Текст книги "Лисьи чары"
Автор книги: Пу Сунлин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Кружа таким образом своей мыслью около своей неудачи и создавая свой идеал в размахе страстей жизни, бедный студент сумел, однако, высказаться положительно и вызвал к себе отношение, далеко превышающее лавры жалостливого рассказчика. Исповеданные им конфуцианские заветы права и справедливости возбудили внимание к его личности, и, таким образом, личность и талант сплелись в одну победную ветвь над головой Ляо Чжая. И настолько умел он захватить людей своей идейностью, что один император, ярый поклонник его таланта, хотел даже поставить табличку с его именем в храме Конфуция, чтобы таким образом сопричислить его к сонму учеников бессмертного мудреца. Однако это было сочтено уже непомерным восхвалением, и дело провалилось.
Содержание повестей, как уже было указано, все время вращается в кругу и – «причудливого, сверхъестественного, странного». Говорят, книга сначала была названа так: «Рассказы о бесах и лисицах» («Гуй ху чжуань»). Действительно, все рассказы Ляо Чжая занимаются исключительно сношением видимого мира с невидимым при посредстве бесов, оборотней, лисиц, сновидений и так далее. Злые бесы и неумиренные, озлобленные души несчастных людей мучают оставшихся в живых. Добрые духи посылают людям счастье. Блаженные и бессмертные являются в этот мир, чтобы показать его ничтожество. Лисицы-женщины пьют сок обольщенных мужчин и перерождаются в бессмертных. Их мужчины посланы в мир, чтобы насмеяться над глупцом и почтить ученого умника. Кудесники, волхвы, прорицатели, фокусники являются сюда, чтобы, устроив мираж, показать новые стороны нашей жизни. Горе злому грешнику в подземном царстве! Сколько нужно сложных случайностей и совпадений, чтобы извлечь его из когтей злых бесов! А главное судьба! Да, судьба – вот общий закон, в котором тонет все и тонут все: и бесы, и лисицы, и всякие люди. Судьба отпускает человеку лишь некоторую долю счастья, и как ни развивай ее, дальше положенного предела не разовьешь. Фатум бедного человека есть абсолютное божество. Таков крик исстрадавшейся души автора, звучащий в его «книге сиротливой досады», как выражаются его критики и почитатели.
Как же случилось, что все эти химерические превращения и вмешательства в человеческую жизнь, все эти туманные, мутные речи, «о которых не говорил Конфуций», не говорят и все классики, – как случилось, что Пу Сунлин избрал именно их для своих повестей, – и не только случайно выбрал, но нет – собирал их заботливо всю свою жизнь? Как это совместить с его конфуцианством?
Он сам об этом подробно говорит в предисловии к своей книге, указывая нам прежде всего, что он в данном случае не пионер: и до него люди такой высокой литературной славы, как Цюй Юань и Чжуан-цзы (IV век до н. э.), выступали поэтами причудливых химер. После них можно также назвать ряд имен (например, знаменитого поэта XI века Су Дунпо), писавших и любивших все то, что удаляется от земной обыденности. Таким образом, под защитой всех этих славных имен, Пу не боится нареканий. Однако главное, конечно, не в защите себя от нападок, а в собственном волевом стремлении, которое автор объясняет врожденной склонностью к чудесному и фатальными совпадениями его жизни. Он молчит здесь о своей неудаче в этом земном мире, которая, конечно, легла в основу его исповедания фатума. Однако из предыдущего ясно, что Пу в своей книге выступает в ряду своих предшественников с жалобой на человеческую несправедливость. Эта тема всюду и везде, как и в Китае, вечна, и, следовательно, мы отлично понимаем автора и не удивляемся его двойственности, без которой, между прочим, он не имел бы той литературной славы, которая осеняла его в течение этих двух столетий.
Переводчик просил бы прежде всего не удивляться всему тому, что не совпадает с привычным чтением. Ведь перевод на китайский язык наших произведений, например поэм Жуковского, сна Татьяны из «Евгения Онегина», святочных рассказов и так далее поверг бы китайца точно так же в крайнее удивление и вызвал бы недоуменный вопрос: где же тут литература, что интересного в этой диковинной чепухе, шокирующей литературный вкус читателя? Опасно, – должен предостеречь переводчик, – будучи простым обывателем, мнить себя абсолютным судьей чужеземного творчества.
Выпускаемая книжка, конечно, фактически обращается к любому человеку, умеющему читать, но достоинство ее обращено только к тем, кто любит новое; кто всей душой стремится в новый мир человеческих чувств, переживаний, образов и слов; кто знает цену новому знакомству, новому проникновению в новые тайны человеческой души. Такому читателю, наоборот, показалось бы чрезвычайно странным и неприятным, если бы он в переводах с китайского увидел бы только то, что давно уже знал из своего опыта с чтением русской литературы.
