Текст книги "Образ врага"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Понятия не имею. Просто мне не нравится, когда Максим разговаривает с незнакомыми людьми.

– Ну, здесь не может быть никаких оснований для страха. Столько полиции, служба безопасности, да и Максим вряд ли пойдет куда-либо с незнакомым человеком.

– Я же сказала, – поморщилась Алиса, – ничего конкретного. Приступ глупого животного страха за своего детеныша. Мы, пожалуй, съездим завтра на Мертвое море, – быстро произнесла она и закурила, – а если проснуться пораньше, можно в Иерусалим.

Эта мысль ей только что пришла в голову и показалась вполне разумной. Надо уехать куда-то, хотя бы на день. Но не в Москву же срываться в разгаре счастливого отдыха, в самом деле.

– Семь часов пути, – задумчиво произнес Деннис. – Как бы рано вы ни проснулись, все равно, чтобы посмотреть город, придется там переночевать.

– Да, я об этом не подумала. Значит, отправимся послезавтра, я попробую отсюда по телефону заказать номер в какой-нибудь гостинице на одну ночь.

– Алиса, если вы разрешите мне к вам присоединиться, то можно ехать прямо завтра, я возьму на себя все проблемы с гостиницей. Я все-таки представитель компании «Холидей-инн».

– Я не знаю…

Она действительно не знала, что ответить. Конечно, семь часов за рулем, незнакомая дорога, незнакомый город. Говорят, если попадешь в арабский квартал, можно нарваться на неприятности. А они с Максимкой обязательно попадут в арабский квартал, по закону подлости. С Деннисом все-таки спокойней.

– Так вы берете меня с собой, Алиса? Уверен, со стороны Максима возражений не будет. Я, конечно, не напрашиваюсь. Но, честно говоря, мне очень хочется поехать с вами. Я все равно ведь собирался побывать в Иерусалиме, но терпеть не могу путешествовать в одиночестве.

– Хорошо, Деннис, поехали вместе, – вздохнула

Алиса.

– Какой тяжелый вздох, – Деннис усмехнулся, – наверное, вы сейчас думаете: «Боже, как мне надоед этот американец».

– Нет, Деннис. Вы не успели мне надоесть, хотя бы потому, что и суток не прошло, как мы познакомились.

– Ну, можно и за десять минут надоесть… Моей бывшей жене хватало трех минут. Но до этого мы успели прожить вместе восемь лет. А сколько лет вы прожили с отцом Максима?

– Деннис, я смотрела по карте, в Иерусалим надо ехать через Беэр-Шеву, произнесла она нарочито бодрым голосом после долгой, томительной паузы, – там, наверное, дорога перекрыта после теракта.

– Вряд ли, просто стоят усиленные военные посты, нас будут часто останавливать, проверять документы…

– Тогда мы будем ехать сутки. Тем более надо проснуться пораньше. Спокойной ночи, Деннис, – она поднялась и шагнула к двери.

– Подождите, – он тоже встал и мягко притронулся к ее руке, – давайте еще немного посидим.

– Уже поздно.

– Алиса, я все-таки задам вам вопрос, который не дает мне покоя. Вы с отцом Максима поддерживаете какие-нибудь отношения?

– Нет.

– Понятно… То есть, конечно, совершенно непонятно. Если бы у меня был такой сын… Простите, я, наверное, лезу не в свое дело?

Они продолжали стоять. Тень уже не падала на его лицо, и было видно, как он нервничает. Прямо юноша пылкий на первом свидании…

– Ничего, – Алиса слабо улыбнулась, – я привыкла к таким вопросам. Главное, чтобы их не задавали Максиму.

– Могу представить, сколько находится добрых взрослых, которые спрашивают: «Детка, а где же твой папа?»

– Именно так и спрашивают. Не только взрослые, но и дети. Раньше он огрызался, иногда плакал. А теперь отвечает вполне спокойно: «У меня только мама».

