Текст книги "Даже не ошибка"

Автор книги: Пол Коллинз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

3

А, собственно, что это значит – быть человеком?

В XVIII столетии вопрос этот был вполне актуальным и конкретным: в течение долгих лет копились рассказы путешественников о людях других рас, о странных землях и традициях, о вновь открытых видах обезьян, отдаленно напоминающих человека. Были истории и про одноногих людей, и про страны с хвостатыми жителями, и про южноамериканскую расу с глазами на груди – обо всем этом рассказывали моряки. С развитием английской науки изучение, упорядочивание и поиск имен всему этому полчищу земных созданий набирали мощь, что породило серьезную дискуссию среди философов – кто является, а кто не является человеческим существом.

В то время, когда Дикий Питер прибыл в Лондон, базовые биологические понятия в науке еще не устоялись; еще трудно было определить границы между различными формами жизни. Учащиеся Королевской Академии лишь недавно начали опровергать сообщения про некое китайское растение, из созревших и лопнувших стручков которого «вылуплялись» крохотные ягнята. В самой Англии устойчиво сохранялась похожая история о казарках. Эти невероятные птицы, как считалось, начинали свою жизнь как моллюски, а затем, попадая на берег, вырастали в деревья с плодами наподобие раковин. Отец английской ботаники Джон Геральд описывал, что происходит дальше:

Когда эта идеальной формы раковина раскрывается, то первой появляется вышеупомянутая нить или струна, затем – ноги птицы; и постепенно, по мере ее роста, раковина раскрывается все больше, во всю длину, и висит уже едва-едва. За короткое время она достигает полной зрелости и падает затем в море, где обретает форму и вырастает в птицу.

Начиная жизнь в воде, пуская корни как дерево, она оканчивает дни как птица: звучит немыслимо, однако в эту историю верили – настолько, что считали употребление казарки в Великий пост приемлемым, поскольку она более рыба, чем птица.

Кто мог уверенно сказать – в том ненадежном мире, полном странных метаморфоз, – где кончается царство животных и начинается человеческое? Первый вопрос, возникавший у всех при столкновении с Диким Питером, звучал так: кто же он? Но со временем вопрос принял гораздо более тревожную, волнующую форму:

Что он за зверь?

Поскольку он был вопиюще необразован, то в конце концов было принято решение отдать его в школу. Обыкновенный местный учитель для подопечного королевской семьи, конечно, не подходил, и Питеру пришлось идти в Харроу Скул[12]12
  Харроу-Скул (Harrow School) – одна из старейших престижных мужских привилегированных средних школ Великобритании.


[Закрыть]. Видимо, принятие в Харроу дикого ребенка не показалось несообразным другим ученикам (в дальнейшем ее окончили лорд Байрон и Уинстон Черчилль). Мальчик-дикарь, который еще несколько месяцев назад прыгал по деревьям, должен был теперь получить блестящее образование. Его отправили в пригород Лондона, в пансион для учащихся, который содержала миссис Кинг.

3 июня 1727 года «Бритиш Джорнел» напечатал скорбное сообщение:

 

Эпитафия Питеру, маленькому дикарю, по случаю сообщения о его смерти

Скорбите, Йеху, —
Ведь на этом месте
Покоится слава нашей Нации.
Тот, кто попал к нам прямо от Адама
И никогда не знал покаяния,
Но дожил безбедно до пятнадцати
И даже (о чудо!) успел побыть при Дворе!..
 

Удручающе скорый конец для мальчика, который так долго выживал без благ цивилизации; смерть вместо прогулок по увитым плющом холмам Харроу спустя какие-то несколько месяцев после того, как он был увековечен в «Путешествиях Гулливера». Но, пожалуй, никто не мог бы быть удивлен таким поворотом событий сильнее самого Питера… поскольку он вовсе не умер.

Спустя неделю после появления «сильно преувеличенных» сообщений о смерти Питера король Георг, снова отправившись в свой любимый Ганновер, свалился с опасной болезнью. В считанные дни он умер, и Дикий Питер остался без единственного человека, которого мог бы назвать отцом. Отношения Георга с его собственным сыном, принцем Уэльским, никогда не были хорошими; за целые годы они едва ли перебросились парой слов. Теперь, когда отец умер, сын короновался под именем Георга Второго. Неудивительно, что новый король не поддерживал все эти утомительные чудачества и игры своего отца. Мало того, что обучение Питера в Харроу не давало особых успехов; теперь мальчик, пребывавший в счастливом неведении, оказался не нужен и при дворе.