Далее, переводчик просит не забывать, что дело происходит в XVII веке, в Китае, еще совершенно не затронутом европейской цивилизацией и, следовательно, молчащем во всех тех областях, которые в то время требовали от мирового писателя отзыва и ответа.
Затем, хорошо было бы, если бы читатель, натолкнувшись в переводе этих рассказов на шокирующие чувство благопристойности места, взглянул на них так же, как глядят на светящийся предмет близорукие, то есть через некоторые очки, восстанавливающие нормальное зрение и более не позволяющие видеть вместо светящейся точки радужное пятно. Читатель этого типа легко поймет, что фактическая непристойность, изображенная Ляо Чжаем в двух-трех словах, отнюдь не рассчитана на такое внимание, каким окружены соответствующие места у Ги де Мопассана, Золя, не говоря уже о нашей литературе начала XX века, Арцыбашеве и других. Переводчику хотелось бы предупредить обычное лицемерие, а тем более ханжество читателя, не умеющего относиться к литературной вещи с должным чувством пропорции ее частей и форм.
Наконец, как выяснено уже на предыдущих страницах, перевод с китайского языка, располагающего двойственностью своего проявления в литературе и в разговоре, на русский язык, который этой двойственности почти не имеет, – во всяком случае, ее не любит, – такой перевод не может воссоздать оригинала во всей его красе. Протянуть от своих слов к их родникам те же нити, что протягивает гениальный китаец, устроить читателю тот же литературный пир, что блещет и волнует в рассказах Ляо Чжая, – это значило бы стать Ляо Чжаем на русской почве. Переводчик есть только переводчик. Ему доступны фразы, слова, иногда образы, но переводчик Байрона не Байрон, переводчик Пушкина не Пушкин, и, значит, переводчик Ляо Чжая не Ляо Чжай. Если ему удалось найти в себе проникновенное слияние двух разных миров – китайского и русского, если он сумел достойным образом передать содержание повестей на русскую литературную речь, легко читаемую и действительно отражающую подлинный текст, не делая уступок в угоду понятливости читателя, то последний вместе с переводчиком может быть только доволен.
В. Алексеев1922
Лисье царство
Из рассказов Ляо Чжая[3]3
Вступительная статья к переводам четырех новелл сборника: «Смешливая Иннин», «Четвертая Ху», «Лис из Вэйшуя», «Лиса наказывает за блуд». Впервые опубликована: Восток. 1922. Кн. 1. С. 15–38. – Примеч. ред.
[Закрыть]
В повестях Ляо Чжая трактуется фантастика лисьего оборотня. Отвечая на данное ей фатумом предопределение в отношении как к собственному совершенству и превращению в святого небожителя, так и к судьбе, доле счастья, назначаемому данному человеку, лиса является к нему, и для смертного начинается совершенно новая жизнь, построенная на незаслуженном, несбыточном, непонятном вмешательстве в его скромную судьбу, – новая жизнь, новое, подлинное счастье.
Лиса является к нему, чтобы соединить свою судьбу с его судьбой. Повинуясь общему неотвратимому, верховному року, она хочет, чтобы человек быстро усвоил себе ее масштаб и слился с ней, не чураясь ее, не хитря перед ней, не боясь ее, а веря ей, как он верит любимым живым существам. Но обыватель, напуганный рассказами о страшной силе лисы, жадно пьет ее обаяние, но тут же старается от нее отделаться. «Пожил – и полно!» – думает он, но… не она.
И вот, в ответ на тайную борьбу с ней путем талисманных письмен и всяческих заклинаний, она объявляет человеку месть, изводя его до крайности и могилы. Бороться с лисой может только человек, владеющий тайной рока, или герой, не виляющий перед чарами жизни, способный противостоять кому и чему угодно. Если же с нею борется обыватель, то, к чьей бы сверхчеловеческой помощи он ни прибегал, из этого ничего не выйдет и он будет первым же щелчком отброшен в пропасть.
И все же, несмотря на все предупреждения против лисы, ее чарам подвержен всякий. Она – обворожительная женщина, «без пары в свете», и даже мужчина, олицетворение лучшего ума в высшей культурности. Сверхъестественный роман – вот во что выливается повесть о лисе. Понятно, почему эти повести Ляо Чжая стяжали себе в Китае бессмертную славу. Ведь в них затронуты и исповеданы самые головокружительные мечты о человеческом счастье!
Однако и помимо этого в повестях есть особенности, украшающие их до полного литературного триумфа.
И прежде всего чары лисы распространяются на китайского «студента», то есть интеллигентного начетчика былого времени. Жизнь его сложней простой жизни полуживотных масс, так что и роман может быть развит со всей доступной автору красочностью палитры. А она очень ярка: на ней депозит всей сложной китайской культуры. Химеры интеллигенции, как известно, раскрашиваются свободнее и сочнее.
