Текст книги "Горбун"

Автор книги: Поль Анри Феваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– А что собираетесь делать вы на улице Певчих? – дерзко парировал горбун.

Пейролю этот ответ не понравился еще больше, чем его хозяину. Приняв надменную позу и окатив непрошеного гостя холодным взглядом, он отчеканил:

– Послушайте Эзоп! Я должен вас предупредить, что совать нос в чужие дела в этом доме не принято и весьма опасно.

Горбун неловко поклонился, словно намеревался начать оправдываться, но вместо того вдруг на своих кривых стремительно подкатил к Пейролю и выхватил у него из рук пригласительный билет.

– Ты что рехнулся? – крикнул Гонзаго.

Эзоп спокойно извлек из кармана перо и чернильницу.

– Да он и вправду сумасшедший! – сказал Пейроль.

– Не очень! Не очень! Разве что, самую малость! – говорил Эзоп, опустившись на колени между стульями и располагаясь на полу как за письменным столом. Чтобы разглядеть в сумерках собственный почерк он наклонил голову так, что его подбородок едва не касался паркета. Вскоре он поднялся и, вернув Пейролю приглашение, торжествующе произнес:

– Читайте!

Пейроль передал билет Гонзаго.

Гонзаго позвонил в колокольчик.

– Зажгите свечи! – приказал он вбежавшему лакею. – Не все. Только два канделябра над дверью.

Через несколько секунд, когда лакей покинул залу, Гонзаго прочитал на оборотной стороне билета:

«Дорогое дитя! Праздничный наряд и украшения – от меня. Я хотел тебе преподнести сюрприз. Оденься во все это. У дверей дома ждут два нанятых мной лакея с носилками. Они тебя доставят на бал в Пале-Рояль, где я с нетерпением жду твоего появления.

Анри де Лагардер».

Кокардас и Паспуаль издалека наблюдали эту сцену, ничего не понимая.

– Черт побери! – сказал гасконец. – Монсиньор глядит на эту бумажку с таким изумлением, будто не верит собственным глазам.

– Но этот маленький горбун, – заметил нормандец, – ты только посмотри на его лицо! При свечах, как и тогда средь бела дня он опять кого-то мне напоминает. Где я видел эти глаза?

Кокардас, пожав плечами ответил:

– Меня не интересуют мужчины ниже 5 футов и 4х дюймов.

– А как же я, с обидой произнес Паспуаль. У меня всего лишь 5 футов ровно.

– Запомни раз и навсегда, дружок. Ты исключение. Дружба! Пресвятая сила! Это хрустально чистая призма, через которую я тебя вижу светлого, розового, пухленького, как купидон, единственный сын, рожденный из пены Венеры.

Паспуаль благодарно пожал протянутую другом руку.

Кокардас верно заметил, – Гонзаго имел такой вид, будто его вдруг хватил столбняк. Он взирал на Эзопа – Иону чуть ли не с испугом.

– Что это значит? – наконец пробормотал Гонзаго.

– Это значит, – вежливо ответил горбун, – что написанным мной словам девушка наверняка поверит.

– Тебе известны наши планы?

– Я услышал, что вы хотите заполучить девушку.

– А ты знаешь, чем может обернуться то, что ты проник в чужие секреты?

– Чем обернуться? Хм. Скорее всего, хорошим заработком. Не так ли? – ответил горбун, потирая руки.

Гонзаго и Пейроль переглянулись.

– Но… – тихо, почти шепотом сказал Гонзаго, – почерк?

– У меня к этому особый талант, монсиньор, – ответил Эзоп II. – Мне достаточно один раз взглянуть на любой почерк и могу гарантировать полное сходство моей копии с оригиналом.

– Далеко пойдешь! Может быть, ты способен скопировать не только почерк, но и самого человека? А?

– Может быть и могу. Но только не этого. Этот такой большой. А я такой маленький. Как тут скопируешь?

– Ты его знаешь?

– Довольно неплохо.

– Откуда?

– Так. Чисто деловые отношения.

– Можешь что-нибудь о нем рассказать?

– Что рассказать, знаю, например, что вчера он нанес два удара, и завтра нанесет еще два.

