Текст книги "Небо над бездной"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава одиннадцатая

Москва—Берлин, поезд, 1922

В модном темно-синем английском костюме из шерстяной фланели Федор был похож на лощеного пошлого купчика, прожигателя отцовских капиталов. Он самому себе категорически не нравился, и мода эта не нравилась. Брюки непомерно широки. Пиджак короток, узок в бедрах, но плечи огромные. Подбитые ватой, они давили, сковывали движения. Особенно раздражали позолоченные запонки с крупными рубинами, малиновый атласный галстук в желтую крапинку. Новые ботинки были маловаты и нестерпимо терли, к тому же казались странно тяжелыми.

– Тебе не придется сразу много ходить, – утешил его Бокий, – прогуливайся по вагонному коридору, разносишь потихоньку.

– Глеб Иванович, разве нельзя какие-нибудь другие ботинки? И запонки эти, может, ну их к лешему?

– Нельзя, Федя. Я же объяснил тебе, все оговорено заранее. Именно по ботинкам, по запонкам, по галстуку, по галстучной булавке тебя должен узнать нужный нам человек. А, вот, кстати, о булавке я забыл! – Бокий вытащил из кармана футлярчик.

Булавка была под стать запонкам. Рубин размером с вишню.

– У него что, страсть к красным камушкам? – спросил Федор.

– Насчет страсти не знаю, но так договорились.

– Хорошо. Ладно. А у него есть какие-то особые приметы? Как я его узнаю?

– Он подойдет и представится. Я не могу тебе его описать, я никогда его не видел. Ильич с ним знаком лично, я лишь заочно.

Бокий до отправления поезда сидел с Федором в купе, шепотом давал последние наставления.

– Не вздумай выходить на станциях. По возможности избегай разговоров с попутчиками. В соседнем вагоне едет Радек, он всюду сует свой нос. Если вдруг станет навязывать тебе свою компанию, учти, мне хотелось бы знать, о чем он тебя спросит. Но будь осторожен, Радек умеет забалтывать и вытягивать информацию, – Бокий встал, пожал Федору руку, пожелал удачи.

– Глеб Иванович, вы же не сказали самого главного! – спохватился Федор. – Ни одного имени!

– Да, я болван! – Бокий шлепнул себя по лбу. – Человек, который подойдет к тебе, назовется князь Нижерадзе.

– Грузин? Да еще и князь?

– Какая разница? Он представит тебя доктору. Доктора зовут Эрнст фон Крафт, он невропатолог, преподает в Берлинском университете, консультирует в Клинике нервных болезней.

У Федора сердце подпрыгнуло и затрепетало в горле. Стало нестерпимо жарко, словно купе наполнилось кипятком. В кипятке плавало бледное, вытянутое лицо Бокия, чернели внимательные, насквозь видящие глаза.

– Что с тобой? Ты его знаешь? – жестко спросил Бокий. – Кого именно? Нижерадзе? Крафта?

Письмо Михаила Владимировича, адресованное доктору Эрнсту фон Крафту, Федор успел перечитать раз десять и уничтожил еще до того, как переоделся в шелковое белье и шикарный костюм. Он выучил текст наизусть и готов был пересказать адресату почти дословно, но только наедине, имея стопроцентную гарантию, что никто, кроме адресата, не услышит.

Разумеется, о письме Бокий знать не мог. Но ему могло быть известно о давнем знакомстве Михаила Владимировича и Крафта. Следовало срочно ответить, как-то объяснить свою эмоциональную реакцию.

– Глеб Иванович, я тянул время, боялся сказать вам.

– Ну, давай же быстрей, поезд скоро тронется!

Не отводя взгляда, на одном дыхании, Федор изложил историю с цианистым калием, ту ее часть, которую услышал от Марии Ильиничны.

Проводник заглянул в купе, открыл рот, но Бокий рявкнул и задвинул дверь, едва не защемив бедняге нос. Поезд стал громко вздыхать, на платформе засвистели.

