Текст книги "Игги Поп. Вскройся в кровь"

Автор книги: Пол Трынка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Парнишка помладше, который скоро станет одним из самых ярких певцов Анн-Арбора, был зачарован представлением. Ему понравилась и пара номеров, которые Джим сыграл со своей группой The Iguanas, но самое большое впечатление оставили ни на что не похожие ужимки и прыжки Гиацинта. «Никто ничего подобного не ожидал, – говорит Скотт Морган. – Гиацинт был такой занятный, такой харизматичный. Это было как предвестие того, чем он станет потом».

Через три года Морган увидит Джима Остерберга в качестве Игги Студжа в детройтском Гранд-Боллруме. Он вспомнит Гиацинта и поймет, что все это уже видел.

Через сорок лет после этого вечера выпуск 65-го года собирается в огромной аудитории Анн-Арбор-Хай. Электричество ремонтируют, в аудитории полутьма, но все же можно рассмотреть прекрасное помещение, перед которым меркнут многие провинциальные театры и выставочные залы. Прошлым вечером одноклассники Джима Остерберга праздновали сорокалетие выпуска в боулинге Колониал-Лэйнс, сегодня официальный прием. Изредка мелькают вспышки прежнего школьного соперничества, воспоминания о «таппанских снобах», но преобладает теплая, дружеская атмосфера, полная рассказов о тех, кто счастливо женат на бывших школьных подружках, или побаловал себя ранним уходом на пенсию, или сделал удачную карьеру в академической, инженерной, правовой сфере.

Большинство одноклассников вспоминают Джима с улыбкой, вспоминают его политические взгляды и забавное чувство юмора; пара-тройка людей считает его заблудшим, эксцентричным существом, чья музыка никогда не сравнится с их любимым детройтским певцом Бобом Сигером. Многие женщины охотно говорят о его обаятельном остроумии и чарующих синих глазах и утверждают, что его самоощущение изгоя или отщепенца – какая-то ерунда, как сказала одноклассница Дебора Уорд: «Давайте по-честному: все-таки он не Эминем».

Мим Страйфф – элегантная, энергичная женщина – в старшем классе хай-скул встречалась с Сэмом Свишером, высоким, обеспеченным, очень классным парнем, одногодком Джима. Она тоже тепло вспоминает Джима, «очень умного мальчика», «одаренного, из верхнего эшелона», который заявлял, что когда-нибудь станет президентом Соединенных Штатов. Но когда мы идем по темным кирпичным холлам с безупречными мозаичными полами и надписями в стиле модерн, она улыбается, хладнокровно препарируя остерберговские достижения: «Я думаю, Джим перепробовал все. Он не был самым лучшим в гольфе; нельзя сказать, чтоб он был спортсменом. Он не был самым лучшим пловцом. Он был прекрасным оратором на дебатах, но тоже не самым лучшим. Он не был самым крутым парнем, и девушки у него были не самые крутые. И все же он хотел быть самым крутым. Он старался… и все же никогда не становился первым».

Тогда, в 1965 году, один парень в Анн-Арборе знал эту жестокую правду; у него была жаркая вера в себя и яростная жажда успеха, и это был Джим Остерберг, который так изящно шел к победе, но всегда приходил вторым. И все же он был уверен в своей исключительности. В чем-то он должен стать первым. Оставалось выяснить, в чем.

Глава 2. Night of the Iguana

Почтенный гуру чикагской блюзово-джазовой сцены и представить себе не мог, в какую пытку превратится этот холодный зимний вечер. Энтузиаст черной музыки, патрон подающего надежды молодняка вроде Мэджик Сэма или Джуниор Уэллса, владелец самого классного в Чикаго пластиночного магазина, Боб Кёстер привык, что даже самые задиристые музыканты относятся к нему с симпатией, по крайней мере с уважением. Но сегодня один из самых интересных, культурных музыкантов, которых он когда-либо встречал, взялся испытывать его терпение, и вот-вот оно лопнет.

