять при моем ущербном состоянии здоровья. На самом деле никто не может меня к чему-то вынуждать».

Месяц спустя он приехал в Байрейт и прожил у Вагнеров в их новом доме – Ванфриде – до 15 августа. Зачем он поехал? В вышеприведенном письме он отговаривает Герсдорффа от поездки в Ванфрид на том основании, что «в их доме и их жизни теперь неразбериха, и время самое неподходящее». Вагнеры переехали в Ванфрид 28 апреля; с тех пор прошел уже месяц, но Вагнер был занят еще более, чем когда-либо. Оркестровка заключительного акта «Кольца Нибелунга» была самой грандиозной задачей подобного рода, даже в ряду тех, которые ему уже приходилось решать, и одно это исключало всякую ненужную паузу. («Gotterdammerung», а заодно и все «Кольцо Нибелунга», было завершено 21 ноября.) Плюс к тому он уже начал репетиции первых частей тетралогии и был занят этим на протяжении всего августа. (Ему в помощь в Ванфриде поселился пианист Карл Клиндворт.) Приезд Ницше был неожиданным и не слишком желанным – примерно таким, каким в его понимании и должен был быть. А может быть, он потому и приехал – чтобы раздосадовать Вагнера? Если так, то он преуспел.

8 и 9 июня Ницше побывал на двух концертах, которые дал в Базеле Брамс. Музыка Брамса мало трогала его, но в своих записках того периода он упрекнул Вагнера в том, что тот не способен оценить качества другого великого немецкого композитора, их современника. Не секрет, что Вагнер недолюбливал Брамса как человека и не мог участливо отнестись к нему как композитору, а в легионах Вагнера презрение к Брамсу было почти догмой. Поэтому тот факт, что Ницше захватил с собой в Ванфрид фортепьянные ноты «Triumphlied» Брамса и оставлял их на фортепьяно в музыкальном кабинете, можно расценивать только как преднамеренный злой умысел. Он постоянно играл оттуда пьесы, а когда ноты убирали, клал их обратно туда же. Это был большой том в красном переплете, и каждый раз, когда Вагнер входил в комнату, он натыкался на этот том с ненавистным именем, начертанным поперек обложки. В конце концов разыгралась сцена, героями которой стали Вагнер с красным от ярости лицом от умышленной, по его мнению, провокации со стороны Ницше, и Ницше (согласно Элизабет), молчаливый и застывший, как лед. Надо полагать, Элизабет говорит правду: Вагнер славился неумением сдерживать себя, но буря, сопровождавшая этот эпизод, была столь оглушительной силы, что быстро иссякла; Ницше, наоборот, был слишком сдержан и совершенно не способен сотрясать воздух громовыми раскатами, поэтому природе обоих мужей вполне соответствует ситуация, когда Вагнер шумел и бушевал, а Ницше оставался молчалив. Однако это не значит, что он остался равнодушен: вместо того чтобы реагировать на реальное или казавшееся реальным оскорбление прямым отпором, как это делал Вагнер, он затаивал обиду в сердце и жил с ней долгие годы; и можно с полной уверенностью утверждать, что, когда в 1888 г. он приступал к работе над своими антивагнеровскими записками, сцена августа 1874 г. отчетливо стояла перед его мысленным взором.

Его выходку с нотами Брамса следует оценивать как преднамеренную (и успешную) попытку рассердить Вагнера: это было восстанием в миниатюре. После того как 15 августа Ницше уехал в компании Овербека, они с Вагнером не виделись вплоть до июля 1876 г., то есть почти два года. За этот промежуток времени его внутренний конфликт обострился. Здоровье его ухудшалось, и 2 января 1875 г. он написал Мальвиде фон Мейсенбуг письмо из Наумбурга, где в тот год справлял Рождество:

«Вчера, в первый день года, я заглянул в будущее и содрогнулся. Жизнь пугающа и враждебна – я завидую всякому, кто основательно и по-настоящему мертв».

Герсдорффу он написал в июне, что ему было так плохо – «головные боли самого мучительного свойства, длящиеся по многу дней и возобновляющиеся с интервалом всего лишь несколько суток, с частой многочасовой рвотой, не позволяющей мне что-нибудь съесть», – что доктор велел ему забыть о поездке в Байрейт на летние репетиции. Он просит Герсдорффа подготовить Вагнера к новости, что его не будет: «Вагнер разозлится; меня это тоже злит». Как уже говорилось, вместо Байрейта он уехал в Штайн, и нужно прочесть его письма оттуда к Роде, Герсдорффу и другим, чтобы уяснить его душевное состояние на тот момент. Это отнюдь неписьма инвалида, и действия, описанные в них, – купание ранним утром в воде, чересчур холодной для других пациентов, двухчасовые прогулки перед завтраком – предполагают, что писатель не был настолько болен, чтобы присутствие в театре оказалось ему не по силам. Действительно, едва он прибыл в Штайн, как почувствовал себя намного лучше и к своему прежнему состоянию вернулся только по возвращении в Базель. Здесь к нему присоединилась Элизабет, которая решила поселиться в городе на время и обустроить дом для себя и брата. Домашний уют пришелся Ницше очень по вкусу.

