Текст книги "Мистер Вертиго"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Но мы ведь просто ушли в сторону, разве не так? Какие-то сволочи их убили, а мы даже пальцем не шевельнули.

– Мы ничего не могли сделать. Если бы мы попытались прийти им на помощь, нас бы только тоже убили, вот и все.

– В ту ночь – конечно. Но а как же потом? Если мертвых положено помнить, то, значит, у нас нет выбора, и мы должны найти этих ублюдков и посмотреть, как они трясутся от страха и ждут, что им будет. А мы, черт побери, отлично проводим время – скажете, нет? Скоморошничаем себе в свое удовольствие, катаемся себе по всей стране, деньги гребем лопатой. А как же Эзоп? Как же старая смешная мамаша Сиу? Они, значит, пусть гниют в могилах, а это дерьмо, кто их туда загнал, пусть гуляют?

– Возьми себя в руки, – сказал мастер, пристально глядя на меня, а у меня опять потекли слезы ручьем. Голос у него был строгий, только вот что не злой. – Конечно, их можно найти, – сказал он. —

Можно найти и воздать по заслугам, но только на эту работу пришлось бы положить жизнь. На полицию можешь не рассчитывать, Уолт, это я тебе точно говорю, и если ты решил, будто суд вынесет им приговор за убийство, то напряги мозги и подумай хорошенько. Клан повсюду, Уолт, и он держит в своих руках все, даже суд. Клан – это те самые, милые, улыбающиеся тебе люди, которых ты не раз видел на улице в Сиболе, – Том Скиннер, Джад Макнелли, Гарольд Даун – все они члены Клана, все до единого. Король, королевич, сапожник, портной… да мы-то с тобой никто. Нам пришлось бы самим выносить приговор и самим казнить, но только в ту же минуту, когда мы начали бы охоту, началась бы охота на нас. Пролилось бы немало крови, Уолт, и главным образом нашей.

– Так нечестно, – сказал я, хлюпнув носом, сквозь слезы, которые хлынули по щекам новым потоком. – Так нечестно, неправильно.

– Ты так думаешь, я так думаю, и пока мы оба так думаем, за Эзопа с мамашей Сиу можно не волноваться.

– Мастер, но они погибли, погибли страшной смертью, и если мы не сделаем того, что должны, души их никогда не найдут покоя.

– Ошибаешься, Уолт. Они оба давно успокоились.

– Вот как? Значит, теперь >вы у нас еще и эксперт по части загробного мира?

– Вроде того, Уолт. Я их вижу. Мы разговариваем, и я знаю, что теперь они не страдают. Они хотят, чтобы мы продолжали делать свое дело. Они сами так говорят. Они хотят, чтобы мы доказали им свою верность верностью делу.

– Как это? – сказал я, неожиданно вдруг покрывшись мурашками. – О чем вы, черт побери?

– Они ко мне приходят, Уолт. Все эти полгода, почти каждую ночь. Приходят, садятся ко мне на постель, поют мне, гладят по лицу. Можешь поверить, сейчас они намного счастливее, чем были. Сейчас они стали ангелами, и ничто им теперь не причинит боли.

Я в жизни не слышал слов более странных, более фантастических, но мастер Иегуда говорил так уверенно, так искренне и спокойно, что я ни на секунду не усомнился в том, что он сказал правду. Возможно, это не была правда в общепринятом смысле, но сам он, безусловно, верил в то, о чем говорил… хотя, возможно, не верил, но в таком случае он разыграл ради меня такой спектакль, каких не бывает. Меня затрясло, но я сидел не шелохнувшись, пытаясь мысленно удержать перед собой картину: как Эзоп вместе с мамашей Сиу поют у постели мастера среди ночи. Не имеет никакого значения, было это на самом деле или нет, важно только, что для меня все вмиг переменилось. Боль отступила, черные тучи рассеялись, и к тому моменту, когда я поднялся из-за стола, горе мое успело потерять свою остроту. В конечном итоге только это и важно. Если мастер солгал, то он солгал ради меня. Если же не солгал, то что было, то было, и, значит, он не нуждается в моей защите. Так или иначе, меня он спас. Так или иначе, уберег мою душу от когтей зверя.