Другое дело – достоинство повестей Ляо Чжая, заключающееся в их ультралитературном способе изложения, а именно в особом, так сказать, двойном языке, состоящим из слов, не существующих в разговорном языке, слышимом и понятном всем. Так, например, в китайской фразе, взятой из одной повести Ляо Чжая, неграмотному мужику полуграмотный монах говорит следующее: «У вас, сударь, полная телега груш: целые сотни! А я, старик, прошу у вас всего-навсего одну. Вам, барин, от этого ущерба большого ведь не будет! К чему же так сердиться?» Из 21 слова, выражающего эту фразу, только четыре участвовали в разговорном языке того времени: один, телега, сто, большой. Остальные были неслышимыми архаизмами. Если эту фразу представить в пропорциональном составе русских слов и если архаизмы китайской фразы заместить, например, крайними варваризмами фразы русской, то отнюдь не гиперболически эта фраза может быть представлена, например, в следующем виде: «Целая телега в квантитете сотен пьес. Старый lazzaroni уникомом демандует из оных лишь одну. Майоратному магнату, a propos de tout cela, нуль большого детримента. Per que ирритация?»
Но и в этом странном виде фраза воспринимается на слух, и вообще русский язык – как и любой европейский – бессилен выразить самую основную красоту повестей, а именно их торжество над языком жизни при рассказе о самой жизни, некий внечеловеческий фокус жизни, преломляющий действительность, с нею соприкасаясь.
В. А.
Смешливая Иннин[4]4
«Смешливая Иннин». – Переводчик оговаривается, что названия рассказов, для удобства русского читателя, переданы им в несколько распространенном, но отнюдь не измененном виде. Вызвано это главным образом тем, что большинство рассказов Ляо Чжая названо собственным именем главного действующего лица.
[Закрыть]
Ван Цзы-фу из Лодяня[5]5
Из Лодяня – уезд Лодянь находится в округе Цзюйчжоу провинции Шаньдун в Восточном Китае. Шаньдун – родина Пу Сунлина, здесь и происходят почти все события его рассказов.
[Закрыть] рано лишился отца. Обладая недюжинными способностями, он уже четырнадцати лет «вошел во дворец полукруглого бассейна»[6]6
«Вошел во дворец полукруглого бассейна» – то есть выдержал экзамен на первую ученую степень и вступил в списки учеников уездного училища конфуцианцев, имевшего при храме Конфуция, в котором проходили экзамены, особой формы бассейн, требуемый древним уставом.
Отбор государственных людей производился в Китае, начиная со II века до н. э. и вплоть до 1905 года, на основании особых литературных испытаний, долженствующих свидетельствовать о степени проникновения молодого человека в конфуцианское исповедание китайской культуры. Эти экзамены были троякими, в порядке их постепенности, начиная от кандидата первой ступени и кончая «поступающим на службу», экзаменовавшимся в столице. Кандидат, ищущий высшей степени, обязан был, таким образом, путешествовать из своей провинции в столицу, что далеко не для всех было достижимо. После трех экзаменов государь созывал новых кандидатов к себе во дворец и предлагал им письменные вопросы по разным статьям, главным образом – как то вообще лежало в основе всего экзаменационного делопроизводства – по государственному управлению. Прошедшие на этом экзамене получали или, вернее, должны были получить высшие должности.
[Закрыть]. Мать чрезвычайно его любила и берегла, не позволяла ему без дела гулять за селом, по безлюдным местам. Сосватала было она ему невесту из семьи Сяо, но та еще до брака скоропостижно умерла, и, как говорит поэт, дело «о поиске своей жар-птицы» не вышло.
Как-то, пятнадцатого числа первой луны[7]7
Пятнадцатого числа первой луны – то есть в Праздник фонарей 15-го числа первого лунного месяца, совпадающий со второй половиной февраля нашего стиля. Всю лунную ночь нарядные люди проводят на улице с фонарями в руках, оживленные и веселые.
[Закрыть], к Вану зашел его двоюродный брат, студент[8]8
Студент – здесь и далее: вообще в значении молодого ученого, книжника (сюцай, шэн). В то время, когда жил Пу Сунлин, китайский ученый был наследником и носителем только своей, китайской культуры – главным образом литературной. Его образование с малых лет начиналось отнюдь не с детских текстов, а сразу с учения Конфуция и всего, что к нему примыкает, то есть конфуцианских канонов, которые надлежало выучить наизусть и понимать в согласии с суровой традицией. Затем молодой человек приступал к чтению историков, философов и главным образом к чтению литературных образцов – классиков. Целью его было выработать образцовый литературный стиль и навыки, дабы проявить себя достойным образом в сочинении на государственном экзамене. Подобное образование занимало 20, а то и больше лет.
[Закрыть] У, и увлек его за собой посмотреть на праздник. Только что вышли они за село, как прибежал слуга и позвал У домой. У ушел, а Ван, видя, как «девы гуляют, словно облака на небе»[9]9
«Девы гуляют, словно облака на небе» – стих из древней классической книги од, гимнов и песен – «Шицзина». Ляо Чжай, как первоклассный стилист, пользуется литературным наследием старины, приобщая его к течению своего ритмического рассказа.
