Текст книги "Убийцы"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Питер Устинов
•
Убийцы

В каком возрасте убийце следует уходить на покой? Этот жгучий вопрос волновал мосье Амбруаза Плажо, вновь назначенного шефа бюро французской сыскной полиции Сюртэ, именуемого отделом депортации. В функции этого отдела входило обеспечение безопасности высокопоставленных иностранных гостей Франции посредством задержания всех потенциальных террористов и временной высылки их в отдаленные места. Оторвавшись от лежавшей перед ним на столе кипы документов, мосье Плажо окинул изучающим взглядом сидящего напротив человека и нахмурил чело.

– Итак, вы утверждаете, что у вас сложились весьма приятные отношения с моим предшественником, мосье Латием?

– О да, мосье. Его отставка была для нас всех тяжелым ударом.

– Для всех? Так вы не один? Сколько же вас?

– Всего шестеро. Члены Интернационала нигилистов.

– Нигилизм перестал существовать еще к концу прошлого века.

– Так кое-кто считает.

Плажо вздохнул. Слова собеседника и забавляли, и интриговали его, но, будучи примерным служакой, Плажо не мог позволить себе выказать ни малейших эмоций. Он снова пробежал глазами документы. Самый древний из них, хрупкий и пожелтевший, был датирован восемнадцатым июля тысяча девятьсот третьего года. К документу была приложена фотография преисполненного достоинства молодого человека, чья длинная шея, увенчанная головой с гривой пышных черных волос, вырастала из стоячего воротника с бабочкой, который был ему велик на несколько размеров. Звали юношу Братко Звойнич. Продолговатый нервный почерк давно скончавшегося полицейского сообщал, что Звойнич был задержан по просьбе генерального консула Черногории как подозреваемый в принадлежности к террористической организации.

Плажо быстро пролистал остальные документы в досье Звойнича. В тысяча девятьсот десятом году он был снова арестован, на этот раз под именем Бруно Сильберберга.

– Почему вы изменили фамилию на Сильберберг?

– Как, я был и Сильбербергом? Знаете, за свою жизнь я сменил столько имен, теперь и не вспомнишь толком, почему я выбирал именно то или это.

– Понятно.

Глянув поверх очков, Плажо сравнил юношу на фотографии с сидящим перед ним высохшим, сморщенным старым астматиком. Он облысел – ни прядки, ни даже тени волос. Голова его сияла точно полированная и – видно следствие какого-то несчастья застыла в самом неловком положении. Утратившая подвижность, рассеченная сзади морщинами шея и большие набрякшие веки одно из них, вздувшись, как парус, закрыло на три четверти его правый глаз – придавали старику сходство с черепахой, глубокомысленной и одновременно нелепой.

На воротнике пиджака отчетливо виден был ярлычок фирмы воротник оттопыривался сам собой, желая объять давно иссохшую плоть. Улыбка, навечно застывшая на лице, выражала не столько добродушие, сколько иронию, как бы подчеркивая: старик немногого ждет от людей; но твердые складки в уголках рта наводили на мысль, что он привык получать от людей больше, чем они готовы были ему предложить. В страстном и приторном выражении его лица проскальзывало нечто левантийское: [1]1
  Левант– традиционное название древних стран восточного Средиземноморья, жителям которых приписывалась чрезмерная утонченность и изощренность нравов.


[Закрыть]отрешенность, причастность к истории, дремотная сонливость, сменившая годы напряженные, кипучие, презрение ко всему материальному, усталое разочарование в недолговечной суетности бытия.

Голос его, приглушенный пылью и черным табаком, звучал еле слышно. Хрупкие слова вырывались из астматических хриплых вздохов и, казалось, доносились откуда-то издалека. Плажо почувствовал невольную симпатию к посетителю – в нем было что-то настоящее.

– Напомните мне еще какие-нибудь мои псевдонимы, сказал старик неожиданно.

Плажо охотно уважил его просьбу:

– Владимир Иликов, Рене Сабуро, Вольфганг Тичи, Антал Соломон, граф Наполеон де Суси…

Услышав последний, старик разразился откровенным хохотом, который тут же перешел в болезненный кашель. Наконец он перестал кашлять и снова посмотрел на Плажо. Приступ утомил его, но в усталом взгляде проскальзывали веселые искорки.