Десять дней спустя мы снова сложили вещички и опять уехали из Вичиты, отправившись в путь в другом, новом автомобиле. Доходы теперь у нас позволяли приобрести себе что-нибудь получше старого «форда», что мы и сделали, променяв его на «Чудомобиль-2», серебристо-серый «пирс-эрроу», с кожаными сиденьями и боковыми подножками шириной, наверное, с тахту. С начала весны красных цифр в наших счетах не появлялось, а это означало, что мы возместили миссис Виттерспун начальные на нас затраты, что у нас есть свои деньги в банке и больше не нужно считать каждый цент. Замена автомобиля поднимала нас на парочку пунктов, и теперь мы выбирали городки побольше, останавливались не в меблирашках и мотелях, а в скромных, но все же гостиницах, да и переезжали с места на место с куда большим шиком. К концу каникул во мне опять включился тот же прожектор, и я был весь устремлен вперед и потом в течение нескольких месяцев выступал почти без передышек, чуть ли не еженедельно добавляя к своему номеру хоть маленькую, но завитушку. К тому времени я до такой степени привык к зрителям, чувствовал себя так легко и свободно, что начал импровизировать, изобретая и пробуя новые повороты по ходу спектакля. В первые месяцы я был еще скован, всегда строго придерживался сценария и выполнял только трюки, которые мы подготовили с мастером, но теперь это осталось в прошлом, я набрался опыта и больше не боялся эксперимента. Кувырки и прогулки в воздухе всегда были моей сильной стороной. Они были гвоздем программы, отличая мои выступления от выступлений всех моих предшественников, но высоту я освоил средне и так и продолжал болтаться где-то на отметке около пяти футов. Я хотел добиться лучших результатов, отодвинуть предел вдвое или даже, если получится, втрое, однако репетиции, когда можно было позволить себе с утра до ночи, часов по десять-двенадцать, отрабатывать под руководством мастера Иегуды какую-нибудь деталь, стали непозволительной роскошью. Теперь я стал профессионалом, со всеми прилагающимися издержками, включая жесткое расписание, и потому возможности сочинять что-то новое не было, разве что во время работы на глазах публики.

Именно так я и делал, особенно осмелев после короткого отдыха в Вичите и, к своему величайшему изумлению, обнаружив, что присутствие зрителей не мешает, а лишь подстегивает. Лучшие мои трюки относятся именно к этому периоду, и не смотри на меня тогда снизу глаза толпы, не знаю, нашел бы я мужество выполнить хоть половину своих придумок. Началось с лестницы – в тот день я впервые использовал «невидимый реквизит», термин, который впоследствии я также внес в число собственных изобретений. Мы выступали в северном Мичигане, и в середине номера, когда я, вошедший в азарт, поднялся, готовясь пройтись над водной гладью, я вдруг заметил в отдалении здание. Вероятно, это был пакгауз или старый завод – здание было большое, кирпичное, с пожарной лестницей на обращенной ко мне стене. Я разглядел ее сразу. Стоял ясный день, металлическую лестницу как раз осветило солнце, и она заблестела в его лучах необыкновенно ярко. Ни секунды не думая, я занес ногу в воздух и шагнул, словно на невидимую ступеньку, потом занес вторую и шагнул на вторую. Никакой твердой опоры я, конечно, не почувствовал, однако пошел через озеро будто бы по перекидному мосту. Я его не видел, однако представлял себе достаточно четко. Я помню его прекрасно, и выглядел он так:

В верхней точке, посередине, где у моего моста шел «настил», до воды было примерно девять с половиной футов – на целых четыре фута больше, чем я умел подниматься. Страшно вспомнить, но я ни миг в ни в чем не усомнился. Едва я представил себе картинку, как точно понял, что перейду. От меня требовалось только не отойти в сторону, а он выдержит не хуже, чем настоящий. В следующую секунду я спокойно двинулся вперед. Двенадцать шагов по ступенькам вверх, пятьдесят два по ровной плоскости и двенадцать вниз. Результат оказался феноменальный.

