Текст книги "Борьба с безумием"

Автор книги: Поль Генри де Крюи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Я говорю о строгости Фергюсона к себе только потому, что он сознательно берет на себя самые запущенные случаи психических болезней. Он это делает потому, что не хочет обманывать самого себя – вернее верного должно быть то средство, которое он собирается предложить. И лучший путь к уверенности – наблюдать лечебный эффект этого средства на самых безнадежных, самых запущенных больных.

Короче говоря, если средство окажется результативным для самых тяжелых, считавшихся неизлечимыми больных, то можно быть уверенным в его действии на более слабые, начальные формы болезни. Фергюсон не хочет сеять ложные надежды среди домашних врачей, что они смогут при помощи его метода предупреждать отправку пациентов в больницы. Фергюсон не хочет разочаровывать родных этой армии не устроенных еще в больницы душевнобольных, родных, которые уже прослышали, как он при помощи своего нового лечения выпустил из сумасшедшего дома многих тяжелейших больных-хроников.

Вот каким здравым рассуждением руководствовался Фергюсон, когда отбирал для лечения наиболее запущенные случаи. Когда одна из его химических комбинаций покажет свое действие на больных, считавшихся до этого безнадежными, и когда они поправятся настолько, что можно будет отпустить их с нормальным поведением домой, тогда и только тогда он будет знать, что метод его достаточно солиден и ему не придется обманывать себя и разочаровывать других.

Нелегка жизнь Фергюсона-экспериментатора – уж можете мне поверить! Сравните его работу ну хотя бы с работой Джорджа Майнота, удостоенного Нобелевской премии. Майнот спасал людей от неизлечимого злокачественного малокровия, но все пациенты Майнота были на пороге смерти. Майноту было легко выбирать. Деятельность Фергюсона-экспериментатора гораздо сложнее, чем у Лео Леви. Когда Лео приступил к осуществлению своего метода лечения подострого инфекционного эндокардита непомерными дозами пенициллина, все его пациенты были обречены на смерть. И когда Лео впервые спас пол-Дюжины больных, он знал, что совершил нечто небывалое. о работа Фергюсона-экспериментатора совсем другая, ^на полна искушений и соблазнов. Вот что я хочу сказать:

В своем отделении в больнице Траверз-Сити он мог бы найти и отобрать из тысячи больных любые формы болезни – от начальных до самых запущенных, от умеренно слабоумных до совершенно сумасшедших. Так почему бы не включить в эксперимент несколько легких случаев, чтобы подправить себе статистику? Нет. Джек упорно цеплялся за самых безнадежных.

И в другом отношении экспериментальная работа Фергюсона исключительно трудна. Тяжелые психические болезни неизвестного происхождения – шизофрения, паранойя, меланхолия – резко отличаются от злокачественного малокровия, бактериального эндокардита, рака или сердечных болезней. Для всех этих болезней существуют определенные физические симптомы и лабораторные анализы, которые точно указывают, с чем надо бороться и как протекает лечение. Но для того, чтобы диагностировать тяжелое безумие неизвестного происхождения, Джеку Фергюсону и его коллегам-психиатрам приходится иметь дело с самой калейдоскопической, переменчивой кучей симптомов. Я все приставал к Фергюсону.

– Послушайте, Джек, – сказал я, – вот вы говорите, что психическая болезнь – это нечто большее, чем ненормальное поведение, которое вы здесь лечите. Но что же такое это «гораздо большее», о котором вы постоянно толкуете?

– Хорошо, посмотрим на это дело так... – начал он. Потом вдруг остановился, потупил глаза и не знал, что ответить дальше.

Я продолжал его подзадоривать.

– Что же такое психическая болезнь? – спросил я. – Поскольку вам, специалистам, приходится иметь дело с такой беспорядочной кучей симптомов, не думаете ли вы, что все мы по временам бываем сумасшедшими?