– Аристократы мне удавались хуже всего, – просипел он. – И я никогда не мог придумать подходящего имени. Наполеон де Суси… Что за бред! Организация поручила мне внедриться в королевскую семью Саксонии и подготовить изнутри убийство одного из ее членов. В те времена мы высоко не метили. Меня, естественно, раскусили сразу. Не успел вручить визитную карточку, тут же замели и выслали. Я, понимаете ли, совсем не выглядел графом Наполеоном де Суси. Хотя, если подумать, я и представить себе не мог, как должен выглядеть граф Наполеон де Суси. – Старик посерьезнел. – Нет, лучше всего и всего опасней я становился, бывая человеком из народа.

– Опасней? – переспросил Плажо. – Однако, просматривая ваше досье, я не могу найти свидетельства хотя бы одного совершенного вами преступления. Тем более – убийства. Вас всегда арестовывали по подозрению.

– Во Франции мне никогда не везло, – вздохнул Звойнич.

– Почему же вы остались здесь? Вроде у вас тут нет никаких связей – ни родни, ни врагов.

– Я люблю Францию, – пробормотал Звойнич. – И никогда ее не покину, если только вы не выставите меня отсюда.

Плажо был невольно тронут. Он закрыл досье и закурил «Галуаз».

– Очень хорошо, – сказал он, – позвольте мне подытожить. Вынести окончательного решения я не могу, пока до конца не уясню проблему. Я принял это бюро только вчера, и вы настойчиво намекали, что я еще не разобрался во всех моих обязанностях. Это я понимаю не хуже вас. Но попробуйте поставить себя на мое место. Ко мне приходит человек восьмидесяти четырех лет…

– Восьмидесяти пяти.

– Восьмидесяти пяти, прошу прощения. У меня и в мыслях не было укорачивать вам жизнь. Итак, вы являетесь ко мне, передвигаясь с помощью двух палок, и объявляете себя неистовым и знаменитым убийцей. Поскольку человек я по натуре вежливый, я предлагаю вам сесть. Вы принимаете мое предложение с явным облегчением, ибо с трудом поднялись на четвертый этаж. Затем предъявляете мне сегодняшний утренний выпуск «Орор», в котором сообщается о предстоящем визите имама Хеджаза с целью содействовать лучшему взаимопониманию между народами Франции и его страны. Я спрашиваю вас, какая тут связь с вашим собственным визитом. Вы выражаете изумление и сообщаете, что мой предшественник мосье Латий понял бы сразу. Я стою на своем, и вы объясняете, что жизнь имама в опасности. Мне становится любопытно, и я спрашиваю, есть ли у вас информация, позволяющая сделать подобное заключение. Вы, сердобольно улыбаясь, отвечаете, что у вас может возникнуть искушение убить имама, если я не вышлю вас на неделю на Корсику. Послушайте, любезный, вы хотя бы имеете представление, где находится Хеджаз?

– Неважно, где он находится, – ответил старик. – Я – враг всех самодержцев, и народ этой несчастной страны заслуживает освобождения, где бы она ни находилась. Ни один деспот не может спать спокойно, покуда я жив.

– Скажите, – спросил Плажо, – а как поступил бы в такой ситуации мой предшественник мосье Латий?

– С ним спорить не приходилось, – отвечал Звойнич. Мосье Латий отчетливо осознавал угрозу, которую мы представляем для гостей республики. Он немедленно подписал бы приказ о высылке, и сегодня же вечером мы были бы в самолете.

– Сегодня вечером? – искренне изумился Плажо. Но ведь имам прибывает только послезавтра!

– Не тот был человек мосье Латий, чтобы рисковать, когда в деле замешаны отчаянные головы.

– Ясно. Когда вы говорите «мы», речь, я полагаю, идет о пятерых ваших коллегах.

– Да.

– И где же они, эти пятеро ваших друзей?

– Уже упаковались и готовы отправиться в путь.

– То есть?

– Узнав из утренней газеты о приезде имама, мы провели совещание, и я был направлен к вам делегатом от нашей группы.

Плажо достал карандаш:

– Не могли бы вы сообщить мне имена пятерых ваших друзей?

