Текст книги "Никто не заплачет"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 11

Илья Андреевич носился по Москве с букетами цветов. В его новеньком добротном кейсе было несколько флаконов французских духов, белых конвертиков с одной-двумя стодолларовыми купюрами. С его уст слетало множество трогательных историй и возвышенных комплиментов. Постоянно звучала фраза: «Прелестная барышня, только вы мне можете помочь!»

Скромный снабженец за неделю сбросил пять килограммов веса, глаза его сверкали, лысина стала глянцевой и благоухала хорошим одеколоном. Дешевый темно-синий костюм он сменил на дорогой светло-серый. Галстук поблескивал серебристыми искорками.

Головкина было трудно узнать.

Прелестные барышни из разных департаментов действительно помогали Илье Андреевичу. Если не все подряд, то каждая третья выдавала ему информацию, скромно опуская глазки и пряча в ящик стола коробочку с флаконом духов или конвертик с деньгами. Большая часть этой информации оказывалась пустой и ненужной. Получалось словно в детской игре, когда ты ищешь с завязанными глазами какой-нибудь предмет, ходишь по комнате, шаришь руками, а тебе кричат: «Холодно… холодно… теплее…» Наконец ему удалось выяснить, что на фамилию Курбатов была зарегистрирована фирма «Стар-Сервис», занимавшаяся посреднической деятельностью по покупке недвижимости в Чехии. Это было уже «теплее». Правда, инициалы не совпадали. В Праге был застрелен Курбатов Денис Владимирович, а владельцем фирмы числился Антон Владимирович. К тому же фирма перестала существовать.

Мрачным влажным вечером он встретился со Сквозняком на скамеечке в тихом дворе неподалеку от Кропоткинской, передал очередные три миллиона российскими рублями и доложил о своих успехах.

Сквозняк, небрежно засунув в карман джинсовки пачку купюр, задумчиво произнес:

– Это брат. Родной брат. Одно отчество, одна фамилия. Выясни адрес.

– Невозможно, – покачал головой Илья Андреевич, – уже пробовал, невозможно. Есть только номер телефона и факса. Но фирмы не существует, и номер принадлежит другим людям.

– Вспомни-ка еще раз текст той заметки в чешской газете.

Илья Андреевич помнил то, что перевела для него администраторша гостиницы, почти наизусть и еще раз повторил текст для Сквозняка.

– А зачем он заходил в туристическую фирму? – внезапно спросил Сквозняк. – Он что, решил на радостях купить тур на Канары?

– Да, – признался Головкин, – я тоже все время об этом думаю, зачем он заходил в туристическую фирму? Ведь не от киллера прятался. Почему его именно там кончили? Вообще все с этим Курбатовым очень странно…

– Вот ты, Головка, как бы ты поступил на его месте?

– Я? – растерялся Илья Андреевич. – Правда, как бы я поступил, окажись у меня в руках кейс с миллионом?

И тут Сквозняк засмеялся. Он смеялся так громко, что припозднившаяся молодая мамаша с коляской испуганно оглянулась и бросилась в подъезд, домой, подхватив коляску с заплакавшим ребенком.

– Когда у тебя в руках оказался миллион, – отсмеявшись, хрипло проговорил Сквозняк, – ты его просто подарил этому несчастному Курбатову. Взял и подарил, добрая душа. Причем это был не твой миллион, а мой. Ну а теперь представь себя на его месте.

Последняя фраза прозвучала как неприятный намек. Курбатов был мертв, и Илье Андреевичу вовсе не хотелось представлять себя на его месте.

– Ну, тур на Канары я бы уж точно не побежал покупать, – судорожно сглотнув, произнес Илья Андреевич, – я бы, наверное, прежде всего исчез из Праги. В ту же ночь.

– Правильно, – кивнул Сквозняк, – но он этого не сделал. Что ему могло помешать? Ладно, он не решился лететь самолетом. Но поездом-то запросто мог уехать. У него что, были дела важнее миллиона долларов?