К счастью, у Питера по-прежнему оставался преданный друг в этом мире – Каролина, принцесса, ставшая ныне королевой. Она дала распоряжение своей служанке, Алисе Титчборн, позаботиться о мальчике. За заботу о Питере Алиса получала 30 фунтов из королевской казны – немалые в те времена деньги. Опекать дикаря было делом хлопотным, и чуждое окружение в этом отнюдь не помогало; мальчик жил в городе, но было ясно, что городская жизнь – не для него. Миссис Титчборн повезла своего подопечного на ферму к родственнику, в деревню Беркхамстед, подальше от Лондона. Снова, как и когда-то, Питер мог бегать по сельским угодьям.

Питер был счастлив на ферме Джеймса Фенна; деревенские жители могли наблюдать, как он с восторгом носится, что-то напевая. Природа здесь была ближе; яркое солнце, бодрящая ночная прохлада, чередование времен года – все это приносило истинную радость молодому дикарю. В записях одного свидетеля мы читаем следующее: «Весна его совершенно воодушевила; он пел целыми днями, а в ясную погоду – до полуночи. Он очень радовался созерцанию луны и звезд; иногда он выходил под лучи солнца, поворачивая лицо к светилу в напряженном ожидании; любил он выходить и звездными ночами, если не было холодно». Плохая погода его явно очень расстраивала; задолго до ее наступления он начинал беспокойно выть.

Самой большой любовью Питера было, однако, сидение у камина в фермерском доме. Огонь очаровывал его: даже в знойные дни он с радостью вносил в дом дрова, охапку за охапкой, пока его не останавливали. Тогда он тащил к камину и расставлял пять-шесть стульев, а затем переставлял их снова и снова. Наконец он перепрыгивал со стула на стул, рассматривая огонь с разных углов, и эта игра ему никогда не надоедала.

Если члены семьи фермера уставали от забав юноши, они использовали одну безошибочно работавшую уловку: молоко и хлеб. Для Питера эти продукты прочно связывались со временем отхода ко сну: если ему предлагали их даже посреди дня, он непременно поднимался в свою спальню. Накормить Питера было делом нехлопотным: главной особенностью его питания было то, что он ел немного и самую простую еду, больше всего радуясь сырым капустным листьям и луковицам, и потреблял при этом неимоверное количество жидкости. На такой диете тело молодого дикаря стало почти сверхъестественно крепким, так что местные мальчишки пялились на него, но дразнить не решались. К счастью для них, рассердить его было трудно; однако же, если провокации становились уж слишком настойчивы, он догонял обидчиков и с ужасным рычанием колотил их. Задиры быстро выучились не повторять подобных экспериментов.

Угрозы и давление на него не действовали; его невозможно было заставить сделать что-то. Казалось, простых просьб он просто не слышал. А вот оставленный в покое, Питер мог неожиданно присоединиться к членам семейства и тогда выполнял работу за троих. Представления его о фермерском труде несколько отличались от представлений других работников. Одна из часто повторяемых историй про Питера гласила:

Как-то раз хозяин взял Питера в помощники, чтобы нагрузить телегу навозом. Хозяину пришлось отойти в дом, и Питер остался один заканчивать работу. Он, однако, по-своему рассудив о полезности своего труда, не увидел причин, почему бы ему теперь не освободить от навоза телегу, которую он только что наполнял. Вернувшись, хозяин увидел телегу уже почти полностью опорожненной.

Объяснить Питеру его ошибку было не менее бесполезной затеей, чем упрашивать его сделать что-то. Слышать-то он слышал, но не слушал. Слух у него при этом был очень хороший: Питер был без ума от музыки, мог подолгу, пока буквально не сваливался от усталости, хлопать и притопывать ногами; а в дальнейшем он мог подстраиваться под звуки музыки, пока не воспроизводил их точно.