[Закрыть], в возбужденном упоении пошел гулять один.
И вот он видит, что появилась какая-то барышня, держась одной рукой за служанку, а в другой руке теребя ветку цветущей дикой сливы. Лицо ее такой красоты, что в мире совсем не бывает. Студент остановился, уставив на нее глаза и совершенно забыв о том, как это неприлично и зазорно. Барышня прошла еще несколько шагов и говорит, обратясь к служанке:
– А у этого парня глаза, словно у разбойника, так и горят.
А лицо полно смеха, хоть в горсть собирай. Обронила цветок на землю, а сама удалилась, смеясь и болтая. Студент подобрал цветок, грустно-грустно задумался… Вся душа его замерла, куда-то исчезла. В сильном унынии вернулся он домой, спрятал цветок под подушку, поник головой и уснул. После этого он перестал говорить и даже есть, чем сильно встревожил мать, которая позвала монахов, отслужила молебен с заклятиями от наваждения, но больному стало еще хуже – у него кости заострились, кожа обтянулась. Пришел врач, осмотрел, пощупал пульс, дал лекарство, вызвал пот… Больной был не в себе, в забытьи, словно помешанный. Мать ласково спрашивала его, что с ним; Ван молчал, не отвечая ей.
А тут как раз подвернулся У. По секрету мать наказала ему допытаться у больного, в чем дело. У подошел к постели; при виде его у Вана покатились слезы. У тут же стал уговаривать его, помаленьку допытываться, и тогда Ван сказал ему все начистоту: просил дать совет, как и что делать… У засмеялся:
– Какой же ты, братец, опять же чудак! Разве трудно сделать то, что тебе надо? Я просто возьму на себя расспросить о ней да поискать – ведь раз она шла пешком по полю, то, уж наверное, не из старого знатного дома, и если она еще не помолвлена, то дело твое обязательно сладится! Если же нет, то дадим кому надо круглую сумму, и тогда, уж наверное, согласятся. Ты только как следует поправляйся, а дело это уж я беру на себя.
Услыша такие слова, Ван невольно улыбнулся и повеселел.
У вышел от больного, рассказал все это матери и стал, что называется, «искать вещи по приметам»: где живет девица. Но, как он ни расспрашивал, как ни допытывался везде, где мог, никаких следов не находил. Мать сильно забеспокоилась, не зная, что же теперь делать. А с тех пор, как ушел У, лицо больного вдруг прояснилось, и он даже начал понемногу принимать пищу. Так прошло несколько дней. У снова пришел, и студент спросил, что тот наконец придумал. У устал врать.
– Нашел! – сказал он. – Готово! Я-то думаю, кто такая и чья, а оказывается: дочь моей тетки и твоя троюродная сестра. Теперь мы еще чуть-чуть повременим свататься: ведь родственникам неудобно вступать в брак, хотя, знаешь, по правде говоря, всегда это налаживается.
Студент так обрадовался, что даже брови поднялись, что называется, «во весь лоб», и спросил, где же она живет.
– Там, – сочинял У, – в юго-западных горах, отсюда верстах этак в пятнадцати.
Ван еще и еще раз просил похлопотать. С решительным и смелым видом У взял все на себя. С этих пор студент с каждым днем стал приближаться к окончательному выздоровлению. Посмотрел он под подушку: цветок хотя и засох, но все еще не опадал, – и вот, весь уйдя в воспоминания, он держал его в руке и любовался, словно видя самое девушку. Затем, дивясь, почему У не приходит, загнул, что называется, ему записку[10]10
Загнул… ему записку – то есть послал приглашение, сложив его в виде письма.
[Закрыть], приглашая зайти. Но У под разными предлогами не приходил. Тогда Ван разозлился, разревновался, потерял настроение. Мать, боясь, как бы он снова не захворал, стала спешно искать ему невесту, потихоньку заговаривая с ним о женитьбе, но Ван всякий раз отрицательно мотал головой, не желая слушать. Он со дня на день поджидал У, а от того по-прежнему не было никаких вестей. Ван, тоскуя и досадуя, подумал наконец, что каких-нибудь пятнадцать верст вовсе уж не такая даль, чтобы стоило из-за этого зависеть, как говорится, чуть ли не от дыхания другого человека. Взял нежно цветок сливы в рукав и, набравшись духу, пошел сам искать девушку. А дома никто об этом и не знал. Нерешительно шагая и в полном одиночестве – спросить дорогу было не у кого – он направился к южным горам. Пройдя около пятнадцати верст, он очутился среди гор, обступивших его в полном беспорядке со всех сторон. Было пустынно, все в сине-зеленых тонах, и тело наполнилось бодростью. И тихо, тихо – никого. Видны были только, как сказано кем-то, птичьи дороги в горах.