– Ничего, выскочу на первой станции, оттуда вызову машину. Продолжай, – сказал Бокий.

– Это все. Я, конечно, не решился спрашивать Владимира Ильича, обращался ли он к Сталину с такой просьбой, но я почти уверен, что не обращался.

– То есть ты считаешь, Сталин врет?

– А вы в этом сомневаетесь?

– Не знаю, – Бокий сел, сжал виски ладонями, и глаза его стали узкими, как у японца. – Старик говорил мне, что каждый революционер после пятидесяти должен быть готов выйти за флаг, что песня его спета, роль сыграна.

– Мне он тоже это говорит постоянно. И с детской радостью выслушивает мои возражения. Я уверен, ради возражений он и заводит подобные разговоры. Ему нужно, чтобы его разубеждали, утешали. Психологически это совершенно понятно. Так многие больные себя ведут. К тому же, знаете, люди, склонные к суициду, редко обсуждают с кем-то свое решение. Просто однажды человек делает это, и способ уже не имеет значения.

– Но если допустить на секунду, что Ильичу действительно захотелось иметь этот гамлетовский выбор. Быть иль не быть, – задумчиво пробормотал Бокий, – вряд ли он обратился бы за ядом к кому-то из близких. Жена, сестры, брат исключаются. Никто бы не дал ему. И я бы не дал. И ты. Вот он и прибег к помощи хладнокровного, лишенного сантиментов Кобы. Или тут другое. Тут вот что может быть. Ему захотелось увидеть реакцию Кобы на такую просьбу. Посмотреть в глаза.

– Не исключено, – кивнул Федор, – но знаете, Глеб Иванович, мне кажется, если мы сейчас станем с вами обсуждать все возможные версии, вам придется доехать со мной до Берлина.

– Да, ты прав. Версий может быть много. Твою, о том, что Сталин врет, я вовсе не исключаю, однако за ней стоит слишком тяжелый вопрос. Зачем?

– В любом случае примечательно, что история стала известна от Марии Ильиничны, – заметил Федор, – Именно ей он рассказал, не Крупской, которая умеет молчать. То есть он хотел, чтобы узнали многие.

– Зачем? – повторил Бокий и вдруг сник, уронил руки на колени. Глаза его погасли. Он смотрел в одну точку, мимо Федора, с такой тоской, что Федор невольно оглянулся, словно там, за его головой, можно было увидеть что-то, кроме пупырчатой зеленой стенки купе.

– Доктору Крафту расскажи об этом эпизоде, – произнес Бокий тихим, сиплым голосом и тяжело откашлялся, – но так, чтобы не слышал Нижерадзе. Только Крафту, никому больше.

Поезд тронулся. Бокий ловко выскочил на ходу, пробежал по скользкой платформе, горбясь под мокрым снегом, махнул на прощанье рукой. Федор остался один в купе первого класса, в мягком вагоне, где кроме него ехало несколько большевистских чиновников самого высокого ранга, в основном из Коминтерна и Комиссариата иностранных дел. Минимум два вагона в составе занимала вооруженная охрана. Еще был почтовый вагон, загруженный секретной дипломатической почтой, с отдельной охраной при нем, вагон-ресторан, вагон-лазарет, на случай, если кто-нибудь из важных путешественников захворает.

Федор вышел покурить в коридор. Снег летел назад, в Москву, косо штриховал стекла.

По коридору, в направлении вагона-ресторана, шла маленькая, неряшливо одетая женщина. Несмотря на малый рост и худобу, она казалась непомерно тяжелой, словно была отлита из свинца. Когда она приблизилась, Федор почувствовал, как дрожит вагонный пол под ее широкими шагами. Следом, легко и беззвучно, плыл полный седовласый господин в дорогом помятом костюме, в очках, вероятно, иностранец.

