Текст книги "Последняя тайна храма"

Автор книги: Пол Сассман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Прошу вас, передайте ему, что здесь инспектор Юсуф Халифа, – сказал он решительным голосом. – И сообщите, что дело срочное.

Он окинула его недобрым взглядом и, запретив заходить за порог, удалилась внутрь дома.

Халифа оперся на дверную раму и закурил. Несмотря на постоянные стычки с Хассани, он по природе был неконфликтным человеком и остро переживал в подобных ситуациях. Однажды в университете Халифа заметил, что преподаватель допустил неточность, но говорить ему об этом в лицо, перед одногрупниками, было нелегко – он до сих пор помнил, как неловко чувствовал себя в тот момент. Точно такая же робость нашла на него и сейчас; он ощущал себя канатоходцем, до дрожи в коленях боящимся оступиться и упасть.

«Зачем я все это затеял?» – допытывался он у себя, втягивая сигаретный дым глубоко в легкие и рассматривая равномерно сгибающегося и распрямляющегося крестьянина с турией [34]34
  Турия – мотыга (араб.)


[Закрыть]на поле, которое он недавно проехал.

Женщина вернулась через несколько минут. Халифа был почти уверен в отрицательном ответе, однако, к его удивлению, она повела инспектора за собой, предварительно заставив выбросить недокуренную сигарету. Всем своим видом она давала понять, что полна возмущения.

– Полковник очень слаб, – коротко сказала домоправительница, пока они петляли по комнатам. – Его лишь позавчера выписали из больницы, и врач запретил ему волноваться.

Они вошли в просторную солнечную комнату с плиточным полом и свисавшим с потолка украшенным светильником. В дальнем ее конце, за стеклянными дверьми, открывался вид на цветущий сад.

– Он там, – сказала женщина, указывая в сторону сада. – Я принесу чай. Ни в коем случае не курите.

Она взглянула в глаза Халифе, чтобы убедиться, что он внял ее предупреждению, и удалилась из комнаты.

Халифа простоял некоторое время, разглядывая большую фотографию в рамке, на которой Мафуз пожимал руку президенту Мубараку, и направился в сад. За идеально подстриженным газоном, обрамленным рядами розовых и желтых роз, с берега реки выступал небольшой деревянный причал. На нем стояло кресло, защищенное от палящих лучей полуденного солнца тентом в бело-зеленую полоску. Инспектор наскоро прошептал молитву и уверенной походкой пошел к лежащему под зонтиком человеку.

– Я жду тебя уже неделю, – заявил полковник сиплым голосом.

Халифу шокировало, как сильно сдал Мафуз. В растянувшемся на пухлых подушках и сжимавшем кислородную маску человеке со сморщенной, выцветшей кожей невозможно было узнать широкоплечего мускулистого богатыря (за ним ходило прозвище Бык из Эдфу), каким инспектор видел полковника последний раз – лет пять назад. Голова полысела, почти все зубы выпали, кожа на щеках обвисла, а яркие глаза потускнели и даже потеряли насыщенный коричневый цвет.

– Не много от меня осталось, – сказал Мафуз безрадостным голосом, заметив удивление на лице Халифы. – Мочевой пузырь, кишку, легкое – все удалили.

Он раскашлялся и, подтянув кислородную маску к лицу, нажал на кнопку и начал глубоко вдыхать.

– Мне очень жаль, – смутившись, проговорил Халифа. – Я не знал.

Мафуз еще с минуту дышал через маску, наблюдая за медленно плывущим по реке вард-и-нилом [35]35
  Вард-и-нил – «цветок Нила»; распространенное в Египте водное растение (егип.)


[Закрыть]. Наконец дыхание стабилизировалось, он снял маску и кивком указал Халифе на кресло.

– Мне остался месяц, – проскрежетал Мафуз. – Максимум два. С морфином дела еще так-сяк.

Халифа от растерянности не знал, что сказать.

– Мне очень жаль, – повторил он. Мафуз невесело ухмыльнулся.

– Это кара, – прохрипел он. – За все приходится платить.

Не поняв, что имеет в виду больной полковник, Халифа хотел переспросить, но в этот момент из дома вышла домоправительница с двумя чашками чая на подносе. Она поставила их на низкий деревянный столик, поправила подушки, на которых лежал полковник, и, бросив недобрый взгляд на Халифу, опять удалилась.