– Разве это необходимо? Мосье Латий…

– Мосье Латия больше здесь нет, – резко перебил его Плажо.

– Очень хорошо, – отвечал Звойнич. И назвал поименно всех пятерых представителей региональных центров Интернационала нигилистов, в том числе единственную особу женского пола мадам Перлеско, более известную в нигилистских кругах как Роза Лихтенштейн.

– Ладно, – сказал Плажо, – но дать вам ответ сегодня я не могу.

Звойнич и не пытался скрыть охватившее его раздражение.

– Завтра, – буркнул он, – может быть уже поздно.

– Что ж, нам придется пойти на риск.

Звойнич с трудом поднялся со стула. Казалось, он думал, что производит большее впечатление, воздвигшись на все свои пять футов и восемь дюймов. [2]2
  Фут– мера длины, равна примерно 30,5 см; в одном футе двенадцать дюймов.


[Закрыть]

– Вы еще молоды, – мрачно объявил он. – Любого, кто в молодости достигает поста начальника управления, принято считать подающим надежды. Но собственная ваша близорукость может погубить вашу карьеру.

– Знаете, что я думаю? – ответил Плажо. – Я думаю, вам следует обратиться к врачу.

– Вот как? Не пришлось бы вам самому вскоре стать объектом внимания врачей.

– Вы угрожаете мне?

– Я угрожаю каждому, кто встает на моем пути.

Сунув под мышку жалкий чемоданчик, старик взял в каждую руку по палке и заковылял к двери.

– Вам будет небезынтересно знать, – прошептал он, что имам Хеджаза прибывает рейсом «Эр Франс» номер сто семьдесят восемь из Багдада в семь часов сорок восемь минут утра в среду. Он остановится в отеле «Рафаэль». Уезжает в Марсель в воскресенье «Голубым экспрессом». Охраняйте его хорошенько.

Старик ушел. Плажо раздраженно погасил сигарету и вызвал свою секретаршу, мадемуазель Пельбек. Она тотчас вошла в кабинет. Мадемуазель Пельбек была одной из тех преданных службе сотрудниц, без которых немыслимы французские министерства – они всегда ходят взад-вперед с какими-то бумагами и вечно что-нибудь штемпелюют. С пояса ее свисали на цепочке ножницы. Блузка, сшитая собственными руками, была настолько мешковата, что из-под нее вечно виднелась бретелька бюстгальтера, скрепленная с бретелькой комбинации гигантской булавкой. Волосы ее были рыжими, рот непрерывно дергался, брови отсутствовали напрочь.

– Вы звонили! – объявила мадемуазель Пельбек, слова ее звучали как обвинение.

Она проработала с мосье Латием восемь лет и была возмущена его уходом на пенсию.

– Мадемуазель Пельбек, – спросил Плажо, – что вам известно о человеке по фамилии Звойнич, который именует себя нигилистом?

Мадемуазель Пельбек насторожилась и ответила, тщательно обдумывая слова:

– Мне известно, что мосье Латий считал его весьма опасной личностью.

– Почему же его не депортировали, если он так опасен?

– О господи, да ведь… – вырвалось у мадемуазель Пельбек, но она тут же взяла себя в руки. – Хотя мосье Латий и считал его опасным, но все же не таким опасным, как считал себя сам Звойнич, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Честно говоря, не понимаю. И после первой встречи я счел его безобидным чудаком.

– То есть вы не намерены отправить его на Корсику? – в ужасе спросила мадемуазель Пельбек.

– Да с какой стати?

– Видите ли, он никогда не объявляется без достаточных на то оснований. У них с мосье Латием сложились весьма необычные отношения. С давних пор, как я помню, мосье Латию даже не приходилось никогда посылать за ними. Они приходили сами, как только узнавали из газет о прибытии в Париж какого-нибудь высокого гостя. Просто удивительный пример сотрудничества между потенциальными преступниками и их потенциальными преследователями. Будь все преступники так же сознательны, как эти шестеро, самой преступности бы не стало.

– Безусловно, – сухо буркнул Плажо. – Я нахожу их абсолютно безобидными.

– Можно ли кого-нибудь из нас считать абсолютно безобидным? – спросила мадемуазель Пельбек. – Они никогда не убивали во Франции, это верно, но в Македонии у них ужасная репутация.

