Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Поль-Мари Верлен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

КЛОУН Бобеш, простимся! Жилль, назад! Прощай, Пайас! Прочь, дряхлые шуты: дать место дури новой! Прочь! Быстрый клоун здесь, надменный и суровый, Блистая мастерством, появится сейчас. Вот он, закованный в серебряный атлас, Ломаться и чудить, как Арлекин, готовый. Пуста, как зеркало без ртути, на безбровой Личине гипсовой мертвеет пара глаз. Их голубой ледок блестит на фоне грима, Покуда голова и бюст неудержимо Сквозь арку ног ползут, сгибаясь все сильней. Он улыбается. Глупцов толпа густая, Та сволочь смрадная и, по Барбье, святая, Фигляру хлопает, что полон злобы к ней. СКЕЛЕТ Два пьяных рейтара, на стремена привстав, Увидели во рву, в грязи, костяк безмясый, Добычу волчьих стай, – презрения припасы, Где избежал зубов едва ль один сустав. Но череп, уцелев, осклабился меж трав, Да так, что мы такой не вынесли б гримасы. Но, чужды мистике, отважные Фракассы Решили (вздрогнул бы при этом сам Фальетаф), Что это винный пар в них бродит: нахлестались! И что мертвец во рву, завистливо оскалясь, Пожалуй бы, не прочь и сам винца хлебнуть. Но так как это грех – смеяться над Могилой, Скелет, вдруг выпрямясь в своей постели стылой, Махнул им, чтоб они свой продолжали путь. ИСКУССТВО ПОЭЗИИ О музыке на первом месте! Предпочитай размер такой, Что зыбок, растворим и вместе Не давит строгой полнотой. Ценя слова как можно строже, Люби в них странные черты. Ах, песни пьяной что дороже, Где точность с зыбкостью слиты! То – взор прекрасный за вуалью, То – в полдень задрожавший свет, То – осенью, над синей далью, Вечерний, ясный блеск планет. Одни оттенки нас пленяют, Не краски: цвет их слишком строг! Ах, лишь оттенки сочетают Мечту с мечтой и с флейтой рог. Страшись насмешек, смертных фурий, И слишком остроумных слов (От них слеза в глазах Лазури!), И всех приправ плохих столов! АЛЛЕГОРИЯ Слепое, тяжкое, властительное лето! Как деспот праздный ты, следящий пыток ряд, С своим сообщником, потоком ярким света! Устав, зеваешь ты. А люди грузно спят, Покинув все труды. И жаворонок звонкий Не пел. Ни ветерка, ни облачка, все спит. Натянута лазурь, как некий завес тонкий, И в неподвижности молчание скользит. Кузнечики в траве молчат в изнеможенье. По пестрым камешкам не скачут ручейки, Полуиссохшие, и не поят реки. Лишь неустанное и яркое вращенье Муара движется, в обманчивой дали, И, черно-желтые, проносятся шмели. ГОСТИНИЦА Под кровлей красною гостиница! отрада Для всех, кто долго шел по пыли в знойный день: Гостиница "Восторг"; из ближних деревень Вино, и мягкий хлеб, и паспорта не надо! Здесь курят, здесь поют, здесь можно ночевать. Хозяин – старых дней солдат; но молодая Хозяйка про любовь болтает, поспевая Пяток своих ребят поить, кормить, чесать. Со стен бревенчатых "Малек Адель" и "Маги" Приветствуют гостей, исполнены отваги, И в комнате стоит приятный запах щей. Чу! слышишь мерный шум? то голосом гудящим Завторил котелок с плиты – часам хрипящим... В открытое окно глядит простор полей. БЛАГОРАЗУМИЕ Дай руку, не дыши – присядем под листвой, Уже все дерево готово к листопаду, Но серая листва хранит еще прохладу И света лунного оттенок восковой. Давай забудемся. Взгляни перед собой. Пусть ветер осени возьмет себе в награду Усталую любовь, забытую отраду, И гладит волосы, задетые совой. Отвыкнем от надежд. И, душу не тираня, Сердца научатся покою умиранья У красок вечера над сумерками крон. Будь перед сумраком тиха, как перед схимой, И помни: ни к чему тревожить вещий сон Недоброй матери – природы нелюдимой. СТИХИ, ЗА КОТОРЫЕ ОКЛЕВЕЩУТ До гроба этот вечер не забуду. Я к твоему прислушивался сну И вдруг постиг, услышав тишину, Как пусто все, как мертвенно повсюду. Любовь моя! Тебе, такому чуду, Как первоцвету, жить одну весну! О темный страх, в котором я тону! Но спи же, спи. Я здесь, я спать не буду. О бедная любовь, как ты хрупка! Глядится смерть из сонного зрачка, И вздох похож на смертное удушье. О сонный смех, в котором тайно скрыт Тот роковой, тот жуткий смех навзрыд... Очнись, молю! Скажи – бессмертны души? СБОР ВИНОГРАДА О, что в душе моей поет, Когда с рассудком я в разлуке? Какие сладостные звуки! То кровь поет и вдаль зовет. То кровь и плачет, и рыдает, Когда душа умчится вдруг, Неведомый услыша звук, Который тотчас умолкает. О, кровь из виноградных лоз! О ты, вино из вены черной! Играйте, пойте! Чары грез Несите нам! Четой проворной Гоните душу, память прочь И на сознанье киньте ночь! СТИХИ ЮНОСТИ УТРЕННИЙ БЛАГОВЕСТ Пурпурно-рыжая Аврора Последних жарких дней огнем, Как страстью, жаждущей простора, Обуревает окоем. Ночь, отливая синевою, Истаивает, словно сон. Коралловою полосою Угрюмый запад обнесен. Вдоль затуманенной равнины Росы мерцают светляки. Луч солнечный, косой и длинный, Вперяется в клинок реки. С невнятным шумом пробужденья Свивается в один венок Дыханье каждого растенья Почти невидимый дымок. Все ярче, шире и привольней, Подробней дали полотно: Встает село под колокольней; Еще одно; еще одно Зарделось – в нем взыграло пламя. Багровым отсветом небес Оно сверкнуло над полями, Метнулось в молчаливый лес, Отброшенное мимоходом Зеркальным лемехом сохи. Но вот, в согласии с восходом, Заголосили петухи, Вещая час большого неба, Глаз, протираемых до слез, Куска проглоченного хлеба И стука первого колес, Час неуюта и озноба, Пронзительного лая псов И вдоль тропы – одной до гроба Тяжелых пахаря шагов. А вслед – последняя примета Дня, распростершего крыла: Творцу Любви, рожденью света Поют хвалу колокола. УЖИН В каморке холодно и сумрачно, и муж Вернулся весь в снегу, и так как он к тому ж Три дня уже молчит и ртом поводит сжатым, Жена тревожится и все грозит ребятам. Кровать, сундук дрянной, четыре стула, стол С ногой надломленной и полог, что расцвел Размазами клопов по ткани, прежде белой; Все дышит мерзостью и грязью застарелой. Муж – крутолоб; глаза с огнем суровых дум, В которых светится порой душа и ум; Таких, как он, зовут обычно "парень дюжий"; Жена и молода, и прочих баб не хуже. Но гибельной рукой их душит Нищета, И быстро, каждый день, сдирается с них та Почтенность грустная, что в человечьем горе, И стать им грубыми самцом и самкой вскоре!.. Все с жадностью они сгрудились у стола, Вкруг супа с требухой, и тень их облегла, Кривясь уродливо и шевелясь понуро, Все стены: лампа там была без абажура.