– Стерва, – пробормотал Мафуз, когда женщина вышла. – Не принимай на свой счет – она со всеми такая.

Он лег на бок и дрожащей рукой потянулся к чашке. Та стояла слишком далеко, и Халифа подал ее полковнику.

– Как миссис Мафуз себя чувствует? – спросил он.

– Умерла. В прошлом году.

Халифа опустил голову и потупил взор. Он даже предположить не мог ничего подобного.

Мафуз глотнул чаю и посмотрел на Халифу, подняв глаза над чашкой.

– Думаешь, не стоило приходить? – прохрипел он, угадав его мысли. – Старик достаточно намучился, ему не до моих проблем. А, так ведь?

Халифа пожал плечами, наблюдая за тем, как плещется мутная вода под помостом.

– Вы сказали, что ждали меня, – пробормотал он. Мафуз пожал плечами.

– Хассани звонил. Рассказал обо всем. О том, что ты решил поднять дело Шлегель. Ты не мог не прийти – я же тебя знаю, Халифа.

По его лицу пробежала болезненная улыбка, и он разразился новым приступом кашля, так что чашка затряслась в руке, разбрызгивая капли чая на джеллабу. Жестом попросив Халифу поставить чашку обратно и натянув маску, Мафуз начал медленно вдыхать кислород. Инспектор отвернулся и посмотрел на реку. Вид был великолепный: синевато-черная вода, тихо шуршащие заросли камыша, длинная фелюга, скользящая к противоположному берегу и парусом будто прижимающаяся к небу, словно щека к подушке.

– Единственное мое утешение – этот вид, – произнес Мафуз дрожащим голосом, заметив, куда обращен взгляд Халифы. – Все же немного легче умирать, имея такую красоту перед глазами.

Он сменил маску и стал снова жадно вдыхать, как выброшенная на берег рыба. Халифа сделал глоток чаю и потянулся в карман брюк за сигаретами, но, вспомнив строгий наказ домоправительницы, спохватился и сложил руки на коленях. На другом конце сада пчела перелетала с цветка на цветок, усердно собирая пыльцу.

Наконец Мафуз отдышался и отвел маску от лица. Тогда Халифа протянул ему свой отчет.

– Хотел показать вам, сэр.

Мафуз взял скрепленные листы бумаги и, морщась от боли, присел, заняв более удобное положение для чтения. Он читал медленно, перелистывая страницы дрожащими пальцами. Дойдя до последнего абзаца, полковник отложил отчет на помост и откинул голову на подушки.

– Я всегда это подозревал.

Слова прозвучали так тихо, что Халифа подумал, будто ослышался.

– Подозревали?

– Что ее убил Янсен. Всегда подозревал.

Халифа смотрел ему в глаза, застыв от изумления. На лице Мафуза появилось нечто вроде улыбки.

– Не ожидал? – Он повернул голову в сторону реки, где на противоположном берегу стадо неповоротливых водяных буйволов склонилось над водой.

Халифа потер виски, стараясь собраться с мыслями.

– Вы… знали?

– Я не был уверен, – ответил Мафуз, – но все приметы указывали на него. Шляпа, трость, дом рядом с Карнаком… Вот еще и эти лягушачьи ноги. Да, об этом я не слышал…

На краю рта у полковника выступил пузырек слюны, и он смахнул его рукавом джеллабы.

– Я был с ним знаком, с этим Янсеном. Не близко, но достаточно, чтобы получить общее представление. Он, как и я, любил садоводство, мы состояли в одном садоводческом обществе, ходили на общие собрания. Мерзкий тип. Холодный в общении с людьми, зато очень трепетно относившийся к розам. – На губах Мафуза вновь выступила слюна. – Когда я увидел отпечатки на теле Шлегель, услышал рассказ охранника, ну, то, что он говорил о птице или как он это назвал… Короче, все это навело меня на подозрения. Добавь к этому ненависть Янсена к евреям и расположение дома вблизи места преступления… Понятное дело, одних подозрений недостаточно, но я уверен – если бы мы продолжили копать, то взяли бы его.

Голос полковника угас, дыхание участилось.

– Тогда почему? – Последние слова Мафуза совсем сбили Халифу с толку. – Почему вы посадили Джемаля, если подозревали Янсена?