Последним жителем Беркхамстеда, известным своей загадочностью и непостижимостью, вероятно, был Генри Экстель, местный богач, уморивший себя голодом в 1625 году. Но со временем именно Питер стал неотъемлемой беркхамстедской достопримечательностью: все знали, кто он такой. Не стало Джеймса Фенна, как и королевы, пославшей сюда мальчика, а Питер оставался. Брат Джеймса Томас Фенн, работавший на другой ферме в этой же деревне, принял заботу о Питере на себя, и жизнь снова потекла своим чередом, почти как раньше. Мелькали годы; независимо от сезона полдня и полночи он проводил на дворе с песнями, обращенными к небу, и неизменным оставалось прозвище, которым называли местные жители это странное и невинное создание: Мальчик-дикарь.

И хотя при дворе он больше не появлялся, там он тоже оставил о себе память. Пребывание Питера в Кенсингтонском дворце совпало с появлением там Вильяма Кента[13]13
  Вильям Кент (1684–1748) – английский садовод и архитектор, был первым живописцем короля.


[Закрыть]. Парадная лестница дворца, сооруженная Кристофером Реном[14]14
  Сэр Кристофер Рен (1632–1723) – крупнейший английский архитектор и математик.


[Закрыть], нуждалась в реконструкции, и Кенту было предложено за эту работу 500 фунтов. Он искусно превратил стены и потолок в портретную галерею придворных всех времен, обессмертив наиболее видных королевских друзей и палачей, которые теперь смотрели на поднимающихся посетителей поверх разукрашенных перил.

Работа Кента во дворце сохранилась до наших дней. Среди портретов пышно разодетых дам, аристократов, пажей мы находим и его – да-да, его самого, лохматого, непричесанного Питера в блестящем костюме любимого зеленого цвета. Он, правда, одинок и в этой толпе: взгляд отведен куда-то в сторону, в безмолвие.

На самом деле Питер никогда не выпадал из поля зрения публики; есть еще по крайней мере два его взрослых портрета, один из которых висел какое-то время в популярной галерее диковин на Флит-стрит. Ученые долгие годы вновь и вновь обращались к размышлениям об этом случае. Дикарь, загадочным образом сочетавший в себе сообразительность и отрешенность, ставил в тупик философов со времени своего первого появления в Лондоне. Дефо, написавший очерк о Питере в 1726 году, терялся в догадках – как мог думать мальчик, не использующий речь: «Слова для нас – это средство мышления; мы не можем постигнуть вещи кроме как через их имена».

Рассуждая далее, Дефо поднял вопрос о том, был ли Питер, благодаря своему странному состоянию, более счастливым, чем остальные жители Лондона:

Я признаю, что он, действуя как человек и в то же время не имея ни гордости, ни амбиций, ни алчности, ни единого злого умысла, ни неуправляемых страстей, ни необузданных желаний, – бесконечно счастливее, чем тысячи его хорошо информированных и более интеллектуальных товарищей-британцев, которые ежедневно бесятся от зависти… Не была ли в том особая благосклонность Природы, наградившей его чем-то другим и сохранившей его душу закрытой для всего этого, так что он стал счастливейшим из Расы Разумных во всем мире?

Восторги Дефо не казались современникам преувеличением. «Человек рожден свободным, и везде он закован в цепи», – сокрушался Жан-Жак Руссо в «Общественном договоре» в 1762 году. Эта линия рассуждений спустя десятилетия получила отклик в романтическом направлении. Для Руссо Питер был истинным архетипом благородного дикаря, представляющим человечность в ее незамутненном состоянии.

По физиологическим меркам Питер был безусловно человеком. Однако молодой шведский ученый Карл Линней, один из создателей современной зоологии, счел, что Питера надо отнести к отдельной категории. Линней, имевший критический склад ума, много путешествовал; он отправился в Арктику, чтобы исследовать растения Лапландии, а затем, разоблачив местную «семиголовую гидру» как фальсификацию, был вынужден уехать в Гамбург. После всех этих приключений, в 1735 году, он опубликовал прогрессивный труд «Systema Naturae[15]15
  «Система природы» (лат.).