Пейроль вздрогнул, на его лбу выступил холодный пот.

– В моем дворце в подвалах есть темницы, – мрачно заметил Гонзаго.

Горбун, не обращая внимания на прозвучавшую угрозу, махнул рукой и с сочувствием произнес:

– Эх, нерациональное использование полезной площади. Оборудуйте там погреба и сдайте их в аренду виноторговцам. Вот это будет дело.

– Мне думается, что ты его шпион.

– Совсем нелепая мысль. Интересующий вас человек не имеет за душой ни одного экю, а у вас миллионы. Хотите я вам его доставлю?

Гонзаго широко раскрыл глаза.

– Дайте мне этот билет, – сказал Эзоп II, указывая на последнее приглашение, которое Гонзаго все еще держал в руке.

– Зачем он тебе?

– Я отдам билет ему, и он выполнит то, что обещано в адресованной девушке записке. Он явится на бал к его высочеству регенту.

– Ну и ну! – воскликнул Гонзаго. – Да ты, приятель, уникальный негодяй!

– Ну что вы, что вы, – скромно возразил горбун. – Есть негодяи куда похлеще меня.

– Почему такое рвение мне услужить?

– Это моя слабость. Люблю служить тем, кто мне понравился.

– Ты хочешь сказать, что мы тебе понравились?

– Очень.

– И поэтому, чтобы быть к нам поближе ты решил расстаться с 10 000 экю.

– Вы о собачьей будке? – уточнил Эзоп. – Нет. Это нет. Здесь дело, торговые операции, настоящий заработок, – он усмехнулся и прибавил: – Горбун умер. Да здравствует горбун! Эзоп I, укрываясь лишь зонтом, сколотил полтора миллиона. Чем я хуже?

Гонзаго подал знак Кокардасу и Паспуалю, и те подошли, позвякивая клинками.

– Кто эти люди? – спросил Иона.

– Если я решу воспользоваться твоей услугой, они будут тебя сопровождать.

Горбун с извинительными церемониями расшаркался:

– Слуга покорный! Слуга покорный! – сказал он. – Тогда лучше откажитесь от моих услуг. Милостивые господа! – обратился он к подошедшим. – Не утруждайте себя. Мне с вами не по пути.

– В таком случае… – начал Гонзаго с угрозой, но горбун его прервал.

– Никаких случаев, сиятельный синьор! Черт возьми! Вы же знаете этого человека наверное не меньше, тем я. Он вспыльчив и груб, если не сказать больше. Когда он увидит за моей спиной двоих мордоворотов…

– Ну и наглец! Серп ему в жатву! – проворчал Кокардас.

– Просто никакого воспитания! – прибавил брат Паспуаль.

– Либо я действую самостоятельно, либо я не делаю ничего, – твердо заявил Эзоп.

Гонзаго и Пейроль обменялись несколькими неслышными фразами. Затем Гонзаго, усмехнувшись, сказал:

– Значит, ты уповаешь лишь на свой горб.

Эзоп с поклоном ответил:

– Так же, как эти господа живут за счет своих клинков, я кормлюсь за счет моего горба.

– Но кто за тебя может поручиться, – Гонзаго в упор смотрел на Эзопа II. – Послушай, если ты будешь честно служить, я тебя щедро награжу. Если нет…

Не закончив фразы, он отдал Эзопу билет. Горбун его взял и, отступая вспять, направился к двери. Через каждые три шага он низко кланялся, приговаривая:

– Доверие монсиньора для меня большая честь. Сегодня ночью монсиньор еще обо мне услышит.

Повинуясь знаку Гонзаго, Кокардас и Паспуаль двинулись за ним вслед.

– Эй, вы, полегче, полегче! – предупредил он. – Ведь мы же договорились.

И, оттолкнув Кокардаса и Паспуаля с силой, которую никто не мог в нем предположить, он перешагнул порог. Кокардас и Паспуаль, оправившись от толчка, снова кинулись к выходу, но он захлопнул дверь перед их носом. Когда они все же выбежали в коридор, там уже никого не было.

– Быстрее! Быстрее! – торопил Гонзаго Пейроля. – Не позже, чем через полчаса дом на улице Певчих должен быть окружен, а остальное, – как договорились.