– Откуда вам это известно?

– Мне говорил мосье Латий.

– Никаких свидетельств тому я в досье не нашел, хмыкнул Плажо.

– Мосье Латий не стал бы выдумывать подобные вещи. Зачем ему?

– Н-да, интересно. Вы свободны, мадемуазель Пельбек.

Она с достоинством удалилась, бормоча что-то о выскочках и неблагодарных.

Плажо глядел в окно, за которым угасал летний день. Затем позвонил коллеге из другого управления Сюртэ, и в ответ на его вопрос о приезде имама коллега сообщил, что венценосец прибывает рейсом двести шестьдесят четыре компании «Эр Франс» из Женевы в девять часов двенадцать минут утра в среду и остановится в официальной резиденции гостей президента республики. Мрачно улыбаясь, Плажо повесил трубку. Он уже был готов напрочь выбросить из головы всю эту историю, как зазвонил телефон. Коллега сообщил, что неточно информировал Плажо: имам остановится не в Елисейском дворце, а в отеле «Рафаэль».

Плажо выругался.

– Но скажите, – спросил он, – имам действительно прибывает из Женевы, а не из Багдада?

– Информацию о его прилете я дал вам совершенно точную.

– Куда же направится имам из Парижа?

– В Монте-Карло.

– А не в Марсель?

– Нет, нет, Монте-Карло. Цель визита имама во Францию улучшить жизнь своего угнетенного народа, но сам он несметно богат и обожает азартные игры.

Плажо улыбнулся.

– Я полагаю, – добавил он, – имам летит до Ниццы самолетом, а далее проследует автомобилем.

– Нет, – отвечал голос в трубке. – Ему заказаны места на «Голубой экспресс», которым он и проделает весь путь.

– Вот как? Спасибо. – Плажо повесил трубку и задумался.

Два из сообщенных стариком фактов подтвердились, два – нет. Долг полицейского – подозревать. И тем не менее всегда легче подозревать того, кто старается отвести от себя подозрение, чем другого, пытающегося его на себя навлечь. Какой будет ужас, если имам и в самом деле погибнет, разорванный в клочья традиционным букетом цветов, таившим в благоуханной сердцевине своей адскую машину. Случись такое, на совести Плажо останется несмываемое пятно, он никогда больше не сможет смотреть в глаза мадемуазель Пельбек, это уж точно. Чертов Звойнич! При всей его неуклюжести знал, что делает, – вон какие сомнения посеял. Умудрился показать себя чуть-чуть чересчур зловещим, как раз чтобы не выглядеть смешным, и недостаточно смешным, чтоб показаться безобидным. Плажо потребовал досье людей, которых Звойнич указал как сообщников. Досье оказались на удивление однообразными. У каждого куча кличек.

Быстро проделав кое-какие подсчеты в своем блокноте, он пришел к примечательному выводу: общий их возраст достигал пятисот восьми лет. Самым младшим был Иегуда Ахрон – семьдесят девять лет, девяностодвухлетняя мадам Перлеско оказалась старейшей.

Ситуация представлялась Плажо все более тревожной и… абсурдной. Оставался единственный ключ к загадке – Латий. Плажо нашел номер его домашнего телефона в записной книжке.

– Алло, мосье Латий дома? – спросил он.

– Кто его спрашивает? – Женский голос в трубке звучал неуверенно.

– Амбруаз Плажо. Это мадам Латий?

– Да.

– Видите ли, мадам, я – Плажо, преемник вашего мужа. Вы, может быть, помните меня по маленькой позавчерашней вечеринке, когда отмечали уход вашего супруга на пенсию. На меня пал выбор вручить ему чернильницу с памятной надписью.

– Разумеется, я вас помню, мосье. Чернильницу я поставила на каминную доску. Она очень красива, как и ваша речь.

– Я льщу себя мыслью, что не лишен дара слова. Ваш муж дома, мадам?

– Одну секунду.

К телефону подошел мосье Латий.

– Привет, Плажо. Как дела на службе, старина?

– Я из-за них и звоню, Латий. Есть у меня вопрос, ответить на него можете только вы. Не найдется ли у вас минута встретиться со мной.