– Нет, – помотал головой Илья Андреевич, – не могло у него быть дел важнее миллиона. Если только…

– Если только за ним кто-то шел, а он пытался оторваться, но не мог, – произнес Сквозняк совсем тихо, – в городе ведь легче исчезнуть. Он не мог уехать незаметно. Вот и не уезжал. Или я не прав?

– Прав, – закивал Головкин, – как всегда, прав.

– Но оторваться ему не удалось, – продолжал Сквозняк, – пулю он свою получил в итоге. Однако мы с тобой его не мочили и не заказывали. Значит, еще кого-то он обидел.

– Ты думаешь, деньги взял тот, кто убил? – спросил Головкин шепотом.

– Ты бы стал три дня бегать по Праге с миллионом? – вопросом на вопрос ответил Сквозняк. – Если его сумели вычислить и замочили те, кто приходил к тебе в номер, они все равно пролетели мимо денег. Он не таскал их с собой. Спрятал он мой «лимон» где-то там, в Праге. Печенью чувствую.

– А толку? – вздохнул Илья Андреевич. – Никто, кроме Курбатова, не знает. А он не скажет. Может, конечно, и успел кому-то близкому сообщить, но это вряд ли…

Стальные глаза смотрели в темноту и казались черными, бездонными ямами. Сквозняк молчал. От этого молчания Илье Андреевичу делалось не по себе. Он вдруг подумал, что вот так сидеть и молчать в темноте можно только с человеком, которому доверяешь. Пауза затянулась и стала невыносимой. Илья Андреевич закурил и тут же закашлялся. Потом произнес:

– Я ведь позвонил по тому номеру, вежливо так попросил Антона Владимировича. Там молодой женский голос как рявкнет: какой, мол, номер вы набираете? Ну, я сказал какой. А она мне, как идиоту, по слогам стала объяснять: «Фирмы здесь больше нет. Здесь частная квартира. Пожалуйста, вычеркните этот номер и больше никогда сюда не звоните!» Видно, очень ее достали звонками. Недавно, между прочим, во многих районах номера меняли. У меня на работе старуха бухгалтерша ночами не спит. Тоже дали новый номер, так теперь звонят круглые сутки. Она каждый день жалуется, мол, и в полночь, и в пять утра телефон надрывается и механический голос говорит: «Положите, пожалуйста, трубку и включите, пожалуйста, факс!» Кстати, я на всякий случай и насчет факса проверил. У той фирмы, «Стар-Сервис», номер телефона и факса был один и тот же. Зашел в первую попавшуюся контору и отправил ерунду какую-то, листочек с рекламой спортивных тренажеров. Машина в конторе просигналила, что факс прошел.

– Это еще зачем? – Сквозняк как бы опомнился и легонько хлопнул Головкина по плечу. – Ну, колись, что в голове-то у тебя было, когда факс отправлял?

Илья Андреевич сам не мог четко сформулировать, о чем думал, на что надеялся. Просто проверил телефон, а заодно уж и факс, на всякий случай. Однако Сквозняк был прав, заставляя его сейчас заново осмыслить и проанализировать тот нелогичный поступок.

– Да понимаешь, – медленно проговорил он, – я ведь тогда, в Праге, съездил на ту улицу, где кончили Курбатова. Мне все покоя не давало, почему именно в турагентстве? Что он там мог делать? Так вот, контора была, конечно, закрыта. На окошке висел рекламный щит, а на нем разноцветными буквами на разных языках – ну и по-русски тоже – написано: семейные туры, авиабилеты, в общем, перечень всяких услуг. В том числе ксерокс и факс. Я просто стоял, глазами хлопал и читал. Раз пять прочитал. Это ведь была для меня, так сказать, конечная станция. Оттуда уже мне идти некуда было, только в Москву ехать. С пустыми руками.

– Ладно, – Сквозняк поднялся, давая понять, что разговор на сегодня окончен, – узнай-ка мне адресок той квартиры, куда тебя просили больше не звонить. Это можешь сделать?

– Попробую, – кивнул Головкин. – А зачем?

– На всякий случай, – ответил Сквозняк и растворился в темноте.

А Илья Андреевич, оставшись один, опять закурил.