– А почему у Максима только мама?

– Вот этого, второго, вопроса уже никто не задает.

– А Максим знает, кто его отец?

– Извините, Деннис, я не люблю говорить на эту тему. Спокойной ночи.

– Я понимаю… простите… давайте сядем и выпьем еще коньяку. Черт, никогда не думал, что это так трудно.

– Ну и не надо напрягаться, – улыбнулась Алиса, – не надо задавать трудных вопросов. Особенно на отдыхе.

– Вы ничего не рассказываете о себе, и приходится задавать вопросы, – он налил коньяк, протянул ей стакан, – мне надоело болтать на общие темы. Вы мне очень нравитесь, Алиса, – он залпом выпил свой коньяк, – пролетит неделя, мы так и будем болтать ни о чем, а потом вы уедете в Москву, я отправлюсь к себе в Детройт и больше никогда вас не увижу.

Алиса зажмурилась на секунду. Ей вдруг до ужаса захотелось рассказать этому случайному, совершенно постороннему человеку то, что никогда никому она еще не рассказывала. Они ведь и правда расстанутся через неделю. А ей так надо выговориться сейчас, именно сейчас, чтобы хоть немного разрядить постоянную панику, которая мелко дрожит где-то в солнечном сплетении…

– Алиса, почему вы молчите? Я не сомневаюсь, в Москве у вас есть друг и меня вы терпите только потому, что Максиму со мной веселей. Если бы у нас было больше времени, я вел бы себя иначе. Мне кажется, вы боитесь чего-то. Вы все время напряжены. Вас напугал немец, который разговаривал с Максимом? Вам кажется, кто-то не случайно взял ваши снимки? Кто-то преследует вас? Не повторяйте еще раз про животный страх за ребенка. Я не поверю.

– Деннис, немец здесь ни при чем. Просто я боюсь воды. Максим говорил вам, я не умею плавать. В десять лет, как раз в его возрасте, я чуть не утонула, быстро проговорила Алиса.

– Но ваш сын отлично плавает.

– У меня остался подсознательный страх.

– Вы боитесь не только воды, но и людей. Меня тоже? Что с вами происходит, Алиса?

Она заметила, что так и держит в руке стакан с коньяком, быстро глотнула, поставила на стол. Деннис шагнул к ней, внезапным хищным движением притянул к себе и, прижав губы к ее уху, выдохнул:

– Почему вы молчите?

Она отстранилась, отступила на несколько шагов.

– Не надо, Деннис. Ничего не будет…

* * *

Сам не зная зачем, Натан Ефимович подобрал несколько уцелевших фотографий, стряхнул песок и спрятал под свитер, за брючный ремень, не разглядывая. Он едва успел вернуться назад, в палатку, улечься на циновку и закрыть глаза. Немец вошел, пригнувшись. Он был один, без своей сумасшедшей подружки.

– Я вижу, вы уже проснулись, профессор? – спросил он по-русски и присел рядом. – Как вы себя чувствуете?

– Как может себя – чувствовать человек, которого похитили, держат не просто в дерьме, а в полной неизвестности, бьют, вкалывают лошадиные дозы снотворного? – медленно проговорил Бренер, не поднимаясь и не открывая глаз. – Ваша боевая подруга скоро меня прикончит. Вы обещали, что мы отправимся в Россию. Какого черта мы здесь торчим?

– Вам осталось потерпеть совсем немного, господин Бренер.

– Вы, я вижу, приехали сюда, чтобы утешить не только Ингу, но и меня? Простите, по-моему, вы не настоящий бандит. Как-то все у вас несерьезно.

– Теперь я спокоен за вас, профессор. Вы не потеряли чувства юмора, стало быть, с вами все в порядке.

– Вас, кажется, зовут Карл?

– Да, – немец кивнул, – простите, что не представился вам сразу.

– Карл, скажите мне по секрету, как мужчина мужчине, мы застряли здесь потому, что у вас какая-то любовная драма? Честное слово, я не проболтаюсь вашей психопатке.