– А по телефону сказать не можете?

– Нет.

После небольшой паузы Латий ответил:

– Хорошо. Раз уж вы так настаиваете, приезжайте прямо сейчас.

– Спасибо, – ответил Плажо, сразу почувствовав себя более уверенно.

Плажо не был женат, но имел любовницу, которая вполне могла бы считаться и женой, поскольку безупречной верности ей он не хранил. Как раз сегодня был день ее рождения. Плажо позвонил ей.

– Анник, – сказал он ей своим самым солидным голосом, – я задержусь – на три четверти часа. Что? Ты уже одета и готова выходить? Вот и прекрасно, когда я к тебе приеду, мне не придется ждать.

Надев щегольскую черную шляпу, Плажо покинул кабинет.

– Извините за беспорядок, дорогой Плажо, – сказал мосье Латий, входя в скромную гостиную, – но завтра утром мы уезжаем в Динар.

Выглядел Латий весьма живописно: растрепанная грива седых волос, крошечная эспаньолка, водянисто-голубые глаза – с виду скорее художник, чем чиновник. В присутствии столь красочной личности подтянутый, аккуратный, педантичный Плажо чувствовал себя неловко.

– Я понимаю, как вы должны быть заняты. Задержу вас буквально на минуту, перейду прямо к делу. Я по поводу некоего Звойнича.

Сразу утратив свою жизнерадостность, мосье Латий тяжело опустился в кресло.

– Да, – сказал он, – о нем-то, боялся я, вы меня и спросите. Как только я развернул утреннюю газету и узнал, что завтра прибывает имам Хеджаза, весь день был для меня испорчен. Ожидая самого худшего, я стал нервничать и беспокоиться. И надеялся уехать прежде, чем разразится гроза.

Плажо тоже сел.

– Но в чем же тайна? – спросил он. – Либо этот человек опасен, либо нет. Казалось бы, такой вопрос относительно легко разрешим.

– Дело далеко не простое, – грустно ответил Латий. Знаете, я сейчас себя чувствую как главный кассир банка, которому все доверяли, а он вдруг растратил миллионы.

– Почему же у вас такое чувство? – строго спросил Плажо.

– Потому… Потому, что я так никогда и не смог додуматься: опасны эти престарелые анархисты или нет. В конце концов, не в силах выносить и дальше это состояние неопределенности, я решил свои сомнения в их пользу.

– Вы хотите сказать, что удовлетворили их просьбу об отправке на Корсику без должных на то причин?

– Совершенно верно.

Плажо стал очень чопорен и самоуверен.

– Вы отдаете себе отчет, Латий, что эти ваши капризы оплачивались из кармана налогоплательщика?

– Разумеется, голубчик, разумеется, отдаю, да и не стану притворяться, будто очень из-за этого мучился. В конечном счете деньги налогоплательщиков обычно тратятся куда менее милосердно и с гораздо меньшей пользой. Достаточно посмотреть, сколько вбухали в линию Мажино. [3]3
  Линия Мажино– названная по имени военного министра Франции генерала А. Мажино система укреплений на границе с Германией; строилась и совершенствовалась с 1929-го по 1940 год и обошлась в огромную сумму. В 1940 году немецко-фашистские войска, обойдя линию Мажино, вышли ей в тыл, и гарнизон ее капитулировал.


[Закрыть]А толку что?

– Если все начнут рассуждать, как вы, наступит хаос!

– Хаос и так существует, дорогой мой Плажо, но не потому, что все думают, как я, а потому, что все думают по-своему. Как мудро сказал Вольтер, каждый вправе возделывать свой собственный сад. К хаосу могут легко привести два самых разумных суждения, поставленных рядом. Тут уж ничего не попишешь. Единственное, что мы можем, – держать наш дом в порядке.

Плажо поднялся и возбужденно зашагал по комнате.

– Я пришел сюда, – сказал он, – не затем, чтобы предаваться метафизическим дискуссиям.

– Отнюдь, – невозмутимо ответил Латий. – Вы пришли сюда спросить, опасны эти шестеро старых убийц или нет. Я отвечаю вам: не знаю.

– Вы удивляете и шокируете меня, Латий. Теперь я понимаю, почему Звойнич сказал, что у вас с ним сложились весьма приятные отношения.