– Что вы этим хотите сказать? – спросил Фергюсон.

Тут я открыл ему, что беспокоит лично меня уже в течение многих лет. Пожаловался на свое собственное психическое состояние, которое никогда не считал устойчивым. Объяснил ему, что, на мой взгляд, я выказываю иногда явные признаки психоза неизвестного происхождения.

Гебефрения. Гебефреник глупо и бессмысленно смеется. Я часто замечал у себя приступы неудержимого хихиканья. Кататония. Кататоник сидит застывшим, безмолвным, безжизненным истуканом, как будто чем-то глубоко обижен. У меня тоже бывало такое состояние, и это внушало мне беспокойство. Паранойя. Параноик одержим мыслью, что весь мир против него. Как часто возникали у меня смутные подозрения, что кто-то против меня интригует. Еще паранойя: параноик страдает манией величия. Как часто я чувствовал, что весь мир для меня – это только жалкая устрица, а после этого переживал жгучее чувство стыда. Меланхолия. Когда на меланхолика находит приступ тоски, он становится безутешным. Я проводил долгие часы, смотря сквозь темные очки на мир, который в конце концов оказывался не таким уж плохим. Мания. Маньяки набрасываются с дикой, расточительной энергией на осуществление своей цели. Все мои друзья наблюдали у меня вспышку такой безрассудной активности. Они вежливо называли меня гипоманьяком, то есть маньяком на свободе, еще не запертым в обитую войлоком палату. Галлюцинативный психоз. Галлюцинанты слышат колокольный звон или видят мальчиков, проходящих мимо их кровати военным строем. Находясь среди уличной толпы, я не раз слышал, как меня окликают по имени, хотя никто этого не делал, или видел друзей, которых там не было.

– Если эти симптомы считаются признаками умственного расстройства, то не бываем ли мы, большинство из нас, по временам сумасшедшими? – спросил я Фергю-сона. – Какая разница между нами и вашими запертыми пациентами?

– Разница лишь в том, что мои пациенты делают из этого «карьеру», – сказал он.

– Но в чем причина, что они берут эти симптомы за основу своей жизни? – наседал я на него. – А нас эти симптомы беспокоят только временно, потом исчезают? Может быть, безумие вызывается вирусом или вирусами? Какая биология скрывается за картиной безумия? Какая химия? Знаете вы это?

– Нет, не знаю, – сказал Фергюсон.

– А кто же знает?

– Никто. Насколько мне известно, никто этого не знает.

– Тогда чего стоят ваши рассуждения, что психическая болезнь – это нечто большее, чем ненормальное поведение? – допекал я его.

На этот вопрос у Джека ответа не было.

Под маской многих серьезных психозов неизвестного происхождения – шизофрении, паранойи, меланхолии, – быть может, скрывается одна-две «болезни», которые когда-нибудь будут точно распознаваться химическим способом. А может быть, их окажется дюжина или целая сотня? Как же можно эффективно с ними бороться, если ни одна из них еще не выявлена?

Вот какие препятствия лежат на тернистом пути Фергюсона-экспериментатора.

В обманчивом мире психиатрии есть одна еще более странная вещь.

– Представьте себе, – сказал Джек, – мы здесь имеем массу психических заболеваний, причины которых доподлинно известны. Они составляют, пожалуй, 50 процентов всех наших больных.