Женщину Федор узнал, иностранца видел впервые. Анжелика Балабанова, старая приятельница Ленина и Крупской, громко, возбужденно говорила по-немецки.

– Они предали идею социализма, цинично, расчетливо воспользовались сокровенной мечтой человечества, чтобы узурпировать власть и стать новыми монархами, олигархами, римскими патрициями, утопающими в роскоши. Здесь повсюду ковры, позолота. В Европе богатые буржуа путешествуют скромнее.

– Мне кажется, ничего позолоченного тут нет, – робко возразил ее спутник.

– А! Вот вам наглядный пример. Видите этого лощеного юнца? Какой дорогой костюм на нем! Запонки золотые, с драгоценными камнями. Новый образ большевика!

Она говорила о Федоре, вероятно, думала, что «наглядный пример» иностранных языков знать не может. Он обернулся и произнес по-немецки:

– Добрый день, госпожа Балабанова. Я не большевик. Я врач.

Спутник ее смутился, она нисколько.

– Я видела вас у Ленина, – сказала она по-русски, окинув Федора с головы до ног пристальным надменным взглядом, – ваша фамилия Агапкин. Почему вы обратились ко мне «госпожа»?

– Извините, если это обидело вас.

Она не ответила, зашагала вперед, спутник ее поплыл следом.

Федор хотел вернуться в купе, но открылась дверь соседнего купе, и оттуда вылезла рыжая взлохмаченная мужская голова в круглых очках.

– Ушли? – спросила голова, озирая коридор. – Табачку нет у вас?

Бокий ошибся. Член ЦК РКП(б), член Исполкома Коминтерна, журналист и автор многих анекдотов Карл Радек ехал не в соседнем вагоне, а в соседнем купе.

– Что ж вы так оплошали? – он встал рядом с Федором возле окна. – Товарища Балабанову обозвали госпожой. Она товарищ, принципиальный, самоотверженный наш товарищ. Из Коминтерна вышла, хлопнув дверью. Коммунистическая мегера, подружка Муссолини. Ну да черт с ней. Хотел я отправиться в ресторан, однако теперь подожду, пока коммунистка Балабанова изволит отобедать. Интересно, навсегда она уматывает из России или еще вернется? Слушайте, а что, эсеровские пули вы, врачи, из Старика вытаскивать вовсе не собираетесь?

– Пока нет необходимости, – сухо ответил Федор.

Радек говорил с сильным польским акцентом. Из папирос, предложенных Федором, высыпал табак, набил трубку, прежде чем разжечь ее, приблизил к Федору свое бледное, толстогубое лицо, обрамленное рыжими кудрявыми бакенбардами вдоль нижней челюсти.

– Нет необходимости или вытаскивать нечего? – спросил он свистящим шепотом.

– Карл, простите, не знаю вашего отчества. Я наслышан о вашем своеобразном чувстве юмора, вы сочиняете анекдоты, но ранение Владимира Ильича не повод для шуток.

– Отчество у меня такое, что язык сломаете. Бернгардович. А по поводу ранения это вовсе не шутка. Это позиция наших врагов, меньшевиков. Тут вот недавно Мартов Юлий Осипович выдал версию, будто никто в Ленина не стрелял и Володарского с Урицким прикончили сами чекисты. Все это якобы иезуитские интриги большевиков, чтобы удержаться у власти. Кстати, я видел Бокия на платформе, он что, с нами едет?

– Нет. Впрочем, не знаю. Извините, Карл Бернгардович, у меня голова болит, я, с вашего позволения, покину вас, – Федор хотел уйти в купе, но Радек удержал его.

– Еще один малюсенький вопрос. Любопытство – часть моей профессии, я журналист. Почему вы не вступаете в партию?

– Не хочу.

– Понятно, – Радек тряхнул рыжей шевелюрой, – раз на этот малюсенький вопрос вы не ответили, позволю себе задать следующий. Сколько вам лет?