– Он так сказал? – улыбнулся Латий. – Очень мило с его стороны, хотя и несколько бестактно, ведь он, как я вижу, в вас еще не разобрался.

Плажо замер на месте.

– Что означают ваши слова? – взорвался он. – Уж не пытаетесь ли вы найти оправдание своим действиям?

– Я не думаю, что они нуждаются в оправдании. Вплоть до вчерашнего дня ваше бюро было моим. Я руководил им восемь лет и ничуть не сожалею о решениях, принятых касательно этих людей. Единственное, чего я боялся, это дня, когда мне придется их объяснять. Между оправданием и объяснением есть большая разница.

– У меня нет времени вникать в столь тонкие интерпретации! – крикнул Плажо. – Хотите объясниться, извольте!

Латий говорил мягко, с усмешкой:

– Я помню, как Звойнич пришел ко мне впервые. Тогда его звали Збигнев. Дело было в тысяча девятьсот сорок шестом, Париж кишмя кишел союзными генералами. На меня произвела тогда впечатление его честность. Он заявил, что не может удержаться от покушений на жизнь иностранных знаменитостей. Я подумал было отправить его к психиатру, но потом сама мысль излечить человека, которому уже за семьдесят, от мании, превратившейся, судя по его досье, в неискоренимую привычку, начала казаться несколько неуместной. Будь он юношей, я сделал бы это без малейшего колебания. Учитывая же его возраст, я решил отправить его на Корсику. Должен сознаться, у меня возникли определенные подозрения, когда у него неожиданно оказалось пятеро друзей, страдающих тем же необычным недугом. Однако нам вовсе не хотелось заполучить труп союзного генерала или дипломата, да еще в то время, когда мы лезли из кожи вон, чтобы сделать нашу истерзанную войной страну привлекательной для туристов. Потом, когда была восстановлена определенная стабильность, старикам разрешили вернуться во Францию.

Затем в Париж прибыл высокий иностранный гость – кто, я уже не припомню. Офицеры его службы безопасности предъявили список лиц, которых они хотели бы удалить из столицы на время визита. Желая доказать им, что их списки далеко не полны, я демонстративно выслал наших шестерых друзей на Корсику снова. Мне даже не пришлось посылать за ними, они явились ко мне сами, когда у меня в кабинете сидел представитель иностранной контрразведки.

Та же история повторилась во время визита президента опять позабыл имя – одной балканской страны, затем – когда приехал Аденауэр. А потом в один прекрасный день они посетили меня безо всякой видимой причины. Я спросил, чему обязан удовольствием видеть их, – и это действительно было удовольствие, Плажо, уверяю вас. В них, как в хороших клоунах, сочеталось смешное и трогательное. Короче говоря, общение с ними было передышкой в утомительной веренице встреч с угрюмыми, неприятными, лишенными всякого обаяния людьми, с которыми мы изо дня в день имеем дело.

Они объяснили, глазом не моргнув, что во Францию собирается приехать шах персидский. Я рассмеялся: «Неужто и вы покушаетесь на бедного, беззащитного шаха? У него и так хватает неприятностей – легко ли качать горючее из-под земли, а тут еще вы»… Отвечал мне Звойнич. Он – их присяжный оратор. Лукавство, искрившееся в его глазах, было очевидным до умиления. «Ознакомьтесь с досье мадам Перлеско, – потребовал он, – и вы узнаете, что произошло в конце лета тысяча девятьсот двенадцатого года». Я последовал его совету и прочел, что она была арестована в Исфахане и выслана во Францию по просьбе персидского правительства за то, что постоянно и публично оскорбляла царствующую фамилию. «Персы, похоже, проявили ошеломляющую чувствительность», – заметил я. «Проницательность!.. Проницательность, – поправил меня Звойнич. – Они сразу распознали грозящую им опасность. В тех странах не принято совершать политическое убийство лично. Вместо этого следует распалить толпу, и она все сделает скопом».

Рассказ их был невероятен, но изложен столь изобретательно, а их немногочисленные пожитки упакованы столь тщательно, что я сдался.

