Текст книги "Мистер Вертиго"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Черт возьми, Бог ты мой! Он и в самом деле любил вас. Я хочу сказать, черт возьми, он и в самом деле любил вас.

– Он любил нас обоих, Уолт. После смерти Эзопа и мамаши Сиу кроме нас у него никого не осталось.

У меня не было ни малейшего намерения рассказывать ей, как он умирал. Я хотел избавить ее от мрачных подробностей и, несмотря на выпитое вино, крепко держал язык за зубами, а она все просила меня рассказать о последних днях нашей поездки, просила объяснить, что произошло в Калифорнии. Почему я не стал актером? Сколько он еще прожил? Почему я так на нее посмотрел? Я выдал хорошую байку, как он тихо скончался во сне, но она не купилась, она слишком хорошо меня знала. Она раскусила меня в четыре секунды, а когда поняла, что я что-то скрываю, врать больше не было смысла. Потому я все рассказал. Рассказал, как было, и слово за слово сам опять окунулся в этот кошмар. Я не пропустил ничего. Миссис Виттерспун имела право все знать, и, раз начав, я не мог уже остановиться. Я говорил, слезы текли по ее лицу, и я смотрел, как с ресниц течет краска, оставляя в пудре дорожки, и продолжал рассказывать.

Когда я закончил, то расстегнул пиджак и вынул из наплечной кобуры револьвер. Подержал его на ладони секунду или, может быть, две и положил в центр стола.

– Вот он, – сказал я. – Револьвер мастера. Чтобы вы знали, какой он.

– Бедный Уолт, – сказала она.

– Никакой я не бедный. Это все, что у меня от него осталось.

Секунд десять или двенадцать миссис Виттерспун, не отводя глаз, смотрела на этот маленький, отделанный дубовыми пластинами револьвер. Потом осторожно, очень осторожно, протянула руку и обхватила его пальцами. Я подумал, она его заберет, но она не взяла. Она просто сидела, смотрела на поблескивавший сквозь пальцы металл, словно, касаясь того, к чему прикасался мастер, она снова касалась его.

– Ты сделал все, что ты мог, – наконец сказала она.

– Я подвел мастера, вот и все, что я сделал. Он просил его пристрелить, а я не сумел. Это было последнее желание… а я предал его и заставил все сделать самому.

– «Помни хорошее» – так он тебе сказал.

– Не могу. Я не успеваю, я вспоминаю, что происходило тогда, когда он это сказал. Я не могу переступить через тот день. Не могу вспомнить, что было раньше.

– Выбрось его, Уолт. Выбрось этот чертов револьвер и выкинь все из головы.

– Не могу. Если я забуду, он умрет насовсем.

Тут она встала и вышла из-за стола. Она не сказала, куда идет, а я не спросил. Разговор стал таким тяжелым, таким страшным для нас обоих, что произнеси мы еще хоть слово, крыша у меня съехала бы, это точно. Я убрал револьвер в кобуру и посмотрел на часы. Был час дня. До свидания с Дикси оставалось еще много времени. Я не знал, вернется миссис Виттерспун или нет. Сам я решил остаться, дообедать и бежать в «Ройял-парк отель» к своей новой подружке, думая только о том, как она обнимет меня за талию шелковистыми своими ножками и как я с ней часик покувыркаюсь.

Но миссис Виттерспун и не думала исчезать насовсем. Она пошла в дамскую комнату привести себя в порядок и, подкрасив ресницы и губы, через десять минут вернулась. Глаза у нее еще были красные, но, усевшись за стол, она улыбнулась мне с видом, говорившим, что дальше она лично намерена поболтать на другие темы.

– Ну, дружок, расскажи, – сказала она, принимаясь за салат из креветок, – как твой летательный бизнес?

– Да никак. В гробу я видал такой бизнес, – сказал я. – Десант приземлился, крылышки распроданы по перышку.

– Никогда не хотел попытаться сначала?

– Ни за какие бананы.

– Что, такие были сильные боли?

– Вы, любезная леди, не знаете, что такое «сильные». Это было как высоковольтные вспышки, будто попадал в раскаленный тостер, а там, знаете ли, легко отбросить не только крылышки.