Фергюсон привел мне внушительный перечень этих случаев. Прогрессивный паралич, вызываемый спирохетой сифилиса; до появления пенициллина эти случаи составляли около 30 процентов всех наших больных мужчин. А доктор Вальтер Л. Брюич из Индианополиса установил, что 4-5 процентов больных в его доме умалишенных страдает одновременно ревматической болезнью сердца; слабоумие вызвано, очевидно, своеобразным ревматическим заболеванием мозга. Недостаток в пище витамина В_– ниацина часто являлся причиной отправки больных в психиатрические больницы Юга, пока д-р Том Д. Спайс со своими помощниками не показали, как ниацин быстро излечивает пеллагру. Бывают также чисто химические психозы, вызванные отравлением металлами – свинцом, мышьяком, ртутью; все они могут незаметно привести человека к тяжелому мозговому заболеванию. Опиаты, кокаин, бромиды и даже некоторые антигиста-мины могут вызвать картину помешательства. Опухоли – менингиомы, захватывающие лобные доли мозга, – часто начинаются явлениями умственного расстройства. Даже простой удар лошади или грузовой машины может оставить после себя такое повреждение мозга, которое спутает сознание человека на всю жизнь.

– Это уже шаг вперед, – сказал я. – Зная причину, можно предупредить – даже вылечить – тот или иной вид мозгового заболевания.

– Да, конечно, можно, – ответил Фергюсон. – Но тут вот какая загвоздка. Эти органические заболевания мозга поступают к нам с явлениями, напоминающими шизофрению. И это вводит нас в заблуждение.

Я рассмеялся.

– Хороша же ваша психиатрическая наука. Если вы не можете определить точную причину умопомешательства, вы наклеиваете ярлык шизофрении.

Джек ответил грустным голосом:

– Шизофрения – это не болезнь и даже не болезни; это мусорная корзина для различных мозговых симптомов.

– Что за сумасшедшая наука, – сказал я.

Но Джек не унывал.

– Некоторые органические повреждения и отравления вызывают симптомы психической болезни; а у шизофрении те же самые симптомы.

И он закончил упрямым тоном:

– Мы выясним также и их причину; не сегодня-завтра мы это сделаем. Можете не волноваться.

Сам Фергюсон, конечно, не был человеком, способным волноваться из-за этой путаницы в неполноценной науке о психических болезнях. Он с гордостью продемонстрировал мне одну из своих «призовых» пациенток. Она находилась в больнице Траверз-Сити пятьдесят один год; последние тридцать лет ее поведение все ухудшалось; она непрерывно срывала с себя одежду; ее заперли в изолированную комнату, где она лежала на полу немая, окаменевшая, голая – хуже животного.

И вот она сидит перед нами – чистенькая старушка, за семьдесят лет, сдержанная, спокойная и приятная в разговоре. (Более подробно о ней будет рассказано дальше.) Я хотел только показать, что Фергюсон вылечил ее, не имея представления, в чем корень ее болезни.

– Пожалуйста, выбросьте из головы пугающее слово «шизофрения», – мягким тоном увещевал меня Фергюсон – Пусть оно вас не беспокоит.

Затем он угостил меня порцией психиатрической проповеди:

– Больных не считают шизофрениками до того момента, пока ненормальное поведение не приведет их на прием к ученому светилу. А так как светилам неизвестна причина ненормального поведения, они придумали грандиозную классификацию разных форм шизофрении, основанную на разнообразных симптомах.

Поскольку двум ученым трудно прийти к одному и тому же диагнозу относительно формы шизофрении, получается нечто поистине смехотворное.

Меня коробило такое отношение Джека к шизофрении. Как это могло быть? Такое звучное, значительное, широко распространенное, высокоученое слово вдруг оказывается пустым и вводящим в заблуждение. Я самым добросовестным образом со своей особой голландской усидчивостью читал в толстых ученых книгах о шизофрении, и выяснилось, что Джек Фергюсон был не одинок в своем пренебрежении к той неразберихе, которая с нею связана.

«Шизофрения – великая загадка психиатрии», – писал доктор Вальтер Л. Брюич, учитель Фергюсона в медицинской школе Индианского университета. Доктор Брюич показывает, как шизофреники могут проявлять любую форму умственного расстройства...

Они могут быть восторженными или, наоборот, склонными к уединению, лживыми, тупыми, агрессивными или галлюцинирующими, могут вести себя параноиками или меланхоликами. Можно ли отличить один тип безумия от другого, если все эти симптомы быстро переходят от больного к больному или в течение одного дня сменяют друг друга у одного и того же больного?