Взглянул он вглубь ущелья – и видит, что где-то средь чащ и цветочных полян как будто притаилась деревушка. Сошел с горы, направился в деревню. Видит: домов хоть немного и все они крыты соломой, но вид у них очень нарядный и милый. У входа в один дом, что к северу, растут зеленые ивы, за забором видны персики и абрикосы, еще в полном цвету и вперемежку с высоким и стройным бамбуком; в листве порхают и щебечут вольные птицы. Ван подумал, что это, пожалуй, сад и дом какого-нибудь ученого, и не посмел ни с того ни с сего войти, но, оглянувшись вокруг и высмотрев против дома большой и гладкий камень, уселся на него и решил на нем отдохнуть. Вдруг слышит, как за забором девушка протяжно зовет какую-то Сяожун кокетливо-нежным голосом. Только что он прислушался, как девушка прошла из восточной части в западную[11]11
Из восточной части в западную – китайцы не любят обозначений при посредстве правой и левой руки, но точно ориентируются по сторонам света. Европейцу странно встречать в китайском стихотворении такие выражения: «Надпись к востоку от кресла», «Живу беспечно в северном подворье» и тому подобные. Еще страннее фразы разговорного языка: «Эй, слепой, к востоку иди, слышишь!», «Прибей-ка гвоздь севернее» и так далее.
[Закрыть] с цветком абрикоса в руках, наклонилась и стала закалывать шпильку. Увидя студента, остановилась и, еле сдерживая смех, вернулась обратно. Ван пристально всмотрелся: так и есть, что она – та самая, которую он встретил на празднике. Сердце его забилось бешеною радостью, но как войти, под каким предлогом? Хотел было назвать тетку, но, не будучи знаком с нею, побоялся ошибиться. Спросить некого. И вот он то сидя, то лежа, то гуляя взад и вперед с утра и до захода солнца, просмотрел все глаза, даже забыл о голоде. Лишь от времени до времени он видел, как девушка, выставив половину лица, приходила посмотреть на него и делала вид, что удивляется, почему он не уходит. Наконец вышла старуха, опираясь на палку, и обратилась к студенту с вопросом:
– Откуда вы, господин? Мне говорят, что вы пришли с утра и сидите здесь до сих пор. Что вы хотите делать? И разве ж вы не голодны?
Ван быстро вскочил на ноги и, приветствуя старуху, отвечал:
– Хочу повидать своих родственников.
Старуха была глуха; она растерянно сказала:
– Не слышу!
Ван повторил громче. Тогда старуха спросила:
– А как фамилия ваших почтенных родственников?
Студент ответить не мог. Старуха засмеялась.
– Как странно, – сказала она, – даже фамилии не знаете: каких же родственников можно разыскать, не зная их имени? Гляжу я на вас и вижу, что вы ученый дурень. Идемте-ка лучше за мной. Я дам вам поесть. Дома у меня найдется для вас и небольшая постель. Проспитесь, а утром отправляйтесь себе домой, узнайте наконец фамилию ваших родственников и приходите опять искать: ничего, не опоздаете!
Ван только теперь почувствовал голод и в надежде поесть, а главное, в сознании, что это приближает его к красавице, сильно обрадовался и пошел в дом вслед за старухой. Видит: во дворе дорога устлана ровным белым камнем, и красные цветы сжимают ее с обеих сторон, лепесток за лепестком падая на ступени. Прошли к западу, открыли еще ворота[12]12
Открыли еще ворота – китайский дом состоит из многих строений, наподобие нашего крестьянского, но разделен дворами.
[Закрыть] – весь двор усажен цветами, повсюду парники, куртины. Старуха ввела гостя в дом. Белые стены сверкали как зеркала. В окна влезали, словно чего ища, ветви дикой яблони. Циновки, столы, сиденья – все блистало, сверкало чистотой. Только что Ван уселся, как кто-то стал на него украдкой поглядывать в окно. Старуха крикнула:
– Сяожун, скорее готовь кашу.
Служанка за стеной издала ответный крик. Ван сидел и подробно рассказывал, кто кому и как приходится[13]13
Подробно рассказывал, кто кому и как приходится. – Патриархальность китайской семьи требовала точно помнить всех бесчисленных родственников со стороны отца и со стороны матери.
[Закрыть]. Старуха спрашивает его:
– Вашему деду по матери не была ли фамилия У?
– Да!
Старуха изумилась и промолвила:
– Да вы ведь мой племянник. Ваша мать – моя сестра. Сколько лет уже, как мы друг о друге ничего не знаем! Это потому что мы бедны, да и в доме нет подростка-мальчика… А ты, племянник, вот уже какой вырос, я и не признала тебя!
– Да я к вам ведь и шел, тетя, – сказал студент, – но, знаете, второпях забыл вашу фамилию.