Месяцев девять спустя они зашли чересчур далеко. Явились ко мне, упаковав вещи и готовые тронуться в путь под предлогом приезда князя Монако. Я сразу предложил им вернуться домой. Мое решение, заявили они, возымеет печальные последствия. Они, отвечал я, злоупотребляют моей добротой. Неожиданно Звойнич выхватил из своего кармана огромный пистолет с арабской насечкой и начал размахивать им. «У вас есть на него разрешение?» – поинтересовался я. В минуты опасности я всегда черпаю мужество в иронии. Нигилисты, ответствовал Звойнич, не нуждаются ни в чьих разрешениях, это – часть их принципиальной политики.

Я расхохотался. Смех мой, видимо, разгневал Звойнича, он выставил пистолет в окно и нажал на спуск. Раздался оглушительный грохот, от которого у меня зазвенело в ушах. К несчастью, драматический эффект подпортила Перлеско, крикнув: «Идиот! Это же наш последний порох!»

Я поднялся и трясущимся пальцем указал на дверь. «Вон! – завопил я. – И чтобы ноги вашей здесь больше не было!»

Они уходили в полной растерянности на глазах у сотрудников, сбежавшихся из соседних кабинетов посмотреть, что случилось.

Когда через некоторое время было объявлено о предстоящем визите императора Эфиопии, я в глубине души надеялся, что они придут; но проходил день за днем, а они не появлялись. Меня мучили угрызения совести, Плажо. Пожалуй, я начинал стареть сам и чувствовал, как разверзшаяся впереди пропасть, имя которой – отставка, придвигается все ближе и ближе. В общем, я просто ощущал себя жертвой рокового сострадания, которое испытывал к этим старым дурням. Выставить их за дверь казалось теперь все равно что пнуть собаку или стащить у ребенка конфету. Сам по себе мой поступок ничего не значил, но для них, подозревал я, в том узком, ограниченном мирке, где они жили, он представлялся чрезвычайно важным. И я молил бога, чтобы они вернулись и дали мне возможность очистить мою совесть.

И вот всего лишь за несколько часов до прибытия негуса в аэропорт Орли дверь робко приоткрылась. За нею был Звойнич! Я вскочил и выпалил громогласно: «Господи, да куда вы подевались? Я уж думал, придется мне самому за вами ехать!»

Жалко улыбнувшись, Звойнич прямо задрожал. «Так, значит, мы можем отправляться на Корсику?»

«Вот ваши бумаги», – ответил я, с облегчением вздохнув. И больше никогда их не видел.

Плажо глядел на бывшего своего коллегу так, будто тот на его глазах продал противнику военную тайну.

– Одного вы так и не объяснили, – презрительно фыркнул он. – Почему они так стремятся на Корсику? Там что, явка Интернационала нигилистов?

– Да нет, – с обворожительно откровенной улыбкой отвечал Латий. – Я не верю, что Интернационал нигилистов еще существует. Нет, я думаю, им нравится климат Корсики. Для них эти поездки – как отпуск. Отпуск за наш счет.

Плажо, побагровевший от ярости, был на грани взрыва.

– В жизни не сталкивался с более скандальной историей! – проревел он. – Вы, Латий, жертва собственной чувствительности и безволия и, впадая в старческое слабоумие, переносите жалость к собственной особе на скопище безобидных придурков, которые…

Латий поднял руку, предупреждая лавину слов.

– Безобидных? – вспыхнул он. – Выстрели тот пистолет в человека, а не в окно, он разнес бы ему череп. В отличие от вас, Плажо, они отнюдь не обделены воображением. Пусть они безумны, но – изобретательны! Где гарантия, что они не восседают сейчас на каком-нибудь чердаке, обсуждая дьявольски хитроумный план покушения на имама Хеджаза? Нет, Плажо, не потому, что имеют что-нибудь против имама, а потому, что не видят иного способа напомнить вам: им пора на Корсику!

– В таком случае их надо арестовать! Бросить в тюрьму! Проучить как следует!

– Таковы ваши методы, да? В тюрьму. Не тревожьтесь о государственном бюджете, Плажо. Ведь заключенных в тюрьме тоже содержат на казенный счет. Может, это обойдется дешевле, но все равно платит налогоплательщик. Французский народ должен оплачивать либо мою снисходительность, либо вашу нетерпимость.