С момента знакомства Кёстер был в восторге от интеллекта и увлеченности молодого блюзового барабанщика. Юноша произвел такое впечатление, что Кёстер поставил его играть с блюзменом Биг Уолтером Хортоном в Унитарной церкви, роскошном здании в Оук-парке по проекту Фрэнка Ллойда Райта: демонстрационный сет должен был сопровождать лекцию Кёстера о блюзе перед восторженной публикой мелкобуржуазного пошиба. Игги показал себя неплохим музыкантом, а умом и обходительностью подкупил самых крутых чикагских блюзменов. Но тем зимним вечером 1966 года в квартире Кёстера на первом этаже дома номер 530, Норт-Уобаш, все очарование исчезло. Вместо него была враждебность.

Все началось, когда Игги спросил Кёстера, у которого он жил уже около недели, можно ли зайти в гости его друзьям. Эти друзья были, по выражению Кёстера, «психоделические чуваки», но с миром и любовью у них было туго. Из пяти человек более или менее ничего была Вивьен Шевитц, но сейчас она отправилась на поиски своего приятеля Сэма Лэя, который попал в больницу, случайно прострелив себе мошонку. Была несносная парочка – братья Эштоны, Рон и Скотт; Рон играл в гестаповца на допросе, направлял Кёстеру в лицо лампу и шипел с немецким акцентом: «Мы застаффим тебя говорить!» Скотт был физически сильнее и опаснее; этот смазливый мрачный юноша, похожий на молодого Элвиса Пресли, все норовил поиграть во фрисби драгоценными блюзовыми пластинками на 78 оборотов. Четвертый психоделический чувак, Скотт Ричардсон, похожий на Джеггера вокалист, говорил, что любит Хаулин Вулфа, но к статусу Кёстера, блюзового гуру, был равнодушен и издевался над ним наравне с другими. Они слонялись по квартире, боролись друг с другом, передразнивали его и хохотали над Игги – Кёстер переименовал его в Иго[1]1
  Ego, т. е. Эго. – Здесь и далее подстрочные примечания переводчика.


[Закрыть],– который плясал голый, зажав член между бедер, и кричал: «Я девочка, я девочка!»

Голова уже болела так, будто ее зажали в тиски, а юные мучители не унимались. Обхватив голову руками, он попросил у Игги стакан воды. Игги поспешил в ванную со стаканом. Вернувшись, он подал Кёстеру стакан, тот не глядя поднес его к губам, но жидкость оказалась подозрительно теплой и вонючей. Мелкий пакостник пытался напоить Кёстера мочой! В ярости он швырнул стаканом в Остерберга, тот заслонился рукой, стакан разбился, поранил ему палец и забрызгал своим содержимым комнату. Вне себя от гнева, Кёстер заорал, чтобы вся эта сволочь убиралась прочь, распахнул дверь и вытолкал их на мороз.

По дороге, в поисках круглосуточного кинотеатра, Игги вел себя так, будто ему все равно. Он сказал Рону Эштону, что раздумал быть блюзовым барабанщиком. Он хотел собрать рок-группу. И предлагал Рону и Скотту присоединиться. Он решил сделать что-то новенькое.

Ударные отвлекли Джеймса Остерберга от политики. В школе он барабанил в маршевом оркестре, потом перешел в настоящий школьный оркестр, а когда первые сполохи рок-н-ролла докатились до Мичигана, то, собираясь в летний лагерь, прихватил с собой барабан. Как-то утром седьмые и восьмые классы подняли на сбор, и Джим с барабанной дробью повел их по обсаженным деревьями аллеям, как Гамельнский Крысолов. «Он здорово играл, и ребята выстроились и пошли маршем, – говорит Денни Ольмстед. – Без рубашки, такой спортивный, подтянутый, стрижка-“площадка”, как у всех нас. Барабанил отлично, и все построились за ним и пошли по дорожке».

Это стало ритуалом и продолжалось несколько дней подряд. И какими бы ни были его амбиции насчет Джона Кеннеди и риторики, лидером Остерберг впервые стал благодаря первобытному барабанному ритму.

Вскоре гости остерберговского трейлера, например Брэд Джонс, заметили, что он обзавелся тренировочной ударной установкой – скромной, в виде кружков, наклеенных на фанеру. Только в 1961 году Остерберг, тогда пятнадцатилетний, впервые столкнулся с рок-н-роллом, познакомившись в школьном маршевом оркестре с Джимом Маклафлином: «особо не блистал, но парень был хороший», по словам Игги. Отец Маклафлина был радиолюбитель, вроде местного Лео Фендера: его дом на Эрмитаж-роуд, рядом с Таппаном, был весь завален микрофонами и усилительной аппаратурой, и именно там Остерберг впервые услышал Дуэйна Эдди, Рэя Чарльза и Чака Берри. «Ух ты, – подумал я, – вот это дело».