Ребята, хоть бледны, но крепки, вопреки Ужасной худобе: тяжелые деньки Зимой без топлива им проводить случалось, А лето духотой каленой к ним спускалось. У ржавого ружья, что на гвозде висит И, чуть освещено, являет странный вид, В шкафу замызганном, вполне под стать каморке, Глаз полицейского мог увидать бы зоркий Десяток пыльных книг, прошедших сотни рук, Тома "истории", "естественных наук". В кровати же найти, в глуби, под тюфяками Романы старые с разбухшими углами. Едят. Отец угрюм и сумрачен, жует, Еду отвратную запихивая в рот; В его лице едва ль покорность кто уловит, И нож он, кажется, к другим делам готовит. Жене пришла на ум подружка прежних лет, Есть у которой все: и дом свой, и обед; А дети – кулачки в глаза сухие тычут, Сопят над мискою и выделанно хнычут. ПОБЕЖДЕННЫЕ I Так! Идеал погиб, а жизнь триумфы правит, И, диким ржанием пронзая даль насквозь, Конь победителя там братьев наших давит, Грызя, – но гибнуть им хоть ярко довелось. Мы ж, уцелевшие, увы, среди разгрома, Понуря голову, потупя тусклый взор, В отчаянье, в крови, в грязи, без сил, без дома, Глотая стон, влачим бесчестье и позор, Бредем по воле тьмы, по прихоти дороги, Бредем, подобные убийцам и ворам; Нам будущего нет; мы сиры и убоги, И наш знакомый лес, пылая, светит нам! Ах! Так как жребий наш решен, так как надежде Отныне места нет, так как разбиты мы, И ярость ни к чему не приведет, как прежде, И так как ненависть бесплодно жжет умы,

Нам остается лишь, в глубинах ночи черной, Смешной назвав мечту о благости молитв Надгробных, – умирать безвестно и покорно, Как должно тем, кто смят в дыму последних битв. II Сиянье слабое трепещет в глуби горней, И ветер ледяной, внезапно разъярен, В лесу взъерошив лист, рванул цветы на дерне... Рассвет! Все возродил холодной лаской он. Восток из рыжего стал розов. Звезды нежно Затаяли, лазурь в румянце серебря; Уже петух поет, страж точный и прилежный, И жаворонок взмыл пронзительный: заря! Сверкая, выплыл диск: да, это утро! Братья, Вот этот пышный блеск и полный счастья мир Спугнут тяжелый сон, зажавший нас в объятья, И хищных птиц ночных и тварей мерзких пир. О, чудо! По сердцам бежит лучистый трепет И, вдребезги дробя скорлупы наши, в нас ^ Желанье страстное высокой смерти лепит, И гордость древнюю, и гнев мятежных рас. Вперед, вставай! вперед, вперед! вставай!