«Он хочет выйти на второго Курбатова. Но при чем здесь случайные люди, которым просто поменяли номер? Они ведь об исчезнувшей фирме даже слышать спокойно не могут. Их звонками достали. При чем здесь они? Или он надеется узнать что-нибудь о втором Курбатове через тех, кто его сейчас разыскивает по телефону? Но ведь они же сами его разыскивают, а стало быть, не знают, где он. Но с другой стороны, эти люди когда-то имели дело с фирмой и, значит, могут располагать какой-то информацией. А он думает, что умнее их всех и сумеет вытянуть из них то, чего они сами не знают…»

Нет, логика Сквозняка в данном случае была для Головкина темна и непонятна. Илья Андреевич заметил, что опять накрапывает мелкий дождик. Новый дорогой костюм, конечно, не полиняет, как та дешевка, однако все равно лучше не мокнуть. А зонтик он опять не захватил. Вот ведь закон подлости…

Головкин встал, затоптал недокуренную сигарету и быстро пошел к метро.

* * *

Володя бежал, не глядя под ноги, и поскользнулся на банановой кожуре. Поднимаясь, он заметил, что одна брючина порвалась на колене, колено кровоточит, ободранные до крови ладони покрыты грязью. Боли он не почувствовал, только обиду и брезгливость к собственным грязным рукам.

Ну что ж, все равно пора возвращаться домой. Опять ни с чем. Собеседнику толстячка удалось скрыться, исчезнуть в сумерках. Опять Володя не видел лица, только силуэт, очертания фигуры. Еще один день прошел впустую.

Впрочем, не совсем. Ни один из последних пяти дней нельзя назвать пустым…

Долго ничего не происходило, Володе казалось, он потерял след, а стало быть – надежду. Он уже готов был оставить толстячка в покое. Тот жил своей размеренной, благопристойной жизнью, ездил утром на макаронную фабрику, вечером возвращался домой, ни с кем не встречался, иногда отправлялся в командировки. Володя уже знал, что его скучный «объект» работает снабженцем, что зовут его Головкин Илья Андреевич, что у него сложные отношения с женой, детей нет, родственников и друзей, вероятно, тоже.

Для снабженца командировки – дело обычное, тем более дома не все ладно…

Но внезапно что-то изменилось. Володя даже не понял, когда именно это произошло. Толстячок пропал. Ну ладно, ничего странного, очередная командировка. Однако вернулся он другим человеком. Володя достаточно изучил его, чтобы моментально почувствовать: «объект» нервничает, буквально сходит с ума. На полном, благообразном лице был написан панический страх.

Володя напрягся. Он решил, что кто-то из банды все-таки замаячил на горизонте.

Кем мог быть для них тихий, добропорядочный Илья Андреевич? Уж никак не боевиком и не шофером. Казначеем! Конечно, именно на такую роль он подходил более всего. Значит, банда распалась, Головкин стал жить своей обычной жизнью. Его никто не трогал, ни власти, ни бандиты. Возможно, он даже решил воспользоваться какой-то частью денег банды. Ведь осталось же у него что-то, раз он был казначеем.

Но тут к нему явился некто из прежних приятелей и потребовал денег. У Ильи Андреевича возникли проблемы. Он дико испугался, потом стал бегать по Москве, по всяким департаментам.

Глядя, как Головкин в очередной раз скрылся за дверьми приемной Моссовета, Володя с усмешкой подумал: «Неужели он там хранит бандитские деньги?»

Впрочем, сама по себе беготня Ильи Андреевича Володю не интересовала. Ему было наплевать, как казначей станет решать свои проблемы, есть ли у него деньги, готов ли он с ними расстаться. Ему хотелось только одного: разглядеть лицо человека, который явился за деньгами. Но пока ничего не получалось.

Человек этот уже трижды встречался с Головкиным, и каждый раз Володя засекал встречу. Но ему не удавалось разглядеть лицо. Он видел только силуэт, очертания невысокой коренастой фигуры, он заметил легкую, звериную пластику, однажды даже профиль мелькнул. Но разглядеть и запомнить лицо Володя не мог.

Неизвестный встречался с Головкиным всегда в сумерках, выбирал безлюдные места, тихие дворики с неосвещенными скамейками. Именно на этих скамейках, в темноте, они сидели с Ильей Андреевичем и о чем-то очень тихо разговаривали.