– А вы, оказывается, значительно лучше знаете немецкий, чем мне казалось, – он покачал головой, – нехорошо подслушивать, профессор, в вашем-то возрасте.

– Немецкий я знаю плохо, – Бренер сел на циновке, зевнул и потянулся с хрустом, – и ничего я не подслушивал. Просто ваша Инга так орала, что даже верблюды все поняли.

– Да, Инга несдержанный человек, – он кашлянул, – я хочу извиниться за нее, профессор. Она обошлась с вами довольно грубо. Но у нее не было выхода. Вы тоже вели себя не лучшим образом. Она отвечает за вас.

– Какие нежности при нашей бедности! – проворчал профессор. – Вы извиняетесь за Ингу. А за себя не хотите? Она отвечает за меня, вы отвечаете за эту вашу идиотскую операцию и желаете при этом остаться джентльменом?

– А вы бы предпочли, чтобы я вел себя иначе?

– Я бы предпочел оказаться дома или в своей лаборатории. Мне, знаете, не терпится поглядеть, как поживает мой подопытный кролик. Ваш тезка, между прочим. Тоже Карл. Белая шерстка, красные умные глазки. Милейшее создание. Я привил ему такую гадость, что бедняга должен был непременно издохнуть. Однако выжил. Знаете ли, я не ожидал такого счастливого исхода.

– Ваш подопытный кролик – мой тезка? – немец чуть нахмурился, потом улыбнулся. – И вам не жалко мучить животных?

– А вам не жалко убивать людей? – быстро спросил Бренер.

– Люди хуже животных. Собственно, людьми можно назвать процентов десять из тех, кто имеет человеческий облик. Остальные девяносто – двуногие существа, бессмысленные, безобразные. Вы тоже так думаете, профессор. То, чем вы занимаетесь в своей лаборатории, говорит само за себя. Пули и бомбы куда гуманней ваших вирусов. – Он произнес это очень быстро, на одном дыхании, и поднялся. – К сожалению, мне пора.

Оставшись один, Натан Ефимович вытащил фотографии. Господи, Москва… Настоящий, заснеженный московский двор. Разве можно не узнать? Вдали виден шпиль московской «высотки». Что это? Пресня? Университет?

На переднем плане мальчик лет десяти, румяный, в яркой курточке. Он целится снежком в объектив, смеется… А вот – тот же двор. Молодая женщина в дорогой дубленке. Раньше так одевалась только партийная и торговая элита да народные артисты. Теперь, говорят, многие в Москве одеты дорого и красиво. В метро ездят дамы в соболях и норках…

А вот та же русоволосая красавица под пальмой у бассейна. Наверное, этот снимок сделан здесь, в Эйлате. Ну разве можно было такое себе представить в семьдесят восьмом?

Зашуршали шаги по песку. Натан Ефимович быстро спрятал фотографии. В палатку вошла Инга, держа в руках стандартную коробку с едой из придорожного кафе.

Бренер откусил холодную пиццу и чуть не подавился. Он вспомнил, откуда знает русоволосую женщину с фотографий. Еще бы не вспомнить. Алиса Воротынцева, дочка соседей по Трифоновке. Лисенок…

Глава 15

Авангард Цитрус с трудом продрал глаза, сел на кровати и долго, тупо глядел перед собой. Голова гудит, во рту помойка. Нельзя так напиваться в его возрасте. Нельзя. Однако пережить ту мерзость, которая" обрушилась на него вчера вечером, без пол-литра водки просто невозможно было. И он выглушил эти пол-литра в полном одиночестве в своей малогабаритной двухкомнатной квартире в Сокольниках. Он пил и матерился, про себя и вслух. Как мог он, прожженный, знающий цену всему в этой дерьмовой жизни, прошедший огонь, воду и медные трубы, Чечню и Сараево, трущобы Нью-Йорка и бардаки Амстердама, проколоться на пятнадцатилетней смазливой соплячке? Он-то, идиот, думал, девочка от него в восторге, девочка искренне, бескорыстно любит его.