Маклафлин стал ближайшим другом Остерберга, и после школы они вдвоем подолгу зависали в трейлере: Остерберг стучал на своей крошечной установке, Маклафлин извлекал из гитары буги-риффы. Неглупый, скромный человек, сейчас он занимается промышленными выставками и до сих пор вспоминает, каким уверенным и «совершенно бесстрашным» был его приятель. Его поражало яростное мужское соперничество между старшим и младшим Остербергами: «У них были самые состязательные отношения на свете, они каждую секунду готовы были вцепиться друг другу в глотку, во что бы то ни стало доказать свое превосходство: кто положит другого на лопатки, кто умнее. Беспрестанно ходили играть в гольф, каждый день, как на войну. Парадокс, ведь чувак именно от отца унаследовал и литературные интересы, и спортивные, гольф в том числе».

Маклафлин нервничал перед публичным дебютом рок-н-ролльного дуэта, но новый товарищ уговорил его сыграть на Таппанском конкурсе талантов в марте 1962 года; сыграли две вещи, “Let There Be Drums” Сэнди Нельсона и самодельный 12-тактный рок-н-ролл на риффах Дуэйна Эдди и Чака Берри. Друг Остерберга Брэд Джонс представил их как Megaton Duo. Первый номер сорвал заслуженные аплодисменты, «а на втором люди уже танцевали в проходах, и учителя бегали, пытаясь всех усадить, – говорит Маклафлин. – После концерта подходили амбалы-старшеклассники, сдержанно хлопали по плечу: “Ну, Остерберг, нормально сыграли, молодцы”. Девочкам тоже вроде понравилось. Вот так все и началось».

Как бы то ни было, а эта сдержанная похвала и некоторое внимание девочек стали отправной точкой рок-карьеры, – на протяжении которой реакция публики будет варьироваться от экстаза до насилия. Пройдет еще два года, прежде чем музыкальные амбиции Остерберга явно возобладают над политическими, но основания на то были очевидные. Как политик Остерберг полагался на свое красноречие, чувство аудитории и природную наглость. Все эти качества годились и для музыкальной карьеры, требовалось и немало труда, но музыку он полюбил как таковую, а не просто как средство произвести впечатление.

С этого момента они с Маклафлином после уроков упорно репетировали, а с переходом в Анн-Арбор-Хай еще интенсивнее, ибо к составу добавился саксофонист Сэм Свишер, сын анн-арборского риелтора, который жил недалеко от Маклафлинов, а в 1964 году басист Дон Свикерэт и гитарист Ник Колокитас, которые знали Маклафлина через местного преподавателя гитары Боба Рихтера. Остерберг назвал ансамбль The Iguanas («Игуаны»), в честь самого клевого[2]2
  По-английски буквально coolest, «самого прохладного».


[Закрыть] животного. За два года выступлений на школьных и университетских вечеринках они приблизили свой сет к мичиганской музыкальной моде, и популярные у студентов песенки с саксофоном вроде “Wild Weekend” или “Walk, Don’t Run” уступили место вещам из репертуара «Битлз», «Роллингов» и «Кинкс», а полосатые серферские рубашки – узким синтетическим костюмчикам из так называемой «акульей кожи».

Маклафлин и Свикерэт были частыми гостями в трейлере, в отличие от подружек Джима, Дженни Денсмор и потом Линн Клавиттер, которые никогда не приходили к нему и не встречались с его родителями. С точки зрения Свикерэта, Остерберг вел «одинокую жизнь. С утра родители его расталкивали, типа: Джим, вставай, и надо было вставать, завтракать и отправляться в школу, а родители шли на работу». Что казалось странным тогда, сейчас вполне нормально. Но воспитание и статус единственного ребенка, безусловно, способствовали независимому и даже одинокому существованию Остерберга, и уже в те невинные времена он явно склонялся к наркотикам и рок-н-роллу. Незадолго до выпуска из Анн-Арбор-Хай его подруга Линн Клавиттер заметила, что он «стал принимать повышенные дозы лекарства от астмы. Помню, мы с «Игуанами» поехали на какой-то курорт, и он высветлил волосы, и я поняла, что что-то в нем изменилось. Он стал совершать экстравагантные поступки».