Фергюсон наградил меня благостной улыбкой краснолицего Будды, которого он мне иногда напоминает.

– Да, это верно, – сказал он. – У меня были больные, которые сегодня глупо хохотали, как гебефреники, а назавтра сидели окаменевшие и немые, как кататоники.

Пытаясь найти то «нечто большее в психической болезни», которое Фергюсон так и не мог мне объяснить, я зарылся в изучение «Биологии психического здоровья и психической болезни». Это был сборник статей, считавшихся последним словом науки, принадлежавших перу 107 выдающихся биологов, физиологов, психологов, нейрохирургов, химиков и психиатров. Здесь я, конечно, нашел ряд фактов, говоривших о нарушении и извращении химических процессов у шизофреников по сравнению с умственно нормальными людьми.

Постойте, вот как будто бы ценное сообщение доктора Гудсона Гоглэнда из Ворсестера, штат Массачусетс, об особенностях надпочечных желез у шизофреников. Кора – наружный слой клеток надпочечных желез – выделяет гормоны, которые оказывают важное нормализующее действие на все органы человеческого тела, в том числе на головной мозг. Когда человеческое тело подвергается какому-нибудь сильному физическому воздействию, надпочечные железы усиливают выработку гормонов, чтобы помочь организму устоять против вредного воздействия. И когда доктор Гоглэнд тем или иным способом вызывал сильное физическое напряжение у шизофреников, то у двух третей из них надпочечные железы не выделяли достаточного количества гормонов. Их надпочечники функционировали слабо.

Это был уже обнадеживающий факт. Ведь если вникнуть, что собой представляют шизофреники... Доктор Гоглэнд говорит, что это группа человеческих существ, не способных вынести напряжение повседневной жизни и постепенно развивающих такие причудливые формы поведения, что их приходится помещать в больницы. Может быть, действительно их мозг заболевает от недостатка гормонов, вырабатываемых надпочечниками?

Увы! Доктор Марк Д. Альтшуле из Ваверли, в Массачусетсе, не менее видный исследователь, чем Гоглэнд, высказывается на страницах того же сборника. Он тоже изучал функцию надпочечников у шизофреников. В противоположность Гоглэнду он установил, что надпочечники показывают не пониженную, а повышенную деятельность. Доктор Альтшуле не без ехидства замечает, что шизофрения в больнице Ваверли, вероятно, значительно отличается от шизофрении в больнице Гоглэнда, отстоящей всего на тридцать пять миль от Ваверли.

Но вот для того, чтобы окончательно запутать вопрос, на страницах того же сборника выступает доктор Эдвин Ф. Гильдеа из Сан-Франциско. Он сообщает, что, когда он ставил свои опыты на шизофрениках, их надпочечники функционировали совершенно так же, как у нормальных людей.

Окончательно сбитый с толку, я на момент оторвался от книги, сосредоточившей в себе премудрость 107 отборных ученых, специалистов в области биологии психического здоровья и психической болезни. Кто такие доктор Гогланд, доктор Альтшуле и доктор Гильдеа, как не почтенные, точные, серьезные наблюдатели и исследователи? И однако же они пришли к трем различным выводам относительно физиологии надпочечных желез у шизофреников. Платите деньги – и можете выбирать. Что бы такое выбрать? Но тут у меня мелькнула догадка о причине такой разноголосицы в науке.

Поскольку существует много типов шизофрении и нет еще способа свести их к единому типу болезни, может быть, каждый из докторов действительно работал со своей формой шизофрении, как шутливо заметил доктор Альтшуле.

Изучение высоконаучного сборника ободрило меня в отношении того простого метода, которым в настоящее время пользуется Фергюсон. Ободрило меня одно слово, которое в этом сборнике употребляют известные профессора для обозначения тяжести психической болезни.