Мафуз устало смотрел на стаю гусей, приводнившихся посреди реки.

– Мне приказали, – сказал он и после короткого молчания добавил: – Аль-Хаким.

Халифу будто накрыло мощной волной. Фарук аль-Хаким вплоть до своей смерти в прошлом году был главой «Джихаз амн аль-Даула» – египетской службы безопасности.

– Я знал, что рано или поздно расплата придет, – захрипел Мафуз. – Такое не проходит бесследно. Вот и дождался. – Он раскашлялся. – Но сейчас легче, чем раньше, когда ожидание расплаты разъедало меня изнутри.

Со стороны Нила раздался протяжный вой гудка – огромная баржа, груженная песчаником, показалась в излучине реки. Только когда она скрылась из виду, Мафуз отдышался и смог продолжать.

– С самого начала мне было ясно, что дело непростое, – сказал он приглушенным, чуть громче шепота, голосом. – Политическое. Ведь совсем незадолго до убийства Шлегель случилась резня в Исмаилии. Забыл уже? Ну, когда девятерых израильтян покрошили в куски. А тут не прошло и месяца, как новое убийство. Серьезные проблемы могли бы возникнуть. И не только с Израилем. Американцы могли бы отказать в кредите, на который мы рассчитывали. Миллионы баксов, понимаешь? Наверху встрепенулись. Им наплевать, кто прав, кто виноват… Главное – чтобы быстро и чисто-гладко. На аль-Хакима тоже, должно быть, хорошенько надавили.

Он прервался, чтобы снова отдышаться. Халифа постукивал пальцами по коленям, напрягая все нервные клетки и стараясь не упустить ничего важного из рассказа Мафуза. Случайная оплошность правосудия, за которую он прежде принимал процесс Шлегель, оборачивалась сложной и запутанной интригой с участим высших государственных чиновников.

– Но если вы были уверены, что убил Янсен, – медленно, как бы вслух выстраивая логическую цепочку, заговорил Халифа, – то почему же аль-Хаким потребовал найти кого-то другого?

– Понятия не имею, – беспомощно махнул рукой Мафуз. – Для меня самого это до сих пор загадка. Аль-Хаким запретил трогать Янсена. Сказал, что это еще больше обозлит евреев. Никаких дальнейших объяснений. Найди, говорит, кого-нибудь другого. Вот мы и взяли Джемаля. И с тех пор моя карьера пошла в гору, – задыхаясь без дополнительного кислорода, продолжил Мафуз. – Повысили в должности, имя замелькало в газетах, Мубарак прислал поздравительную телеграмму. Но какой ценой… Я не про Джемаля, он конченый пройдоха. Свое заслужил сполна – обсуждать даже нечего. А вот жена и дети…

Полковник осекся, с трудом приподнял руку и провел ею по лицу. Халифе вспомнилась странная встреча с женой Джемаля в Карнакском храме. «По почте. Без подписи и обратного адреса. Никаких слов. Просто три тысячи египетских фунтов, стофунтовыми купюрами».

– Это вы посылали им деньги? – спросил он тихо. Мафуз перевел на инспектора удивленный взгляд, затем в изнеможении откинулся на подушку.

– Самое малое, чем я мог возместить свою вину. Так они хоть выжили, дети ходили в школу. И все равно это ничто по сравнению…

Халифа встал и прошел к краю причала, рассматривая косяк нильских окуней, проплывавших под его ногами.

– Хассани тоже был в курсе?

Мафуз отрицательно покачал головой:

– Тогда нет. Я рассказал ему, когда Джемаль повесился. Он старался защитить меня. Так что не суди его слишком строго.

– А папка с делом? Она пропала из архива.

– Хассани сжег ее. Мы решили, что так будет лучше. Чтобы прошлое не висело тяжким бременем. Но прошлое может в любой момент напомнить о себе, – с горькой усмешкой произнес Мафуз. – Никуда от него не деться. Оно как пиявка сосет из тебя кровь. Жизнь превращается в кошмар. Оно преследует тебя по пятам, Халифа, и ты не можешь от него избавиться.