Маруськино подлое предательство жгло душу. К часу ночи, когда в бутылке осталась только треть, а в глазах стояли слезы, он дошел до того, что трагически засомневался в своих мужских достоинствах.

Однако теперь, утром, даже на тяжелую похмельную голову, он вдруг подумал, что, в общем, не так все страшно, ибо в итоге ни копейки он не выложил. Была бы пятнадцатилетняя Мария Петровна Устинова чуть терпеливей и хитрей, могла бы запросто вытянуть из него и две тысячи, и десять тысяч. Вот тогда он был бы полнейшим кретином.

Цитрус потянулся, крякнул, слез с кровати и обнаружил, что спал одетый, прямо в партийной униформе. Хорошо хоть ботинки догадался снять.

Прямо под ухом что-то настойчиво тренькало. Он не сразу сообразил, что это сотовый телефон, и минут пять искал его под кроватью, на тумбочке, на журнальном столе, наконец обнаружил в кармане куртки, которая валялась на полу у кровати.

Телефон замолчал, но тут же опять затренькал.

– Авангард Иванович, – произнес в трубке приятный женский голос, – доброе утро. Вас беспокоит корреспондент журнала «Плейбой» Вероника Суркова. Я бы хотела взять у вас интервью. Когда вам удобно со мной встретиться?

Цитрус никогда, ни при каких обстоятельствах, даже в состоянии тяжкого похмелья, не отказывал журналистам. Главное – постоянно везде мелькать: на телеэкране, на страницах газет и журналов. Не важно, что пишут, пусть даже помоями обливают. Лишь бы писали. Стоит исчезнуть из поля зрения драгоценной публики хотя бы на пару месяцев – и сразу забывают, кто такой, как зовут. Знаменитостей много, а публика капризна и забывчива.

Цитрус мысленным взором увидел свою цветную фотографию на добротном журнальном глянце, и похмелье немного отпустило.

– Я свободен сегодня, в первой половине дня. Вы можете подъехать ко мне часа через полтора?

– Замечательно, – ответила корреспондентка, – продиктуйте, пожалуйста, адрес.

Он успел привести себя в человеческий вид, принял душ, побрился, растворил в стакане шипучую антипохмельную таблетку, потом сварил себе крепчайший кофе. Ровно через полтора часа раздался звонок в дверь.

На пороге стояла девушка не старше двадцати трех лет, очень высокая, худенькая, белокурая, с большим чувственным ртом и тонким, чуть вздернутым носиком. В первый момент он даже не понял, почему так тревожно вздрогнуло сердце. Остатки похмельной головной боли как ветром сдуло.

Перед ним стояла его Ирина. Разумеется, не настоящая, не теперешняя сорокапятилетняя графиня де Рожен, не чужая, надменная Ирка, вероломно бросившая его в Нью-Йорке и разбившая всю его жизнь. Нет, это была девочка Ирина из того счастливого и страшно далекого семьдесят первого года, в котором остался огромный, кровоточащий кусок его души.

Гарик Руденко уткнулся носом в светлые теплые волосы и завыл, как пес.

Авангард Цитрус улыбнулся, как неотразимый герой рекламы «Мальборо», пожал руку корреспондентке Веронике Сурковой, помог ей снять шубку, проводил в комнату, усадил в кресло.

– Я забыла вас предупредить, через полчаса подъедет наш фотограф, сказала она.

– Да, конечно, очень хорошо. Хотите кофе, Вероника?

– Спасибо. Чуть позже.

Даже улыбка у нее была Иринина. И в одежде что-то из далекого семьдесят первого. Узкие черные джинсы, расклешенные от колена, черный свитер «лапша» с высоким воротом.