– Странно. Иногда я слушаю чужие разговоры. Когда еду в поезде или иду по улице – такие, знаешь ли, коротенькие отрывочки. Люди помнят о тебе, Уолт. Уолт Чудо-мальчик был чудом, и многие до сих пор тебя вспоминают.

– Да, я знаю. Миф долбаный. Проблема в том, что теперь в него никто не верит. Они перестали верить, как только закончилось представление, и уж теперь-то таких не осталось. Я понимаю, о чем вы. Я ведь их тоже слышал. Такие разговоры всегда заканчивались ссорами.. Один говорил, туфта, другой говорил, а может, и не туфта, и так они стояли и трахали друг другу мозги, пока их кто-нибудь не останавливал. Но все это в прошлом. Вряд ли сейчас вы часто слышите обо мне. Будто бы никогда ничего и не было.

– Два года назад я наткнулась на статью о тебе… Забыла, в какой газете. Про Чудо-мальчика Уолта, зажегшего веру в чудо для миллионов людей. Что с ним случилось, где он сейчас? Такая вот была статья.

– Исчез с лица земли, вот что с ним случилось. Ангелы отправили его туда, откуда он взялся, так что никто никогда его больше не видел.

– Кроме меня.

– Кроме вас. Но ведь вы же не выдадите меня, не так ли?

– Даю слово, Уолт. За кого ты меня принимаешь?

С этой секунды наш разговор пошел легче. Вошел мальчишка, убрал салатные тарелки, а когда официант привез на тележке горячее, мы уже были готовы заказывать вторую бутылку.

– Вижу, вы не потеряли вкус к этому делу, – сказал я.

– Алкоголь, деньги и секс. Три вечные ценности.

– Именно в таком порядке?

– В любом, в каком хочешь. Без них мир стал бы местом печальным и скучным.

– Кстати, о печальных местах: что новенького у нас в Вичите?

– В Вичите? – Она поставила стакан на стол и осклабилась шикарной ухмылкой человека, которому в рот попало дерьмо. – Что это, где это?

– Понятия не имею. Я думал, вы знаете.

– Ничего подобного. Я пять лет туда не заглядывала – собрала вещички и была такова.

– Кто купил дом?

– Дом я не продала. Его снял Билли Байглоу и живет там с женой – жутко болтливая особа – и двумя маленькими дочками. Думала, сдам, чтобы было на карманные расходы, но как только они туда въехали, Билл через месяц потерял работу, так что сдаю я его за доллар в год.

– Значит, дела у вас вдут неплохо, если можете себе такое позволить.

– Летом как раз перед катастрофой я продала акции. Все это сейчас как в тумане – письма с требованиями о выкупе, доставка наличных, место обмена. А оказалось, все к лучшему. Небольшое приключение с тобой, Уолт, меня спасло. Сейчас я стою в десять раз дороже, чем до Депрессии.

– Ну, тогда конечно, в Вичите вам делать нечего. Давно ли вы переехали в Чикаго?

– Я здесь ненадолго по делам. Завтра утром возвращаюсь в Нью-Йорк.

– Готов спорить, на Пятую Авеню.

– И не проспорите, мистер Роули.

– Я это понял сразу, как только вас увидел. Сразу видно, вы при деньгах. Большие деньги пахнут особенно, и я очень люблю вдыхать их аромат.

– Это аромат нефти. Конечно, вонючая пакость, но если пропустить через кассовый аппарат, получаются отличные духи, ты согласен?

Она была та же, прежняя миссис Виттерспун. Она так же любила выпить, поговорить о деньгах – откупорьте вторую бутылку и затроньте любимую тему, и куда до нее было всем денежным мешкам с изжеванными сигарами. Все время, пока мы ели горячее, она говорила о сделках и инвестициях, а когда снова пришел мальчишка за тарелками, а официант принес карту десертов, ее вдруг осенило и она засияла, как лампочка. На часах у меня было без пятнадцати два. Через полчаса я намеревался уйти, будь хоть потоп, хоть землетрясение.

– Если ты, Уолт, захочешь приехать, – сказала она, – буду счастлива дать тебе место.

– Место? Какое место? Где?

– В Техасе. У меня новые буровые, и нужен кто-то присматривать.

– Я не разбираюсь в буровых.

– Ты смышленый. Ты быстро все схватываешь. Смотри, сколького ты за это время добился. Отличный костюм, дорогой ресторан, деньги в кошельке. Ты прошел большой путь, малыш. И не думай, я заметила, как ты поработал над речью. За весь обед ни одного «чего» или «а то».

– Да, я хорошо поработал. Не хотел больше ходить в «игнорамусах», так что кое-какие книжки читал и в словарик заглядывал. Решил выбраться из помойки.

– О том я и толкую. Ты можешь добиться всего, чего бы ни захотел. Когда тебе что-то нужно, у тебя все получается. Подумай, Уолт. Едем со мной, и года через два-три станем партнерами.

Это было шикарное предложение, но, приняв комплименты, я с надменным видом достал свой «кэмел» и покачал головой:

– Мне нравится то, что я делаю. Зачем мне ехать в Техас, если все, что нужно, у меня есть в Чикаго?

– Затем, что ты занимаешься здесь не своим делом, вот зачем. У бандитов нет будущего. Тебя либо пристрелят, либо посадят через год-другой.

– Какие такие бандиты? Я чист, как руки хирурга.

– Конечно. А Римский Папа – переодетый заклинатель змей.

Привезли тележку с десертом, и мы молча пощипывали эклеры. Не хотелось так заканчивать разговор, но оба мы были слишком упрямы, чтобы идти на попятную. Потом мы снова поговорили – о погоде, о подходивших выборах, но огонек погас, и его было не вернуть. Миссис Виттерспун рассердилась не зря. Нас свела вместе судьба, и нужно было быть полным идиотом, чтобы отказываться от ее подарка. Миссис Виттерспун сердилась правильно, однако я знал, у меня свой путь, и я был слишком самоуверен, чтобы увидеть, что у нас он один. Возможно, если бы в тот момент я не так спешил вставить своей подружке, то прислушался бы к миссис Виттерспун, но я спешил и был не в настроении заниматься самоанализом.

Мы быстро допили кофе, официант принес чек, и я выхватил его из-под носа у миссис Виттерспун.

– Я угощаю, – сказал я.

– Хорошо, мистер Важная Птица. Покажи себя, если так хочется. Но если вдруг поумнеешь, то ты знаешь, где меня искать. Может быть, ты опомнишься, когда будет еще не слишком поздно. – С этими словами она потянулась за сумочкой, достала визитку и осторожно вложила в мою ладонь. – О деньгах не беспокойся, – сказала она. – Если вдруг, когда ты обо мне вспомнишь, нечем будет заплатить за звонок, скажи телефонисту, что разговор за мой счет.

Но я так и не позвонил. Визитку я сунул в задний карман, искренне собираясь приберечь, но уже той же ночью я ее потерял. Учитывая, что последовало непосредственно после обеда, догадаться, куда она подевалась, было несложно. Визитная карточка миссис Виттерспун выскользнула из кармана, и ее либо выбросила горничная, либо она так и осталась валяться на полу в номере 409.

Я взял билет в одну сторону и экспрессом летел в Город Толстых, будто в мире не было силы, способной меня остановить. Меньше чем через год после встречи с миссис Виттерспун я получил второй подарок судьбы, когда в душный августовский день, отправившись в Арлингтон, в третьем заезде, совершенно от фонаря, поставил на одного жеребчика тысячу долларов. Если добавить, что жеребчика звали Чудо-мальчик, а также, что тогда я еще был суеверен и верил в приметы, то будет понятно, почему я так поступил. Это был не первый мой безрассудный поступок, однако жеребец пришел первым – а ставки на него шли сорок к одному, – и я понял, что Господь Бог на небесах снисходительно смотрит на мои глупости.

Тот выигрыш давал мне возможность превратить в реальность давнишнюю мечту, чем я и занялся немедленно. Встретившись с глазу на глаз с Бинго в его личном пентхаузе с окнами на Мичиган, я все ему рассказал, и сначала он неприятно изумился, а потом отошел и все-таки дал мне зеленый свет. Не то чтобы он посчитал затею вовсе нестоящей, однако я его разочаровал тем, как я низко мечу. Он-то готовил мне место в нашем «узком кругу», а тут я ему говорю, что мечтаю открыть ночной клуб, посвятить этому делу все свои таланты и силы и ничем другим не заниматься. Конечно, с точки зрения Бинго подобное желание должно было выглядеть как предательство, я это понимал и потому повел разговор осторожно, старательно обходя ловушки. Язык, к счастью, меня не подвел, я взахлеб трепался о сплошной для него личной выгоде как в смысле прибылей, так и удовольствий, и он под конец согласился.

– Сорока кусков хватит за глаза и за уши, – сказал я. – Другой на моем месте попросту сделал бы ручкой, но я так дело не веду. Мы с тобой, Бинго, кореши, и я хотел бы взять тебя в долю. Вкладываться не нужно, опекать не нужно, ни о чем думать тоже не нужно – будешь только сидеть и получать двадцать пять центов с каждого доллара прибыли. Все по-честному. Ты дал мне шанс, и я хочу отплатить добром. Верность еще кое-что значит в этом мире, а я помню, кто меня вытащил. И я ведь не про кабак с ганжой. Я бы купил «Золотой берег» со всем содержимым. Классный зал, повар-лягушатник, шикарное варьете, девочки – куколки, костюмы в облипочку. У тебя встанет, Бинго, когда ты все это увидишь. У тебя будет лучший столик, и он будет только твой, а если в какой вечер ты не придешь, никто за него не сядет.

Бинго выторговал-таки пятьдесят процентов, но я ожидал поправок и не стал спорить по пустякам. Мне важно было добиться согласия, и, подольстившись, умаслив, проявив дружеское понимание, я его получил, а под конец Бинго даже сам предложил еще десять тысяч, «чтобы все обставить как следует». Мне нужен был только мой клуб, к тому же, даже отдав пятьдесят процентов, я оставался в выигрыше. Партнерство с Бинго сулило множество преимуществ, и глупо было бы надеяться совсем обойтись без него. Его участие гарантировало защиту и от О'Мэлли (который де-факто становился третьим партнером), и от полиции, и можно было надеяться, что никто ко мне не вломится. Если же вспомнить про отдел по борьбе с контрабандным ввозом спиртного, про организации, специализировавшиеся на отмывании денег, про частных сыщиков и так далее, то будет понятно, что по тем временам избавиться от них от всех вместе взятых всего за пятьдесят процентов было очень неплохой сделкой.

Я назвал свое заведение «Мистер Вертиго». Оно было в центре, на углу Вест-Дивижн и Норт-Ла-залль, на вывеске вспыхивали, меняя цвета от розового к голубому и снова к розовому, танцовщица, коктейльный шейкер и снова танцовщица. Менялись они в ритме румбы, отчего сердце начинало отбивать чечетку, кровь становилась горячее, и хотелось идти только на музыку. В оформлении зала высокое сочеталось с низким – рискованные намеки, комфорт и шикарность большого города, простота придорожного ресторанчика. Я немало сам потрудился над созданием этой атмосферы, продумывая каждую мелочь, от тона губной помады девушки в гардеробной до цвета тарелок, от рисунка на карте блюд до носков на ногах бармена. В зале у меня помещались пятьдесят столов, довольно большая площадка для танцев, сцена и бар с длинной стойкой из красного дерева, разместившийся вдоль боковой стены. Чтобы вышло, как я хотел, пришлось потратить все до последнего, но когда 31 декабря 1937 года мой клуб наконец открыл двери, он был великолепен. Я дал большой новогодний бал – самый лучший чуть ли не за всю историю города, и уже на следующее утро «Мистер Вертиго» вошел в чикагские достопримечательности. С тех пор три с половиной года подряд я входил туда каждый вечер, в белом обеденном пиджаке, в лакированных кожаных туфлях, расхаживал по залу среди посетителей, довольный собой улыбался и остроумно шутил. Я это ужас все как любил, любил каждую проведенную там минуту, среди шума и толчеи. Наверное, если бы не ошибка, опрокинувшая мою жизнь, я ходил бы там и поныне. Получилось, однако, так, что «Мистер Вертиго» пробыл у меня всего три с половиной года. Я был сам виноват, на все полные сто процентов, тем не менее вспоминать от этого нисколько не легче. Я уверенно шел наверх, а потом, однажды споткнувшись, рухнул, будто Шалтай-Болтай, и, будто лебедь, камнем упал в забвение.

Я не жалуюсь. За свои деньги я отлично повеселился и не намерен теперь делать вид, будто это не так. Мой клуб стал в Чикаго самым известным, а я на свой скромный лад приобрел не меньшую славу, чем все те знаменитости, которые любили зайти ко мне на вечерок. Меня держали за своего члены муниципалитета, судьи и бейсболисты, а что до девочек, танцовщиц и хористок, то парад плоти каждый вечер в одиннадцать, а потом в час открывал я, пробу с них снимал я, так что партнерш для постельных игр мне хватало. Когда «Мистер Вертиго» открылся, я еще крутил роман с Дикси, однако мои заходы налево быстро ей надоели, и примерно через полгода Дикси поменяла адрес. На смену ей появилась Салли, потом Джуэл, а потом десятки других: брюнетки с длинными ножками, шатенки с вечными сигаретками, блондинки с шикарными задницами. Один раз как-то у меня завелись сразу две подружки, две безработные актрисы по имени Кора и Билли. Обе нравились мне и нравились друг дружке, и втроем мы здорово исполняли старую песенку на новый лад с новыми вариациями. Время от времени от моих увлечений происходили неприятности сугубо медицинского характера (то вошки, то триппер), но выводили они меня из строя ненадолго. Жизнь эта была, вероятно, беспутной, однако я судьбой своей был доволен, и единственное, что мне было нужно, это чтобы все продолжалось как есть. Тем не менее в сентябре 1939 года, через три дня после вступления Гитлера в Польшу, в «Мистере Вертиго» появился Летучий Дин, и все пошло прахом.

Чтобы объяснить, почему это произошло, мне придется немного вернуться назад, в Сент-Луис, во времена своего полубездомного детства. Именно тогда я влюбился в бейсбол и, еще не выросши из пеленок, стал ярым болельщиком «Кардиналов», красненьких моих птичек. Я уже рассказывал, в какой пришел восторг, когда они выиграли матчи двадцать шестого года, но ведь это лишь эпизод, а я каждое утро начинал с газеты, с новостей о своих любимцах – ежедневно, с тех самых пор, как Эзоп научил меня читать и писать. С апреля и по октябрь я не пропускал ни одного отчета, знал, сколько мячей на счету у каждого игрока, от самого лучшего вроде Фрэнки Фриша или Перца Мартина до распоследнего лопуха, протиравшего штаны на скамье запасных. Это было в добрые старые времена с мастером Иегудой, было и потом, когда мастера не стало. Потом, после его смерти, я превратился в собственную тень, рыскал по всей стране в поисках дядюшки Склиза, но как бы тяжко мне ни пришлось, этой своей привязанности я не изменял. В тридцатом и тридцать первом они выиграли чемпионат и здорово поддержали мне дух, помогая преодолеть тяготы и невзгоды. Пока «Кардиналы» одерживали победы, не все было в этом мире плохо и рано было предаваться отчаянию.

В то время как раз на сцене и появился Дин. В тридцать втором «Кардиналы» съехали на седьмое место, но я не об этом. Дин тогда был новичок, самый сильный, самый горячий и самый шумный за всю историю высшей лиги, и от его гиканья, воплей и улюлюканья красивая клубная игра превратилась в деревенский цирк. Дин был нахальный, самодовольный, и все это ему прощалось, потому что другого такого питчера не было на земле. Реакция у него была феноменальной, и весь он был как машина, стремительная и мощная, и смотреть на него захватывало дух. К тому времени, когда я осел в Чикаго, Дин успел стать самой яркой звездой американского бейсбола. Его любили за талант и за дерзость, за чудовищный английский, за скандальность, за мальчишеское кривлянье, за «да пошли вы» со всеми продолжениями, и я тоже его полюбил и любил больше всех на свете. Моя жизнь тогда поднималась в гору, и вскоре, всякий раз, когда «Кардиналы» приезжали в Чикаго, я стал ходить на их матчи. В тридцать третьем Дин побил все рекорды, отправив бьющих в аут семнадцать раз за игру, и вообще вся команда стала опять высший класс. У них появилось несколько новых имен, и с такими парнями, как Джо Медвик, Лео Дюроше и Рип Коллинз, «Газовая компания» начала набирать обороты. Тридцать четвертый принес «Кардиналам» настоящую славу, и это был лучший бейсбольный сезон за всю мою жизнь. Младший брат Дина, Пол, выиграл девятнадцать игр, сам Дин тридцать, «Кардиналы» на десять очков обошли «Гигантов» и заняли первое место. С игр на первенство мира в тот год впервые велись радиорепортажи, и все семь игр я просидел дома возле приемника. В первой игре Дин наголову разбил «Тигров», но в четвертой, когда Фриш выставил его бегущим, этот лопух подставился, получил по башке и потерял сознание. На следующий день все заголовки писали: «На рентгене травмы черепа у Дина не обнаружено». На следующий день он снова вышел на поле, но сыграл неудачно, а два дня спустя, в финальной игре с Детройтом, в пух и прах разбил «Тигров» со счетом 11:0 и ржал, когда они пропускали его стремительные броски. Как только их ни называли газетчики: и «Ретивая свора», и «Скандалисты с берегов Миссисипи», и «Гремучие птички». Эти парни, стоявшие на страже интересов «Газовой компании», только подтверждали свою репутацию, и в финальной игре, когда в последних иннингах счет стал расти в пользу «Кардиналов», болельщики «Тигров» ответили Медвику на левом поле примерно десятиминутной бомбардировкой, забросав его фруктами и овощами. Игра не была сорвана только потому, что на поле вышел глава судейской коллегии судья Лэндис и удалил Медвика до конца матча.

Полгода спустя мы с Бинго и другими нашими смотрели из ложи первую игру, которой открывался в Чикаго новый сезон, когда Дин вышел против «Щенков». В первом же иннинге «Щенки», пропустив два броска, получили первую базу, их бегущий Фредди Линдстрем, прорвавшись через среднее поле, угодил Дину по ноге, и тот упал. Когда на поле выскочили санитары с носилками и понесли его к выходу, сердце мою секунду-другую потрепыхалось, однако ничего серьезного не произошло, и уже через пять дней Дин выступил в Питсбурге, где открыл личный счет в том сезоне, сделав пять отличных бросков. Он уверенно повел свою команду вперед и вверх, однако в том году судьба явно благоволила «Щенкам», и они, уверенно одержав двадцать побед подряд, к концу сезона обошли «Кардиналов» и вырвали у них вымпел. Не буду утверждать, будто я убивался по этому поводу. Весь город едва не свихнулся от радости, а что было хорошо для Чикаго, то хорошо было для моего бизнеса, а что было хорошо для бизнеса, хорошо было и для меня. Я потерял на ставках, но принял участие во всеобщих празднествах и к тому времени, когда пыль на поле осела, так укрепился на своих позициях, что в награду получил от Бинго личную базу, то есть химчистку.

Однако именно начиная с 1935 года все взлеты и падения Дина я стал переживать, словно свои. Не скажу, будто тогда только о нем и думал, однако после его падения в первом иннинге на открытии в Ригли – случившемся слишком скоро после травмы, полученной в тридцать третьем, – я все время чувствовал тучи, собиравшиеся над его головой. В тридцать шестом чувство это только усилилось, когда брат его сломал руку, и особенно летом, когда во время игры с «Гигантами» Берджесс Уайтхед послал мяч, угодивший Дину немного выше правого уха. Бросок был такой мощный, что мяч свечкой отлетел на левое поле. Дин снова потерял сознание, и, хотя пришел в себя в раздевалке минут семь или восемь спустя, врач заподозрил черепную травму. На самом деле это оказалось тяжелое сотрясение мозга, которое на две недели вывело его из строя, однако придись ударчик на дюйм пониже, и великий питчер никогда больше не выиграл бы двадцать четыре игры в сезон и перебрался бы совсем на другие лужайки.

Следующей весной землячок мой опять ругался, дрался и всех ставил на уши, но это лишь оттого, что иначе он не умел. Один раз он устроил свару, из-за своих же неудачных бросков, в другой – был удален с поля на две игры за боки note 6Note6
  Боки – ошибка питчера (в бейсболе).


[Закрыть] и устроил на горе сидячую забастовку, а на последнем банкете поднялся и по-нашему, по-ковбойски, обозвал нового президента лиги жуликом, в результате чего случился скандал, за которым все следили с восторгом, особенно после того, как Дин отказался подписывать якобы заявление об уходе. «Ничё я не буду подписывать!» – только и сказал этот засранец, а без подписи заявление было не заявление, и пришлось Форду Фрику волей-неволей взять свою угрозу обратно и снова допустить Дина к играм. Я был горд тогда этой историей, но должен признать: если бы Дина выперли из команды, он не участвовал бы в Играх Всех Звезд, а если бы не участвовал, то, возможно, немного отодвинул бы роковую минуту.

В том году, когда Дин вошел в Национальную лигу, игры шли в Вашингтоне, окрут Колумбия. Сильно, как подобает рабочему парню, Дин провел два первых иннинга, а в третьем помешал Ди-Маджо сделать бросок, а Геригу добежать до базы. Потом был Эрл-Эврил, Дин стоял на горе, а когда кливлендский аутфилдер отбил первый же мяч, над величайшим из правых бьющих неожиданно грянула гроза, и занавес пошел вниз. В тот момент, правда, это всем показалось очередной мелкой неприятностью. Мяч угодил Дину по башмаку, дал свечку, отскочил к Билли Герману, и Билли вывел в аут первого противника. Когда Дин, прихрамывая, покидал поле, об этом все уже успели забыть, в том числе и сам Дин.

Так случился знаменитый перелом левого пальца. Дай Дин пальцу спокойно срастись, возможно, все обошлось бы. Но «Кардиналы» теряли очко за очком, Дин нужен был на горе, и этот чертов тупой, безмозглый кретин сказал: все в порядке, он может играть. Он ходил с костылем, палец раздулся, Дин был не в состоянии даже обуться и все-таки напялил форму и вышел. Дин, как все великие люди, считал, будто он бессмертен, и пусть палец болел так, что на ногу было не наступить, Дин продержался девять иннингов. Ему пришлось переменить обычную манеру броска, и рука в результате была перегружена. Она разболелась за первую же игру, а он – видимо, чтобы довершить неприятности – играл так потом еще месяц. После шести или семи выходов ему до того поплохело, что на следующий раз он сделал только три броска и ушел. Мазал он теперь тоже. почем зря, так что в самый раз было повесить форму на гвоздик и отдохнуть до конца сезона.

Но и тогда в голову никому не пришло, что это конец. Думали, за зиму Дин отдохнет, а в апреле выйдет как новенький и опять не будет знать поражений. Закончились весенние тренировки, а потом произошло одно из самых громких событий в истории спорта: «Щенки» купили Дина, заплатив Сент-Луису 185 тысяч долларов и отдав в придачу парочку игроков. Я знал, что особой любви между Дином и главным тренером «Кардиналов» Бранчем Рикки нет, но знал также, что, будь все в порядке, ни за что бы Рикки с ним не расстался. Конечно, я радовался его переезду в Чикаго, однако в то же время понимал, чем это пахнет. Стало быть, мои опасения подтверждались, и еще немного, и лучший питчер всех времен и народов, двадцати семи или восьми лет от роду, превратится в «бывшего». Тем не менее тот первый год Дина в «Щенках» есть чем вспомнить. Когда начался бейсбольный сезон, «Мистеру Вертиго» было только четыре месяца, но раза три или даже четыре мне все-таки удалось удрать, и я видел, как этот придурок, даже искалеченный, выиграл несколько иннингов. Я хорошо запомнил игру с «Кардиналами», которая состоялась одной из первых, где были все полагавшиеся, классические свары и попреки между бывшими сотоварищами, когда Дин, правдами и неправдами, обыграл их по полной программе. В конце сезона, когда «Щенки» уже вышли в финал и тренер чикагской команды Гэбби Хартнетт, удивив всех, выбрал для решающей схватки с «Пиратами» Дина, Дин стоял насмерть. Игра шла жесткая, Дину доставалось больше других, но победу своим обеспечил именно он. Ему удалось почти повторить те невероятные чудеса, которые он совершил во время второй игры на мировом чемпионате, но в восьмом иннинге его блокировали, а потом блокировали в девятом, и тогда Гарнетт решил его заменить, а когда Дин пошел с поля, то шел он под такие овации, каких я в жизни не слышал. Весь стадион поднялся, все зрители аплодировали, орали, свистели, чтобы выразить свое восхищение этому крепкому парню, и это была такая буря и она гремела так долго, что потом многие вытирали слезы.

Так он и должен был бы сойти со сцены. Доблестный воин, отвесив последний поклон, тихо сматывается восвояси. Лично я оценил бы такой уход, только Дин оказался чересчур безмозглым и не услышал в буре оваций похоронных раскатов. Я злился на него: этот сукин сын не знал, когда нужно останавливаться. Наплевав на гордость, он продолжал играть, и если сезон тридцать восьмого года был еще ничего и несколько раз Дин сыграл с прежним блеском, то в тридцать девятом это уже был сплошной непроглядный мрак. Рука часто болела так, что Дин вообще был не в состоянии бросить мяч. Все чаще и чаще он оказывался на скамье запасных, а когда становился на гору, получалось черт знает что. Ползал и ползал, как бродяга по свалке, и даже близко не был похож на прежнего Дина. Я страдал за него, жалел его, но считал последним придурком.

Примерно таким образом выглядели наши дела, когда в сентябре 1939 года Дин появился у меня в клубе. Это был вечер пятницы, когда всегда было полно народу, к тому же бейсбольный сезон подходил к концу, «Щенки» вылетели из финала, так что на Дина с парочкой приятелей и подружками почти никто не обратил внимания. Разумеется, для душевного разговора о будущем момент был неподходящий, однако я улучил минуту и подошел познакомиться.

– Рад тебя видеть, Дин, – сказал я, протягивая ему руку. – Я из Сент-Луиса и болел за тебя с первого дня, когда ты появился на поле. Защитник твой номер один, так сказать.

– Приятно слышать, приятель, – сказал Дин, горячо встряхнув мою руку, которая совершенно утонула в его огромной ладони. Он было улыбнулся мне своей ослепительной, мгновенной, как вспышка, улыбкой, но тут же на лице его возникло озадаченное выражение. Он нахмурился, роясь в памяти, а потом заглянул мне в глаза, будто в них хотел найти то, что потерял у себя. – Мы ведь знакомы, а? – сказал он. – То есть вроде как виделись. Только не помню, где и когда. Когда-то давно, наверно?

– Думаю, незнакомы. Возможно, Дин, ты меня заметил как-нибудь на трибунах, но разговаривать мы с тобой никогда не разговаривали.

– Черт. Вот ей-богу, будто я тебя знаю. Идиотское чувство. Да ладно. – Он пожал плечами и широко улыбнулся. – Какая разница, правда? У тебя тут, парень, отличное местечко.

– Спасибо, приятель. Первый круг за мой счет. Надеюсь, вы с друзьями неплохо проведете здесь время.

– За тем и пришли, малыш.

– Ну, смотрите шоу. Если что понадобится, я рядом.

Я разыграл эту сцену как по нотам и спокойненько удалился. Я не заискивал, но и в то же время не обидел намеком на то, что он сошел с круга. Я был «Мистер Вертиго», известный в городе франт, элегантный, с хорошо подвешенным язычком, и я не хотел показать раньше времени, как много он для меня значит. Более того, явление во плоти моего кумира несколько разрушило романтический образ, и, возможно, со временем я выбросил бы его из головы как еще одного неудачника. В конце концов, какое мне было до него дело? Знаменитый Летучий Дин летел под гору кувырком, и наверняка я вскоре о нем и не вспомнил бы. Тем не менее все произошло иначе. Дин сам не дал мне о себе забыть, и пусть мы не стали друзьями – преувеличивать не хочу, – но он прочно вошел в мою жизнь. Исчезни Дин с горизонта, как и положено случайному гостю, события бы не приняли столь драматический оборот.