Он сделал слабое движение рукой в сторону чая, дав понять, что у него пересохло в горле. Халифа подал ему чашку, однако Мафуз был слишком слаб, чтобы удержать ее самостоятельно. Инспектору пришлось помогать ему, терпеливо стоя рядом, пока тщедушный старик, чуть привстав на лежаке, хлебал остывший чай.

– Я был хорошим полицейским, – сказал Мафуз чуть слышно, завалившись обратно на подушки, словно тряпичная кукла. – За сорок лет службы я раскрыл столько дел, сколько тебе и не снилось. Грабители Асуанского экспресса, гезирские киллеры, Гиргиз-вади… Слыхал о таком? Гиргиз аль-Газзар, бутнейский [36]36
  Бутнея – район Каира, известное пристанище воров и наркоторговцев


[Закрыть]мясник… Всех их я взял. Только одного упустил…

Мафуз сдавал на глазах. Пытаясь остановить очередной приступ удушья, он подтянул ко рту маску и сделал несколько глубоких вдохов, корчась, будто от острой боли.

– Возобнови дело, – пробормотал полковник, откладывая маску. – Ты же за этим пришел, да? Я поговорю с Хассани, если надо – еще с кем-нибудь. Конечно, результат уже ничего не изменит: аль-Хаким мертв, Джемаль мертв, Янсен тоже мертв. Но узнать истину необходимо.

Излома послышались шаги, и на лужайку вышла домоправительница с небольшим хирургическим подносом.

– Не падайте духом! – пожелал напоследок Халифа. Мафуз раскашлялся.

– Со мной все кончено. Через пару недель я буду в могиле. Зато я умру с чувством, что перед смертью сделал нечто доброе.

Он надвинул маску, вдохнул полной грудью и сильно схватил Халифу за руку.

– Отыщи правду. Халифа, – прошептал он. – Ради меня, ради жены Джемаля, ради самого Аллаха – отыщи! Хотя будь осторожен – Янсен был очень опасным человеком, со связями на самом верху. В этом деле полно грязи. Я защищу тебя как смогу. Но и сам будь осторожен.

Он покосился на Халифу и прикрыл заплывшие глаза, словно впав в забытье. Инспектор взглянул в последний раз на бывшего начальника и, высвободив из его пальцев руку, прошел мимо недружелюбной домоправительницы в дом. Еще полчаса назад Халифа молил Аллаха, чтобы Мафуз разрешил возобновить следствие; теперь, узнав всю подноготную, он жалел, что затеял это дело.

Иерусалим

Лайла не могла вспомнить, когда она в первый раз пришла на завтрак в отель «Американ колони», но уже несколько лет подряд утро пятницы она неизменно проводила в местном ресторане, где за чашкой кофе и круассаном собиралась разношерстная компания из журналистов, работников некоммерческих организаций и дипломатов среднего звена – в основном иностранцев. За завтраком, плавно перетекавшим в ленч, а иногда и в обед со спиртными напитками, в неформальной обстановке обсуждались самые горячие проблемы, и собеседники позволяли себе выражать мнения много свободнее, чем на страницах газет или в аналитических обзорах. Полемика велась не на шутку горячая: однажды в ходе одного из таких «дебатов» шеф израильского отдела «Вашингтон пост» разбил бутылку вина о голову датского атташе по культуре.

В начале одиннадцатого, по пути бросив письмо в почтовый ящик, Лайла прошла через прохладный холл в залитый солнцем дворик с фонтаном, цветами в корзинах и металлическими столиками под кремового цвета тентами. Несколько завсегдатаев «клуба» уже сидели под апельсиновым деревом: Нуха, Онз Шенкер из «Джерусалем пост», Сэм Роджерсон из Рейтер, вечно заигрывавший с Лайлой Том Робертс – служащий британского консульства, и еще несколько незнакомых ей лиц. Дискуссия была в самом разгаре.

Вытянув из-за стола свободное кресло, она села и налила себе кофе из стоявшего на соседнем столе кувшина. Робертс сконфуженно улыбнулся, приветствуя Лайлу, и повернул голову в сторону.

– Эта карта к дороге в никуда, – резко сказал Роджерсон, проведя рукой по лысеющей голове. – Проблема не в договоре. Пока Израиль не перестанет давить палестинцев и не пойдет на серьезные уступки, кровь будет бить фонтаном.