Доктор Джордж Г. Бишоп, электрофизиолог Вашингтонского университета в Сент-Луисе, ставит вопрос о конкретном и единственном методе, при помощи которого можно изучить деятельность нервных клеток мозга.

«Они действуют группами и притом настолько комплексно, – говорит профессор Бишоп, – что нарушение их функции невозможно установить никакими другими способами, кроме наблюдения за общим поведением больных».

Это как раз то, чем занимается в настоящее время Фергюсон в больнице Траверз-Сити.

Доктор Карни Лэндис из Колумбийского университета в том же сборнике говорит о замечательных результат тах мозговой операции – лоботомии.

«Наступает разительная перемена в... эмоциональной жизни больных, – говорит Лэндис. – Психохирургия освобождает больных от невыносимых страданий... Как от упорных физических болей, так и от тяжелых моральных переживаний... Когда наступает перемена, это ясно видят сами больные, видят доктора, видят медсестры, видят семьи больных. В ней нельзя сомневаться. Не требуется никаких тонких опытов, чтобы ее доказать. Она настолько очевидна, что ее даже не замечают».

Что именно, по мнению прославленного профессора, не замечают? Прежде всего поразительную перемену в эмоциональной сфере, то есть перемену в поведении больных.

Ничего не зная о знаменитом сборнике, только что опомнившись от ужаса собственного умственного помрачения, Джек Фергюсон в начале пятидесятых годов превратился в нейрохирурга, вступив в бригаду, которая вонзалась копьями и энергично орудовала в лобных долях мозга буйных сумасшедших. Тут-то Джек и понял, что независимо от диагноза болезни единственное, к чему они стремились, – это изменить поведение больных.

Этого и только этого хочет добиться Джек в Траверз-Сити, когда лечит своих тяжелейших больных новыми лекарствами, регулирующими поведение, плюс нежная любовная забота.

Что такое безумие? В словаре говорится, что это не столько медицинский, сколько социальный и юридический термин, означающий такое положение, когда больные не могут пользоваться свободой действий из-за ненадежности их поведения. Что представляют собой такие психозы, как шизофрения, дающие картину полного безумия? ' В медицинском словаре говорится, что это особенно глубокие, далеко зашедшие и затянувшиеся расстройства поведения.

Знаменитый научный сборник представляет ясное доказательство того, что, несмотря на добросовестную работу многих умных и проницательных людей, их наука еще не совершенна и не может объяснить, что лежит в основе ненормальной умственной деятельности. Если психическая болезнь – это нечто большее, чем ненормальное поведение, вся беда в том, что это «большее» остается пока неизвестным.

Насколько просто представление Джека о психической болезни как о расстройстве поведения, настолько же проста его лечебная тактика. Нужно только уговорить этих несчастных, жалких, больных людей восстановить нормальное поведение. А что значит «нормальное»? Словарь объясняет, что это поведение, не внушаемое умственным расстройством, не являющееся безрассудным или невротическим. Фергюсон определяет это более ясно. Быть нормальным – значит держать в порядке свое умственное и моральное хозяйство, чтобы легко и счастливо жить с самим собой и с другими людьми. Тут-то он меня и поддел. Как раз на это я лично был не способен.