Вскоре после этого события я обнаружил, что с не меньшим успехом могу использовать и другой реквизит. Когда мне удавалось мысленно представить себе нужный предмет, визуализировать его с нужной степенью точности, им можно было пользоваться. Именно так я создал лучшие свои трюки: подъем по трапеции, катание на доске и на качелях, ходьбу по канату – которые потом долго оттачивал, привнося новые и новые детали. Трюки эти не только имели большой успех у толпы, они перевернули мое собственное отношение к себе и к работе. Теперь я уже был не робот, не заводная обезьянка, которая делает то, чему ее обучили, – я становился художником, настоящим творцом, создающим свое искусство не только ради других, но и ради себя. Непредсказуемость выступлений превращала их в приключение, где никогда не* знаешь, что будет дальше. Если в работе тобой движет единственно желание добиться признания и любви зрителей, тогда быстро обрастаешь дурными привычками, и в конце концов зритель же от тебя и устает. Нужно всякий раз рисковать, выжимая из своего таланта все, на что он способен. Вот это делаешь будто бы для себя, однако в конечном итоге именно непрерывная борьба с собой и позволяет завоевать истинную любовь толпы. В этом и состоит парадокс. Люди видят, что ты на сцене выкладываешься ради них целиком. Что ты допускаешь их к таинству, обнажаешь то безымянное, что тобой движет, и когда доходишь до этого, то перестаешь быть просто исполнителем и становишься звездой. Именно так и было со мной осенью 1928 года: я становился звездой.

В середине октября мы дали несколько выступлений в центральном Иллинойсе, стоявших у нас в программе последними, после чего намеревались снова махнуть в Вичиту на хорошо заслуженный отдых. Если я правильно помню, мы работали в Гибсон-Сити, в одном из тех крохотных городков, где линия горизонта изрезана силуэтами элеваторов и водяных мельниц. Издалека, подъезжая, думаешь, будто бы впереди чуть ли не мегаполис, но потом оказывается, ничего там, кроме элеваторов, нет. В тот день мы с мастером, забрав из гостиницы вещи, зашли на той же центральной улице в забегаловку перекусить перед дорогой и сидели, заканчивая еду. Это был глухой час между завтраком и обедом, и потому мы были единственными посетителями. Помню, я сдул с какао пенку, как вдруг звякнул дверной колокольчик и кто-то вошел. Из любопытства я поднял глаза и увидел, что на пороге стоит мой родной дядюшка Склиз собственной персоной. На улице было градуса тридцать два, не больше, а он был одет в тонкий летний костюм. Воротник был поднят, и Склиз придерживал его возле горла правой рукой. Он дрожал у дверей от холода и был похож на чихуахуа при северном ветре, так что не обалдей я от неожиданности, то, наверное, рассмеялся бы.

Мастер Иегуда сидел к входу спиной. Взглянув на мое лицо (вероятно, я побледнел), он развернулся на стуле посмотреть, в чем дело. Склиз все еще так и стоял, потирая замерзшие руки, оглядывая заведение маленькими злобными глазками, и при виде нас расплылся в той отвратительной кривозубой ухмылке, которой я так раньше боялся. Наша встреча была не случайной. Он прибыл в Гибсон-Сити за нами, и я сразу почувствовал опасность и был уверен в правильности своего чувства так же, как в том, что шесть плюс семь дают в итоге тринадцать, то есть самое что ни на есть несчастливое число.

– Вот так-так, – сказал он, медленным шагом направляясь к нашему столику. – Кто бы мог подумать. Надо же – приехать в эту дыру по собственным личным делам, заскочить сюда, в местную капельницу, принять чего погорячее, и кто же тут, оказывается, сидит? Родной пропавший племяш! Крошка Уолт, праздник души, именины сердца, конопатенький чудо-мальчик. Значит, судьба – вот что я вам скажу. Это чудней, чем иголку найти в стоге сена. – Мы с мастером промолчали, но он спокойно припарковался на свободный стул со мной рядом. – Вы не против, а? – сказал он. – Вот так радость, ну просто зашибись. Посижу чуток. Пусть ноги передохнут.