[Закрыть]». Гений молодого ученого позволил отнести каждое природное существо последовательно к определенному царству, типу, отряду и роду – эта инновация до нынешнего дня остается организующим принципом и за пределами зоологии. Создавая эту систему, он понимал, что знаменитого мальчика нельзя проигнорировать, и потому Линней наградил Питера собственным обозначением – Juvenis Hannoveranus, Юноша Ганноверский. Более того, Питер оказался одновременно представителем нового вида: Homo ferns. Человек Дикий.

А потом он исчез.

Случилось это через двадцать четыре года после его появления в приемной семье Феннов, и по прошествии стольких лет вряд ли кто помнил, до чего же диким он был в юности и как был склонен к побегам. И вот в 1751 году что-то пробудилось в сорокаоднолетнем «Мальчике-дикаре». Поскольку он всегда любил шататься по окрестностям, то сначала его пропажи не заметили. Но потом часы отсутствия обернулись днями, а дни – неделями. Стало ясно, что Питер, вечный ребенок, без слов и без копейки денег сбежал.

Много позже какого-то неряшливого мужчину задержали в Норвиче для допроса. Ни кто он, ни что он делал в этом городе, он сообщить не смог. Власти заключили, что подобранный малый – шпион, и заточили его в подземную камеру городской тюрьмы на холме Сент-Эндрюс Хилл, где каменные стены были столь плотно пригнаны друг к другу, что «лезвие ножа невозможно было просунуть в шов». Отсюда было не убежать, но арестованный все равно молчал.

21 октября в здание стали проникать дым и огонь: в близлежащем квартале возник пожар. Заключенные и охранники быстро оказались на улице, но одного узника спасать было чрезвычайно трудно.

«Джентельменз Мэгэзин» с восхищением писал о нем на следующей неделе: «<Заключенного> с трудом вывели, и похоже, он больше удивлялся огню, чем осознавал исходящую от него опасность, и мог бы погибнуть, как лошадь в загоревшейся конюшне». Сравнение с животным оказалось, впрочем, вполне уместным. «По своему поведению, – продолжал автор, – и по тяге к речи он более напоминал орангутанга, нежели человека».

Шотландский судья Джеймс Барнетт, более известный как лорд Монбоддо, много размышлял о людях и орангутангах. Монбоддо прославился своим эксцентричным настойчивым следованием древним грекам и римлянам: «Наша эпоха – упадническая, – объяснял он, – а вот их время было героическим и достойным подражания». Он придавал большое значение таким правилам, как ежедневное купание, потребление большого количества воды, пребывание на свежем воздухе, а также умасливание тела для придания коже блеска. Язвительные соотечественники считали сладко пахнущего судью несколько чокнутым.

При этом Монбоддо был популярен в высшем обществе: во время визитов в Лондон он легко общался с литераторами, регулярно приглашал философа Дэвида Юма и экономиста Адама Смита на ужины в свой эдинбургский дом. Возвращаясь в родовое сельское имение, Монбоддо менял официальный наряд на одежду фермера (окружающие находили это неприличным). Именно здесь его посещали Сэмюэл Джонсон[16]16
  Сэмюэл Джонсон (1709–1784) – английский критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения.


[Закрыть] и вездесущий Босуэлл[17]17
  Джеймс Босуэлл (1740–1795) – шотландский писатель и мемуарист, автор двухтомника «Жизнь Сэмюэла Джонсона» (1791) – одной из самых грандиозных биографий на английском языке.


[Закрыть]. «Поместье Монбоддо, – вспоминал Босуэлл, – жалкое, дикое и голое, с бедняцким домом». Однако сам Монбоддо, встречавший гостей в крестьянской одежде, нисколько не стыдился своего жилища.

«В подобных домах жили наши предки, а ведь они были людьми получше нас», – объяснял он Джонсону.

«Нет-нет, сударь, – парировал Джонсон, – мы, современные люди, так же сильны, как они, но только гораздо мудрее».

Босуэлл собирался пригласить их обоих на свои цветники. Но вместо этого Монбоддо пригласил гостей на простой деревенский обед. Джонсон и Босуэлл сочли нарочитую безыскусность хозяина дома слегка комичной, но Монбоддо относился к собственному фермерству весьма серьезно: только здесь возможно истинное соприкосновение с природой, необходимое для понимания человека в его подлинном состоянии. Джонсон и Монбоддо вскоре втянулись в застольный спор: чья жизнь лучше – скажем, владельца магазина в Лондоне или нецивилизованного дикаря? Джонсон, естественно, был за лондонца. Монбоддо, как всегда, защищал благородного непорочного дикаря.