По пустынной в вечерний час улице Кенкампуа торопливо вприпрыжку ковылял горбун.

– Деньги на исходе, – думал он. – Просто не знаю, как бы иначе я раздобыл пригласительные билеты и наряд для бала.

Часть III. Воспоминания Авроры

Глава 1. Дом с двумя входами

Старая узкая улочка Певчих еще недавно оскверняла окрестности Пале-Рояля. От улицы Сент-Оноре к Луврскому холму некогда были проложены три дороги, которые со временем получили название улиц: Пьера Леско, Библиотеки и Певчих. Все три: темные, грязные, малолюдные, они носили репутацию позорного пятна, с давних пор неприятно контрастировавшего с великолепием центральных кварталов Парижа, словно рубцы проказы на красивом лице. Даже в наши дни нередко можно услышать, что где то там, среди мрачных дворов, куда даже солнце пробивается не иначе, как в летний полдень произошло очередное преступление: то пьяные клиенты порешили несчастную жрицу культа Венеры, то при перестройке здания в стене обнаружили труп какого-то провинциала, отважившегося в одиночку вести дела со столичными бизнесменами. Словом, ужас и отвращение. От этих проклятых трущоб во всех направлениях разносился затхлый тошнотворный смрад, порой достигавший окон великолепного дворца, где обитали кардиналы, принцы и короли. Однако, что греха таить, так ли уж разительно отличался от этой клоаки сам Пале-Рояль в отношении нравов? Разве не на слуху у каждого парижанина леденящие душу рассказы отцов и дедов о том, что когда то происходило в деревянных и каменных галереях королевского дворца?

Сегодняшний Пале-Рояль, это идеально спланированное прямоугольное каменное сооружение. Деревянные галереи давно снесены. На их месте разбиты аллеи для прогулок. Тут редко можно встретить парижан. Так повелось, что здесь назначают деловые и неделовые свидания чиновники иностранных департаментов; там и сям мелькают их цветастые зонтики. А в верхних этажах дворца, сплошь занятых кафе и ресторанчиками, предоставляющими стол по фиксированной цене, какие-нибудь заокеанские дядюшки «Кемперы» или «Карпентеры» поражают воображение своих милых парижских племянниц, когда щеголя познаниями французской истории, рассказывают им о нравах и обычаях Пале-Рояля времен империи, революции и реставрации. Девушки, как правило, их не слушают, зато лихо уписывают за обе щеки обед за два франка.

На том месте, где некогда пролегали три грязные улицы: Певчих, Пьера Леско и Библиотеки, ныне красуется отель «Европа», способный принять за столами огромного ресторана одновременно тысячу посетителей. Его четыре фасада выходят: на дворцовую площадь, на выпрямленную улицу Сент-Оноре, на расширенную улицу Петуха и на удлиненную улицу Риволи. Из окон отеля виден новый Лувр, законный отпрыск Лувра старого, удивительно сочетающий в себе черты прежнего с архитектурными идеями нового времени. Построены сточные каналы, снесены трущобы. Солнечный свет и свежий воздух, наконец, оздоровил эту веками прокаженную местность. Интересно, однако, куда подевались, когда то обитавшие здесь бандиты и их сподвижницы?

В начале XVIII века эти три улицы, которые мы только что со всей прямотой заклеймили, были достаточно безобразны, но вряд ли уже и грязнее, чем главная улица Сент-Оноре, от которой они брали начало. По сторонам выложенных булыжником мостовых кое-где между хилыми хибарами красовались порталы благородных особняков. Населяли эти улицы те же сословия, что обитали в соседних кварталах: небогатые мещане, галантерейщики, закройщики, трактирщики и т. п.

На углу улиц Певчих и Сент-Оноре стоял скромный элегантный почти новый двухэтажный дом. Главный вход располагался в центре фасада со стороны улицы Певчих. Это была небольшая полуовальная дверь, к которой примыкало аккуратное деревянное крыльцо в три ступеньки.