Она вытащила из сумки маленькую коробку очень дорогих швейцарских шоколадных конфет с коньячной начинкой. Его любимых.

– Авангард Иванович, я как раз недавно перечитывала ваше «Альтер эго». Там вы так красочно описали, как голодали в Нью-Йорке и как вам хотелось шоколаду, что я не удержалась. Не смогла прийти к вам с пустыми руками.

– Спасибо. Это мои самые любимые конфеты. Вы мой роман перечитывали? То есть читали уже не в первый раз?

– В третий, – она взмахнула ресницами. Он закурил.

– А другие мои книги вы читали?

Он писал мало. За десять лет вышли в свет всего три романа. Был еще небольшой сборничек статей. Про последний роман «Ангелы из преисподней» говорили, что продается он плохо. Тридцатитысячный тираж пылится на складе.

– Ваш последний роман произвел на меня огромное впечатление. Вы затрагиваете такие глубины человеческой психологии, ставите такие сложные философские и общечеловеческие вопросы… – она красиво закатила глаза. Честно говоря, я проглотила ваших «Ангелов из преисподней» за одну ночь. Обидно, что вы сейчас так редко балуете нас своим потрясающим творчеством.

– Стало быть, я могу вас считать поклонницей своего творчества?

– Не только творчества, – она широко улыбнулась, достала из сумки диктофон, – вы, Авангард Иванович, весьма привлекательная личность. Ваше имя овеяно легендами. Вы бываете в самых горячих точках планеты, вы видели много страшного, тяжелого и при этом не ожесточились, остались романтиком в душе. Что помогает вам после стольких испытаний сохранить любовь и веру в человека?

– Без любви и веры просто нельзя жить, – он раздул щеки и выпустил струйку дыма в потолок, – если хотите, это инстинкт самосохранения. Я вообще очень верю в инстинкты. Душа вторична. В человеке главное – здоровый, крепкий, породистый зверь. Зверь с полномочиями Бога на земле.

– В последнее время о вас все больше говорят как о политике, о лидере партии «Русская победа». Кем вы сами себя ощущаете – политиком или все-таки писателем?

– Конечно, писателем. Просто, как всякий русский, я не могу спокойно наблюдать тот политический и социальный беспредел, который раздирает нашу страну. Поэтому приходится заниматься политикой, и слишком мало времени остается на творчество. Хотя, по большому счету, политика – это тоже творчество.

– И все-таки давайте поговорим о литературе. Насколько автобиографичны ваши романы? Я не спрашиваю о первом, об «Альтер эго». Но другие два – в них повествование тоже идет от первого лица. Насколько глубоко вы ассоциируете себя с героями?

– Почти полностью. Иначе я не могу писать. Все мои романы автобиографичны. Честный писатель обязан изображать самого себя, и только себя. Без исповедальности нет литературы. Но интересна исповедь только сильной личности. Хлюпики, нытики никому не нужны. Так и в политике. Лидер должен быть обаятельной, яркой, цельной личностью. Он должен нравиться толпе, женщинам, подросткам, старикам и старушкам. Он должен иметь фанатов, оголтелых поклонников и поклонниц.

– Ну, я не спрашиваю, имеете ли вы их. Это факт известный. Как вы относитесь к славе?

– Мне нравится быть знаменитым. Без этого для меня нет жизни. Слава сродни наркотику, только здоровью не вредит.

Авангард Цитрус глубокомысленно, основательно, с удовольствием отвечал на вопросы корреспондентки. Гарик Руденко барахтался в ярко-розовых воспоминаниях, как муха в клюквенном киселе.

– Что вы считаете главным достоинством женщины? – спросила корреспондентка.

– Красоту, нежность, покорность.

– На что вы прежде всего обращаете внимание?

– Как любой нормальный мужчина – на внешность. Мне нравятся высокие, худые, белокурые.