Только сегодня бандит вдруг неожиданно громко рассмеялся. Смех звучал жутковато, Володя подумал, у бандита сдали нервы. Он в постоянном напряжении. Даже человек с железными нервами не может долго существовать в состоянии волка среди красных флажков. Это напрягает, изматывает.

Да, несомненно, вечерний собеседник Ильи Андреевича находился в бегах. Он умел растворяться в темноте, появляться ниоткуда, проходить сквозь стены. «Сквозняк!» – слово возникло в голове как бы само собой. Володя убеждал себя, что это домыслы, плоды воспаленного воображения. Сначала надо увидеть лицо.

Володя боялся, что каждая встреча бандита с казначеем может оказаться последней. Казначей отдаст деньги, бандит исчезнет. Оставалось только не спускать глаз с Головкина. Володя взял на работе свой законный отпуск, он позволял себе не больше четырех часов сна в сутки, он почти ничего не ел. С шести утра до часа ночи он был тенью Ильи Андреевича.

Он не решался подойти ближе потому, что знал, как обостряется чутье от постоянной необходимости быть незамеченным, неузнанным. Бандит обнаружит Володино внимание, угадает смертельного врага, начнет действовать разумно и осторожно. Он не глупее Володи, а потому неизвестно, кто победит в этом единоборстве.

Открытого единоборства допустить нельзя. Надо незаметно выследить и исполнить приговор. Нельзя рисковать. Если бандит заподозрит слежку, он убьет Володю и опять зло останется безнаказанным – самое главное, самое страшное зло.

Фотография главаря банды еще полтора года назад появилась на стендах перед районными отделениями милиции:

«Разыскивается опасный преступник. Рост ок. 175 см, телосложение нормальное… Особых примет нет».

Ищи ветра в поле!

Стекло на стенде было разбито, и Володя потихоньку отодрал листовку с фотографией, носил постоянно с собой. Бумажка совсем истлела в его кармане.

Конечно, на фотографиях люди не всегда бывают похожи на себя. Взгляд перед объективом делается застывшим, напряженным, пропорции лица меняются в зависимости от ракурса и освещения. К тому же снимок, перепечатанный типографским способом, становится совсем нечетким и теряет достоверность.

Для того чтобы лицо осталось узнаваемым на фотографии, в нем должно быть нечто очень индивидуальное, особенное. Нет, не дефект, не уродство, что-то совсем иное. Володя не мог сформулировать, что именно, но, разглядывая снимок Сквозняка, понимал: в лице бандита ничего особенного, запоминающегося, нет.

Обыкновенная физиономия, вполне приятная, высокий лоб, прямой нос, жесткая, мужественная линия рта. Таких много в толпе. Столкнешься на улице – ни за что не узнаешь. Володя читал еще давно, в интервью какого-то полковника милиции, что фотографии преступников, расклеенные на стендах, крайне редко помогают в их задержании. Это больше действует на самого преступника, создает дополнительное психологическое напряжение.

Однако Володя смотрел на фотографию так часто, так долго, что казалось, теперь мог бы узнать Сквозняка даже в темноте, на ощупь, с завязанными глазами. Но надо было подойти ближе, а это слишком рискованно.

Глава 12

Монгол научил покрывать подушечки пальцев специальным клеем. Никаких отпечатков. Потом этот клей отлично оттирался спиртом. Главное – не забывать постоянно смазывать руки кремом, иначе от клея и спирта кожа становится слишком сухой, пальцы теряют гибкость и чувствительность. Руки – главное оружие. Многие приемы в перчатках не получаются. Именно руками Сквозняк сделал своего первого жмура. Голыми руками.

Шел 1981 год. Сквозняку исполнилось восемнадцать, и Монгол решил по-своему отпраздновать его совершеннолетие.

В форточки Коля давно уже не пролезал. При ограблениях он либо стоял на «атасе», либо помогал выносить вещи. Монгол, как правило, брал на дело не больше двух человек. На этот раз они пошли вдвоем.