– Проблема не в договоре, говоришь? – рявкнул Шенкер, затянувшись «ноблесс» и нахмурив брови. – Да, верно. Только это не Израиль, а арабы не хотят никаких договоров. Никаких! Думаешь, здесь помогут уступки? Как бы не так! Они хотят одного – стереть Израиль с лица земли!

– Чушь! – фыркнула Нуха.

– Да что ты? Может, аль-Мулатхам согласился вступить в переговоры? Или ХАМАС собирается признать государство Израиль?

– Перестань, Онз, они же не представители палестинского народа, – сказала Дебора Зелон – маленькая полная женщина, работавшая внештатным корреспондентом Ассошиэйтед Пресс.

– А кто тогда представители? Аббас и Куреи, которых половина населения высмеивает, а другая ненавидит? Арафат, который пытал своих соотечественников и разворовывал международную помощь? В Кэмп-Дэвиде ему преподнесли мир на блюдечке…

– Да сколько можно об одном и том же?! – вскричала Нуха.

– А что, разве не так? – стараясь перекричать ее, напирал Шенкер. – Барак предлагал ему девяносто семь процентов Западного берега, все его проклятое государство, а тот заупрямился!

– Ему предлагали, как тебе прекрасно известно, – сказала распаленная Нуха, – несколько округов по соседству с нелегальными израильскими поселениями, даже не выходящих на границы с другими государствами. Ну и кусок пустыни, в которую вы двадцать лет сбрасываете токсичные отходы. И все. Его бы растерзали, согласись он на такое унижение.

Шенкер ухмыльнулся, раздавив сигарету в пепельнице. Официант принес еще кофе и большой поднос с круассанами, а за ним к столу подошел пожилой человек в твидовом пиджаке и продолговатых очках. Нуха представила его как профессора университета Аль-Кодс Файсала Бекаля. Помахав рукой, Бекаль поприветствовал сидевших за столом.

– Как ни ужасно, – продолжил прерванный спор Роджерсон, – с последним утверждением Шенкера я согласен. Арафат сел в лужу. Аббас и Куреи неплохие переговорщики, но не лидеры. Палестинцам нужен новый человек в политике.

– А израильтянам? – буркнула Нуха.

– Конечно, и им тоже, – согласился Роджерсон, взяв яблоко и начав счищать кожуру складным ножиком. – Однако это не отменяет того факта, что у вас нет подходящего политика, который смог бы радикально изменить ситуацию.

– А кто бы смог? – вставила Дебора Зелон. – У Дахлана и Раджуба недостаточно средств. Эрекатер неудачник. Баргути в тюрьме. Получается, действительно никого нет.

Профессор Бекаль медленно протянул руку за круассаном, разломил его пополам и, отложив один кусок на стол, надкусил другой.

– Есть Са'эб Марсуди, – сказал он тихим, слегка дрожащим голосом.

– Вы серьезно? – спросил Роджерсон.

Профессор наклонил голову.

– Почему бы и нет? Он молод, умен, популярен. И у него есть все необходимое для народного доверия. Отец и дед активно участвовали в сопротивлении, причем дед был лидером Первой интифады. В то же время он вполне практичный человек и понимает, что без переговоров свободной Палестины не будет.

– У него тоже руки в израильской крови, – прорычал Шенкер.

– В этом регионе у каждого руки в чьей-то крови, мистер Шенкер, – вздохнул Бекаль. – Сейчас важнее думать о настоящем, чем о прошлом. Да, Марсуди переправлял оружие в Газу. Да, из этого оружия убивали израильтян. Возможно, тех самых израильтян, которые изгнали его семью из родной страны, посадили в тюрьму его отца, взорвали брата. Он сын своего времени. Но теперь он мужественно выступает против насилия. Полагаю, он мог бы сыграть положительную роль.

– Если ХАМАС не перережет ему горло, – буркнула Нуха.

– Ну, что скажешь, Онз? – спросил израильского коллегу Роджерсон, который сумел срезать кожуру яблока единой спиралью.

Шенкер глотнул кофе и закурил.

– Да все они друг другу ровня, – проворчал он. – Никому из этих негодяев нельзя верить.

– Прислушайся к голосу разума и надежды! – рассмеялась Дебора Зелон.