С нас будет И унижений всех, и сделок, и речей! В бой, в бой! Ведь наша кровь, что движет нас

и нудит, Дымясь, должна алеть на лезвиях мечей! III И побежденные твердят в ночи тюремной: Они сковали нас, но живы мы еще; Пускай мы точно скот согнулись подъяремный, Есть в наших жилах кровь и бьется горячо. В глазницах быстрые глаза у нас таятся, Шпионы зоркие; за лбом (ночей не жаль) Наш мозг работает; а будет нужно драться Вольются челюсти и руки станут – сталь. Глупцы трусливые! Своей ошибке рады! Но будут каяться! Успеют все постичь: Они хлестнули нас бичом своей пощады, Что ж! пощаженные, отплатим мы за бич! Они сковали нас. Не для того ль оковы, Чтоб их пилить в ночи и черепа дробить У стражи? Коль враги все пировать готовы, Им будет некогда нас, беглых, изловить! Вновь битва. Может быть, победа! Мы кроваво Триумф отпразднуем над этими людьми! И так как в этот раз восторжествует Право, То будет "этот раз" последним, черт возьми! IV Ведь мертвые (назло преданиям знакомым) Вполне мертвы, коль меч свершит свой долг вполне: Не в наши дни скакать таинственным фантомом Под небом траурным на призрачном коне. Ведь миф, не более, Роланд с его кобылой. Тот миф разгадывать – бесплодно: не поймем. Но если мните вы слукавить над могилой И нас разжалобить, – то вы ошиблись в том. Вы все умрете, все, от наших рук, все вместе, Коль повезет нам, все! Умрете, хныча. Да! Тут справедливость, тут святая жажда мести, Тут надобность покой дать миру навсегда. Земля, что издавна тощала, неустанно И долго будет пить, и жадно вашу кровь, Чьи испарения, благоухая пряно, До туч поднимутся, багря их вновь и вновь. И псы, и коршуны, оспаривая долю, Обгложут кости вам от ног до головы, И посмеемся мы – и посмеемся вволю, Вам доказав тогда, что мертвые мертвы! В МАНЕРЕ НЕКОТОРЫХ ТОМЛЕНИЕ Я – Рим, империя на рубеже падения, Что, видя варваров громадных у ворот, Небрежный акростих рассеянно плетет, И в стилос золотой – закат струит томленье. В душе, пустой насквозь, тоска до отвращенья. Там, где-то, говорят, кровавый бой идет. О! Нету сил пойти на зов столь слабый тот, Нет воли жизнь зачать хотя бы на мгновенье! О! Нету воли жить, и умереть нет сил! Да, все уж допито... Брось хохотать, Вафилл!.. Все допил, все доел. Но продолжать не стоит... Есть: глуповатый гимн, что надо сжечь тотчас, Есть: нерадивый раб, что презирает нас, Есть: боль невесть о чем, что вечно в сердце ноет! ПЕЙЗАЖ У Сен-Дени тоска и грязь во всей округе, Но все ж там погулять я предложил подруге; Не в духе были мы и ссорились. Закат Лучи банальные намазывал на скат Равнины, высохшей как бы гренок. Осада Недавно кончилась: Куда хватало взгляда, Руины летних дач виднелись; кое-где Отстраивали их, забывши о беде, Но ядра в толще стен торчали в каждом" доме, Обвиты надписью: "На память о разгроме". МЕРЗАВЕЦ С глазами трупа, что догнить спешит

Под этой мертвенной луною, Мой прежний день, верней, мой вечный стыд

В окно глумится надо мною. И голосом, всех старческих мертвей

(Таким актер в театре хнычет), Мой вечный стыд, мой прежний день, верней,

Игриво "траляля" мурлычет. И синим пальцем висельника шут

Над веткою гитарой машет И над грядущим, зазиявшим тут,

Как бы подбит резиной, пляшет. "Кривляка старый, эти штуки – брось!