– Тридцать два.

– Стало быть, вы всего на пять лет меня моложе. А выглядите двадцатилетним юнцом. Только, пожалуй, глаза выдают возраст. Странное несоответствие, тем более странное, если учесть ваше давнее близкое знакомство с профессором Свешниковым.

Федор опять открыл свой портсигар, протянул Радеку.

– Карл Бернгардович, возьмите пару папирос, про запас, я вынужден откланяться. Очень болит голова.

Радек усмехнулся, папиросы взял, не две, а сразу пять штук и, прежде чем Федор закрыл дверь своего купе, успел пригласить его вместе поужинать, через пару часиков.

– Я зайду за вами, – пообещал он, – лучшей компании все равно в этом поезде не найти ни вам, ни мне.

Оказавшись наконец в своем купе, Федор легонько постучал пальцем по стенке, пытаясь понять, насколько она тонка и звукопроницаема. Они с Бокием говорили шепотом, но Радек был рядом, и поезд стоял.

О том, что Карл Радек причастен к самым темным авантюрам большевиков, тесно связан с германской военной разведкой, когда-то обмолвился покойный Матвей Леонидович Белкин, Мастер стула международной ложи «Нарцисс», наставник и покровитель Федора.

Сотрудник спецотдела Слава Линицкий, поляк, знал Радека еще по Кракову и терпеть его не мог, называл мерзавцем и вором. Рассказывал, что Радек в эмигрантскую пору таскал из квартир, где ему давали ночлег, дорогие книги и продавал букинистам. Был исключен из партии за присвоение крупной суммы партийных денег, но восстановлен по личному ходатайству Ленина.

Сквозь стук колес Федор услышал, как Радек вернулся в свое купе, и решил, что все-таки воспользуется приглашением, поужинает с любопытным журналистом.

* * *

Вуду-Шамбальск, 2007

«Тут в степи ничего нет, кроме ветра и снега», – думала Соня, глядя в окно джипа.

Во мгле неслись белесые вихри, льнули к стеклам, крутились в свете фар волокнистыми спиралями. Соне стало казаться, что все пространство от земли до неба пронизано ордами призраков. Навстречу одинокому автомобилю мчались смутные силуэты всадников на крылатых конях, вой ветра был наполнен криками, ржаньем, разбойничьим посвистом, хлопаньем хлыстов.

– Лет десять таких метелей не случалось, – сказал шофер, – климат резко континентальный, сухой. Летом жара, зимой стужа, но почти без снега.

– Соня, зачем нас сюда занесло? – шепотом спросил Савельев.

– Мы приехали в гости к мозговому паразиту. Тут его вотчина.

– Он нас приглашал?

– Он нас давно ждет. Меня, во всяком случае.

– Ну, тогда и меня тоже, – Савельев вздохнул и легонько сжал Сонины пальцы, – куда ж я теперь денусь?

– Ты можешь вернуться в Москву в любой момент. Это была идея старика, чтобы именно ты летел сюда со мной. Смотри, если тебе здесь так не нравится, я тебя не держу.

– Совсем?

– Что совсем?

– Не держишь.

– Дима, прости, не понимаю.

– Да, это я уже заметил. Не понимаешь, – он отпустил ее руку, отодвинулся, отвернулся, стал смотреть в окно, на вьюгу.

– Я тебя обидела чем-то? – удивленно спросила Соня.

– Нет.

Они замолчали надолго. Стекла дрожали от порывов ветра. Впереди маячили огни джипа, который вез Кольта и двух охранников.

Казалось, Петр Борисович мгновенно забыл, как непристойно вел себя в самолете, как орал и рвался. Он словно выздоровел после душевной болезни. На участливый вопрос пилота о самочувствии он равнодушно буркнул что-то невнятное, вытащил телефон, стал звонить и отвечать на звонки. Соня услышала, как он говорил с какой-то Еленой Алексеевной, приглашал ее на ужин сегодня вечером. Голос его при этом звучал мягко, даже как будто смущенно. В конце разговора он пробормотал в трубку «соскучился ужасно», и потом несколько секунд на губах его подрагивала странная, слегка шальная улыбка.