За годы хай-скул любимое место Джима поменялось: теперь это было уже не поле для гольфа, а анн-арборский музыкальный магазин “Discount Records”. Держал его местный «свенгали» Джип Холланд. Это под его руководством поднялись в чартах The Rationals со своим «голубоглазым соулом»; он вел целый бизнес из телефонной будки, распугивая амфетаминовым зраком желающих позвонить. Несмотря на то что The Iguanas составляли конкуренцию его собственным подопечным, Холланд положил глаз на юного Остерберга и вскоре взял его в магазин подрабатывать после школы, разбирать на складе сорокапятки Stax и Volt: «Только он всегда опаздывал. Потом смотрю: вокруг него столько ошивается девчонок, какая уж тут работа. Пришлось переместить его со всей складской работой в подвал». Спец по соулу и ритм-энд-блюзу, в которых подвизались все его протеже, Холланд посмеивался над битломанской группой Джима и каждый раз, когда он поднимался по лесенке из подвала, кричал: «Берегись, Игуана идет!»

Именно в то время Остерберг и заметил двух парней, тоже из Анн-Арбор-Хай, болтавшихся на Либерти-стрит возле магазина: это были Рон Эштон, который мечтал быть рок-звездой и носил прическу под Брайана Джонса (впервые они с Джимом встретились в школьном хоре), и его младший брат Скотт, выше ростом, харизматичный мрачный хулиган. Они с матерью Энн и сестрой Кэти переехали в Анн-Арбор вскоре после смерти отца, 31 декабря 1963 года. По сей день Игги говорит, что Скотт имел вид «магнетический, нечто среднее между молодым Сонни Листоном и Элвисом Пресли». Через много лет после этой первой встречи он вспоминает в песне “Dum Dum Boys”, как они «смотрели в землю». Но в следующие несколько месяцев дальше «привет – привет» в школьных коридорах дело не пошло.

С характерным для него напором в листовках своей неудачной президентской кампании 1965 года лидер «Игуан» заявлял себя «профессиональным барабанщиком». Инстинкт самовозвышения достиг новых высот, в буквальном смысле: на конкурсе талантов он с установкой возвышался над всей командой на гомерическом семифутовом подиуме. (Его однокашник и фанат Дэйв Уизерс, один из самых высоких в школе, усматривает тут классический «комплекс Наполеона».) Однако в июле 1965 года, когда Остерберг, Свишер и Маклафлин закончили хай-скул, «профессиональность» обрела почву: группа устроилась на постоянную работу в клуб “Ponytail” в Харбор-Спрингс, и до сих пор члены ее вспоминают это как самое идиллическое лето своей жизни.

На изящные викторианские дачи Харбор-Спрингс, нарядного курорта на озере Мичиган, съезжались на лето хозяева или арендаторы – богатейшие промышленные магнаты Среднего Запада, чьи дочки были непрочь повеселиться ночь напролет. Сообразив это, местный бизнесмен Джим Дуглас открыл молодежный ночной клуб в «Понитейле», викторианском особняке, который, говорят, когда-то, в годы «сухого закона», служил базой детройтских бутлеггеров. «Игуаны» были наняты развлекать юных светских львиц, и вскоре стало ясно, что главная приманка – Джим Остерберг собственной персоной. Двухэтажный клуб «Понитейл» на обочине двухполосной дороги, снабженный огромным дощатым рекламным щитом – силуэтом курносой блондинки с прической «понитейл» («конский хвост»), – стал самым модным местом в городке.

Пять вечеров в неделю «Игуаны» играли сет из нескольких битловских вещей – “I Feel Fine”, “Eight Days A Week”, “Slow Down” и других, плюс “Tell Me” «Роллингов», “Mona” Бо Диддли и, несколько раз за вечер, главный хит того лета, “Satisfaction”; пели в большинстве номеров Маклафлин и Колокитас. К тому моменту Остерберг заявил, что саксофон Сэма Свишера – это лишнее, и сын агента по недвижимости был пересажен на тамбурин (неизменно на первую долю) и заведование денежным вопросом. По словам подруги Сэма, Мим Страйфф, он компенсировал это унижение финансовым контролем за музыкантами, выдавая им авансы за следующую неделю и забирая 20 процентов прибыли. Чем, естественно, вызвал негодование своего барабанщика, который до сих пор звереет при его упоминании.