Если бы мне предложили подытожить в одном слове весь ход моей умственной и эмоциональной жизни, мне было бы легко ответить. Кипение – вот ответ. Друзья называют это энергией, но они неправы. Если даже это энергия, то она нехорошего свойства. Это – нетерпеливость, вечное возбуждение, смятение чувств; это – постоянное беспокойство, постоянное внутреннее волнение. Когда оно во мне закипает, едва ли можно назвать его неврозом; тогда оно протекало бы мягче и слабее. В основе своей это одно из «глубоких и далеко зашедших расстройств». Это – психоз. В моменты худшего своего проявления он выражался в дикой, неуправляемой чувственности, сменявшейся приступами пламенной, ненасытной умственной активности. В начале тридцатых годов, чувствуя себя припертым к стене, я вынужден был обратиться за консультацией к умному и чуткому психиатру, доктору Джорджу Карби из Нью-Йорка. Этот приятный и корректный врач вытянул из меня все, что грызло меня внутри, что делало меня подчас дикарем, пренебрегающим правилами общественного приличия, стоящим на грани социальной безответственности. Доктор Карби записывал, а я сидел и думал, не послужит ли моя откровенная исповедь основанием для отправки меня в сумасшедший дом. Нет, пилюль от моего буйства он не мог мне предложить. Но он помог мне заглянуть в самого себя со стороны. Он показал мне, что единственной надеждой, единственным моим лекарством является любовь, мудрость, терпение и преданность моей жены и друга Рии.

«Как вы его выносите, как вам удается справляться с ним?» – вечно спрашивали Рию ее друзья.

Это одному богу известно. Но Рия вырвала меня из большого мира и поселила у голубых вод озера Мичиган, и здесь в продолжение двадцати четырех лет она заведовала тем, что может быть названо больницей для одного человека. Здесь началось мое медленное, постепенное, а подчас и бурно протекавшее выздоровление. Рия – любящая нежная, обаятельная – наблюдала за ним. Тяжелая физическая работа в лесу с поперечной пилой и обоюдоострым топором, длительные прогулки в дюнах и на побережье, жгучая ласка холодного прибоя мичиганских вод – все это помогало лечению. Конечно, тут играло роль и естественное остывание пыла у стареющего человека. Доброе внимание моих научных и медицинских друзей – лучших людей, чем я, – веривших в ценность моей работы, способствовало выздоровлению.

Но угольки зла, хотя и заглушённые, продолжали тлеть. В особенности беспокойство и возбужденное состояние психики – это еще оставалось.

В начале пятидесятых годов начала развертываться цепь событий, которая неизбежно должна была привести меня к встрече с Джеком Фергюсоном. По линии своей репортерской работы я заинтересовался появлением в США нового лекарственного вещества. Это измельченный корень индийского кустарника с ярко-зелеными листьями и бледно-розовыми цветами. Его ботаническое название – Rauwolfiaserpentia. Индусы называют его пагаль-ка-дава. Сотни лет уже этот корень свободно продается на базарах, как лекарство против умственного расстройства. Нечто совершенно ненаучное. Настоящее народное средство. Но, по-видимому, не без каких-то особых свойств.

Сообщают, например, что Ганди – святой Махатма – постоянным жеванием корня раувольфии обрел нужное ему спокойствие, после чего турнул британцев с такой неистовой силой, что они ушли без боя, вернув Индию индусам.

В 1950 году доктору Роберту У. Уилкинсу из Бостона, штат Массачусетс, попалась на глаза статья врача-парса доктора Рустам Джаль Вакила, указавшего, что корень раувольфии в порошкообразном виде хорошо действует при повышенном кровяном давлении. Уилкинс, блестящий и тонкий клинический исследователь, не проявил в данном случае обычного американского снобизма в науке и не отнесся пренебрежительно к доброму совету с «невежественного» Востока. В своей клинике, в бостонской больнице имени Эванса, Боб Уилкинс подтвердил солидность открытия врача-парса. Это вызвало целую революцию в лечении угрожающей формы гипертонии. Это послужило основой для медицинской славы скромного Боба.

Помимо снижения кровяного давления, Уилкинс установил, что раувольфия обладает еще другим целебным качеством. Для гипертоников считается характерным, что повышенному кровяному давлению обычно сопутствует и психическое возбуждение. Действие раувольфии на бурные эмоции у некоторых больных привело в изумление Боба Уилкинса, консервативного исследователя Гарвардской школы.

«Всестороннее улучшение их состояния было настолько заметным, что, слушая их, я, как лечащий врач, даже смущался, – рассказывал Боб. – Они в лирических тонах говорили мне о чувстве полного внутреннего покоя после приема раувольфии».