Так что нет ничего удивительного в том, что пожилой судья-шотландец как-то раз, в июне 1782 года, прогуливался в окрестностях Беркхамстеда и добрался до фермы Феннов. Монбоддо в течение долгих лет собирал сведения об одичавших детях: он был убежден, что именно в них кроется ключ к пониманию благородного первобытного состояния человека. И, наконец, ему попался самый знаменитый ребенок-дикарь из всех.

Питер был теперь далеко не ребенок – это был бородатый дядька лет, по-видимому, около семидесяти, к тому же пристрастившийся с годами к джину. Его привели на встречу с Монбоддо, и металлический ярлычок на кожаном ошейнике слегка позвякивал. Такую табличку Фенны сделали для Питера давно, после того достопамятного приключения в Норвиче. На ней было выбито:

Питер, Мальчик-дикарь

Ферма Бродвей, Беркхамстед

После его вызволения из Норвича паб неподалеку от тюрьмы поторопился взять название «Мальчик-дикарь».

При далеко не молодом уже возрасте дикарь поразил судью своим «свежим, здоровым взглядом». И голос у Homo Ferus звучал почти так же, как и более пятидесяти лет назад, когда он появился на этой ферме.

– Кто ты?

– Дикарь.

– Где тебя нашли?

– Ганновер.

– Кто твой отец?

– Король Георг.

– Как твое имя?

Ответить на этот вопрос ему было чуть труднее; в произносимом имени повисла пауза.

– Пи-тер.

Монбоддо показал на собаку:

– Кто это?

– Гав-гав.

Затем был задан вопрос об имени имеющейся в семье лошади.

– Кукау.

Это был всегдашний ответ Питера на такой вопрос, даже если на ферме не было лошади с таким именем. Это было его собственное словечко. Дальше Дикаря попросили сосчитать до двадцати, и он сделал это на пальцах совершенно точно, но сопровождал счет собственными названиями цифр. «Однако вслед за другим человеком, – дивился Монбоддо, – он повторяет „один, два, три“ и все остальные цифры очень внятно».

– Да он все понимает, о чем говорят окружающие, – уверяла Монбоддо хозяйка дома. Любит песни и все время радостно позвякивает своим ярлычком на ошейнике, когда играет музыка. Он даже умеет петь, в странной грубоватой манере. Тут же Дикаря уговорили исполнить популярную песенку в честь приехавшего сеньора:

 
Из всех девчонок нашего городка —
Рыжих, черненьких, светловолосых, прекрасных,
Пляшущих и резвящихся —
Нет ни одной такой, как Нэнси Доусон…
 

После того как песня кончилась и список коротких вопросов иссяк, пожилой «Мальчик-дикарь» не вымолвил больше ни слова.

Озадаченный увиденным Монбоддо направлялся домой. Он отъехал от фермы уже на несколько миль, когда внезапно ему в голову пришел последний, так и не заданный вопрос. Он поскакал обратно на ферму, где попросил узнать, «открывалось ли Питеру когда-либо присутствие Высшего Существа?»

– Нет, – ответили ему.

Монбоддо рассуждал о простом существовании Мальчика-дикаря, в котором нет места Богу, во втором томе своей шеститомной работы по естественной философии, затейливо озаглавленной «Античная метафизика». В том же году новый том вышел в свет, и большая часть первой главы была посвящена случаю Питера. Он является, теоретизировал Монбоддо, «живым примером состояния природности… Я думаю, что в таком состоянии должна прожить то или иное время каждая нация в мире». В этом состоянии чистой природности человек немногим отличается от животного, поскольку, продолжал он, человек был животным. Опасно разрывать великую цепь бытия. Но Монбоддо пошел дальше в своих рассуждениях: мало того что человек был животным, но ныне он опустился ниже животных. Монбоддо утверждал, что недавно найденные африканские орангутанги были «звеном в этой последовательности». Он цитировал репортажи путешественников о некоторых из этих обезьян, которые вторгались в человеческие поселения, захватывая женщин, которые потом рожали от них детей. Что, по мнению Монбоддо, неопровержимо доказывало, что орангутанги – это люди, только волосатые и не владеющие речью. Человек просто-напросто отдалился от своих разумных, хоть и бессловесных собратьев-приматов, и Дикий Питер стал для Монбоддо живым тому подтверждением – недостающим звеном.