Дурачиться, ей-Богу, поздно!" Он, голосом, проржавевшим насквозь:

"Нет, это все весьма серьезно. А до тебя, сопляк мой нежный, знай,

Заботы, право, очень мало. Не нравится? Пожалуйста! Ступай,

Пройдись, – хотя бы вдоль канала". НЕДАВНО ПРОЛОГ Все это – сумрака созданья, Виденья ночи пред концом. О Истина, твое сиянье Лишь первым светит им лучом! В них все так бледно, все так хило, Что взором кажется скорей: Их не луна ли сотворила Под зыбким ужасом ветвей. Иль эти сумрачные тени, Вдруг облик восприяв живой, Смешаются с семьей творений На светлой сцене мировой И будут громко славить Бога В напевах чистых и простых, Под ярким солнцем, до порога Небес нетленно голубых. ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЛЮБВИ Средь золотых шелков палаты Экбатинской, Сияя юностью, на пир они сошлись И всем семи грехам забвенно предались, Безумной музыке покорны мусульманской. То были демоны, и ласковых огней Всю ночь желания в их лицах не гасили, Соблазны гибкие с улыбками алмей Им пены розовой бокалы разносили. В их танцы нежные под ритм эпиталамы Смычок рыдание тягучее вливал, И хором пели там и юноши, и дамы, И, как волна, напев то падал, то вставал. И столько благости на лицах их светилось, С такою силою из глаз она лилась, Что поле розами далеко расцветилось И ночь алмазами вокруг разубралась. И был там юноша. Он шумному веселью, Увит левкоями, отдаться не хотел; Он руки белые скрестил по ожерелью, И взор задумчивый слезою пламенел. И все безумнее, все радостней сверкали Глаза, и золото, и розовый бокал, Но брат печального напрасно окликал, И сестры нежные напрасно увлекали. Он безучастен был к кошачьим ласкам их, Там черной бабочкой меж камней дорогих Тоска бессмертная чело ему одела, И сердцем демона с тех пор она владела. "Оставьте!" – демонам и сестрам он сказал И, нежные вокруг напечатлев лобзанья, Освобождается и оставляет зал, Им благовонные покинув одеянья. И вот уж он один над замком, на столпе, И с неба факелом, пылающим в деснице, Грозит оставленной пирующей толпе, А людям кажется мерцанием денницы. Близ очарованной и трепетной луны Так нежен и глубок был голос сатаны И с треском пламени так дивно оттеняло: "Отныне с Богом я, – он говорил, – сравнялся. Между Добром и Злом исконная борьба Людей и нас давно измучила – довольно! И, если властвовать вся эта чернь слаба, Пусть жертвой падает она сегодня вольной. И пусть отныне же, по слову сатаны, Не станет более Ахавов и пророков, И не для ужасов уродливой войны Три добродетели воспримут семь пророков. Нет, змею Иисус главы еще не стер: Не лавры праведным, он тернии дарует, А я – смотрите – ад, здесь целый ад пирует, И я кладу его. Любовь, на твой костер". Сказал – и факел свой пылающий роняет... Миг – и пожар завыл среди полнощной мглы... Задрались бешено багровые орлы, И стаи черных мух, играя, бес гоняет. Там реки золота, там камня гулкий треск, Костра бездонного там вой, и жар, и блеск; Там хлопьев шелковых, искряся и летая, Гурьба пчелиная кружится золотая. И, в пламени костра бесстрашно умирая, Веселым пением там величают смерть Те, чуждые Христа, не жаждущие рая, И, воя, пепел их с земли уходит в твердь. А он на вышине, скрестивши гордо руки, На дело гения взирает своего И будто молится, но тихих слов его Расслышать не дают бесовских хоров звуки. И долго тихую он повторял мольбу, И языки огней он провожал глазами, Вдруг – громовой удар, и вмиг погасло пламя, И стало холодно и тихо, как в гробу. Но жертвы демонов принять не захотели: В ней зоркость Божьего всесильного суда Коварство адское открыла без труда, И думы гордые с творцом их улетели. И туг страшнейшее случилось из чудес. Чтоб только тяжким сном вся эта ночь казалась, Чертог стобашенный из Мидии исчез, И камня черного на поле не осталось. Там ночь лазурная и звездная лежит Над обнаженною Евангельской долиной, Там в нежном сумраке, колеблема маслиной, Лишь зелень бледная таинственно дрожит. Ручьи холодные струятся по каменьям, Неслышно филины туманами плывут, Так самый воздух полн и тайной, и забвеньем, И только искры волн – мгновенные – живут. Неуловимая, как первый сон любви, С холма немая тень вздымается вдали, А у седых корней туман осел уныло, Как будто тяжело ему пробиться было. Но, мнится, синяя уж тает тихо мгла, И, словно лилия, долина оживает: Раскрыла лепестки, и вся в экстаз ушла, И к милосердию небесному взывает.