В современной медицине слово «лирический» звучит противоположностью слову «научный», и это, естественно, беспокоило Боба. Но все же раувольфия была интереснейшим лекарством.

– Что же, к примеру, говорили вам больные? – спросил я.

– Чего только они мне не говорили, – со вздохом ответил Боб. – Вот что они непрерывно повторяли: «Никогда я не чувствовал себя так хорошо»... «Я годами не испытывал такого блаженного состояния»... «Это то, о чем я мог только мечтать»... «Я никогда не смогу вас отблагодарить за это»... «Меня больше ничто не беспокоит»... «Теперь мне на все наплевать».

Но это чудесное самочувствие больных сразу исчезало, как только он отменял раувольфию, и настолько эффектно возвращалось, когда он возобновлял ее, что Боб в конце концов вынужден был им поверить. И это успокоительное действие раувольфии отмечалось не только у гипертоников, но и у других чувствительных и беспокойных больных, у которых кровяное давление не было повышено.

Хотя это и выходило за рамки его научной специальности, Боб Уилкинс проявил подлинное профессиональное мужество и обстоятельной научной статьей завоевал вто-оичное признание своей медицинской славы.

«Я сообщил многим психиатрам и другим специалистам интересующимся психотерапией, что раувольфия в форме пилюль является хорошим психотерапевтическим средством», – писал Уилкинс.

Это придвинуло меня еще на шаг к моменту встречи с Джеком Фергюсоном. Джек прочитал статью Уилкинса. Это было в 1954 году – до Траверз-Сити, – когда Фергюсон увлекался еще операциями лоботомии, врываясь инструментом вроде ледового топорика в мозги неистовствовавших больных в Логэнспортской больнице, штат Индиана. Джек чувствовал отвращение к этой свирепой операции. На одной группе буйных сумасшедших Фергюсон попробовал пилюли раувольфии, оставленные в больнице как образцы агентом фармацевтической фирмы.

К удивлению и удовольствию Джека, пилюли подействовали не хуже ледового топорика. Они успокоили даже нескольких безумцев, которым не смог помочь и ледовый топорик.

Как раз в это время мой друг доктор Фредерик Ф. Ионкман, вице-президент фармацевтической фирмы Сиба в Саммите, штат Нью-Джерси, рассказал мне, что химикам Сибы удалось выделить чистый кристаллический продукт из желтого порошка раувольфии, пагаль-ка-дава, индийского снадобья против безумия. Фриц был взволнован. Это кристаллическое вещество можно было без всякого риска вводить людям внутривенно или внутримышечно. Создавалось впечатление, что в этих кристаллах действительно таится какая-то специфическая сила против безумия. Ни Фриц, ни я ничего еще не слыхали о Джеке Фергюсоне, но Фриц рассказал, что поразительное действие раувольфии было установлено докторами Робертом Г. Носэ, Давидом Б. Уильямсом и Вальтером Рапа-портом из больницы Модесто в Калифорнии. Это было подтверждено также доктором Натаном Клайном в Рок-лэндской больнице в Нью-Йорке.

Чистый алкалоид раувольфии получил химическое название «резерпин». Он имеется уже на рынке под торговой маркой «серпазид» рассказывал Фриц.

– Отличительным свойством серпазила является его успокоительное действие на возбужденных больных, – объяснял Фриц. – Но в противоположность барбитуратам, как, например, фенобарбиталу, он не погружает их в сонливое состояние.

Я подходил все ближе и ближе к Джеку Фергюсону, хотя никто из нас этого еще не знал.

– Не пришлете ли мне немножко этого серпазила? Я хочу испробовать его на самом себе, – сказал я Фрицу Ионкману.

Зная меня как неисправимого «самоэкспериментатора», пробующего на самом себе каждый новый витамин, гормон или антибиотик, Фриц улыбнулся.