Квартира принадлежала банщику из Краснопресненских бань. Монгол был знаком с ним много лет. Приземистый толстый московский грузин Ираклий, по прозвищу Ира, кроме банного дела, занимался еще скупкой краденого, особенно любил ювелирный антиквариат. Накануне он серьезно надул Монгола, купил у него изумрудный комплект, серьги, кольцо и кулон, в три раза дешевле, чем стоили вещи. Он долго и горячо убеждал Монгола, будто вещи поддельные, не начала прошлого века, а современной работы. К тому же золото низкопробное, с большим процентом серебра. И изумруд на одной сережке с трещинкой.

Монгол не возражал. Глядел внимательно своими щелочками, молчал, потом взял деньги, в три раза меньше, чем должен был взять. Сквозняк, сидевший рядом, сразу понял: банщик уже не жилец. Врет он Монголу, врет и не краснеет. Только слишком уж возбужденно говорит. Наверное, думает, будто самый умный.

Когда они распрощались с красноречивым банщиком и вышли на улицу. Монгол сказал:

– Послезавтра он отправляет жену с детьми к родителям в Кутаиси. У него будет жить любовница. Цацки он не перепродаст, скорее всего, оставит себе. Может, конечно, любовнице подарить сгоряча, но она все равно с ними никуда не уйдет. Не успеет.

Сквозняк немного удивился, когда узнал, что ночью к грузину они пойдут вдвоем. Только вдвоем. Монгол и он. Однако спрашивать ничего не стал. Монгол не любил лишних вопросов.

В полночь они позвонили в дверь. Просто позвонили. И банщик впустил их. На нем была грязноватая белая майка и широкие сатиновые трусы в цветочек. Из комнаты орала веселая эстрадная музыка.

– Не ждал, не ждал, проходите, гости дорогие, – широким жестом он указал на кухню.

– Ираклий, кто там пришел? – закричал женский голос из глубины комнаты.

– Пойди, Сквознячок, поздоровайся с дамой, – шепнул Монгол.

Хозяин не услышал и очень удивился, когда один из дорогих гостей, вместо того чтобы пройти в кухню, направился в комнату, где красивая Зиночка, товаровед магазина «Грузия», лежала на тахте. Она была совсем не в том виде, в котором женщина может предстать перед незнакомым мужчиной. И Ираклий возмутился, даже голос повысил:

– Эй, Сквознячок, туда нельзя! Что за дела, Монгол?

Однако ответа не услышал. Быстрым, едва заметным движением Монгол завел его правую руку за спину, так что суставы затрещали, а банщик на несколько секунд потерял сознание от дикой боли.

– Где цацки? – ласково спросил Монгол и одним ударом колена отбил банщику почку.

– Все отдам, – прохрипел Ираклий, – не убивай, все отдам. Сосунку своему крикни, чтобы женщину не трогал.

– Пошли, – Монгол поволок скорчившегося, хрипящего банщика в комнату, – отдавать будешь.

Коле было интересно увидеть женщину, которую ему предстоит замочить через несколько минут. Монгол заранее предупредил об этом.

– Она знает мало, и долго разговаривать с ней не надо, – сказал он Сквозняку, когда они ехали в лифте.

Женщина лежала на тахте совершенно голая. Когда в комнату вошел незнакомый парень, она ойкнула и испуганно прикрылась одеялом.

– Ты кто, пацан? Сюда нельзя. Выйди сейчас же!

– Мне можно, – улыбнулся Сквозняк. Она была очень хорошенькая. Светлые короткие кудряшки, яркие пухлые губки, большая грудь. Коля подумал, что если посмотреть со стороны, то все это выглядит очень классно, как в американском фильме. И, невольно подражая киношным злодеям, он как бы чуть с ленцой неохотно, медленным движением саданул красотке под дых. Пока она, как рыба, хватала воздух открытым ртом, он наклонился, схватил ее за волосы и ласковым шепотом произнес на ухо:

– Где у твоего барана тайники, знаешь?

Она смотрела на него выпученными глазами и уже не казалась такой хорошенькой. Лицо побагровело, рот широко открыт. Она все еще не могла отдышаться.