Поднаторев в режиме «пять дней в неделю, два сета за вечер», «Игуаны» превратились в крепкий составчик, голоса их огрубели и закалились от постоянного употребления. Каб Кода, впоследствии лидер группы Brownsville Station, видел в то лето их много раз и говорит, что это были «крутые рок-н-ролльщики». Джим был хорошим барабанщиком. Тарелка у него была снабжена заклепками для более скользкого звука: «Видели бы вы, как плясали эти заклепки», – говорит Кода. Нравились ему и непристойные версии песен “Wild Weekend” и “Louie Louie”; Остерберг переделал по-своему их тексты, которыми с удовольствием мерились мичиганские группы. Подростковая команда The Fugitives хвасталась, что еще в 1963 году первой снабдила гаражную классику Ричарда Берри “Louie Louie” словом “fuck”, но после серьезных предупреждений Дугласа Маклафлин научился убирать уровень на микрофоне в оскорбительных местах, дабы уберечь ранимое юношество Харбор-Спрингс от строчек вроде “Girl, I’d like to lay you again” или “Her ass is black and her tits are bare”.

Маклафлин любил и уважал Остерберга, но сомневался, что подобной непристойностью удастся завоевать аудиторию. Как правило, барабанщик настолько тащился сам, что даже не замечал, что его визжащий вокал никто не слышит. Да и публике, похоже, было все равно – она билась в экстазе, сподвигая его на следующий вокальный номер – джингл из телерекламы зерновых хлопьев “Sugar Crisp” («Сахарные хрустики»). И как-то «Игуаны» с изумлением увидели, что женское население курорта притащило с собой коробки этих самых «хрустиков» и закидывает ими барабанщика, как дрессированную обезьяну.

К середине лета Маклафлин, Свикерэт и Колокитас заметили, что на выходных, когда они ездят в Анн-Арбор к родителям или подружкам, Джим неизменно остается в их домике в Харбор-Спрингс, где ему к тому моменту выделили отдельную комнату в тщетном стремлении избежать завала плесневелых арахисовых плиток и гниющих яблочных огрызков, копившихся за общим диваном. Джим в основном сидел дома и крутил одни и те же пластинки: Bringing It All Back Home Дилана и The Rolling Stones Now. «Не было дня, чтобы я не слушал эти вещи часами». Но товарищи по команде понятия не имели, чем еще он занимался в выходные, пока как-то раз он не позвал их в роскошный особняк с видом на залив. В просторной гостиной изумленных Свикерэта и Колокитаса встретил благородного вида джентльмен, которого Остерберг представил: «Мистер Рейнольдс, владелец Алюминиевой компании Рейнольдса». Дружелюбный магнат побеседовал с «Игуанами», сообщил, что его дочь – большая поклонница их музыки, затем вручил каждому по стамеске и попросил нацарапать свои имена на огромном алюминиевом столе. Вскоре выяснилось, что Джим водит знакомство и с дочками семьи Ригли, владельцев компании по производству жевательной резинки Wrigley’s, а в следующие выходные он очаровал Чака Баубира, хозяина арт-кафе Depot House («Депо»), устроенного в железнодорожном вагоне, и договорился провести там свой поэтический вечер. Приглашал ли Джим кого-то, кроме Линн Клавиттер, в их жилье, товарищи не знали, но Маклафлин, которому как-то пришлось спать с ним в этом крошечном домике в одной кровати, больше этого не делал, заметив на простынях недвусмысленные следы. «Прошу прощения, – отшутился Остерберг, – пришлось выбирать: или так, или отцовство».

Магия Остерберга распространилась и на приезжих музыкантов. Когда прибыла знаменитая пышноволосая девичья группа The Shangri-Las, весь состав был в холодном поту от идеи аккомпанировать вокальному квартету. «Я был в ужасе, – говорит Маклафлин, – но Джим сказал: это же здорово, плевать на детали, ты только представь себе: мы сыграем с Шангрилами!» После часовой репетиции с их «зализанным гитаристом, он же директор, он же дорожный менеджер», они вывалились на сцену, Маклафлин – бормоча: «Что играть, какая из них про кондитерскую, какие там аккорды, ничего не получится!» Но «Джим молодец. Он был уверен: никаких ошибок никто не заметит. Никто и не заметил».