– Разве вы ко всем вашим прочим немощам еще и сумасшедший? – спросил он.

– Если мое сумасшествие еще официально не зарегистрировано, то вы ведь знаете, что я человек неспокойный, – сказал я.

Таким образом, благодаря любезности Фрица Ионк-мана, который был так снисходителен к моим псевдонаучным затеям, в 1954 году я начал благоговейно принимать серпазил в крошечных дозах, считавшихся тогда безопасными, по одной десятой миллиграмма в день. Эффект этого эксперимента можно было назвать медленной революцией. Казалось, действительно подходит конец моему вечному неспокойствию. Исчезла вспыльчивость и нетерпеливость. Через несколько месяцев Рия и мои близкие друзья стали поговаривать об изменении личности. Они уже не слышат моего прежнего дикого «го-го-го». Я сам чувствовал, как мой внутренний враг – беспокойство постепенно затихает и уступает место тому, что больные Уилкинса определяют словами: «Теперь мне на все наплевать». По истечении нескольких месяцев, строго придерживаясь все той же маленькой дозы серпазила – по одной десятой миллиграмма в день, я пришел к новому со-« стоянию, которого за шестьдесят четыре года жизни никогда не испытывал, и это состояние не сулило мне ничего хорошего...

Это была летаргия. Меня перестали волновать не только маленькие неприятности и неудачи. Я стал безразлично относиться ко всему на свете. Я стоял на грани того, что индусские мистики называют нирваной. Но, интересно отметить, это отнюдь не было сонливостью. Я отлично сознавал, что со мной происходит, но меня это не трогало. Затем летаргическое состояние перешло в настроение, которого, откровенно сказать, я испугался. Я становился угрюмым.

Это была серпазиловая депрессия.

Когда я сообщил об этом Фрицу Ионкману, он был озадачен и расстроен.

– Мы иногда наблюдали серпазиловые депрессии, но не от таких маленьких доз, какими вы пользуетесь.

Я бросил принимать серпазил, и в течение нескольких дней моя угрюмость, и летаргия, и безразличие ко всему на свете, и удивительное спокойствие духа исчезли, а через пару недель стали появляться признаки моего старого беспокойства. Я вернулся к тем же маленьким дозам серпазила – и весь этот печальный цикл повторился в том же порядке. Это означало конец всяким надеждам. Я не мог получить успокоения и одновременно оставаться активным. А мне уже стукнуло шестьдесят пять, и по ночам меня одолевал страх, что моя вечная возбужденность – которая, во всяком случае, подхлестывала мою энергию – постепенно перерождается в нудную, беспричинную старческую брюзгливость.

Но тут пришла помощь. Это опять была химия. Я навеки сохраню уверенность, что это была рука судьбы, и никогда не перестану ее благодарить. Ко мне заехал Фриц Ионкман. Это было летом 1955 года, к концу моей второй серпазиловой депрессии.

– В больнице Траверз-Сити работает один парень, у которого есть чем вам помочь, – сказал Фриц.

– Что вы этим хотите сказать? – спросил я скептическим тоном.

– Несколько месяцев назад мы послали ему новое лекарственное средство, аналептическое.

– Что именно?

– Это стимулятор, – ответил Фриц. – Действует, как бензедрин или декседрин, только мягче. Это будильник, – продолжал Фриц. – Он будит физическую и умственную энергию, но не бросает вас в нервную дрожь.

– Это только усилит мое неспокойствие, – протестовал я.

– Да нет же, нет, – сказал Фриц с широкой улыбкой. – Доктор Джон Фергюсон – этот парень в Траверз-Сити – считает, что новое средство противодействует серпазиловым депрессиям. Но оно не снижает успокоительного действия серпазила. Он и вправду кое-чего добился. Вы бы посмотрели, как эта новая комбинация преображает умалишенных-хроников.

– А безвредно оно? – спросил я.