Беседа перешла на другие темы, хотя обмен уколами не прекратился. Разговор то и дело прерывали взрывы хохота или крики, особенно в этом усердствовал Онз Шенкер, эмоции которого, казалось, сводились к двум состояниям: раздражению и крайнему раздражению. Все больше народу собиралось во дворе отеля, и все шумнее становилось за столом, где единый разговор успел разбиться на несколько дискуссий, которые вели группы по три-четыре человека.

Том Робертс встал со своего места и подсел к Лайле.

– Привет, Лайла! – Он произносил первую «л» в ее имени чуть медленнее обычного, объясняя это следствием заикания, которое было у него в детстве. – Как дела?

– Хорошо. Извини, что не ответила на твой звонок. Я немного…

Он махнул рукой, намекая, что это не важно. Робертс был старше ее, за сорок, высокий и худой, с круглыми очками на интеллигентном лице. Он вел себя все время мягко и застенчиво. Лайла не могла сказать, что Робертс был несимпатичным, но и привлекательным она его тоже не находила. Он почему-то казался ей похожим на жирафа.

– Ты сегодня на редкость спокойна, – попытался поддержать разговор Робертс, вновь протягивая начальную согласную, на этот раз «с» в «сегодня». – Обычно ты охотно задаешь Шенкеру жару.

– Пускай сегодня отдохнет, – улыбнулась она.

– Что-то беспокоит?

– Можно и так сказать.

Последняя неделя выдалась тяжелой. На следующий день после ужина с Нухой Лайла написала две с половиной статьи, что было много даже по ее меркам, в том числе очерк о Барухе Хар-Зионе для свежего номера «Нью-Йорк ревью» в две тысячи слов. Затем она поехала в Газу собирать материал для статьи о внутрипалестинском насилии – редко освещаемой, но все более усугублявшейся проблеме. А затем «Гардиан» направила ее в командировку на Кипр, в Лимасол, где проходила конференция по программам помощи Палестине. Вернувшись поздним вечером накануне, она всю ночь разбирала диктофонные записи с конференции и лишь в четыре часа утра как подкошенная свалилась в кровать.

Однако усталость была не главной причиной ее плохого настроения. Проклятое письмо… Оно ни на минуту не выходило у нее из головы. Кто этот анонимный автор? Зачем он ей написал? Что он имел в виду, говоря об информации, которая поможет аль-Мулатхаму в борьбе с сионистскими оккупантами?.. Вопросы не давали ей покоя. Чем больше она думала о письме, тем тверже становилось убеждение, что первоначальное сомнение было неоправданным. Инстинкт опытного журналиста подсказывал, что письмо не провокация и не проделка.

В короткие промежутки между написанием статей и поездками Лайла пыталась разузнать о мальчике, доставившем письмо, да только ничего не вышло. Неуклюжая вводная конструкция «направить Вам следующее предложение» наводила на мысль, что английский для автора письма не родной язык. Однако это обстоятельство – равно как и ощущение, что писал мужчина, – мало могло помочь в установлении его личности. Странно было и то, что, несмотря на обещание связаться с ней в ближайшее время, никаких новых сообщений Лайла не получала.

Пришлось самостоятельно заниматься необычной фотокопией. Она показала документ специалисту из Еврейского университета, который предположил, что это может быть зашифрованный текст, однако как разгадать его, он не имел ни малейшего понятия. Попытка найти сведения о таинственном ГР в Интернете оказалась провальной: поисковик выдал больше трех миллионов ссылок, и Лайла, просмотрев первые тридцать сайтов, поняла, что это пустая трата времени. Других идей у нее не было.

– Тебе нужна помощь? – спросил Том Робертс, испытующе глядя на Лайлу. – Ты сказала, что чем-то озабочена. Может, я буду тебе полезен?

– Сомневаюсь, – сказала она, допивая кофе. – Если ты, конечно, не спец по взламыванию кодов.

– Как ни странно, кое-что я в этом смыслю. Люблю решать головоломки в свободное время. А что за текст?

Лайла вопросительно посмотрела на него.

– Письмо или официальный документ?

– Письмо, как мне кажется. Старое. Возможно, даже средневековое. Или еще более древнее. Никакой пунктуации, сплошной набор букв и что-то вроде подписи в конце. Инициалы ГР.

Он облизал губы и в недоумении покачал головой.