ИЗ КНИГИ

"ЛЮБОВЬ" ПИСАНО В 1875 г. Мне не забыть, как жил я в лучшем из дворцов, В пленительной стране потоков и холмов; Он с четырех сторон был башнями украшен, И жил я много дней в одной из этих башен. Снаружи сложен был дворец из кирпича, И ало он горел под ласкою луча, Но известь (белая, как первый снег восхода) Внутри смягчала вид и стен и арки входа. О утро наших глаз! душе живой привет! О пробужденье чувств усталых! белый цвет! Ты – слава старости! ты – цвет покровов райских! Меж лестниц вьющихся, и медных и стальных, С убогой роскошью, уж стершейся на них, Тот сине-белый цвет, любовный, умиленный, И черной полосой от пола отдаленный, Весь день мой наполнял молчаньем, чистотой, Чтоб ночь шептала сны о тверди голубой! Дверь под замком всегда, стол, стул и небольшая Кровать, где можно спать, весь мир позабывая, Достаточно светло, достаточный простор: Вот много месяцев, что знал мой скорбный взор. Но эта комната вовек не услыхала б На дни и на затвор моих унылых жалоб! Напротив, вновь теперь мир видя пред собой, Жалею горько я два года в башне той! То был желанный мир, мир подлинный, высокий, Та жесткая кровать, тот стул мой одинокий! Я сознавал вполне, что здесь я – сам с собой, И полюбил я луч, ослабленный, немой, Входивший медленно, как друг, товарищ давний И заменявший мне сияние сквозь ставни. На что нам радостей унынье и тщета, Когда лобзало нас страдание в уста! (О, много ценного в себе таит страданье!) И почему мы так страшимся наказанья Быть в одиночестве, быть без других? Ужель Общение людей столь дорогая цель? Я счастлив в башне был, хоть был для всех беднягой, И никого мое не соблазняло благо! (О, счастье чувствовать, что ты бедней других, Что зависти к себе не возбуждаешь в них!) Дни одиночества делил я равномерно Между молитвою и книгами. Наверно, Святые жили так! Я чувствовал вполне, Что неба уголок доступен стал и мне! Я не был более в толпе, в людском пороке, Где даром тратишь пыл, где, как голыш в потоке, Невольно катишься! Я был среди сердец Покорных, что в тиши к Себе зовет Отец. Я духом возрастал, был добрым, скромным, верным, Все выше восходил усилием размерным: Так зреют на полях с неспешностью хлеба. И тихо обо мне заботилась Судьба. Два раза или три на дню служитель строгий Безмолвно приносил воды, обед убогий И ужин. Было вкруг все тихо. Лишь часов Был слышен издали широкий, звучный зов. Я жил свободой там, единственной, не мнимой! Я жил с достоинством, ото всего хранимый! Приют, который я, чуть бросив, пожалел! Дворец магический, в тебе мой дух созрел! В тебе утих порыв моих страстей безумных, Вращавшихся в душе в каких-то бурях шумных! Дворец, алеющий, под ярким солнцем днем, И белый, дремлющий в безмолвии ночном! Как доброго плода, еще твой вкус мне сладок, И утоляет жар случайных лихорадок! О будь благословен! ты дал мне новых сил, Ты Верой с Кротостью меня вооружил, Ты дал мне хлеб и соль, и плащ – на путь пустынный, Такой томительный и, без сомненья, длинный! ОТРЫВОК Так просто, как в огонь льют нарды дорогие И как за родину мы проливаем кровь, Хотел бы я излить всю душу, всю любовь В один прекрасный гимн, в тропарь Святой Марии! Но – бедный грешник я! и грубый голос мой Меж ясных голосов мешал бы, слишком странный! Вином земной лозы еще позорно пьяный, Он мог бы оскорбить слух чуткий и святой.. Нет! будь душой – как ключ нагорный; как эмблему, Дитя, одетое в лен легкий, избери; Ягненку, в кроткий взор, без трепета смотри; Невинности прими без страха диадему; Тогда посмей взнестись в восторженной хвале К Марии Матери, к Марии непорочной, Витающей меж Сил, во области заочной, Ногами чистыми стоящей на земле!.. ЛЮДОВИКУ БАВАРСКОМУ Король, единственный в наш век, – привет