Немного больше двух недель назад здесь поселилась молодая семья, изрядно заинтересовавшая любознательных соседей. Состояла она из молодого господина, – молодого, насколько можно было заключить, по свежей красоте его лица, огневому взору, пышной белесой шевелюре, обрамляющей, высокий, гладкий без морщинок лоб. Его звали мэтр Луи, – он был резчик по металлу и кости, – занимался изготовлением эфесов для шпаг, рапир и рукояток для кинжалов. Вместе с ним в доме поселилась юная девушка, нежная и прекрасная, как небесный ангел, – никто не знал ее имени. Те, кто слышали их разговор, обратили внимание, что они между собой были на «вы», из чего был сделан правильный вывод, что они не являлись супружеской парой. Их обслуживали молчаливая старуха и мальчонка лет 15, тоже умевший держать язык за зубами. Можно было подумать, что девушка – пленница, если бы не ее звонкий, чистый голосок, которым она порой, исполняла псалмы, или испанские песни.

Мэтр Луи, наоборот, выходил довольно часто и возвращался лишь поздно ночью. При этом он никогда не пользовался главным входом, а только запасным, выводившим по лестнице в соседний двор. Со дня поселения в доме этой странной пары соседи не замечали, чтобы их кто-нибудь посещал, за исключением одного низкорослого горбуна с приятным и серьезным лицом, входившего всегда через боковую лестницу, никогда не пользовавшегося главным входом. Без сомнения этот горбун приходил именно к мэтру Луи, так как его ни разу не видели на первом этаже, где жила девушка, старуха и подросток. До того, как в доме поселился мэтр Луи, здесь никто ни разу не встречал этого горбуна. Он дразнил любопытство окрестных обитателей не меньше, чем мэтр Луи. После рабочего дня они за бокалом вина частенько судачили, на разный манер трактуя этих загадочных господ. Но главной версией оставались деловые переговоры, где вероятно устанавливались цены на некие товары. «Кто они?» «Откуда появились?» «В какие неведомые часы мэтр Луи занимался своими рукоятками?» Интерьер постройки был спланирован так. Первый этаж занимали кухня с окном, выходившим справа в соседний двор, и спальня девушки, с окнами на улицу Сент-Оноре. В кухне имелись две коморки. В одной спала старая Франсуаза Беришон, во второй – Жан Мари Беришон, ее внук. Из комнаты первого этажа имелся лишь один выход, тот, что выводил на крыльцо. В глубине же помещения у дальней стены кухни находилась винтовая лестница, выводившая на второй этаж, где в свою очередь размещались две комнаты: одна, где жил мэтр Луи, и вторая, назначение которой для всех оставалась загадкой. Обе комнаты имели выход на верхнюю площадку винтовой лестницы. Вторая комната всегда была закрыта на ключ. Ни старой Франсуазе, ни Беришону, ни даже очаровательной юной красавице не позволялось туда входить. В отношении тайны закрытой комнаты обычно мягкий добродушный мэтр Луи неожиданно обнаруживал непоколебимую твердость. Между тем любопытство мучило всех: нежную девушку, пожилую добропорядочную мадам Франсуазу, что же касается юного Жана Мари, то он готов был бы отдать два пальца на правой руке, лишь бы иметь возможность хотя бы заглянуть в скважину. Но скважина не просматривалась, так как с внутренней стороны замка имелся щиток, который постоянно был опущен. Единственным человеком, кроме мэтра Луи, посвященным в тайну запертой комнаты, был горбун. Иногда можно было видеть, как он туда входит, иногда замечали, как он оттуда выходит. Но самое удивительное состояло в том, что всегда, когда в комнату входил горбун, через какое то время оттуда появлялся мэтр Луи. И наоборот: после того, как входил Луи, выходил горбун. Горбуна и мэтра никогда не видели вместе.