Тут он хлопнул меня по спине и взлохматил мне волосы, все еще притворясь, будто радуется нашей встрече, – впрочем, возможно, он был действительно ей рад, однако отнюдь не по тем причинам, по каким радуются нормальные люди. Мне худо стало от этого прикосновения. Я попытался выскользнуть из-под его руки, но он будто не обратил внимания и продолжал болтать в уклончивой, изворотливой своей манере, по поводу и без повода обнажая в ухмылке черные гнилые зубы.

– Ну, шпингалет, тебе, похоже, неплохо живется, а? В газетах пишут, ты будто – чудо, просто второе событие с тех пор, как придумали хлеб, а? Вот твой учитель, наверно, лопается от гордости.

Да чего там от гордости, кошелек-то, наверно, тоже небось не тощает. А уж я-то как рад, что семья наша пошла в гору.

– Говорите по делу, приятель, – сказал мастер, наконец вклинившись в его монолог. – Нам пора ехать дальше, и времени на пустую болтовню у нас нет.

– Да черт возьми, – сказал дядя Склиз, пытаясь принять обиженное выражение. – Это что ж теперь, нельзя человеку порасспросить, как живет сын его собственной родной сестры, что ли? Куда торопиться-то? Судя по той машинке, что стоит у коновязи, вам куда хотите за пять минут добраться раз плюнуть.

– Уолту не о чем с вами разговаривать, – сказал мастер, – и более того, уверен, вам с ним тоже.

– Ну, не знаю, лично я на вашем месте не торопился бы с выводами, – сказал Склиз, достав из кармана изжеванную сигару и закуривая. – Уолт имеет право узнать, что случилось с его бедной тетушкой, а у меня есть право ему о ней рассказать.

– Что с тетей Пег? – сказал я, неожиданно для себя шепотом.

– Э, да наш малыш не разучился еще разговаривать! – сказал Склиз, шутливо щипнув меня за щеку. – А то я было подумал, что он тебе язык отрезал.

– Что с тетей Пег? – повторил я вопрос.

– Твоя тетя умерла, сынок. Погибла в прошлом году во время того самого урагана, который смел весь Сент-Луис. Она была в доме, дом рухнул, и пришел тут старушке Пег конец. Вот так вот оно и было.

– А ты, значит, спасся, – сказал я.

– На то, значит, Божья воля, – сказал Склиз. – Совершенно случайно я в тот день был на другом конце города – подвернулась честная работенка.

– Жалко, что не наоборот, – сказал я. – Тетя Пег была, конечно, не сахар, но все-таки лучше тебя.

– Эй, полегче, – сказал Склиз. – Ты как с дядей разговариваешь? Мы с тобой, Уолт, одна плоть и кровь, так что нечего болтать обо мне гадости. Мне тут нужно еще с твоим мастером обсудить одно важное дельце, и ты мне музыку не порть.

– Думаю, вы ошибаетесь, – сказал мастер. – У нас с вами нет никаких дел. Вам придется нас извинить: мы с Уолтом опаздываем.

– Не торопитесь же так, мистер, – сказал Склиз, вдруг мгновенно забыв про свою обаятельную улыбку. В голосе зазвенели злость и раздражение, без которых я его и не помнил. – Мы с вами заключили сделку, и нечего теперь юлить.

– Сделку? – сказал мастер Иегуда. – Это какую же сделку?

– Ту самую. В Сент-Луисе, четыре года назад. Вы что думали, я забуду, или как? Я, мистер, не идиот. Вы пообещали поделиться со мной прибылями, и – вот он я, делитесь. Двадцать пять процентов. Вы мне их обещали, и теперь я хочу их получить.

– Насколько я помню, мистер Спаркс, – сказал мастер Иегуда, стараясь не выходить из себя, – вы готовы были ноги мне целовать, только бы я избавил вас от нахлебника. Тогда вы так этому радовались, что обслюнявили мне обе манжеты. Вот такая и была наша сделка, мистер Спаркс: я попросил разрешения забрать мальчика, и вы мне его дали.