вам, слава! Вы, смерти пожелав, отметили как святой За ложь политики, за пьяный бред пустой Науки, втершейся в доверье к нам, без права, Науки, чьей рукой настояна отрава, Чтоб кончить с песнею, искусством и мечтой; Ее вы, – с гордостью цветущей и простой, Убили, смерть приняв. Привет, Король мой, браво! Вы – воин и поэт, единственный король В наш век, чьи короли – обыденность и проза, Рассудка мученик во имя Вер и Воль! Не знаю лучшего для вас апофеоза! И пусть ваш гордый дух восходит в мир иной Весь в буре Вагнера, железно-золотой! ВЕЧЕРОМ Пусть бледная трава изгнанника покоит, Иль ель вся в инее серебряная кроет, Иль, как немая тень, исчадье тяжких снов, Тоскуя, бродит он вдоль скифских берегов, Пока средь стад своих, с лазурными очами Сарматы грубые орудуют бичами, Свивая медленно с любовию печаль, Очами жадными поэт уходит вдаль... В ту даль безбрежную, где волны заклубились; Редея, волосы седеющие сбились, И ветер, леденя открытое чело, Уносит из прорех последнее тепло. Тоскою бровь свело над оком ослабелым, И волосом щека подернулася белым, И повесть мрачную страстей и нищеты Рассказывают нам увядшие черты: О лжи и зависти они взывают к свету, И Цезаря зовут, бесстрашные, к ответу. А он все Римом полн – и, болен и гоним, Он славой призрачной венчает тот же Рим. На темный жребий мой я больше не в обиде: И наг, и немощен был некогда Овидий. x x x Я устал и бороться, и жить, и страдать, Как затравленный волк от тоски пропадать. Не изменят ли старые ноги, Донесут ли живым до берлоги? Мне бы в яму теперь завалиться и спать. А тут эти своры... Рога на лугу. Истерзан и зол, я по кочкам бегу. Далеко от людей схоронил я жилье, Но у этих собак золотое чутье, У Завистливой, Злой да Богатой. И в темных стенах каземата Длится месяцы, годы томленье мое. На ужин то ужас, беда на обед, Постель-то на камне, а отдыха нет. Я – МАНИАК ЛЮБВИ Во мне живет любви безвольный маниак: Откуда б молния ни пронизала мрак, Навстречу ль красоте, иль доблести, иль силам, Взовьется и летит безумец с жадным пылом. Еще мечты полет в ушах не отшумит, Уж он любимую в объятьях истомит. Когда ж покорная подруга крылья сложит, Он удаляется печальный, – он не может Из сердца вырвать сна – часть самого себя Он оставляет в нем...

Но вот опять, любя, Ладья его летит на острова Иллюзий За горьким грузом слез... Усладу в этом грузе В переживанье мук находит он: свою Он мигом оснастил крылатую ладью И, дерзкий мореход, в безвестном океане Плывет, как будто путь он изучил заране: Там берег должен быть – обетованье грез! Пусть разобьет ладью в пути ему утес... С трамплина нового он землю различает, Он в волны прыгает, плывет и доплывает До мыса голого... Измучен, ночь и день Там жадно кружит он: растет и тает тень Безумец все кружит средь дикости безвестной: Ни травки, ни куста, ни капли влаги пресной; Палящий жар в груди, часы голодных мук, И жизни ни следа, и ни души вокруг, Ни сердца, как его... Ну, пусть бы не такого, Но чтобы билось здесь, реального, живого, Пусть даже низкого... но сердца... Никого... Он ждет, он долго ждет... Энергию его Двоят и жар, и страсть... И долго в отдаленье Безумцу грезится забытому спасенье. Все парус грезится... Но безответна твердь, И парус, может быть, увидит только Смерть. Что ж? Он умрет, земли, пожалуй, не жалея... Лишь эта цепь потерь с годами тяжелее! О эти мертвецы! И, сам едва живой, Души мятущейся природой огневой В могилах он живет. Усладу грусти нежной Лишь мертвые несут его душе мятежной. Как к изголовью, он к их призракам прильнет. Он с ними говорит, их видит, и заснет Он с мыслию о них, чтоб, бредя, пробудиться... Я – маниак любви... Что ж делать? Покориться. НА СМЕРТЬ ЛЮСЬЕНА ЛЕТИНУА И думал я, идя за траурным кортежем: "Так Бог тебя призвал, когда невинным, свежим И радующим взор ты в жизни был цветком! Позднее женщина взяла б тебя. С огнем В душе страдающей ты к ней бы устремился И горько бы в ее объятьях жадных бился... Но скоро б испытал ты благородный страх И вновь вернулся бы, с молитвой на устах, Ты к Добродетели и к Простоте; ты снова Расцвел бы лилией, чтоб под грозой сурковой Страстей скончалась ниц, но поднялась опять, Чтоб тише, чтоб светлей, чтоб радостней сиять Во славу Вечного..."