Еще два события, происшедшие в 1875 г., способствовали его отдалению от Вагнера: публикация «Психологических наблюдений» Рее и прибытие в Базель Петера Гаста. (Настоящее имя Гаста было Генрих Кезелитц; он принял псевдоним, когда начал серьезно работать как композитор, и известен преимущественно под этим именем.) В декабре предыдущего года в офисе издателя Эрнста Шмайцнера, который впоследствии будет издавать и Ницше, Гаст встретил Овербека и решил поехать поучиться в Базель. Встреча с Ницше стала поворотным пунктом в его жизни. Поначалу студент Ницше, но постепенно стал его учеником, и, хотя его преданность не была столь самоотверженной, как обычно полагают (или как, вероятно, казалось самому Ницше), она была очень глубока, что может показаться немного нездоровым, особенно учитывая малую разницу в возрасте – Гаст был всего на семь лет младше своего кумира. Уже летом 1876 г. мы застаем его исполняющим обязанности личного секретаря Ницше, а к 1879 г. он уже просто обожал его. Нашими сведениями о чувствах Гаста в 1879–1881 гг. мы обязаны ряду писем, которые он отправлял своей австрийской подруге. В письме от 12 сентября 1879 г. Гаст сообщает, что он только что узнал, что Ницше находится на грани смерти. При этом известии он «плакал навзрыд». «Я никогда так не любил ни одного человека, как его, – пишет он, – даже своего отца… Я чувствую себя так, словно мой величайший долг – лечь и умереть с ним. Я не в силах описать это чувство». Большую часть 1889 г. он был единственной опорой Ницше, и тот активно пользовался его добротой, что можно оправдать только крайне отчаянным положением смертельно больного. Гаст то и дело терял терпение от его капризов и постоянно упрекал себя за это: «Ты знаешь, я сделаю для Ницше все, что смогу, – пишет он 15 марта, – ибо я не в силах даже смотреть на это и видеть столь замечательного человека беспомощным и покинутым». К октябрю здоровье Ницше немного улучшилось, и он, похоже, осознавал, как дурно обращается с Гастом: он пишет ему, что корит себя за свою чрезмерную требовательность в последнее время. Гаст пересказывает это своей австрийской подруге и добавляет: «В моральном отношении я стою намного ниже Ницше; я понимаю это из каждого написанного им слова: все исходит от великой души» (письмо от 22 октября). Его ощущение, что Ницше был исключительной личностью и что, отбросив все досадные мелочи, он действительно нуждался в помощи, всегда возвращало его к учителю и заставляло быть рядом и в прямом, и в переносном смысле. В последующие годы Гаст исполнял роль протоапостола культа Ницше, первого из немногих, и его деятельность в этом качестве еще предстоит оценить по достоинству. Нельзя отрицать то, что его понимание философии Ницше было минимальным, как и то, что он стимулировал в Ницше склонности, которые более мудрый человек попытался бы обуздать. Но все это с лихвой окупается тем, что он был для Ницше источником теплого одобрения, которое тот тщетно искал вокруг. Творческому писателю нужна критика, но нужен также и кто-то, кто верит в него и таким образом удерживает его веру в себя самого. Гаст верил в Ницше, в этом и заключалась добродетель для него как ученика.

На Рождество 1875 г. в Наумбурге Ницше пережил первый общий кризис здоровья. За ним последовал период прострации, и, хотя состояние медленно улучшалось, ему пришлось временно оставить работу в Базеле. В надежде поправить здоровье в марте 1876 г. он в сопровождении Герсдорффа отправился на Женевское озеро, а в первых числах апреля – в Женеву. К тому времени он достаточно оправился, чтобы насладиться ролью туриста и сделать предложение Матильде Трампедах.

Вопреки устоявшемуся мнению, Ницше в действительности значительную часть жизни был занят поисками жены. Те фрагменты его писем, где он отвергает мысль о женитьбе, компенсируются другими, в которых он обсуждает такую возможность. Известно также, что он дважды предлагал дамам руку и сердце, причем оба предложения были сделаны спустя очень малый срок после знакомства, – таким образом, мысль о женитьбе, несомненно, присутствовала в его сознании еще до встречи. Тема супружества просто висела в воздухе в том обществе, где вращался Ницше: Пиндер и Круг женились в 1874 г., с их женами Ницше познакомился в Наумбурге на Рождество того же года; в 1876 г. о своей помолвке объявил Овербек, а в 1877 г. состоялась и свадьба; и, наконец, в 1877 г. женился Герсдорфф. Поскольку Ницше не был женат, можно было бы, конечно, предположить, что он испытывал некий внутренний протест против брака, но очевидные факты противоречат убеждению об изначальном или принципиальном отторжении им самой этой идеи. Он очень хотел жениться на Ау Саломей в 1882 г.; в письмах к Элизабет он часто обсуждает возможность «подходящего» брака. Серьезность его намерений относительно Матильды Трампедах вызывает все же большие сомнения. Он прибыл в Женеву 6 апреля и там познакомился с молодым кондуктором Гуго фон Зенгером, который представил его Матильде: она не была обручена с Зенгером, но между ними было «понимание». Ей было 21 год, она была исключительно хороша и самоуверенна: вероятно, она вела себя с Ницше более свободно и заинтересованно, чем он привык ожидать, и он, конечно, неверно истолковал ее поведение. 11 апреля они провели на шумной вечеринке, обсуждая поэзию и прочие высокие материи, и, вернувшись в гостиницу, он написал ей краткое послание с предложением выйти за него замуж. В записке он предупреждал, что утром следующего дня должен возвратиться в Базель, но что записку ей передаст Зенгер, – неудачный выбор связного, подтверждающий, однако, что ему не было известно об отношениях Зенгера и Матильды. (Такой же промах Ницше совершил и в отношениях с Ау Саломей: в посредники он выбрал Пауля Рее, который имел те же намерения и уже успел назначить девушке свидание. Но в тот раз Ницше отважился на повторный личный разговор.) Матильда отписала ему в Базель с отказом.