– Не знаешь – сразу замочу.

Для убедительности он легонько, ребром ладони, ударил ее по болевой точке на шее. Удар был рассчитан точно, ровно настолько, чтобы она могла после этого говорить и двигаться, но чтобы сомнений никаких у нее не осталось.

Тайников она не знала. Но на серванте лежала горстка ее собственных драгоценностей – сережки с большими синими сапфирами, два кольца, одно старинное, бриллиантовое, другое современное, сапфировое, под серьги, и еще – часики золотые на дутом золотом браслете. Всего час назад она сняла все это, раздеваясь перед бурной страстью, и аккуратно положила на сервант.

– Возьми, все возьми, только не убивай. У меня сынок маленький, два года. И мама инвалид. Не убивай, – бормотала она.

Вдобавок к украшениям, которые он сгреб в карман с серванта, она протянула на дрожащей ладони золотой медальон в форме ракушки. Медальон всегда висел у нее на груди на тонкой цепочке. Она никогда его не снимала, это был талисман.

Сквозняк небрежно бросил медальон в карман брюк.

Ощущение абсолютной власти над сытой, красивой, холеной бабой было настолько острым и ярким, что Сквозняк даже замешкался на несколько секунд, невольно стараясь растянуть этот кайф.

Дорогие побрякушки приятно оттягивали карман. Он уже знал в этом толк, с первого взгляда понял: цацки все до одной настоящие. Любовница банщика-антиквара подделку на себя не нацепит. А теперь все – его. Захочет – продаст, захочет – подарит кому-нибудь. И перед Монголом необязательно отчитываться. Он и так много возьмет в этой хате.

– Ну, что там у тебя? – послышался сзади голос Монгола.

Все это время он разбирался с хозяином в соседней комнате. Сквозняк оглянулся. Женщина попыталась встать на ноги. Даже не увидев, лишь почувствовав легкое движение с ее стороны, Коля Козлов не раздумывая перебил ей горло ребром ладони и негромко произнес:

– У меня все, Монгол.

Его удивило, как, оказывается, ненадежно держится жизнь в человеческом теле. Всего-то один удар, и привет. Просто и быстро, словно рыбу оглушить или куренку голову свернуть.

Потом так было еще трижды. Двое молодых здоровых мужиков и пацан четырнадцати лет. Со всеми он справлялся легко, ударом руки по горлу. Они даже не сопротивлялись, будто понимали – бесполезно. И каждый умолял о пощаде, надеялся до последней секунды, каждый готов был отдать все, что имел, лишь бы жить.

А чужая жизнь, оказывается, такая хрупкая, нежная. И так сладко чувствовать, что вот она, в полной твоей власти, чужая жизнь. Один удар – и нет ее. Ты самый главный, все можешь, все тебе легко. Далее дух захватывает.

Однако пятое убийство далось ему тяжело.

Пятый о пощаде не молил, жизнь в его теле держалась крепко. Не могло быть и речи об одном ударе, о голых руках. Пятого пришлось застрелить, причем так, чтобы до последней секунды он не догадывался ни о чем. Если б догадался – хоть за секунду до выстрела, то Сквозняк тут же стал бы трупом.

Пятым был сам Монгол.

Глаза-щелочки смотрели, не мигая, прямо в душу. Хоть и внушал Монгол с детства, будто нет ее, души, однако сам глядел именно в нее и видел, что там творится. Под взглядом Монгола молодой бандит чувствовал себя маленьким, беззащитным сиротой.

«Знай свое место, – говорили глаза-щелочки, – все, что ты умеешь, я тебе дал. Все, что в тебе есть, – мое. И ты сам – мой, весь, с потрохами».

Монгол никогда вслух не произнес этих слов, да и не надо было. Они понимали друг друга молча. Каждый шаг молодого бандита был подконтролен Монголу. Ни разу не ходил он на дело сам, по собственной воле. Монгол велел стоять на стреме – он стоял. Велел убить – он убивал. Ему было уже двадцать, он сам мог все, а вынужден был таскаться на коротком поводке за маленьким кривоногим человечком, словно огромный сильный медведь за старым цыганом на ярмарке. Свистнет хозяин – медведь спляшет. Мигнет хозяин – медведь задерет любого.