– А конкретней? Вы видите женщину целиком? Вас впечатляет общий облик или вы выделяете сразу что-то наиболее важное для себя? Например, глаза, грудь, ноги, руки…

– Руки, – Гарик Руденко схватил Ирину за руку, – пальцы, ладонь…

Авангард Цитрус оскалился, как мистер Мальборо с рекламного щита, ловко чмокнул пальчики корреспондентки Вероники и выпустил ее прохладную руку из своей раскаленной потной лапы.

Корреспондентка нисколько не смутилась. Она была вполне современной девушкой с прогрессивны ми, свободными от ханжества взглядами. В зеленых глазах влажно поблескивало понимание, спокойное и мудрое сострадание. Она улыбнулась, помахала длиннющими ресницами, быстрым легким движением поправила волосы, чуть вздернула подбородок.

– Давайте выпьем кофе, Вероника, – он судорожно сглотнул, – я, честно говоря, не успел позавтракать, мне срочно нужен крепкий кофе, а то голова плохо работает.

– Да, конечно.

Цитрус отправился на кухню. Ему надо было хотя бы на две минуты остаться в одиночестве, отдышаться, прийти в себя под лавиной нахлынувших чувств.

«А может, это поздний подарок судьбы? Может, это и есть настоящая моя любовь, а та, первая, была только призраком, грубым предисловием к волшебному роману?»

Он вернулся с двумя чашками в руках. Корреспондентка убрала в сумочку пудреницу, тряхнула волосами, улыбнулась.

– Скажите, Авангард Иванович, неужели в вашем первом романе все правда? спросила она, отхлебнув кофе.

Коробка с конфетами была открыта. Цитрус стал, не глядя, разворачивать тонкую серебряную фольгу и отправлять в рот одну конфетку за другой.

– Вы же сами определили жанр. Это дневниковое повествование. Исповедь. Все правда, Вероника, до последнего слова. Потрясающе вкусные конфеты. Почему вы не едите?

– Запрещаю себе есть сладкое. Берегу фигуру.

– Да, такую фигуру надо беречь. Мне, честно говоря, бывает жалко женщин. Столько запретов ради красоты, столько испытаний.

– Ну что вы. Смешно говорить об испытаниях. Это такая ерунда. Вот вам. Авангард Иванович, столько пришлось пережить. Я когда читала, у меня прямо мурашки по коже бегали. Вы так ярко все описываете, так подробно, – она вдруг поперхнулась и закашлялась.

Цитрус перегнулся через стол, осторожно похлопал ее по спине.

– Ой, простите, можно водички? – жалобно попросила она сквозь кашель. Можно сырую, из-под крана?

– Зачем сырую? У меня есть минеральная. В воде оказалось слишком много газа. Его окатило с ног до головы, когда он свинчивал пластмассовую крышку. Он выругался, стал вытираться бумажным полотенцем, почему-то ужасно разнервничался, подумал, что возвращаться в мокрых штанах неприлично, но не переодеваться же, пока она там, бедненькая, кашляет.

Она уже не кашляла, благодарно улыбнулась, отхлебнула воды, поставила стакан на стол. Он совершенно машинально допил залпом воду из ее стакана.

– У вас кофе остыл, Авангард Иванович.

– Вероника, давайте без отчества. Просто Гарик. – Он также залпом выпил свой остывший кофе и закурил.

– Хорошо, Гарик, – она кивнула, – ну что, продолжим? Я включаю диктофон.

– Да, конечно.

– Скажите, а стихи вы продолжаете писать?

– Нет. Это пройденный этап.

– Даже когда влюблены? Неужели ваш поэтический дар не рвется наружу под напором нежных чувств? – даже жалкая пошлятинка звучала из ее уст как музыка.

– Глядя на вас, Вероника, мне хочется писать стихи, – он вдруг почувствовал легкое, приятное головокружение, – знаете, со мной такого не было очень давно. Вы спросили про влюбленность… Я много лет ни в кого влюблен не был.