Хорошего приема книга не получила. Рассуждения казались настолько смехотворными, выходящими за рамки логики и здравого смысла, что были скорее не агрессивно отвергнуты, а осмеяны. Карикатурное впечатление усугублялось настойчивыми заявлениями Монбоддо о наличии хвостатых людей: когда-то у людей были хвосты, да и поныне в некоторых отдаленных землях такие люди остались. «Хвостатые люди существуют, – уверял Монбоддо. – Многие, я знаю, не поверят в это по тем же соображениям, по которым не верят, что орангутанг – это человек».

Карикатуры с изображением хвостатых людей отныне преследовали Монбоддо, а Сэмюэл Джонсон отпустил такое элегантное замечание: «У многих людей бывают какие-то странные представления, но они их скрывают. Если у человека есть хвостик – он будет его прятать; Монбоддо же отстаивает свой хвост не менее рьяно, чем если бы это делала белка». Проблема состояла в том, что теория Монбоддо не могла объяснить, каким образом вид мог со временем эволюционировать. Что еще хуже, автор насытил свою работу байками про русалок, собакоголовых людей, про других фантастических существ, описанных классическими авторами. Почитание греков и римлян привело его к нелепым заблуждениям.

В моменты наибольшей «параноидальности» Монбоддо подозревал, что повитухи втайне отрезают младенцам хвостики, чтобы скрыть истинную близость обезьяны к человеку. А Мальчик-дикарь, уверял он в письме к другу, который также посещал Питера, призван «обогатить идеи о нашем виде знанием более истинным, чем можно почерпнуть из всех современных книг, вместе взятых». Убежденный в своей правоте, Монбоддо умер в 1799 году, а мир остался ждать прихода Дарвина.

Если в Британии Монбоддо был осмеян, то в континентальной Европе он нашел одного последователя, серьезно подошедшего к его работе о Питере и орангутангах. К 1782 году Иоганн Блюменбах, тогда еще тридцатилетний, уже в течение нескольких лет был профессором медицины в Университете Геттингена, бывшей альма-матер Монбоддо. Но если о Монбоддо постепенно забывали, то репутация Блюменбаха с годами росла, и его учебники по физиологии пользовались большой популярностью. Он приезжал в Лондон, и принц-регент настолько впечатлился выдающимся доктором, что предложил Блюменбаху должность семейного королевского врача в Ганновере – должность, которую раньше занимал доктор Эрбатнот. Как и его предшественник, Блюменбах был поражен случаем загадочного Мальчика-дикаря из Гамельна.

Блюменбах вступил в дискуссию в 1811 году, спустя целых восемьдесят пять лет после появления первой статьи о Питере, выпустив в свет немецкоязычную книжечку в Геттингене. К тому времени Питер стал уже историей: и он сам, и все знавшие его люди давно отошли в мир иной. Тем не менее, расследование Блюменбаха имело существеннейшее преимущество перед попытками, предпринимаемыми Монбоддо и столь именитыми предшественниками, как Дефо, Свифт, Руссо, Линней. Во всех их спорах отправной точкой было появление Питера при королевском дворе в Лондоне; никому не приходило в голову отправиться на континент и поискать истину в Гамельне.

Копаясь в городских архивах, доктор обнаружил отчет бургомистра Северина, человека, первым принявшего Питера на попечение. Блюменбах узнал, что городская верхушка пришла к следующему заключению: подопечный является сыном вдовца по имени Крюгер из соседней деревушки Люхтринген. Непостижимо странный ребенок этого человека – явно не идиот, но и точно не совсем нормальный – убежал в лес в 1723 году и ушел далеко от дома. «В следующем году его нашли в совсем другом месте, – писал Блюменбах. – А отец его тем временем снова женился». Мачеха быстренько вышвырнула младшего Крюгера из дома – как сообщалось, не за то, что он что-то натворил, а наоборот – за то, что он кое-чего не делал.

Мальчик отказывался говорить.