– Твоей старухе фамилия Цинь. У меня детей нет. Есть, правда, нежное существо, да и то не от меня, а от другой. Ее мать вышла снова замуж, а ее оставила мне на воспитание. Она очень неглупа, но не совсем-то воспитана: только и знает, что беззаботно веселится. Вот сейчас я пошлю за ней, пусть придет тебя приветствовать.
Через некоторое время прислуга изготовила и внесла пищу: оказались цыплята, в горсточку величиной. Старуха угощала студента. Когда кончили и прислуга пришла убрать посуду, старуха сказала ей:
– Позови сюда барышню Ин.
Прислуга вышла. Прошло довольно много времени. Ван слышит, что за дверью кто-то тихо смеется. Старуха говорит:
– Иннин, здесь сын твоей тетки.
За дверями не прекращались взрывы смеха. Служанка втолкнула барышню в комнату, и та, зажав рот, безостановочно смеялась. Старуха посмотрела на нее сердито.
– Здесь гость! Что за манера смеяться, захлебываясь, хи-хи-хи да ха-ха-ха?
Девушка стояла, сдерживая смех. Студент сказал приветствие. Старуха представила его:
– Это господин Ван, сын твоей тетки. Одной семьи, а друг друга не знаем! Не смешно ли?
Студент спросил, сколько сестрице лет. Старуха не разобрала. Студент повторил, а девушка так и смеялась вовсю, не могла даже головы поднять и смотреть прямо. Старуха продолжала:
– Я сказала ведь, что она маловоспитана: вот и видно. Уже шестнадцать лет, а глупенькая, словно младенец!
– Она моложе меня на год, – сказал студент.
– А! Тебе, значит, семнадцать, – отвечала старуха. – Ты не родился ли в год гэньу[14]14
Год Гэньу – год в циклическом летосчислении. Соответствие году нашего летосчисления установить нельзя. Китайцы обозначают свои годы при помощи десяти так называемых «небесных пней» и двенадцати «земных ветвей», сочетая их поочередно в двойные комбинации, что дает шестьдесят сочетаний, после которых цикл повторяется. Таким образом, по данному обозначению мы можем только тогда определить год точно, когда нам известны и другие данные.
[Закрыть] и не под «конем» ли ты[15]15
Не под «конем» ли ты? – Особая система счисления лет по циклам, причем каждый год приурочен к одному из двенадцати животных, а именно: к мыши, быку, тигру, зайцу, дракону, змее, коню, овце, обезьяне, петуху, собаке, свинье.
[Закрыть]?
Ван кивнул головой утвердительно. Тогда старуха опять спросила:
– Кто твоя жена?
– Нет у меня жены!
– Как? При таких способностях и при такой красоте в семнадцать лет человек еще не имеет жены! Смотри: у Иннин тоже нет своей семьи. Как вы прекрасно друг другу подходите! Жаль, что для брака есть запрет, касающийся близких родственников.
Студент молчал, уставив взоры на Иннин и не имея времени взглянуть на кого-нибудь другого. Служанка шепнула барышне:
– Глаза так и сверкают: разбойничий вид так-таки и не изменился!
Иннин громко рассмеялась и сказала служанке:
– Посмотри, не распустился ли голубой персик.
Быстро поднялась и, закрывая себе лицо рукавом, засеменила мелкими шажками к выходу. Дойдя до дверей, она смеялась уже без всякого удержу. Старуха тоже встала, велела служанке сделать для студента постель и сказала ему:
– Милый племянничек, тебе ведь нелегко было сюда прийти. Так ты остался бы здесь на три-четыре дня, а мы потом не торопясь проводим тебя. Если тебе не нравится, скучно и пусто здесь у меня, то за домом есть садик, где ты можешь гулять и развлекаться. Есть и книги для чтения.
На следующий день студент пошел в сад за домом – маленький садик, этак в половину му[16]16
Этак в половину му – около 75 сажен, то есть около 160 м.
[Закрыть], весь покрытый, точно ковром, нежною травой, так как цвет ивы устилал все его дорожки. В саду был павильон в три маленьких комнатки, весь закрытый цветущими деревьями. Ван тихо шагал, пробираясь сквозь цветы, и вдруг слышит чей-то свистящий с дерева смех. Поднял голову: оказывается, это сидит Иннин. Как только увидела студента, захохотала как сумасшедшая, чуть не свалилась с дерева. Студент крикнул:
– Не надо, упадешь!
Девушка стала спускаться с дерева, все время неудержимо смеясь, и действительно, уже почти спустившись наземь, сорвалась и упала. Смех прекратился. Студент, поддерживая ее, тайком пожал ей руку у кисти. Девушка опять стала смеяться, прислонясь к дереву, не в силах идти. Прошло довольно много времени, прежде чем прекратился ее смех. Студент дождался, когда она перестала хохотать, и тогда вынул из рукава цветок и показал ей. Иннин взяла цветок и сказала:
– Засох! К чему его беречь?