– Неужели? – Она рассмеялась. – Про вас столько ходит слухов на этот счет. Говорят, в последнее время вы увлекаетесь совсем молоденькими девушками, чуть ли не школьницами.

– Врут, – он тоже рассмеялся, хотя ничего смешного она не сказала, Вероника, милая, если бы вы знали, сколько про меня распускают грязных сплетен.

– Но это, должно быть, приятно. Это льстит мужскому самолюбию. Репутация плейбоя еще никому не вредила – ни писателям, ни политикам. Кстати, вы считаете себя плейбоем?

– Смотря какой смысл вы вкладываете в это слово. А вообще, я не люблю всяких американизмов, заимствований. Наш язык достаточно богат, чтобы найти в нем определение любому явлению…

Слова сыпались, как песок сквозь пальцы. В коробке одиноко поблескивала последняя конфетка. Он теребил мягкую цветную фольгу, скатывал в комочки. От сладкого во рту пересохло. Он допил остатки кофейной гущи из своей чашки. В ушах зазвенело. Вероника почему-то поплыла, понеслась перед глазами, как ведьма на помеле, хотя продолжала сидеть в кресле, закинув ногу на ногу. Он тряхнул головой, но дурнота не прошла. Впрочем, это была приятная дурнота. Он словно парил над комнатой, над белокурой красавицей.

– Гарик, вам нехорошо? – спросила корреспондентка, внимательно и сочувственно вглядываясь в его побледневшее лицо.

– Нет. Мне замечательно. Немного кружится голова, но это из-за вас, Вероника… Вы такая красивая… Как тебя называют близкие? Верочка?

– Ирочка.

– Ирочка? Господи…

– Почему вы так вздрогнули?

– Нет, все нормально. Разве я вздрогнул? Просто вы такая красивая, я боюсь, сейчас глупости начну говорить.

– А вы не бойтесь. Я выключу диктофон.

– Не стоит. Давайте закончим интервью.

– Хорошо. У вас двойное гражданство, американское и российское. Вы любите Америку?

– Терпеть не могу.

– А Европу?

– Ненавижу. Я люблю Россию.

– Но часто бываете за границей. Куда вы ездили в последний раз?

– В Швейцарию, – он засмеялся, – я был в Берне. Славный городишко. Но женщины там ужасны. Сплошные феминистки, синие чулки, амазонки, рыхлые, жирные, под мышками волосы не сбривают, фу-у, пакость, – он буквально захлебывался смехом, – от их волосатых подмышек и от их самостоятельности тошнит, я так истосковался по нашим русским красавицам. Представляете, всего за три дня успел соскучиться. – От смеха он стал икать. Из глаз брызнули слезы.

И вдруг он полетел куда-то, оторвавшись от дивана. Такая появилась легкость во всем теле, словно его накачали пузырьками, как газировку.

Между тем Вероника-Ирочка уже была не одна. То есть она продолжала сидеть в кресле напротив него, но почему-то вниз головой, и одновременно стояла рядом, держала его за руку, щупала пульс, закатывала рукав свитера и чем-то холодным прикасалась к коже.

– Вы летали в Берн. Это была личная или деловая поездка?

– Деловая… щекотно… Что ты делаешь, детка? Теперь у корреспондентки было четыре руки и две головы, причем одна мужская. А может, рук было вообще десять пар? Его трогали, вертели, ощупывали. Было щекотно и ужасно смешно.

– Кто тебя просил слетать в Берн? – Иринины теплые золотистые волосы касались его щеки, но она почему-то заговорила мужским голосом.

– Ирка, ты почему говоришь басом? Ужасно смешно…

– Азамат Мирзоев?

– Ну вот, сама все знаешь, а спрашиваешь.

– С кем ты встретился в Берне?

– С Карлом Майнхоффом, – приступ неудержимого хохота не давал говорить.