– Сегодня у меня отгул, – сказал Робертс, глядя на Лайлу. – Могу посмотреть, если хочешь.

Лайла колебалась, зная, что она ему нравится, и не желая осложнять ситуацию.

Прежде чем она успела ответить вежливым отказом, Робертс сказал:

– Никаких обязательств. Дружеская помощь, ничего более. – И добавил: – Через полгода до меня дошло.

Она улыбнулась и положила руку на его плечо.

– Прости, Том. Наверное, ты думаешь, что я последняя стерва.

– Если честно, в немалой степени это и притягивает, – сказал он, тоскливо улыбнувшись.

Она сжала его руку.

– Было бы здорово, если бы ты посмотрел на письмо. С одним условием: я приготовлю обед.

– Жаль, что тебе не нужно каждый день взламывать коды, – сказал он смеясь. – Когда тебе удобно?

– Прямо сейчас, – ответила она, вставая из-за стола. – Думаю, я наслушалась Шенкера на неделю вперед.

Робертс надел пиджак, и они наскоро попрощались. Нуха окинула Лайлу удивленным взглядом, та в ответ слегка качнула головой, словно говоря: «Не то, что ты думаешь». Когда они проходили через двор, сзади раздавался крикливый голос Онза Шенкера:

– Йехуда Милан – последний претендент на роль спасителя отечества! Плевать на его военные успехи, в остальном он – прореха на человечестве!

– Неужто, Онз? – послышался голос Сэма Роджерсона. – Наверное, потому что он действительно умеет договариваться с палестинцами? Сам ты прореха!

– Ты антисемит, Роджерсон!

– Я антисемит?! Да у меня жена еврейка!

– Пошел ты, Роджерсон!

– Нет, пошел ты, Шенкер! Подотри свою жирную фашистскую задницу!

С террасы послышался скрежет стульев о пол и треск посуды. Затем другие посетители «клуба» попытались унять буянов.

К тому времени Лайла и Том Робертс уже вышли через холл гостиницы к сводчатому, увитому бугенвилией входу, и резкие голоса за их спинами постепенно угасли.

Тель-Авив, отель «Шератон»

– Когда меня спрашивают, почему я не приемлю так называемый процесс мирного урегулирования, почему верю в сильный Израиль с исключительно еврейским правительством и исключительно для евреев, без арабов, я обычно рассказываю о своей бабушке.

Хар-Зион глотнул кофе и провел взглядом по сидевшим впереди людям, пришедшим на организованный им обед. Народу было много, в основном бизнесмены, большинство американцы. Сто человек гостей, с каждого по двести долларов – хорошие деньги даже по масштабам «Шаалей Давид». А впереди еще частные приношения, как минимум в два раз больше. Пятьдесят тысяч. Очень неплохие деньги.

Но Хар-Зион все равно был недоволен. Он терпеть не мог подобные мероприятия. Дорогие костюмы, формальные беседы, бесконечные улыбки и рукопожатия – это не для него. Он предпочитал действие: ожесточенный бой, к примеру, или захват арабского дома, когда на улицы выходят тысячи визжащих демонстрантов. Вот тогда он чувствовал себя как рыба в воде.

Он по инерции взглянул на кресло справа: в нем обычно сидела его жена Мириам, пока рак не убил ее. Теперь он увидел там пожилого раввина в большом штреймеле [37]37
  Штреймел – подбитая мехом шляпа у ортодоксальных иудеев


[Закрыть]. Хар-Зион смущенно посмотрел на него и, покачав головой, продолжил выступление:

– Бабушка по материнской линии умерла, когда мне было всего десять лет, и я так и не узнал ее по-настоящему. Однако даже за те несколько лет я понял, насколько она необычная женщина. Ни в каком ресторане не готовят то, что делала она: борщ, фаршированную рыбу, кнейдлахи [38]38
  Кнейдлах – традиционное еврейское блюдо из муки и мацы, варится в бульоне


[Закрыть]. Идеальная еврейская бабушка!

По залу пробежал легкий смешок.

– Но она умела не только великолепно готовить. Никого не хочу обидеть, и тем не менее она знала Тору лучше всех раввинов, которых я встречал в своей жизни.

Он повернулся лицом к сидевшему рядом раввину, и тот великодушно улыбнулся в ответ. По залу снова прокатилась волна усмешек.