Среди соседей был один поэт, который, как и подобает людям его профессии, обитал в мансарде. Приложив к задаче некоторые умственные усилия, он пришел к занятному выводу, которым и поделился с любопытствующими кумушками с улицы Певчих. Он сослался на античные примеры. Так в древнем Риме жрицы Весты, Опс, Реи, или Сибелы, доброй богини, дочери Неба и Земли, жены Сатурна, матери многих богов, несли постоянную вахту у священного огня. Не допуская, чтобы огонь погас, они сменяли друг друга на посту. Когда одна ревниво оберегала святыню от ветра, дождя и прочих напастей, другая могла заниматься своими делами. По версии мансардного поэта между мэтром Луи и горбуном был заключен некий пакт, похожий на эту древнюю вахту жриц у священного огня. В закрытой комнате находилось нечто, что нельзя было оставить ни на миг. Мэтр Луи и горбун исполняли роли весталок, с той лишь разницей, что были мужчинами. Нельзя сказать, чтобы такое объяснение не принесло результатов. В округе поэта доселе считали слегка не в своем уме. После предложенной им версии к нему стали относиться как к полному идиоту. В то же время никто не мог придумать объяснения, более складного.

В этот же день, когда во дворце Гонзаго состоялся торжественный фамильный совет, поближе к вечеру в своей спальне на первом этаже описанного только что домика на улице певчих в одиночестве находилась девушка, та самая, вместе с которой мэтр Луи с полмесяца назад снял здесь помещение. Это была небольшая уютная комната с очень небогатой обстановкой, но где каждый предмет имел точное назначение. Кровать из черешневого дерева была укрыта белоснежными перкалевыми покрывалами. На сиене рядом с окном на шелковом шнурке висела чаша со святой водой, в которую были погружены две веточки самшита. На деревянных полках лежали: на одной религиозные книги и пяльцы для вышивания, на другой – гитара; к верхней оконной фрамуге была подвешена клетка, в которой резвился голубой попугайчик, – вот и вся обстановка этой скромной кельи. Да, мы еще не упомянули о стоявшем посреди комнаты круглом столе. На нем были разбросаны исписанные и чистые бумажные листки. Девушка как раз писала, сидя за этим столом.

Всем известно, как порой портят свое зрение юные особы, работая иглой или пером в часы, когда темнеет. Вот и сейчас, невзирая на сумерки, девушка быстро строчила гусиным пером. Последние лучи угасающего дня, пробивая чисто вымытые оконные стекла, (занавески были высоко подняты к карнизам), освещали ей лицо, – так что мы можем в общих чертах описать ее внешность.

Прежде всего, это лицо, казалось, постоянно согревает улыбка, – она читалась в каждом едва уловимом его движении, даже тогда, когда губы не были раскрыты. Каждая черта ее облика будто была создана, чтобы радовать глаз: высокий ровный гладкий, как у ребенка лоб, аккуратный точеный нос с чуть розовеющими закрылками ноздрей, тонкие и вместе с тем мягкие цвета зрелой вишни губы, огромные подернутые мечтательной дымкой глаза под длинными шелковистыми ресницами. Если бы не ее задумчивый взгляд, вряд ли можно было бы, не смотря на внушительный рост, ее принять за взрослую девушку, так нежна была ее кожа и так тонка талия. Когда она находилась одна, то поза ее была исполнена какого-то труднообъяснимого, хрупкого целомудренного томления. Если судить по внешности о ее натуре, то главной чертой в ней была кротость. Но в глубине ее обрамленных высоко взметнувшимися черными бровями зрачков можно было заметить спокойное величавое бесстрашие некой высшей мудрости, (качество, которым редко обладают люди в юном возрасте). Темные с каштановым отливом волосы, такие густые, что, казалось, оттягивают своей тяжестью голову, укрывали ей плечи и шею, создавая вокруг лица причудливый волнистый ореол.

Есть на свете женщины, которых любят страстно, но всего один день. Встречаются и иные, – к ним можно испытывать долгую нежную привязанность, в которой нет места пылким порывам. Эту же можно было горячо любить и обожать постоянно в течение всей жизни. Она была истинный ангел, оставаясь женщиной.

Имя девушки скрывалось от соседей, по причине чего госпоже Франсаузе и Жану Мари Беришону было запрещено его произносить. Но читателю мы его конечно откроем. Ее звали Аврора. Для светской барышни имя несколько вычурное, для деревенской девушки с красными мозолистыми руками или для пожилой дамы с трескучим дрожащим голосом комически нелепое. Но для натуры утонченной поэтической оно, как изящная диадема, украшающая ее внутреннюю изысканность. Имена так же, как духи и драгоценности, – кого то возвеличивают, а кого-то превращают в посмешище.