Так думал я, и было Так странно это все мне думать над могилой! x x x На коньках чудесно он скользил, Полный сил, он бурю поносил! Он стремил, что было сил, свой пыл. Тонкий, словно девочка большая, Ловкий, сильный, как игла, сверкая, Змейкою он вился, ускользая. Игры блеска, что таит алмаз, Мука упоительная глаз, Молния, что гнется напоказ! Иногда бывал он невидимкой, К цели мчась, укрывшейся за дымкой, Столь далекой, чистой невидимкой... Невидимкой, что доселе, лжет. Что же с ним теперь произойдет? Что же с ним теперь произойдет? x x x Тебя я помню на коне, Когда кругом звучали трубы, И твой припев солдатский мне Звучал тогда сквозь те же трубы. Тебя запомнил я в холсте: Худой Пьеро под тяжкой ношей, Столь гибкий в грубом том холсте, С такой походкою хорошей. Я помню: к пушкам ты склонен, И хватке рук они покорны: Под сладкий звук святых имен Громады слабому покорны. Мечтал я: воинская смерть Твой гроб знаменами покроет; Но Бог велел, и эта смерть Была простой: убил тифоид. Господь! Твои веленья чту, Но сколь они непостижимы! Твои веленья, Боже, чту, Но сколь они непостижимы! БАТИНЬОЛЬ* Грузной глыбой туф; имена – четыре: Мать, отец и я, позже – сын; подряд. На кладбище мы почиваем в мире; Мрамор и трава в тесноте оград. Туф, пять граней в нем; грубая гробница Вышиною в метр, голая; вокруг Протянулась цепь – четкая граница. А предместье спит: хоть бы слабый звук. Вот отсюда нас ангельской трубою Вызовут в свой час, чтобы наконец Жить нам, полно жить жизнью мировою, О, любимые, сын мой, мать, отец!

К СЫНУ* Я книгу шлю тебе, как некогда Овидий

Свои стихи – в далекий Рим. Он изгнан был... а я – томлюсь в иной обиде:

Я с сыном разлучен моим. Увижу ль я тебя? Каким? – Мне неизвестно...

Но мой завет произнеси: Верь в Бога, никого не ненавидь, и честно

Ты имя честное носи!

ИЗ КНИГИ

"ПАРАЛЛЕЛЬНО" АЛЛЕГОРИЯ Как плачущий король, лишенный трона, Кидая тень по желтым берегам, Обрушился античный ветхий храм, Что бледно отразила ртуть затона. В усталой позе, глядя полусонно, Наяда старая, прильнув к ольхам, Тростинкой фавну водит по плечам, А он в ответ смеется благосклонно. Наивный, грустный, приторный сюжет! Какой, среди художников, поэт Его придумал? Или ткач печальный? Ответь, ковер, что выслужил свой срок, Как оперная занавесь банальный, Надуманный, как мой унылый рок! НА БАЛКОНЕ Они на ласточек мелькающих глядели: Одна в гагатах кос и бледная другая, Блондинка нежная, и кружев сеть тугая Змеилась, зыбкая, как облачко, на теле. И обе, полные томлений асфодели, Покуда диск луны круглился, выплывая, Стояли, трепеты вечерние впивая И счастье грустное сердец, что не хладели. Так, руки влажные сплетя вкруг гибких талий, Две юных женщины стояли и мечтали Четой, смеющейся над прочими четами. А сзади, в глубине, в уюте пышной ложи, Торжественно, как трон в надутой мелодраме, Разрытое, во тьме благоухало Ложе. ПОДРУГИ I ВЕСНА Склоняясь все ближе и ближе К подруге, дрожащей несмело, Она обжигает ей тело Косой, ослепительно рыжей. И шепчет, и шепчет чуть слышно Ребенку, готовому вскрикнуть: "Рукам дай, устам дай приникнуть К той розе, свернутой, но пышной! Дитя, ты – цветок нераскрытый, Роса на нем дышит так сладко, Дай капли те выпить украдкой, Чтоб вспыхнули краской ланиты, Чтоб страстью зарделися щеки, Как светит заря на востоке". II ЛЕТО И та отвечает в испуге, Как стебель, сгибаясь бесшумно, Под вихрем, под лаской безумной Своей исступленной подруге: "Сестра! о, оставь! умираю! Мне страшно, мне все непонятно.. Но тело твое ароматно, И губы палят меня. Таю. В твоем опьяняющем теле, Смущающем зрелостью лета, Есть сумрак и нега качелей. Твой голос не хочет ответа, И волосы, полны отравой, Струятся волною кровавой!" САФО С глазами впалыми, с набрякшими грудями, Сафо, вся в ярости, желаний чуя жало, Как львица мечется над влажными песками. Фаон* ей грезится, беглянке Ритуала, И, видя, что ее отвергнуты рыданья, Рвет волосы она горстями, вне сознанья. Затем зовет она в тоске своей кипящей Те молодые дни, где рдел огонь задорный Ее страстей, в стихах воспетых, что упорно Звучат и зыблются в душе у девы спящей. Затем, потупя взор, меж белых век горящий, В прибой кидается, на зов волны узорной, И блещет в небесах, в воде пылая черной, Селены бледной луч, ей за Подружек мстящий.

IMPRESSION FAUSSE*

Мышь... покатилася мышь В пыльном поле точкою чернильной...

Мышь... покатилася мышь По полям чернильным точкой пыльной.

Звон... или чудится звон... Узникам моли покойной ночи.

Звон... или чудится звон... А бессонным ночи покороче.