– Еще она пела так, как не поет сейчас ни один хазан [39]39
  Хазан – то же, что и кантор: певчий в синагоге


[Закрыть]. Стоит мне закрыть глаза, и я слышу, как она напевает, нежно, словно чайка. У нее точно получилось бы лучше очаровать вас, чем у меня!

Третий раз зал разразился смехом, и несколько голосов выкрикнули «Неправда!». Хар-Зион поднес стакан к губам и сделал еще один глоток воды.

– Бабушка была сильной и храброй женщиной. Два года она провела в Гросс-Розене.

На этот раз в зале воцарилось молчание, и все взгляды устремились на Хар-Зиона.

– Я очень любил бабушку, – продолжил он, ставя стакан на место. – Она многому меня учила, рассказывала такие интересные истории, играла со мной в разные игры. И тем не менее она никогда не прижимала меня к груди и не обнимала так, как это делают бабушки. Особенно еврейские бабушки…

Гости замерли, напряженно ожидая, к чему клонит выступающий. Кожа Хар-Зиона ныла и зудела так, будто на него нацепили смирительную рубашку и насыпали туда перца. Он просунул палец за воротник, стараясь немного расширить его, чтобы унять зуд.

– Сначала я попросту не обращал на это внимания. А с годами стал задумываться: «Может, бабушка не любит меня? Может, я сделал что-то не так?» Я хотел спросить, почему она не обнимает меня, но догадывался, что она не хочет говорить об этом, и я так и не спросил ее. Только все же мне было грустно и как-то не по себе.

Стоявший позади него Ави кашлянул, и в повисшей в зале леденящей тишине звук кашля прокатился как раскат грома.

– Лишь когда бабушка умерла, мать разъяснила мне, в чем было дело. Бабушка выросла в маленьком местечке на юге России. По субботам к ним заваливались пьяные казаки. Евреи запирались по домам, но казаки выламывали двери, избивали людей и нередко убивали. Они делали это просто так, без особой причины, забавы ради. Еврей виноват уже в том, что он еврей.

Две сотни глаз впились в Хар-Зиона. Сидевший рядом раввин уставился на колени и грустно качал головой из стороны в сторону.

– В один из таких налетов казаки схватили мою бабушку. Ей тогда было пятнадцать лет. Красивая девочка с длинными волосами и блестящими глазами. Думаю, вы сами можете догадаться, что они с ней сделали. Впятером, в дупель пьяные, на улице, чтобы все видели… Но этого им было мало. Они захотели захватить что-нибудь на память. И знаете, что именно?

Своим вопросом, оставшимся без ответа у пораженной аудитории, Хар-Зион довел напряжение до пика.

– Ее грудь. Они отрезали у молоденькой девушки грудь, а потом, наверное, повесили у себя дома на стене – как трофей.

Гости заерзали на стульях и стали в ужасе бормотать что-то друг другу на ухо. Сидевшая за передним столом женщина поднесла салфетку ко рту. «О Боже», – прошептал чуть слышно раввин.

– Вот почему бабушка никогда меня не обнимала, – закончил рассказ Хар-Зион. – Она не хотела травмировать мою детскую психику. Ей не хотелось рассказывать мне о своих страданиях.

Он сделал паузу, чтобы последние слова глубже запали в души слушателей. Он мог бы рассказать немало душещипательных эпизодов из собственной жизни: про то, как его дразнили, били, про то, как однажды в детском доме вогнали палку от швабры в прямую кишку, визжа «жидовский ублюдок!». Все его детство было омрачено постоянными страхами и издевательствами. Но он никому об этом не рассказывал. Даже жене. Слишком грубо, слишком болезненно действовали на него детские воспоминания, даже больнее, чем ожоги, превратившие тело в расплавившуюся восковую фигуру. История бабушки действовала на людей не менее сильно, однако она была не такой личной, а потому рассказывать ее было проще.

Сделав третий глоток воды, Хар-Зион закончил речь клятвенным обещанием не допустить повторения подобного кошмара со своими соплеменниками. Он клялся защищать евреев и укреплять Израиль.

Едва он замолчал, зал разразился бурными аплодисментами. Хар-Зион с достоинством принял овации, несмотря на жгучий зуд под костюмом, и сел в кресло. Ави помог ему подвинуться ближе к столу.