Теперь в комнате был Карл. Усатый белобрысый Карл. И сам про себя спрашивал. Это выглядело ужасно смешно. И еще была Ирина, такая нежная и прекрасная, что хотелось сразу, сию минуту, содрать с нее одежду.

– Привет, Карлуша. Слушай, выйди на кухню, покури. Я тут должен поговорить с любимой женщиной.

– Кто главный заказчик?

– У-у, сам Подосинский! Ха-ха, Карлуша, ты представляешь, По-до-синс-кий! – Цитрус выразительно указал пальцем в потолок, который плыл почему-то внизу, под ногами, и люстра росла из него, покачиваясь, как деревце на ветру. Слушай, Карл, выйди, а? Ты должен меня понять, как мужик мужика. У тебя ведь тоже такое было. Помнишь? Ты сам говорил, что дико влюбился в одну русскую.

– Как ее звали?

– Совсем свихнулся? Это ты должен знать, как ее звали.

– Я забыл.

– Ну вот. А я запомнил. Алиса ее звали. А мою любовь зовут Ирина. Вот я на твоем месте оставил бы тебя с любимой женщиной наедине. А ты, скотина, все никак не уходишь.

– Сейчас уйду. Где живет Алиса?

– Алиса живет в Стране Чудес, – Цитрус опять захохотал взахлеб.

– Где живет Алиса?

– В России. В Москве.

– Как ее фамилия?

– Вот чего не знаю, того не знаю, – Цитрус загрустил, беспомощно уронил голову на грудь и вздохнул с горестным всхлипом, – фамилию я не спрашивал, а ты мне не сказал.

– Хорошо. Что я должен сделать для Подосинского?

– А, фигня. Жида какого-то вывезти из Израиля.

– Имя?

– Натан Бренер.

– Адрес?

– Город Беэр-Шева. Санитарная станция.

– Чем занимается?

– Запрещенным оружием. Микробов разводит. Бактерии всякие, бациллы, в общем, гадость. Ирочка, зачем нам эта гадость? Слушай, Карл, ну ты мужик или нет? Выйди на минутку, а?

– Сейчас выйду. Как ты меня нашел?

– Ты же сам дал мне связной номер в Берне. Ну, помнишь, еще тогда, в Дублине, когда я брал у тебя интервью для французской газеты… Я позвонил, назвался, а потом ты ждал меня в кабаке у ратуши.

– Номер?

Цитрус без запинки отчеканил семь цифр телефонного номера в Берне.

– Пароль?

– Карл, ну ты что?! – он скорчился от хохота. – Какой пароль? Я сказал: «Привет, это Гарик Цитрус. Приехал на пару дней, хочу повидаться с Карлушей». Оставил свой гостиничный телефон. А потом ты сам позвонил и назначил встречу.

– Сколько мне заплатят за операцию?

– Много, Карл. А сколько ты хочешь? Яхта будет ждать в Порт-Саиде. Слушай, так ты чего, приехал уже?

– Как называется яхта?

– «Виктория». На мачте швейцарский флаг.

– Номер?

Цитрус медленно, без запинки, произнес регистрационный номер яхты. Все-таки поразительная была у него память на цифры.

– Цель операции?

– Я же сказал – вывезти профессора.

– Куда?

– Ну, ты бестолковый, Карл. В Москву, конечно. А может, и не в Москву. Хрен их знает…

– Зачем?

– Э-э, Карлушка, много будешь знать, скоро состаришься, – Цитрус затряс пальцем перед усатой физиономией, – а то и вообще сдохнешь.

Опять металлический холодок на локтевом сгибе Сладкая газировка побежала по венам. Пузырики смеха забулькали в крови.

– Цель операции?

– Так на яхте все скажут… цель и точный маршрут… Ирина… где моя Ирочка? Не бросай меня, мы начнем сначала, я тебя очень люблю, ну иди сюда…

Цитрус вяло помахал рукой, отгоняя усатую галлюцинацию, призрак Карла Майнхоффа. Глаза его закатились. Голова упала на грудь.