– Но я поставил условие. Я тогда вам все ясно сказал, а вы согласились. Двадцать пять процентов. Чего ж вы отпираетесь? Вы сами их пообещали, а я поверил вам на слово.

– Это вам, приятель, приснилось. Если, как вы утверждаете, мы заключили сделку, покажите, где это записано. Покажите мне ту бумагу, где написано, будто вам из наших доходов причитается хотя бы цент.

– Да мы же просто ударили по рукам. У нас было джентльменское соглашение, на словах.

– У вас прекрасное воображение, мистер Спаркс, но сами вы негодяй и лжец. Если хотите жаловаться, наймите адвоката, и посмотрим, что скажет суд. А до тех пор лучше не показывайте мне на глаза свою мерзкую рожу. – С этими словами мастер Иегуда повернулся ко мне и сказал: – Идем, Уолт, пора. Нас ждут в Урбане, и хватит терять время.

Мастер бросил на стол доллар, поднялся, и я за ним тоже. Но Склиз еще не закончил, и последнее слово в той забегаловке осталось за ним.

– Думаете, вы один умный, мистер? – сказал он. – Думаете, от меня так просто избавиться? Еще никому не сошло назвать Эдварда Дж. Спаркса лжецом, слышали? Правильно: пошли к выходу, так и идите себе, это не важно. Это последний раз, когда вы повернулись ко мне спиной. Я вас, приятель, предупредил. Я пойду по вашему следу. За вами и этим паршивым щенком, а когда я вас догоню, тогда вы очень пожалеете о том, что здесь так со мной говорили. И всю оставшуюся жизнь будете жалеть.

Он дошел следом за нами до дверей, потом до машины и, пока мы заводили мотор, стоял рядом и сыпал идиотскими угрозами. Мотор наконец завелся, слов стало не слышно, но я видел, как шевелятся его губы и вздулись вены на жилистой шее. Так он и остался стоять посреди дороги: потрясая кулаками от ярости и беззвучно вопя об отмщении. Сорок лет он шел через пустыню и ничего не вынес оттуда, кроме ошибок и неудач. Теперь же, глядя на его лицо через заднее окошко автомобиля, я понял, что наконец у этого придурка появилась цель и жизнь обретала смысл.

Когда мы выехали за пределы города, мастер повернулся и сказал мне через плечо:

– Болтает он много, только сделать ничего не может. Все это блеф, ерунда и чушь от начала и до конца. Кто родился неудачником, тот неудачником и помрет, но если он хоть раз и впрямь попытается прибрать тебя к рукам, Уолт, я убью его. Обещаю. В клочки разорву, в Канаде лет двадцать будут натыкаться на его ошметки.

Я был горд тем, как мастер вел себя в забегаловке, но это не означает, будто я не испугался. Старший брат моей матери гад был ушлый, а когда он вбивал что-то в голову, обычно шел до конца. Честно говоря, мне до его финансовых интересов не было никакого дела. Возможно, мастер и впрямь пообещал тогда двадцать пять процентов, а возможно, и нет, но как бы то ни было, мне на это было плюнуть и растереть, и единственное, чего я хотел, так это никогда больше в жизни не видеть своего вонючего родственничка. Он столько раз колотил меня головой о стенку, что во мне не было к нему никаких чувств кроме ненависти, и что бы ему там на самом деле ни причиталось, он не заслуживал ни цента. Увы, мои доводы не имели никакого значения. Доводы мастера тоже. Последнее слово оставалось за Склизом, и я шкурой чувствовал, что он, как и сказал, последует теперь за нами и будет следовать до тех пор, пока не возьмет меня за горло.