Брюнетки на бэк-вокале Маклафлину и компании не понравились, но они подозревали, что у Джима что-то было с блондинкой. С кем бы они ни играли, он всегда норовил задружиться, будь то Four Tops или Бобби Голдсборо – «такой нервный, его аж трясло, зато на сцене полностью расслаблялся», несмотря на тот факт, что, по словам Ника Колокитаса, основное время Остерберг тратил на обучение его попугая по кличке Грек Зорба кричать “fuck Sally” и “niggers”, – умение, которым дрессированная птица овладела как раз вовремя, когда «Игуаны» принимали у себя в гостях Four Tops. Колокитас восхищался Остербергом как барабанщиком, но не как дрессировщиком, тем более что Джим имел привычку проводить пальцами по прутьям зорбиной клетки, будя благородную птицу металлическим звоном.

Однако природа, как это часто бывает, взяла свое. В один прекрасный день до слуха Колокитаса донеслись из гостиной нечеловеческие вопли. Поспешив на крик, он обнаружил, что Остерберг и Зорба сплелись в роковой схватке: попугай намертво вцепился клювом Джиму в палец, а Джим скакал по комнате, пытаясь его стряхнуть. Наконец ему это удалось, и Зорба убрался, довольный, что отомстил. Ник так и не выяснил, кто открыл клетку. Честно говоря, подозреваемых было слишком много.

Купаясь в обожании местной молодежи, «Игуаны» чувствовали себя знаменитостями и часто раздавали автографы. Но заметили их и власти. Из Совета церквей Харбор-Спрингс поступила жалоба на непристойный текст “Louie Louie”. Кроме того, выступая в «Понитейле», The Kingsmen, питавшие отцовские чувства к молодым музыкантам, упомянули, что любят бегать по городу в нижнем белье. Это зародило мысль в мозгу Остерберга; вскоре группа заявила свой протест против потогонной системы Джима Дугласа, выйдя на сцену в пижамах. Остерберг подбил Дона Свикерэта на ночной пижамный мотопробег по городу на его мотоцикле, но когда Джим скинул плащ, оказалось, что его пижама – это, собственно, в чем мать родила. Вихрем промчавшись по главной улице, они поспешили вернуться в свой домик напротив «Понитейла».

К концу лета отношения с Дугласом испортились: он был скуп и на зарплату, и на привилегии. Некоторую сатисфакцию можно было извлечь из мелких нарушений: Дон Свикерэт, например, обнаружил под «Понитейлом» тайный ход, через который можно было воровать мороженое под самым носом у хозяина. Все были рады окончанию контракта и переместились на пару дополнительных концертов к Чаку Баубиру в «Депо». В восторге от барабанщика и от команды, Чак похвастался связями с «Коламбией» и другими лейблами. Вдохновленные этими новостями и растущим количеством поклонников, группа договорилась с детройтской фирмой «Юнайтед» на запись своего кавера песни Бо Диддли “Mona”. По поводу стороны В возникли серьезные внутренние разногласия. Джим хотел, чтобы это была его собственная песня “Again And Again” – мрачная, почти готическая вещь, где на фоне монотонно повторяющегося риффа выкрикивался диланоидный текст («Я иду по полю унылой смерти» и так далее), а остальная команда была за более удобоваримую битлообразную песню Ника “I Don’t Know Why”. «Мы не понимали, к чему клонит Джим, – признается Маклафлин. – Ему хотелось больше Дилана, но нам Дилан нравился только в виде каверов The Byrds».

В сентябре «Игуаны» приехали обратно в Анн-Арбор, где их ожидало несколько более серьезных концертов и – большинство из них – неизбежное возвращение в колледж. Свикерэт и Колокитас уже были студентами Восточно-Мичиганского университета в Ипсиланти; для Джима Остерберга уже было приготовлено место на факультете антропологии более престижного Мичиганского университета, занимавшего великолепные викторианские здания в центре Анн-Арбора. Мичиган придерживался щедрой приемной политики, позволяя даже не самым лучшим студентам резервировать места и обращаться за грантами в Мичиганское Управление высшего образования. Приятели Джима ни на минуту не сомневались, что ему прямая дорога в университет; как говорит Маклафлин, «он мог дурить сколько угодно, но при необходимости тут же брал себя в руки. Например, можете себе представить, какая нужна внутренняя дисциплина, чтобы писать стихи?»