– Так вышлите их тогда насовсем.

– Куда? Кто их возьмет? Милый мой, невысокого же вы мнения о Франции и ее традициях.

– Франция – не благотворительное заведение!

– Франция – очаг просвещенного разума. Вы настолько честолюбивы, что готовы вскарабкаться на самую вершину только ради того, чтобы рассеивать вокруг семена своих собственных невзгод. Слава богу, я не ваш современник.

Плажо всего трясло. Глаза его горели, рот бессмысленно подергивался.

– Что вы несете, черт побери? – завопил он.

– Почему я был так обходителен с этими чудаками? Да потому, что сам я – счастливый человек, а тот, кто счастлив, всегда щедр. Он жаждет поделиться своим секретом с другими. Я сорок один год женат, и у нас с женой не было ни единой размолвки. Мы всегда были веселы и жизнерадостны. Я знал, мне не пробиться наверх, и смирился с моей посредственностью. Я даже умел шутить об этом при случае. Наши дочери не очень красивы. Они унаследовали внешность матери и мою комплекцию. В итоге они нашли мужей, выбравших их за душевные качества, и теперь они так же счастливы, как и мы. Когда в прошлом году жена разбила нашу машину, врезавшись в дерево, я был рад вновь обрести возможность ходить пешком. Нет худа без добра.

– Какое все это имеет отношение ко мне и к толковому руководству нашим департаментом?

– Самое непосредственное, – отвечал Латий. – Вы до мозга костей несчастный, жалкий человечишка. В вашем юморе столько сарказма, что, кажется, любая мысль становится прогорклой, пройдя сквозь фильтр вашего мозга. Вам едва перевалило за сорок, а вы уже начальник управления и считаетесь одним из самых многообещающих полицейских чиновников. Вам прочат по меньшей мере пост префекта Марселя или Лиона, где ваше унылое мелочное крючкотворство сделает жизнь невыносимой. Либо вы станете резидентом в одном из наших незначительных владений, где будете морочить головы туземцам и убивать время, ежедневно изменяя правила движения. Я знаю таких людей, как вы. Жизнь для вас – досье, память – картотека, ваш символ – амбиция, любовь по-вашему – регламентированная обязанность. Вы холостяк. Почему? Потому что вы – эгоист.

Женщины скорее необходимы вам, чем милы, больше милы, чем любимы, и любите их всех вы больше, чем способны полюбить какую-то одну. Вы живете сейчас со второразрядной актрисой. Опять же – почему? Потому, что достигли положения, при котором просто полагается жить со второразрядной актрисой. Вы никогда не пойдете на духовный риск. Вы мертвы. Вы видите то, что хотите видеть, чувствуете то, что хотите чувствовать, и обаяние ваше не глубже, чем слой одеколона на вашей коже. И учтите, я говорю все это только потому, что симпатизирую вам. В отличие от этих несчастных нигилистов, вы вполне перевоспитуемы. Мы еще можем сделать из вас человека.

В этот момент в комнату вошла мадам Латий. Она была поразительно уродлива, но улыбка ее излучала тепло и веселье.

– Жюль, – упрекнула она мужа, – ты даже не предложил гостю рюмку портвейна!

Плажо, отрезвленный присутствием дамы, сказал:

– Сожалею, Латий, но я вынужден буду потребовать тщательного расследования ваших действий и информировать обо всем префекта.

Пожав плечами, Латий грустно улыбнулся.

– Поступайте как знаете, – ответил он, – но не удивляйтесь, если имам взлетит на воздух, пока вы займетесь своими мерами по наведению порядка, и весь арабский мир подымется против нас, чтобы отомстить, только из-за того, что вы предавались столь значительным делам.

Бурей вылетев за дверь, Плажо отправился праздновать день рождения любовницы. Праздник вышел на редкость грустным. Анник делала все, чтобы развеселить Плажо, но он способен был думать лишь о том, что она – второразрядная актриса. Он поспорил с официантом из-за счета и даже вызвал хозяина. Машина никак не заводилась. Когда они вернулись домой, перегорели пробки. Анник, быстро переодевшись в черную прозрачную пижаму, соблазнительно раскинулась на розовых простынях, но Плажо хмуро сидел на стуле, уставившись взглядом в стену.