Сквозняк кожей чувствовал, какой кайф испытывает маленький кривоногий хозяин от этой своей абсолютной власти. Ненависть росла в нем медленно, осторожно, но настал момент, когда она заполнила целиком все его существо. И стало страшно – Монгол видит насквозь, может догадаться и тогда убьет не раздумывая. Монгола не проведешь.

Сквозняк терпел, прятал свою ненависть, как мог, нежил ее, успокаивал. Чужая жизнь висит на волоске, это он хорошо усвоил после четырех убийств. Но перерубить волосок можно, только если прикажет Монгол. В этом нет настоящего кайфа. Есть риск, но не ради самого себя, а по чужой прихоти.

Монгол проживет еще очень долго и, пока он будет жив, будет держать Сквозняка на коротком поводке. Выходит, занимаясь вечерами с Колей Козловым в спортивном зале, Монгол растил не продолжение свое, не равного, игрушку дрессировал, как зверя.

Он говорил, будет учить пацана бесплатно, только залезет сирота один раз в форточку – и все. Однако та ночь, когда одиннадцатилетний Коля Козлов карабкался по ржавой ледяной лестнице, была лишь началом. Расплачиваться за науку придется всю жизнь. Это несправедливо и унизительно.

Сквозняк считал, что расплатился сполна. Четыре трупа, сделанные по приказу Монгола, – это вполне достаточно. Теперь он может сам сколотить небольшую бригаду и жить как вздумается, убивать по собственной воле, брать что хочется – не украдкой, не потихоньку от глаз-щелочек.

После четвертого «мокрого» дела они отсиживались почти год. Монгол всегда точно знал, когда пора осесть на дно и как долго нельзя всплывать.

Захар вернулся из зоны, авторитет его вырос еще больше. Здоровье его сильно подорвали чифирь, водка и несколько долгих голодовок-протестов против беспредела лагерного начальства.

Теперь не было в России мало-мальски серьезного вора, который не приходил бы за советом и помощью к старому авторитету.

Захар судил в самых серьезных разборках, за ним почти всегда оставалось последнее слово. В делах он участвовал только советами, мозгами, жил скромно, как и положено вору в законе.

Сквозняк замечал, что нет в Захаре прежней жесткости. Бессмысленное слово «совесть» все чаще слетало с его губ. Иногда он начинал спьяну каяться в старых грехах, плакал под магнитофонные записи своего любимого Высоцкого, рассуждал о душе и Боге. Правда, только при Сквозняке он позволял себе раскиснуть.

– Никому не верю, сынок. Никому. Вот помру я, и молодые волки загрызут друг друга. Начнется новый век. Век беспредела. Не будет блатного закона, эти новые все себе позволят. А так нельзя. Один позволит, другой – и сразу кровь, очень много крови… Сами в ней захлебнутся… Ты держись подальше от блатных, сынок. Никому не верь. Ты сам по себе будь, у тебя сил на это хватит. Я ведь хотел для тебя совсем другой судьбы. Чтоб ты учился, женился на хорошей женщине, чтоб были детки у тебя… А у меня вроде как внучата. Знаешь, как хочется мне внучат понянчить? Не знаешь, не понимаешь. И теперь уже не поймешь никогда. Поздно. Тебе уже с этой дорожки не сойти. Я сам виноват, сам тебя в ту форточку пихнул. Думал, как лучше… Не просчитал я Монгола, не просек его поганую суть.

Сквозняк терпеливо слушал эти долгие пьяные монологи и думал о том, что сам он до такого не дойдет. Это ж кисель, а не человек.

– Ты бы не пил столько, Захар, – говорил он, – вредно это.

– Не буду, сынок, не буду, – еще одна стопка опрокидывалась в горло, – я ведь оглянуться не успел, как жизнь прошла. Старый я совсем, не годами, а душой и шкурой своей… Воровской век короток, а ответ все равно держать… потом.

– Перед кем это? – мрачно спрашивал Сквозняк. – Там ведь нет никого. Пустота.