В горячие денечки начала 1965 года «Игуаны» считались одной из самых модных команд Анн-Арбора. Но с наступлением осени оказалось, что их мажорный саунд а-ля «британское вторжение» устарел. Мичиганский музыкальный климат быстро менялся. Такие местные составы, как Johnny and the Hurricanes, в конце 1950-х выдававшие большие инструментальные хиты, на пластинках звучали слишком гладко, но славились крутыми живыми концертами; другие артисты, например Билли Ли, могли тягаться с детройтскими черными соул-составами; Билли Ли даже записал R&B-сингл для госпел-лейбла Carrie, а потом нанял местный бэнд The Rivieras и подобрал себе в телефонной книге новое имя – Митч Райдер.

Другие местные антрепренеры пестовали собственных протеже. Джим Холланд занимался студентом Анн-Арбор-Хай Скоттом Морганом и его группой The Rationals – в 1966 году они выстрелили хитом “Respect”, чем привлекли внимание будущей первой леди детройтского соула Ареты Франклин. В это же время Дэйв Леоне и Эд «Панч» Эндрюс открыли в Харпер-Вудс клуб “Hideout” («Убежище»), чтобы предоставить площадку крутой рок-н-ролльной группе The Fugitives, сколоченной заносчивыми, но чертовски одаренными братьями Квакенбуш, – дважды в неделю на них собиралось человек по 700. Были и другие начинающие промоутеры: так, Пит Эндрюс открыл в помещении Анн-арборского Арсенала молодежный ночной клуб “Mothers”, привлекавший огромные толпы студентов и гризеров.

Развитию мичиганского рок-движения способствовал один важный концерт. 24 октября в детройтском «Кобо-холле» выступил вернувшийся с европейских гастролей Дилан; он только что обзавелся электрическим составом и заработал за это «иуду», что его только пуще раззадорило. Детройтская публика была готова к оскорбительно электрифицированному Дилану не больше, чем кардигановые английские фолкеры, и, когда Дилан с черным «стратокастером», в четырехпуговичном фланелевом костюме и битловских ботинках вышел на электрический сет, разразился настоящий ад. Остерберг с Маклафлином были в толпе. Дилан вышел на сцену спиной к музыкантам, но когда на счет Робби Робертсона они заиграли, он, лихо подпрыгнув, повернулся к ним лицом. «Прямо как наши школьные рок-н-ролльщики, – с удовольствием вспоминает Остерберг. – Я знаю этот фокус, у нас в Анн-Арборе все крутые парни с битловскими челками так делали». Благодаря рокерской крутизне Дилана Остерберг еще сильнее отождествился со своим героем, особенно когда Дилан и The Hawks загрохотали “Like A Rolling Stone” и “Subterranean Homesick Blues”, и крики “Sell out!” («Продался!», «Предатель!») прокатились по залу. Остерберг был ошеломлен – и музыкой, и тем, насколько Дилан опередил свою публику и насколько ему было плевать на ее реакцию. «Это произвело на Джима огромное впечатление, – говорит Маклафлин. – Он был потрясен. Не только самой музыкой, но и тем, как толпа освистывала Дилана, а ему было как будто все равно».

Была одна группа в Анн-Арборе, которая могла похвастать особой связью с этой революционной, скандальной музыкой. The Prime Movers образовались этим летом, и заправляли там Майкл и Дэн Эрлуайны вместе с пианистом Бобом Шеффом. Майкл Эрлуайн был уверенный, амбициозный, стильный интеллектуал – «Я был крут и отчасти сволочь» – битник-умник, в начале 60-х катался с Диланом автостопом и уже экспериментировал с травой и кислотой; Дэн был хороший гитарист («гитарная машина», как решили «Игуаны») и дружил с чикагским блюз-бэндом Пола Баттерфилда, который сопровождал первые электрические экскурсы Дилана. Шефф, интересный, эклектичный музыкант, олицетворял собой новую артистическую атмосферу Анн-Арбора. Он родился в Сан-Антонио, штат Техас; получил премию BMI как лучший студент-композитор и стипендию в Джуллиарде, но предпочел вскочить в автобус и поехать в Анн-Арбор. Интеллектуал и гомосексуал, воспитанный на блюзе Техаса и Дельты, он уже исполнял, в некоторых случаях впервые, вещи Джона Кейджа, Ламонта Янга и Йоко Оно и через некоторое время стал ключевым участником The Once Group, авангардного мультимедийного арт-коллектива под руководством профессора архитектуры Джо Верера (архитектор Гарольд Боркин, киношник Джордж Манупелли, художник Милтон Коэн, композиторы Роберт Эшли и Гордон Мамма).