– Ты, сестрица, обронила его в праздник первой луны – вот я и берегу его.
– Какой же смысл беречь?
– Чтобы показать, что я тебя люблю, не забываю. С тех пор как я встретил тебя на празднике, все мысли мои остановились на тебе, и я захворал. Я уже приговорил себя к превращению, как говорят, в создание иного мира[17]17
Приговорил себя к превращению… в создание иного мира – то есть к смерти.
[Закрыть] и не чаял увидеть твое лицо, твою красоту. Как счастлив я, что ты удостоила меня своей ласковой мягкостью и жалостью!
– Ну, это ведь настоящие пустяки! Раз пришел к родным, то разве нам чего-нибудь для тебя жаль? Когда будешь отправляться, надо будет позвать прислугу и велеть ей нарвать тебе из нашего сада огромный букет, нагрузить на тебя и проводить.
– Сестрица, ты глупенькая, что ли?
– Почему вдруг я стала глупа?
– Да ведь я не цветок люблю, а ту, которая этот цветок держала.
– Разве нужно еще говорить о чувстве к родственнице?
– Любовь, о которой говорю я, вовсе не любовь брата к сестре, а любовь мужа к жене.
– А есть разница?
– Ночью быть на одной постели, спать на одной подушке – вот что.
Девушка, опустив голову, довольно долго думала и проговорила:
– Я не привыкла спать с незнакомыми людьми…
Не успела она это проговорить, как незаметно подошла прислуга, и студент, испугавшись, быстро убежал. Вскоре после этого собрались у старухи, которая спросила Иннин, где она была, на что та отвечала: я разговаривала с Ваном в саду.
Старуха ворчала:
– Обед давно уже готов. О чем там было так долго болтать?
– Да вот, братец хочет со мной вместе спать…
Не успела она это еще проговорить, как студент в ужасе стал ей делать страшные глаза. Девушка слегка улыбнулась и остановилась. К счастью, старуха не слыхала, а когда она начала подробно расспрашивать, студент сейчас же замял дело, говоря о чем-то другом. Затем он вполголоса стал упрекать девушку, а она ему на это:
– Значит, эти слова не следует говорить, так, что ли?
– Это говорится, – сказал ей студент, – за спиной у людей.
– Так это за спиной у посторонних людей. Как же можно говорить за спиной у мамы? Да ведь и спальня-то самое обыкновенное, житейское дело; почему о нем нельзя говорить?
Студент, досадуя на ее наивность, не находил способа вразумить ее.
Только что они кончили обедать, как из дому пришли за студентом и привели двух, так сказать, длинноухих господ[18]18
Длинноухих господ – то есть, попросту говоря, ослов.
[Закрыть]. Дело было так. Мать, поджидая его и не дождавшись, встревожилась и стала искать по всей деревне, но никаких следов и признаков сына не оказывалось. Она пошла к У, тот вспомнил о своих словах и велел ей идти поискать сына в юго-западные горы. И вот люди, пройдя несколько сел, добрались сюда. Студент вышел за ворота, встретил пришедших, вернулся и сказал старухе, прося позволения отправиться домой вместе с девушкой. Старуха обрадовалась.
– Я хотела сама к вам пойти, – говорила она, – и не только теперь, а давно уже, но по дряхлости своей не могу далеко ходить. Если можешь взять с собой сестру, чтобы представить ее тетке, то отлично – бери.
Позвали Иннин. Та пришла смеясь.
– Что за радость у тебя, что смеешься, – ворчала старуха. – Как начнет смеяться, так и не унять. А ведь если б не смеялась, наверное, была бы прямо-таки совершенством.
Посмотрела на нее сердито и продолжала:
– Твой старший брат хочет идти с тобой. Изволь сейчас же собраться и сложить свои вещи.
Затем накормила, напоила пришедших за Ваном людей и, провожая их обоих, наказывала девушке:
– У твоей тетки земли и добра вполне достаточно, так что лишнего человека она прокормить может. К ним придешь, так и не возвращайся. Поучись немного грамоте и приличию, хорошенько служи старухе тетке. Пусть она даст себе труд подыскать тебе хорошую пару.
Молодые люди отправились, дошли до границы гор, обернулись, и им казалось, что старуха, стоя у ворот, все еще смотрит на север, вослед им.
Когда прибыли домой, мать студента, увидя красавицу, с удивлением спросила, кто это. Студент сказал, что это дочь тетки.
– Как? – удивилась мать. – Ведь то, что тебе говорил У, был вздор. У меня нет сестер. Как же ты можешь быть племянником?
Спросили девицу; та отвечала:
– Я не от этой матери. Мой отец был по фамилии Цинь. Когда он умер, я была еще в пеленках и потому не помню его.
– Это правда, – согласилась мать, – у меня была сестра замужем за неким Цинем, но умерла она уже очень давно; как же она может еще существовать?