«Что мне делать? – думала Соня. – Сказать ему правду? Но он не поверит. Рано или поздно мне придется ввести ему препарат. Я буду тянуть время. Самые поверхностные исследования займут минимум год. И Хоту ничего вводить не стану, пока не найду какую-нибудь закономерность. Что бы там ни оказалось особенного в его крови, в ДНК, в обмене веществ, каким бы он ни был мерзавцем, он все-таки больше похож на человека, чем на крысу. О применении препарата на людях пока не может быть и речи. Да, но я это уже сделала. Я спасла старика и об исследованиях в тот момент вовсе не думала. Я знала, что старик выживет и поправится от препарата. Просто знала, и все. Откуда взялась такая уверенность?»

– Ты обещала рассказать, каким образом здесь появился паразит, – донесся тихий голос Димы.

– Появился он не обязательно здесь. Это было так давно, что вряд ли возможно выяснить, где именно. Просто сюда ведет единственный известный след. Первую крысу, зараженную паразитом, поймали в 1916 году в подвале старинного московского дома, когда-то принадлежавшего Никите Семеновичу Коробу. Он был этнограф, историк. Путешествовал по вуду-шамбальским степям дважды, вел раскопки на развалинах святилища местного божества Сонорха, хозяина времени.

– Клад искал?

– Не знаю. Какая разница, что именно он искал? Просто копал, и все. Интересовался древностью.

– И нашел паразита, будь он проклят.

– Нет, Короб вообще ничего не знал о паразите. Во время второй экспедиции ему удалось раскопать древнее захоронение. Он привез в Москву кости, черепки. Все это добро многие годы хранилось в подвале, из которого мальчишка, сын дворника, приносил крыс Михаилу Владимировичу Свешникову для опытов.

Впереди забрезжили слабые огоньки. Шофер прибавил скорость. Через несколько минут джип въехал в город. Он весь состоял из панельных коробок. Прямые унылые улицы были пусты, вероятно, из-за вьюги.

– Скажи, а что, паразиту все равно, где жить? – спросил Дима.

– Ему не все равно, он живет исключительно в эпифизе, в маленькой железке, спрятанной в самом центре мозга. Древние считали эпифиз чем-то вроде третьего глаза. Цисты безошибочно находят путь по кровотоку именно к эпифизу.

– Цисты – это яйца его, что ли?

– Да. Они могут спать где угодно бесконечно долго. Жизнеспособных цист разных паразитов находят везде. В египетских мумиях, в останках мамонтов доледникового периода.

– Кажется, я понял, кого ты мне напоминаешь.

– Мумию или мамонта?

– Нет. Ты похожа на мальчика Кая из «Снежной королевы».

– Почему?

Савельев не ответил, помолчав несколько минут, громко обратился к шоферу:

– Вроде бы не поздно, а на улицах ни души. Город как будто вымер.

– Йорубы сейчас нет, – не оборачиваясь, объяснил шофер, – Йоруба отбыл в Африку, на сафари. Пока он стреляет слонов и жирафов, народ отсыпается.

– Йоруба – это ваш губернатор Тамерланов? – уточнила Соня.

– Он самый. Герман Ефремович. Вас велено до его возвращения разместить в гостинице. Это лучший отель в городе, бывший крайкомовский. Вот как раз мы и подъезжаем.

Первый джип давно исчез. Петра Борисовича повезли на территорию губернаторского дворца, в гостевой дом.

– Когда же возвращается ваш Йоруба? – спросил Савельев.

– В понедельник, – шофер лихо подрулил к ярко освещенному крыльцу массивного темно-серого здания.