Со своими разговорами про битников, авангард и гегельянство, с пуристским блюзовым репертуаром из Литтл Уолтера и Джуниор Уэллса, The Prime Movers считали себя серьезными интеллектуалами по сравнению с легковесными командами а-ля «британское вторжение» вроде «Игуан»: «Нам до них дела не было», – заявляет Майкл Эрлуайн. И каждый раз, встречая барабанщика «Игуан» в магазине уцененных пластинок или в клубах типа “Mothers”, они считали своим долгом довести это до его сведения: вслед за Джипом Холландом дразнили Игуаной, сокращенно – Игги. «Сначала это было уничижительно – Игуана, – говорит Эрлуайн. – Потом, когда подружились, превратилось в Игги». В ноябре 1965 года, когда от них ушел первый барабанщик, Спайдер Уинн, Майкл Эрлуайн без труда переманил Остерберга из «Игуан» в свой передовой состав. Сыграв с «Игуанами» на вечере для первокурсников, Джим сообщил Маклафлину и другим, что уходит. Когда-то ближайший друг Остерберга, Маклафлин не удивился: «Джима трудно было раскусить, он всегда был себе на уме. Многие годы мы не говорили с ним ни о чем, кроме музыки и нашей группы. Он не объяснил, почему уходит, но это было предсказуемо: я знал, что ему скучно, что мы со своим звуком и подходом ему надоели».

В «Игуанах» Джим был несомненным лидером. В The Prime Movers, говорит Майкл Эрлуайн, он был «скорее ведомым», просто одним из участников. Но год, проведенный в команде, оказался очень важным для него по двум причинам. Во-первых, он научился самоотдаче. Во-вторых, получил имя.

«Игуаны» были уютной компанией: звонкие аккорды, мажорный оптимизм. Но к концу 1965 года их музыка была уже сравнительно архаичной; The Prime Movers со своим богемным цинизмом соответствовали духу времени, а музыка становилась все более тяжелой и наркоманской. И не только музыка: в их круг общения входили такие навороченные интеллектуалы, как Дэвид «Пантера» Уайт, приехавший той осенью из Шейкер-Хайтс под Кливлендом, и Линн Голдсмит (позже знаменитый фотограф, одна из первых женщин в рок-фотографии). Пантера был природный комик с живым остроумием ленни-брюсовского толка, получал премии за свои арт-фильмы и вскоре вместе со своим другом Джесси Кроуфордом стал сотрудничать с «Белыми пантерами» и группой MC5. Попал в орбиту The Prime Movers и Рон Эштон, старый школьный знакомый Джима, – пробовался на бас и даже сыграл пару концертов, но был разжалован в технические помощники. Рон и другие говорят, что Игги «постоянно соперничал с Пантерой», но Пантера, как правило, оставлял его позади. Например, как-то раз он сказал Дэну Эрлуайну, что достал какую-то особенную траву, и протянул ему трубку. На глазах у Пантеры, Рона и всех остальных Дэн сделал глубокую затяжку и вдруг… «Это был ДМТ – сильнейший наркотик, все равно что за пять секунд взлететь на самый пик кислоты, – говорит Рон. – Пантера никому спуску не давал». Именно Пантера позаботился о том, чтобы Игги остался при этой своей кличке. Барабанщик не жаловался, что его прозвали именем прежней, не такой крутой команды. Могло быть хуже: Рона Эштона, с его прыщавой подростковой внешностью, прозвали Джавелиной (это кабанчик-пекари, который водится в Техасе и которого, как утверждают натуралисты, можно унюхать раньше, чем увидеть).