– Ну откуда ты знаешь? Ты состарься сначала, жизнь проживи… И не мочи ты больше, сынок. Они ж потом тебе сниться станут, если до старости доживешь.

– Не станут.

Разговоры эти утомляли и раздражали Сквозняка. Но он терпел. Захар был единственным в мире человеком, к которому он чувствовал если не привязанность, то детскую благодарность. На самом дне его души жило странное теплое чувство, совсем слабенькое и чужое для его холодной сути. Ничего эта благодарность в нем не меняла, и как только не станет Захара, погаснет и это последнее живое тепло.

С другими Захар оставался все тем же – жестким, не терпящим возражений. На первом месте для него стоял незыблемый воровской закон, и каждый нарушивший его заслуживал наказания.

На Монгола ему жаловались уже не раз. Многих он обидел. Однако Захар старого приятеля не трогал. Сам не мог ему простить многое, но не трогал. Сквозняк знал единственную тайную причину: страх. Захар боялся Монгола, и в страхе этом было больше мистики и суеверия, чем логики. Впрочем, определенная логика тоже была.

– Я только подумаю, что пора его остановить, а он уже выскочит из-под земли, как призрак, и замочит меня одним ударом, – сказал однажды Захар Сквозняку, – однако остановить-то надо. Он ведь машина, не человек.

Не мог Монгол этого слышать. Не мог. Однако через несколько дней он возник перед Сквозняком, как всегда неожиданно, и сказал тихо:

– Разговор есть.

Сквозняк не удивился, когда услышал очередной приказ своего кривоногого хозяина. Он ждал этого. И уже знал, как поступит.

У Монгола была одна маленькая слабость. Он любил ритуалы, театральные эффекты. Он мог бы запросто все сделать сам, однако обратился к Сквозняку. Ему хотелось красивого зрелища, хотелось кайфа от своей безграничной власти. Ну что ж, он получит свой кайф.

Сквозняк выдержал взгляд глаз-щелочек, он просто заставлял себя в этот момент думать и чувствовать так, как надо Монголу. Он выдержал, и Монгол ничего не заподозрил до самого последнего момента.

В апреле Сквозняку исполнялся двадцать один год.

– Я хочу, чтобы мы втроем тихо посидели, – сказал он Захару.

– Третий – Монгол?

– Ну а кто же? Вспомним старые времена. Если будет погода хорошая, можно и на природу куда-нибудь, ты порыбачишь, костер разожжем. Ты же любишь это дело.

– Хорошо, сынок. Как хочешь, так и будет. Двадцать один – английское совершеннолетие.

Погода была отличная. Машину вел сам Захар. Его скромная крепенькая «Нива» была хороша для подмосковных лесных дорог. Солнышко светило, птички пели. Сквозняк сидел рядом с Захаром, Монгол сзади. Всю дорогу Сквозняк чувствовал затылком проклятый взгляд и даже думать не позволял себе о том, что произойдет на самом деле всего лишь через полчаса.

Остановиться решили у маленькой заросшей реки. Вылезли из машины.

– Рыбка здесь вряд ли есть, однако место хорошее, – сказал Захар.

– Давай, – шепнул Монгол одними губами.

Захар стоял к ним спиной, сладко потягивался, похрустывая суставами.

– Воздух-то какой!

И в этот момент прозвучал сухой хлопок выстрела.

Монгол упал на траву, и глаза-щелочки уставились в яркое апрельское небо. Сквозняк шагнул к нему и взглянул в эти страшные, всевидящие глаза. Вот теперь ничего в них страшного не было. Захар наклонился и большой, толстопалой рукой в татуировках закрыл мертвые глаза-щелочки.

Они дотащили тело до реки и столкнули в воду.

– Не всплывет, – сказал Захар, отдуваясь, – речка илистая, как болото. Только кажется, что маленькая, мелкая… Не всплывет.

Они сели на траву. Захар закурил и сказал еле слышно:

– Спасибо, сынок.

– Ты знал? – спросил Сквозняк. – Ты знал, зачем мы едем?

– Да, – криво усмехнулся Захар, – только вот в выборе твоем не был уверен. Твой это был выбор, только твой, сынок. Спасибо…