Тут она стала внимательно расспрашивать о приметах сестры – ее лице, родинках и прочем. Все оказалось в полном соответствии. И мать опять с изумлением повторяла:
– Да, конечно, правильно. И все-таки, она давным-давно умерла… Как может быть, что она еще жива?
Пока они недоумевали и рассуждали, пришел У. Девица убежала в дом. У расспросил обо всем и, узнав, долго молчал в полном недоумении, потом вдруг спросил:
– А что, эту девицу не зовут ли Иннин?
– Да, да, – сказал студент.
У стал громко выражать свое крайнее изумление. Когда его спросили, откуда он знает ее имя, то он рассказал следующее:
– Когда умерла тетка Цинь, ее муж жил вдовцом и подвергался наваждению лисы, от которого захворал сухоткой и умер. Лиса же родила девочку по имени Иннин. Она лежала в пеленках на кровати, и все домашние ее видели. Когда Цинь умер, то лиса все еще от времени до времени приходила. Впоследствии достали талисманные письмена Небесного Учителя[19]19
Талисманные письмена Небесного Учителя – Чжан Тянь-ши. «Небесною силой учитель» – один из его титулов. Так называет себя главный маг и чародей Китая, живущий в особом дворце на юге и повелевающий всей нечистой силой. Его письмен боится всякий бес и оборотень.
[Закрыть] и расклеили по стенам. Тогда лиса ушла, забрав с собой и дочь. Это уж не она ли самая?
Стали снова удивляться, догадываться, а из дому только и слышно было что захлебывающийся смех Иннин. Мать сказала:
– Эта девица все-таки очень глупа.
У просил разрешения повидать ее лично. Мать ввела его в дом, где дева захлебывалась густым смехом, не обращая на них внимания. Мать велела ей выйти, и тогда она, напрягая все усилия, постаралась сдержать смех, повернулась к стене и все-таки долго не выходила. Потом, только что вышла и еле-еле раскланялась, как быстро повернулась и ушла обратно в комнаты, где опять засмеялась раскатистым, безудержным смехом. И все женщины, что были в доме, глядя на нее, открывали рты и тоже смеялись. У попросил разрешения пойти и посмотреть на лисьи чудеса, став для этого сватом. Когда он пришел на то место, где должна была находиться деревня, то никаких домов не нашел: были только горные цветы, и те уже опадали. Он вспомнил, где была схоронена его тетка, и ему показалось, что это как будто неподалеку отсюда, но могильный холм зарос, сровнялся с землей, и никаких сил не было его распознать. Поехал в досаде – с тем и вернулся. Мать Вана, подозревая, что Иннин – бес[20]20
Бес – гуй, это не бес в нашем понимании (хотя в рассказах фигурируют и такие – злые бесы, черти), а скорее неупокоенная душа умершего, которая бродит по земле в невидимом или зримом виде, мстя за то, что ей не приносятся жертвы; эгуй – голодный дух.
[Закрыть], вошла к ней и рассказала, что слышала от У. Девица нисколько не изумилась. Даже когда мать пожалела, что она теперь бездомная, она не выказала никакого горя, а только хихикала. Все терялись и ничего не могли понять. Мать велела ей спать с младшей дочерью. И вот она рано утром стала приходить к матери здороваться и спрашивать, хорошо ли та почивала. Ее рукоделия были совершенно исключительны по работе, удивительно ловки и тонки. Только и было в ней странного, что она любила неугомонно смеяться: несмотря на запрещения, она, видимо, не имела сил сдерживать себя. Однако смеялась она грациозно. Бывало, бешено захохочет, а лица ее это не портит. Все ее очень полюбили, а соседки – и девицы и замужние – наперебой старались ей угодить и понравиться.
Вот мать Вана выбрала счастливый день[21]21
Выбрала счастливый день – обряд очень сложного гадания, для которого имелась особая профессия специалистов. Без этого вообще не предпринималось ничего важного, тем более важнейшее дело брака.
[Закрыть] и уже готова была сочетать молодых, но еще боялась, что все-таки это бесовское отродье. Как-то раз она незаметно стала рассматривать Иннин против солнца – оказалось, что в ее теле и ее тени не было ничего особенного. Когда настал избранный день, она велела ей одеться в самое красивое платье и исполнить церемонии, требуемые от молодой жены, но девушка покатывалась со смеху и не могла делать никаких обрядовых движений. Пришлось прекратить церемонию. Студент стал бояться, как бы она, по своей глупости, не разболтала про тайные дела их спальни, но она оказалась тут весьма серьезной и хранила секреты, не проронив ни слова. Бывало, мать рассердится, но стоит только молодой засмеяться, как гнев исчезнет. Если случалось, что служанка в чем-либо провинится, то, боясь розог и плетки, просила ее пойти поговорить со старухой. Затем приходила виноватая – и всегда бывала прощена.