В комнате она была одна. Когда сумерки окутали кончик пера, она перестала писать и погрузилась в мечты. Доносившийся с улицы шум голосов публики, спешившей на бал в Пале-Рояль, ее совершенно не тревожил. Она запустила стройную белую кисть в волосы и чуть запрокинула голову, глядя в небеса. Казалось, она возносит молчаливую молитву. Она улыбалась Всевышнему. Потом на ее чело набежала тень, а из глаз прозрачными жемчужинами скатились две слезинки.

– Как долго его нет! – пробормотала она и, собрав в стопку разбросанные на столе листы, сложила их в шкатулку, после чего ее укрыла под подушку в изголовье кровати.

– До завтра! – попрощалась она с листками, будто с задушевной подругой, потом опустила занавески на окнах и, взяв гитару, извлекла несколько аккордов. Она ждала его. Сегодня она перечитала листки, которые теперь лежали в шкатулке. Увы, у нее было достаточно времени, чтобы читать. На этих страницах была записана история ее жизни, по крайней мере, так, как она сама ее помнила и понимала. Это была история ее взрослевшего чувства, история ее сердца.

Зачем она все это написала? Первые же строчки рукописи отвечали на этот вопрос. Там говорилось:

«Ждала целый день. Надвигается вечер. Я по-прежнему одна. Начинаю писать.

Зачем? Для него? Нет. Первое, о чем я думаю, это, чтобы мои записки не попали к нему. Не хочу, чтобы он увидел эти листки, в которых я без остановки говорю о нем. Почему? Не знаю. Трудно объяснить».

«Счастливы те, у кого есть близкие подруги, с которыми можно поделиться всем, что накопилось в душе: горем и радостью. Я одна, совсем одна. У меня нет никого, кроме него. Когда его вижу, я замолкаю, будто немая. Что мне ему сказать? Он никогда ни о чем не спрашивает и ничего от меня не требует».

«И все-таки перо я взяла не для него, чтобы забавлять себя самое. Я не написала бы, если бы не надеялась, что когда-нибудь он это прочтет, либо, пока я жива, либо после моей смерти. Мне кажется, что я умру молодой. Я этого не желаю. Боже упаси! Однако если я умру, он будет меня жалеть и оплакивать. А моя душа будет жалеть его, взирая на него с небес. И может быть оттуда с недоступной живому высоты я смогу, наконец, разглядеть все, что кроется в глубине его сердца. Подумав об этом, я захотела умереть».

«Он мне сказал, что мой отец умер. Моя мать должно быть жива. Матушка, я пишу для вас. Мое сердце все без остатка отдано ему. Но оно принадлежит также и вам. Удивительно. Кто бы мог объяснить это? Может быть, у меня два сердца?»

«Как-то раз через окно какого-то дома я видела в комнате девочку, стоявшую на коленях перед женщиной, исполненной смиренной и в то же время величавой красоты. Девочка плакала, а я позавидовала ее слезам. Перед ней стояла взволнованная мать с улыбкой на устах. Она наклонилась и поцеловала ее в волосы. Какое это должно быть счастье, матушка! Иногда я представляю, как вы меня целуете в лоб. Вы, наверное, такая же красивая, такая же добрая и так же умеете утешать плачущего ребенка материнской улыбкой. Как часто я вижу вас во сне. Господи! Если бы только постоянно быть с вами… и с ним! Большего счастья мне не нужно».

«Я не стояла на коленях ни перед кем, кроме священника. Внимать его словам большая радость. Но голосом матери, когда она утешает дитя, говорит сам Господь».

«Ждете ли вы, разыскиваете ли, тоскуете ли, упоминаете ли мое имя в утренних и вечерних молитвах? Видите ли меня в ваших снах?»

«Мне кажется, что, когда я думаю о вас, в те минуты вы тоже думаете обо мне. Иногда с вами разговаривает мое сердце. Не знаю, смогу ли объяснить. Разве не замирает порой ваше сердце без видимой причины? Это происходит тогда, когда мое сердце взывает к вам, дорогая матушка».