С той минуты страх и дурные предчувствия меня не оставляли. Они отравили все, что ни происходило в те дни и месяцы, даже радость работы, которая приносила все больший и больший успех. Куда бы мы ни поехали, куда ни пошли, я повсюду ждал встречи со Склизом. Сидели мы в ресторане, шли через холл гостиницы или же выходили из машины, каждую секунду я ждал его появления, представляя себе, как он сейчас возникнет, без всякого предупреждения навсегда прорвав, изуродовав ткань моего существования. Ожидание стало невыносимым. От неопределенности, от того, что счастье мое может исчезнуть в мгновение ока. Единственным местом, где я продолжал чувствовать себя в безопасности, была площадка для выступлений. По крайней мере на людях, когда я был в центре внимания, Склиз ни за что не осмелился бы напасть, и там я мог забывать о тревогах, занимавших мысли все прочее время, и о страхе, от которого изнывало сердце. Я бросался в работу как никогда, наслаждаясь тем чувством свободы и защищенности, какое она мне давала. Что-то изменилось во мне, и я наконец понял, кто я такой: не Уолтер Роули, двенадцатилетний мальчишка, превращающийся в Чудо-мальчика на время спектакля, а настоящий Уолт, Чудо-мальчик – человек, которого нет, пока он не поднимется в воздух. Почва под ногами стала иллюзией, ничьей землей, где живут призраки, где расставлены ловушки и где все происходящее ложь. Теперь единственной моей реальностью был воздух, и все время, когда я не выступал, я двадцать четыре часа в сутки жил сам себе чужой, забыв обо всех прежних радостях, отказавшись от прежних привычек, и места себе не находил от отчаяния и страха.

Работа меня спасала, и, к счастью, ее было много, а заказов на зиму пришло еще больше. Вернувшись в Вичиту, мастер Иегуда уселся за расписание, и число выступлений в неделю оказалось рекордным. Потом мастеру в голову пришла блестящая мысль: в самые холода отправиться во Флориду. Там мы и провели вторую половину зимы, начиная с середины января, а потом и всю весну, исколесив полуостров из конца в конец, и все это время с нами – в первый и единственный раз – ездила миссис Виттерспун. Вопреки той галиматье, будто бы она может нас сглазить, миссис Виттерспун принесла удачу. Не только свободу от Склиза (о котором не было ни слуху ни духу), но огромные толпы, огромные сборы и радость приятной компании (она, как и я, тоже любила кино). В тот год во Флориде как раз был земельный бум, и туда, на пальмовый берег, спасаясь от зимних холодов, стайками и целыми стаями начала слетаться шикарная публика, сплошь в белых костюмах и бриллиантовых ожерельях. Это был мой первый опыт выступлений перед богатым зрителем. Я выступал в клубах, на площадках для гольфа, на роскошных ранчо, и все эти холеные, лощеные люди, в чьих жилах текла голубая кровь, искушенные в зрелищах, принимали меня с таким же восторгом, как жалкие нищие бедолаги. Разницы не было никакой. Мой спектакль оказался универсален, и у всех от него одинаково захватывало дух, у бедных и у богатых. Когда наступила пора возвращаться в Канзас, я уже снова стал прежним. После встречи со Склизом прошло несколько месяцев, вот я и решил, что если бы он что-то задумал, то давно появился бы у нас на пути. К концу же апреля, отправляясь на гастроли по Среднему Западу, я о нем почти забыл. Отвратительный эпизод в забегаловке в Гибсон-Сити уплыл в далекое прошлое, и временами мне даже казалось, будто этого ничего не было. Я перестал бояться, успокоился и если в ту весну и думал о чем-то помимо работы, так это только о волосах, которые начинали расти на животе и под мышками, о своей, так сказать, новой поросли, знаменовавшей вступление в мир влажных снов и грязных мыслей. Я потерял осторожность, и потому то, чего я боялся, чего ожидал с самого начала, все же произошло, но гром грянул в тот момент, когда я его не ждал. Мы с мастером приехали в Миннесоту в

Нортфидд, маленький городок, примерно миль на сорок южнее Сент-Пола, и, как обычно, перед вечерним выступлением я по привычке отправился в местный кинотеатр, где собирался приятно убить пару часиков. Тогда уже вошло в моду звуковое кино, и я смотрел все подряд при первой возможности, и мне все было мало, хотя некоторые ленты я видел по три-четыре раза. В тот день показывали «Какаорехи», новую комедию Братьев Маркс, снятую во Флориде. Один раз я ее уже посмотрел, но мне жутко нравились эти клоуны, в особенности Гарпо в дурацком парике, который здорово так вопил, потому, узнав, что она идет в местном кинотеатре, я запрыгал на месте от радости. Кинотеатр был огромный, с залом мест на двести или даже на триста, но, вероятно, оттого, что на улице стояла чудесная весенняя погода, зрителей на сеанс пришло хорошо если полтора десятка. Мне до этого, разумеется, не было никакого дела. Я устроился поудобнее в кресле с пакетом попкорна и принялся хохотать, не обращая на видневшиеся в темноте, рассеянные по залу фигуры никакого внимания. Я сидел так минут двадцать или тридцать, а потом вдруг у меня за спиной резко и сладко запахло каким-то странным лекарством. Через секунду запах усилился. Я хотел было повернуться, посмотреть, что там происходит, но на лицо мне легла мокрая тряпка, от которой несло как раз этой вонючей дрянью. Я рванулся, пытаясь отстраниться, но чья-то рука сзади удержала мою голову, и не успел я собраться с силами, чтобы повторить попытку, как все неожиданно закончилось. Мышцы ослабли, кожа покрылась потом, голова как бы сама собой отделилась от тела и поплыла. Когда я пришел в себя, я не знал, на каком я свете.

Я себе представлял все возможные варианты схватки со Склизом – драки, даже вооруженный налет со стрельбой в темной улочке, – но мне и в голову не приходило, что он задумает меня похитить. Любые действия, которые требовали бы тщательной подготовки, не входили modus operandi моего дяди. Склиз по жизни был раздолбай, решения у него менялись в ритме банджо, так что обычно он если действовал, то сгоряча, и уж коли изменил ради меня всем своим привычкам и правилам, то это означало, что он всерьез рассчитывал хорошо за мой счет поживиться. Впервые в жизни дяде Склизу выпал счастливый случай, и он не собирался терять его так, за здорово живешь. Что угодно, только не это. На этот раз дядя Склиз решил действовать "наверняка – как гангстер, как настоящий, крутой профессионал, – подготовиться, продумать детали и бить без промаха. Он жаждал не просто денег и не просто мести, он жаждал того и другого, а похищение – схватить меня, получить выкуп – был отличный способ убить одним камнем двух этих миленьких птичек.

На этот раз у него в деле был партнер, толстый, шире себя в плечах, вор по имени Фриц, и если учесть, что по части логических построений оба эти ублюдка выступали в самом наилегчайшем весе, то можно себе представить, сколько им пришлось потрудиться над разработкой плана, да и в поисках места, куда меня деть. Сначала меня прятали в пещере в окрестностях Нортфилда, в грязной, сырой дыре, где я провел трое суток, с ногами, связанными толстыми веревками, и с кляпом во рту; потом мне дали вторую дозу эфира и перевезли еще куда-то, в Сент-Полл или Миннеаполис, в какой-то подвал, наверное, в жилом доме. Там я пробыл всего сутки, а потом мы перебрались в заброшенное жилище какого-то первопроходца, в глубь – как я позже узнал – штата Южная Дакота. Пейзаж из окна там напоминал скорее лунный, нежели земной, – безлесный, безлюдный, безмолвный, и мы были так далеко от дорог, что если бы я и сбежал, долго пришлось бы блуждать в поисках помощи. В доме лежал запас консервов месяца на два, и все указывало на то, что мои похитители намерены вести долгую, изматывающую нервы игру. Так Склиз и хотел действовать: не торопясь. Хотел, чтобы мастер Иегуда на стенки полез от страха, для чего собирался тянуть время, причем чем дольше, тем лучше. Сам он никуда не спешил. Все так весело, зачем же лишать себя удовольствия?

Я не помнил его таким наглым, веселым и самодовольным. Склиз слонялся по этой хибаре, будто генерал о четырех звездах, отдавал приказания и хохотал над своими же шуточками, глупей которых трудно было придумать. С души воротило смотреть и слушать, зато, по крайней мере, можно было не бояться тогда его кулаков. Сдав себе на руки всех тузов, Склиз подобрел и проявлял неожиданное великодушие. Это не означает, будто мне вовсе не доставалось – он мог двинуть по зубам, мог, коли пришла охота, оттаскать за уши, и тем не менее большей частью дело ограничивалось издевками и подначками. Он без конца хвастался тем, как «спутал карты этому поганому еврею», потешался над моими прыщами («Эй ты, гнойник ходячий, эка тебя усыпало!», «Ну, парень, смотри ты, на лбу-то вулкан да и только!»), без конца демонстрировал, что моя жизнь в его власти. Чтобы я в этом не сомневался, он время от времени подваливал ко мне, вращая на пальце револьвер, и приставлял к виску. «Чуешь, чем пахнет, парень? – говорил он и разражался хохотом. – Вот как нажму сейчас на курок, и размажет твои мозги по стенкам». Раза два – видимо, для пущей убедительности – он действительно щелкнул курком. Однако я знал: пока не получены деньги, Склиз не решится играть с заряженным оружием. Разумеется, каникулами ту мою жизнь не назовешь, однако все это было вполне терпимо. Все это было, как говорится, щипки да тычки, а я быстро смекнул, что терпеть его словесный понос куда лучше, чем валяться там же с переломанными ногами. Нужно было только держать язык за зубами, не возражать, и тогда, выпустив пар, минут через двадцать или пятнадцать Склиз иссякал. Впрочем, по большей части у меня не было выбора, поскольку держали они меня с кляпом во рту. Но, и когда вынимали, я старался не поддаваться на провокации. Я держал свое остроумие при себе, прекрасно осознавая, что чем меньше дерзить, тем моя же шкура целее. Это было единственное, что я знал. Склиз был псих, и никакой гарантии, что, получив выкуп, он не попытается меня убить, не было. Я не знал, какие он вынашивает на мой счет планы, и страдал от неопределенности. Тяготы заключения не шли ни в какое сравнение с ужасом, который я чувствовал из-за своих же фантазий, воображая, как он то перерезает мне горло, то сдирает кожу, то как я падаю, получив пулю в сердце.

Присутствие Фрица отнюдь не развеивало моих опасений. Он никогда не спорил и торопливо, шаркая и отдуваясь, кидался исполнять любой из приказов, которыми дядюшка щедро сыпал по всякой мелочи. Фриц растапливал дровяную плиту, варил бобы, мыл пол, опорожнял ведра с дерьмом, связывал и развязывал мне то руки, то ноги. Бог знает, где Склиз раскопал эту коровью жвачку, но, думаю, более удачного помощника для него трудно было придумать. Громила с мозгами младенца, Фриц был прачкой, кухаркой, горничной и мальчиком на побегушках в одном лице и ни разу ни словом не возразил. Будто бы не сидел черт знает где, а отдыхал в шикарном пансионате, убивал время от нечего делать и в свое удовольствие, глядел в окошко, дышал себе воздухом. В течение первых десяти или двенадцати дней он почти не заговаривал со мной, однако потом, после первого письма мастеру, когда Склиз повадился ездить в город каждое утро – вероятно, для того, чтобы отправить следующее письмо, или позвонить, или еще каким-нибудь образом высказать свои требования, – мы с Фрицем стали проводить довольно много времени вдвоем. Не скажу, будто я добился взаимопонимания, но по крайней мере не боялся его так, как Склиза. Фриц ничего не имел лично против меня. Он просто делал свою работу, а я быстро понял, что будущее для него так же покрыто мраком, как и для меня.

– Он ведь убьет меня, правда? – сказал я однажды, когда он кормил меня обедом, состоявшим из печеных бобов и крекеров. Больше всего Склиз опасался, что я улечу, и меня никогда не развязывали, даже когда я ел, спал или сидел на горшке. Так что Фриц кормил меня с ложки, будто младенца.