Это был гипертрофированный образец послевоенного сталинского ампира. Барельефные фигуры мускулистых мужчин и женщин с циркулями, свитками, отбойными молотками освещались снизу прожекторами. В толстых световых столбах бешено кружили снежные мухи. Над козырьком сияли латинские буквы «VUDUT PALACE», над буквами полукругом – пять звезд. Возле машины возник детина в красно-синей униформе, извлек из багажника сумки, погрузил на тележку. Лакей в ливрее распахнул дверь.

Холл был отделан розоватым мрамором, украшен колоннами, античными статуями, пальмами, коврами, цветными мозаичными панно с авиаторами, сталеварами, пионерами, физкультурницами. Между панно висело штук пять картин в роскошных позолоченных рамах, писанные маслом портреты одного человека, седовласого красавца-азиата.

Красавец в кабинете за письменным столом. Он же в открытой степи, на гнедом скакуне. Он же в нарядном национальном костюме, на фоне юрты.

Из-за колонны, цокая каблуками, явилась высокая полная блондинка в белой блузке и черной юбке, растянула алые губы в широчайшей, сладчайшей улыбке и пропела тонко, с придыханием:

– Приветствую дорогих гостей от всей души!

Приблизившись к Соне, она схватила ее руку, сильно затрясла, повторяя уже тише, интимней:

– Софья Дмитриевна, добро пожаловать, рада от всей души, от всей души рада.

Дима рукопожатия не удостоился, ему достался только кивок и скромное «Добрый вечер, господин Савельев».

Дама зашла за стойку и выложила две заполненные анкеты. Паспортные данные Сони и Димы были внесены заранее, каллиграфическим почерком. Оставалось только расписаться.

Над стойкой висел самый большой портрет. Он представлял седовласого красавца в полувоенном белом кителе, отяжеленном наградами, среди которых Дима заметил орден Ленина и орден Боевого Красного Знамени.

– Простите, – обратился он к даме, – кто изображен на всех этих портретах?

Администратор окинула Диму надменным взглядом и сообщила:

– Герман Ефремович, наш губернатор.

– А сколько ему лет?

Вопрос даму обидел, словно Дима бестактно поинтересовался ее собственным возрастом, она поджала губы и отвернулась.

– Я потому спрашиваю, что тут он в орденах времен Отечественной войны, – объяснил Дима.

– Ну и что?

– Если он успел повоевать, ему сейчас должно быть не меньше восьмидесяти.

– На данном портрете изображен Ефрем Германович, отец Германа Ефремовича, – громко, тоном экскурсовода, объяснил пожилой портье.

– Он тоже был губернатором? – спросила Соня.

– Ефрем Германович был первым секретарем Вуду-Шамбальского крайкома партии.

Портье отправился провожать Соню в номер. По гигантскому трехкомнатному люксу можно было кататься на велосипеде. Прямо в спальне на мраморном подиуме стояла ванна на бронзовых львиных лапах. Имелась еще просторная ванная комната с джакузи, сауной и душевой кабинкой.

В кабинете над дубовым письменным столом Соня с изумлением обнаружила парадный портрет Сталина в форме генералиссимуса.

– Зимой пятьдесят третьего Иосиф Виссарионович намеревался лично посетить наш город. Никуда уж не ездил, а к нам вот собирался. Но не успел, расхворался совсем, а в марте умер, – грустно, как о добром знакомом, сообщил портье.

Соня поблагодарила старика, сунула ему в руку несколько мелких купюр. Он удалился, почтительно кланяясь. Как только дверь за ним закрылась, Соня вытащила ноутбук. Ей не терпелось спокойно прочитать последнее послание от деда, которое она смогла только пробежать глазами в самолете.

«Дорогая моя девочка!

То, что сказал тебе Ф.Ф. о нашем общем знакомом, к сожалению, правда, какой бы чудовищной нелепостью это ни казалось. До Берлина 1922 года была еще Вена 1913-го. Именно там и тогда возникло это существо впервые, для нашей семьи, во всяком случае».

Текст на мониторе расползался, буквы таяли. У Сони защипало глаза, она решила, что это от усталости, тряхнула головой, включила музыку. Заботливый Агапкин закачал ей много всего, в том числе ее любимого Мендельсона. Под скрипичный концерт она продолжила чтение.

«Твой прапрадед видел Эммануила Зигфрида фон Хота, говорил с ним. Имя, внешний облик, манера держаться – все совпадает. Многие годы я не пытался собрать воедино информацию, какую имел, мне просто в голову не могло прийти, что во всех случаях речь идет об одном и том же человеке. Слишком широко раскинулись эти события во времени и в пространстве. Любой намек на связь между ними противоречит здравому смыслу.

Итак, вот события, пока только краткий перечень. Позже попытаюсь каждое изложить по возможности подробней.

В январе—феврале 1913 года твой прапрадед М.В. был в Вене, на конференции по мозговой хирургии. В перерыве между заседаниями старинный его приятель доктор Эрнст фон Крафт познакомил М.В. с господином Хотом. Несколько раз они встречались, гуляли по Вене. Хот, по отзывам М.В., оказался эрудитом, знатоком истории, интереснейшим собеседником. Он устроил для Крафта и М.В. великолепную экскурсию по знаменитым музеям дворца Хофбург.

Когда мы с мамой и с Андрюшей сбежали из России и оказались в Германии, доктор Эрнст фон Крафт стал нашим ангелом-хранителем. Благодаря ему мама сумела закончить образование и получить медицинский диплом в Берлинском университете. В его доме, под его именем я прожил почти двадцать лет, служил в СС, работал на англичан. От него я также слышал о господине Хоте.

Что касается Берлина, 1922 год, тут главный свидетель Ф.Ф. Думаю, он скоро пришлет тебе все подробности. Я, со своей стороны, могу лишь косвенно подтвердить факт его встречи и общения с Хотом, опираясь на некоторые документы, с которыми познакомился значительно позже, когда работал в архивах (Гуверовский институт, Стэнфорд, Калифорния, США; Придворный и государственный архив, Вена; Военно-исторический архив, Фрайбург, Германия; Тайный государственный архив прусского культурного наследия, Берлин).

Тень Эммануила Зигфрида фон Хота не раз являлась мне в моих исследованиях, касающихся истории большевизма и национал-социализма. Например, рядом с такими личностями, как Александр Парвус (настоящее имя Гельфанд Израиль Лазаревич; коммерсант, разработавший и осуществивший с помощью германских денег захват власти большевиками в России в 1917 году), Эрих Людендорф, начальник Генерального штаба в Первую мировую войну. Славный немецкий генерал. Россия обязана ему явлением в Петрограде пломбированного вагона с группой большевиков во главе с Лениным в апреле 1917-го, а Германия – авторитетной поддержкой безвестного ефрейтора Адольфа Гитлера начиная с 1921-го.

Тень Хота сгущается именно там, где совпадают интересы еврея Гельфанда и антисемита Людендорфа. Тень столь же отчетливо присутствует в причудливом переплетении судеб мистика Георгия Гурджиева, создателя популярного до сих пор эзотерического учения, главы секты, и немецкого профессора Карла Хаусхофера, одного из главных идеологов Третьего рейха.

Георгий Гурджиев учился в тифлисской Духовной семинарии одновременно с Иосифом Джугашвили. Тогда же, в последние годы девятнадцатого века, в Тифлис часто наведывался немецкий историк Эммануил Зигфрид фон Хот. Он интересовался древней мифологией Северного Кавказа. Согласно легенде, именно там, на Кавказе, к скале был прикован Прометей.

Разумеется, никаких документов, подтверждающих контакты немецкого гостя с молодыми семинаристами Гурджиевым и Джугашвили, нет и быть не может. Но факт его присутствия в Тифлисе зафиксирован достоверными источниками, официальными документами и частной перепиской. Несколько статей Хота о Кавказе было опубликовано в журнале «Остара». Журнальчик этот назывался расово-экономическим, издавался в Вене бывшим цистерианским монахом Ланцем фон Либенфельзом.

«Остарой» зачитывался в свой венский период (1908–1913) молодой Гитлер.

Гурджиев окончательно покинул Россию в 1922-м. Поселился во Франции, непонятно, на какие средства приобрел огромное имение под Парижем, стал главой секты. Как сложилась жизнь Джугашвили, знает весь мир. Он тоже возглавил секту. Масштабы несопоставимы, но методы воздействия весьма схожи.

Прости, Сонечка, я утомил тебя, запутал и запутался сам. Все, о чем я пишу, требует подробных, неспешных пояснений. Сейчас главное, чтобы ты сумела понять и принять то, что полностью противоречит всем твоим прежним знаниям, убеждениям, представлениям о мире. Пожалуй, стоит повторить для тебя один замечательный абзац из лиловой тетради М.В.

«Наука может шагнуть невероятно далеко, но почему-то не вверх, к Богу, а всегда наоборот, вниз. Она берет на себя воспитательные и утешительные функции, придумывает ясные и доступные формулировки, прикрывает пугающую непознаваемую бесконечность матовым стеклом. Получается нечто вроде интеллектуальной теплицы. Мы все нежные тепличные растения, под открытым небом погибнем».

Так вот, Сонечка, сейчас матового стекла над тобой нет. Ты под открытым небом, и тебе нельзя оставаться нежным тепличным растением. Ты будешь замерзать. На смену страху может прийти черная тоска, безразличие и даже отвращение к живому. Не поддавайся, держись. Душевных сил тебе не занимать, ты справишься, я уверен.

Целую тебя, благословляю.

Герда передает тебе миллион приветов и наставлений. Ворчит, как всегда. Вычитала в каком-то журнале о живительной пользе свекольного сока и заставляет меня каждое утро выпивать натощак полный стакан. Это ужасно, я свеклу ненавижу. Но смиренно пью. И еще, она выгуливает меня по два часа ежедневно, как собачонку. Думаю, скоро купит ошейник и поводок.

P.S.

Я написал о тени Хота и спохватился, что забыл главное. Он не отбрасывает тени».

Высоко, отчаянно взвыли скрипки. Соня протянула руку за сигаретами, на миг оторвалась от монитора и встретила внимательный взгляд Сталина. Блик света скользнул по стеклу. Лицо на портрете ожило, шевельнулся жирный ус, прищурился глаз. Соня вскрикнула, вскочила, зажмурилась, бросилась вон из кабинета и в коридоре налетела на что-то большое, теплое.

– Мы договорились поужинать в девять. Уже четверть десятого. Что с тобой? – Дима обнял ее, прижал к себе.

– Ужинать? – она вырвалась, отскочила, словно обжегшись.

– Ты сказала, чтобы я зашел за тобой. Я стучал, ты не слышала, у тебя музыка играет. Да что случилось, Сонечка? Почему ты такая бледная? Извини, я напугал тебя.

Они спустились в ресторан. Зал, такой же помпезный, как все в этой гостинице, был пуст и тих. Их встретила та же дама-администратор, проводила к накрытому, уставленному закусками столу, рядом навытяжку стояли два официанта.

– Дима, ты что, заранее все это заказал? – шепотом спросила Соня.

– Нет, я ничего не заказывал, только предупредил, что мы спустимся в девять.

– Что желаете на горячее? – спросила администратор.

– Скажите, эти закуски нам? Вы ничего не перепутали?

– И закуски, и все прочее вам от нашего отеля. Вы, Софья Дмитриевна, личный гость Германа Ефремовича. Принимать вас для нас большая честь. Так что с горячим?