–

«… Я родилась во Франции, – мне не рассказывали, где именно. Не знаю точно своего возраста. Должно быть, что то около двадцати лет. Теперь воспоминания раннего детства для меня как сон. Иногда в них я вижу женщину с лицом ангела, озаряющего своей улыбкой мою колыбель. Это вы, милая матушка?»

«… Ночная тьма, и в темноте шум боя, крики, звон клинков. Наверное, меня тогда лихорадило, и все эти картины – лишь плод больного воображения. Кто-то очень сильный несет меня на руках. Его голос, как гром покрывает все звуки. Я даже помню последние слова:

– Придет к тебе! – в них звучал гнев, обращенный к кому то очень злому и враждебному. Потом в темноте мы от кого то убегаем. Помню, было холодно».

«Теперь это словно в тумане. Мой друг, должно быть, хорошо все помнит. Но всякий раз, когда я начинаю его расспрашивать о моем детстве, он лишь грустно улыбается и умолкает».

«… Помню себя в одежде маленького мальчика. Мы где то в горах в испанских Пиренеях. Нас приютил в своем доме один кинтеро, (владелец горного хутора). Я пасу коз. Потом мой друг тяжело заболел. Говорили, что он умирает. Я называла его отцом. Как то вечером, когда я к нему подошла, он велел мне стать возле его кровати на колени, взял меня за руки и сказал по-французски:

– Аврора, молись Богу Милосердному, чтобы я выжил!»

«Однажды ночью пришел священник, чтобы совершить предсмертное помазание. Он исповедался и заплакал. Не зная, что я его слышу, он сказал:

– Моя бедная девочка останется на этом свете одна.

– Уповай на милость Господню, сын мой! – утешал его священник. – Ибо она не знает границ.

– Знаю, святой отец, и только на нее надеюсь. Я не думаю о себе, а лишь о несчастной девочке, которая останется в мире совсем одна. Скажите, отец мой, это был бы страшный грех, если бы ребенок вместе со мной ушел бы из жизни?

– Убийство! – в ужасе воскликнул священник. – Сын мой, у вас горячка, и вы бредите.

Он печально покачал головой и ничего не ответил. Я на цыпочках подошла к кровати больного.

– Друг Анри, – сказала я, глядя ему в лицо, (если бы вы видели, матушка, как оно осунулось и исхудало), – друг Анри, я не боюсь смерти и хочу уйти в могилу вместе с тобой.

Он порывисто прижал меня к себе, повторяя:

– Господи! Одна на всем свете! Одна! Одна!

Потом он втащил меня на кровать и плотно обхватил своими огромными пылавшими от жара руками. Священник и кинтеро пытались меня от него оторвать. Но им это не удалось. Ни за что, не желая с ним расставаться, я заплакала. Я тогда думала:

– Если он умрет, то умру и я.

Он был горячий, как печка. Не помню, как уснула. Через какое то время пробудилась от того, что лежала в воде. Это он так вспотел. Почувствовал холод, я ужаснулась, решив, что он умер. Не помня себя, принялась его трясти. Он тут же раскрыл глаза и улыбнулся.

– Я здоров, – сказал он, – ты меня спасла, милый мой ангел!»

«На следующий день мы покинули хутор кинтеро и немного продвинулись вглубь страны. Мой друг хотел подальше от французской границы. Анри быстро восстанавливал силы. Чтобы меня прокормить он нанялся работать на полях».

«Это произошло на одной богатой ферме в окрестностях Венаска. Хозяин возделывал виноградники и торговал вином, продавая его оптом контрабандистам. Мой друг наказывал мне никогда не покидать небольшой огражденной площадки позади фермерского дома и никогда не появляться в общей зале, где размещался трактир. Однажды вечером в трактир завернули какие-то синьоры, прибывшие из Франции. Я играла на площадке с хозяйскими детьми. Внезапно им захотелось посмотреть на новых синьоров, и они побежали в дом, а я легкомысленно последовала за ними. На видных местах за столом сидели двое господ, а вокруг расположились слуги и жандармы: всего их было семь человек. Один, видимо главный, кивнул напарнику, и они стали меня рассматривать. Главный подозвал меня к себе и погладил по голове, а второй в это время о чем-то тихо переговаривался с хозяином фермы. Пошептавшись, этот второй доложил своему начальнику:

– Да, мсье. Это – она.