Сны – невозможные сны, Если вас сердцам тревожным надо,

Сны – невозможные сны, Хоть отравленной поите нас усладой?.

Луч... загорается луч: Кто-то ровно дышит на постели.

Луч... загорается луч... Декорация... иль месяц в самом деле?

Тень... надвигается тень... Чернота ночная нарастает.

Тень... надвигается тень... Но зарею небо зацветает.

Мышь... покатилася мышь, Но в лучах лазурных розовея,

Мышь... покатилася мышь, Эй вы, сони... к тачкам поживее!.

В МАНЕРЕ ПОЛЯ ВЕРЛЕНА То, конечно, свет наделал лунный, Что лицо в полночной маске тонет, И Сатурн, который урну клонит, Ускоряя юных лун кануны. Он романсами без слез пленен, Чей нескладный свеж и нежен лад, Дух мой, блеклый и больной на взгляд. О, их трепет, лепет их и звон! Несомненно, есть у вас прощенье Для обид жестоких и нежданных; Так и я жеманное в румянах Все ж прощаю детству привиденье Я прощаю лживый призрак тот, Потому что он в итоге мне Позабыться в чуть печальном сне Радость, пусть банальную, дает! ПОСЛЕДНЕЕ ИЗЯЩНОЕ ПРАЗДНЕСТВО Расстанемся друг с другом навсегда, Синьоры и прелестнейшие дамы. Долой – слезливые эпиталамы И страсти сдерживавшая узда! Ни вздохов, ни чувствительности ложной! Нам страшно сознавать себя сродни Баранам, на которых в оны дни Напялил ленты стихоплет ничтожный. Жеманясь и касаясь лишь слегка Утех любви, мы были смешноваты. Амур суровый требует расплаты И кто осудит юного божка? Расстанемся же и, забыв о том, Что блеяли недавно по-бараньи, Объявим ревом о своем желанье Отплыть скорей в Гоморру и Содом. Вот и конец наважденью: я – дома! Кто-то мне на ухо шепчет... Нет, Это не явь, а все та же дрема! К счастию, ночь на исходе... Рассвет... САТУРНИЧЕСКАЯ ПОЭМА Право, и дьявол тут мог бы смутиться Я опьянел в этот солнечный день. Что было хуже: сама ли певица Или тупая ее дребедень? Под керосиновой лампой пьянино... Дым, изо всех наползавший углов.., Печень больная была ли причиной, Но я не слышал собственных слов, Все расплывалось в каком-то угаре, Желчь клокотала во мне, как фонтан. О, эти арии в репертуаре Хари, укрытой за слоем румян! После мороженого я скоро Вышел на воздух в открытый сад, Где с меня не сводили взора Три мальчугана с глазами трибад. Эти бездельники за парапетом Станции стали еще наглей. Я заорал на них, но при этом Пепла наелся сигары своей. НА СТАТУЮ ГАНИМЕДА Как, здесь, где я живу в усладе, Забыв тревоги прошлых лет, Ты вновь, и спереди и сзади, Прелестный мальчик, Ганимед! Орел, как будто бы влюбленный, Тебя схватил среди цветов И взносит, мощно окрыленный, К веселой трапезе богов. Туда, за этих гор вершины, За этот сумрачный Ревар, На нас бросая взор орлиный, А на тебя – взор, полный чар. О, мальчик мой, останься с нами! Я так, тебя увидя, рад! Нас поцелуй, утешь словами, Ведь ты – ведь ты наш младший брат! ПЬЕРО Не Пьеро, в траве зеленой, Не Пьеро, в поля влюбленный, Но Пьеро, Пьеро, Пьеро! Он – мальчишка, парень смелый, Без скорлупки плод незрелый, Вот Пьеро, Пьеро, Пьеро! Ростом он не выше метра, В голове – гулянье ветра, Но в глазах сверкает сталь! Как на месте искра эта У проказника поэта, Что не знает про печаль! Губы – алые, как рана, Где разврат уселся рано, Зубы – белые зубцы; И лица овал античный, Бледный, тонкий и привычный Созерцать, смеясь, концы... Тело хило, но не тонко; Голос – как у девы звонкий; Тело мальчика, а смех Головной, как нож тревожит! Существо, что сразу может Опьянить желанья всех! Милый брат, товарищ старый! Будь чертенком, делай чары И в Париже, и в мечтах, И в стране, нам неизвестной! Низкий, гордый, злобный, честный, Будь душою в наших снах! Вырастай – на диво миру, Грусть богатую кубируй, Утрояй веселость ты! Искаженья и прикраса, Символ верный и гримаса Нашей новой простоты! КАПРИЗ Неуловимый маг в иллюзии тумана, Среди тобою созданных фигур, Я не могу узнать тебя, авгур, Но я люблю тебя, правдивый друг обмана! Богач комедии и нищий из романа, То денди чопорный, то юный балагур,