– По коням! – скомандовал первый и бросил хозяину фермы кошелек с золотом. Мне же он ласково предложил:

– Хочешь, малышка, покататься на моей лошадке? Поедем со мной в поле и найдем там твоего отца.

Увидеть его хотя бы на миг раньше обычного, что может быть лучше?

Я храбро вскарабкалась на лошадь и уселась позади незнакомого синьора на маленьком отдельном седле. Похоже, этот господин, зная о предстоящей прогулке, загодя пристегнул его к крупу. Я не знала дороги, по которой нужно было ехать, чтобы попасть на поле, где трудился отец. С полчаса я была весела и счастлива, как королева: сделалась и пела, раскачиваясь в такт лошадиной рыси. Потом спросила:

– Скоро приедем к отцу?

– Скоро! Скоро! – отвечали мне, и мы продолжали путь. Мало-помалу опустились сумерки. Я начала волноваться и, наконец, просто испугалась. Хотела слезть с лошади, но тут мой возница скомандовал:

– В галоп! – и лошади поскакали.

Я закричала. Мой похититель, одной рукой удерживал вожжи, другой стал мне зажимать рот. Но тут из-за подлеска показался всадник. Он несся, как смерч наперерез нашей кавалькаде, не разбирая дороги напропалую через поле верхом на рабочей лошади без седла, стремени и уздечки. Его волосы стояли вытянутой вспять копной, так стремительно он скакал, размахивая каким-то тяжелым предметом, похожим на изогнутый широкий меч. Дорога, по которой мы неслись, огибала подлесок, пересекаемый извилистой речушкой. Всадник быстро преодолел ее вплавь и, промчавшись напрямую через рощу, оказался на обочине, в нескольких десятках шагов впереди нас. Последнее усилие, и его лошадь, преодолев обочину, замертво повалилась на землю. Он стоял один посреди дороги, преграждая нам путь. Я не узнала его. Мой друг Анри всегда улыбался и был таким добрым, ласковым. Этот же выглядел страшно. Глаза сверкали, по лбу и щекам ручьями катился пот, рубашка разорвана, в руках огромный лемех от плуга, с которым он трудился в поле. Командир, попридержав лошадь, скомандовал своим людям:

– Убрать его!

Двое жандармов обнажили шпаги, но мой друг оказался проворнее. Ловко управляя двумя руками неуклюжим лемехом, он в два взмаха прикончил обеих военных, и те, хрипя, повалились на землю. Каждый удар Анри сопровождал победным криком:

– Я здесь! Я здесь! Лагардер! Лагардер!

Два новых взмаха лемехом, и еще двое утонули в собственной крови. Оставшиеся двое пустились наутек. Анри, вскочив на одну из потерявших хозяина лошадей, быстро нас настиг. Не обращая внимания на последнего, галопом улепетывавшего по дороге, он стал наперерез лошади моего похитителя. Мой друг не решался ударить его лемехом, ведь за его спиной находилась я, и вдруг, (не понятно когда он успел), я увидела, что его разорванная рубашка опустилась на голову всаднику, устроив тому темную. Еще мгновение, и, стащив моего похитителя с лошади и кинув его на землю, Анри с размаху опустил на него лемех».

«Удивительно, дорогая матушка, но в те минуты я, помню, совершенно не боялась. Если бы к тому времени я была немного постарше, то от ужаса, наверное бы, потеряла сознание. Но тогда я лишь широко раскрывала глаза и каждый смертельный удар, обрушивавшийся на наших врагов, сопровождала ликующим кличем:

– Так их, Анри! Так! Бей! Бей! Бей!

Не помню, сколько времени продолжалось сражение. Но когда все было кончено, Анри пересадил меня к себе и, крепко прижимая, пустил коня вскачь».

«Мы не вернулись на ферму. Мой друг сказал, что хозяин нас предал; и потом прибавил, что нигде нельзя так хорошо скрываться, как в городе. Значит, мы должны были скрываться. До той поры я этого не знала. Но когда спросила у него: