Текст книги "Соната Единорога"

Автор книги: Питер Сойер Бигл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Но откуда ты узнал?! – воскликнула Джой, когда к ней снова вернулся дар речи. – Как ты мог знать, что я пересеку Границу именно здесь и именно в эту минуту? Ай, Турик, щекотно!

По щеке девочки мягко скользнул рог, а теплое дыхание взъерошило ей волосы на затылке. Сатир просиял и разгладил бороду грязными руками.

– Я просто почувствовал, дочка, – горделиво объяснил он. – Мы, тируджайи, чувствуем такие вещи бородой. Если нас вдруг начинают мучить сомнения, то кто-нибудь непременно в такой момент скажет: «Да ладно, слушайся своей бороды». Мы так и делаем, и она всегда ведет нас нужным путем.

Ко еще раз обнял Джой и отступил в сторону, чтобы девочка могла взобраться на спину нетерпеливо пританцовывавшего жеребенка. Турик испустил трубный вопль, подражая боевому кличу принцессы Лайшэ, и взвился на дыбы с такой неистовой радостью, что Джой едва не грохнулась на землю. Ко подхватил ее и напустился на Турика:

– Поосторожнее с моей дочкой, Старейший! Так-то ты приветствуешь гостью самого лорда Синти и чужеземную сестру ручейной джаллы? Да я лучше сам ее отнесу, если ты будешь так с ней обращаться!

Турик покорно склонил голову, подождал, пока Джой усядется поудобнее, и двинулся вперед с такой нарочитой изящной осторожностью, что Ко – сатир бежал рядом с ними, временами подпрыгивая и щелкая раздвоенными копытами, – разразился хохотом. Вот так Джой вернулась в Шей-рах. Она прижималась щекой к гордо изогнутой шее гарцующего единорога, а уши ее заполнял низкий, грубоватый и сердечный хохот мчащегося рядом получеловека-полукозла, то и дело восклицавшего:

– Добро пожаловать домой, дочка! Добро пожаловать домой!

И музыка Шей-раха скакала и ликовала вместе с ним.

Джой так и не узнала, сколько же дней, месяцев или даже лет прошло в Шей-рахе за время ее отсутствия – ни в этот раз, ни в другие. Самое большее, что сказал ей лорд Синти, было:

– Хотя Шей-рах соприкасается с вашим миром, из этого еще не следует, что они движутся через вселенную с одинаковой скоростью. Представь себе, что ты едешь верхом на твоем друге, Турике, и что я – не Старейший, а кадруш (так назывались огромные четвероногие слизни, живущие в холмах Шей-раха). Ты можешь тридцать раз объехать весь мир, пока я проползу расстояние, которое разделяет нас сейчас. А если ты потом перепрыгнешь со спины Турика ко мне на спину, как ты почувствуешь, преодолела ли ты вообще какое-то расстояние? Точно так же обстоят дела с Шей-рахом и твоим Вудмонтом.

Пришлось Джой удовлетвориться этим туманным объяснением.

Когда Джой во второй раз попала в Шей-рах, синие листья опали – красная листва Закатного леса не опадала никогда, – а по ночам бывало довольно холодно, так что Джой, подражая тируджайи, обычно устраивала себе на ночь гнездышко из мха. Получалось, что в Шей-рахе тоже существует смена времен года. На взгляд Джой, Турик и его друзья не изменились – ну разве что сделались чуть-чуть выше, а их мягкие гривы стали гуще. А вот шенди, миниатюрные дракончики, как-то странно съежились. Джой не сразу сообразила, что это был новый выводок, примерно с месяц как вылупившийся. Зато перитоны зловеще прибавили в размерах. Это было заметно даже с безопасного расстояния. А все дело было в том, что перитоны, как и прочие олени, имели привычку обрастать зимними шубками. Кошмарные двухголовые джакхао исчезли. Ко объяснил, что на время похолодания они уползают в те древние пещеры, где когда-то появились на свет, и впадают в спячку. Джой заметила, что среди сальных завитков шерсти на груди у Ко появилось седое пятно – она могла бы поспорить, что раньше ничего подобного там не было. Но сатир стоял на своем: это добрая шей-рахская грязь и ничего больше! В конечном итоге они предпочли замять эту тему.

Что же касалось ручейной джаллы, она оставалась столь же неизменной, как и воды ее ручья. Точнее говоря, она была даже более неизменна, потому что воды ручья сделались еще холоднее, чем помнилось Джой, а джалла оставалась теплой, как ребенок, только-только выбравшийся из кроватки. Когда стало ясно, что на этот раз Джой не намерена лезть в воду, ее шей-рахская сестра выбралась на берег и бросилась ей в объятия. Они шлепнулись на землю, и мокрая смеющаяся джалла осыпала Джой поцелуями.

– Как долго тебя не, было! Я уж думала, что ты за это время сделалась старухой!

Джой, такая мокрая, будто она и вправду искупалась, принялась объяснять подруге про разницу во времени, но ручейной джалле это быстро наскучило, и она потребовала еще раз рассказать ей об автострадах и рыбных палочках. Насчет палочек она успела выработать собственную, совершенно оригинальную концепцию.

Второй визит пролетел ужасно быстро. А ведь Джой даже не знала, сумеет ли она снова найти дорогу сюда. Девочка, как могла, делила свое время между друзьями. Она участвовала в прогулках и неистовых скачках Турика и других молодых единорогов, слушала истории и древние-древние тайны тируджайи, училась у них целительству и терпела обжигающий холод вод горного ручья ради неистового смеха и такой же неистовой нежности ручейной джаллы. Джалла всегда предлагала Джой помочь постирать одежду. Завладев футболкой и джинсами Джой, джалла принималась носиться с этой одеждой вверх-вниз по течению, размахивать ею, как трофейными знаменами, и в высшей степени художественно колотить ею о камни. Джалла до тех пор не подозревала о существовании грязи и одежды, а потому и то и другое одинаково ее зачаровывало.

Великих Старейших Джой вообще не видала. Турик – жеребенок впервые зимовал самостоятельно, без матери, и чрезвычайно тем гордился – объяснил, что в это время года самые старшие единороги во главе с лордом Синти удаляются в какую-то часть Закатного леса, которой не знают даже тируджайи. Джой тут же загорелась страстным желанием отыскать это место и часами напролет бродила в одиночестве по Закатному лесу, слушая негромкий шепот красных листьев и ворчание каких-то странных существ, ворочающихся в своих зимних логовах. Именно в такие моменты она отчетливее всего слышала музыку Шей-раха, то близкую, то бесконечно далекую.

Однажды в сумерках Джой обогнула куст и столкнулась нос к носу с парой птиц, расцветкой напоминавших соек, только эти были покрупнее. У птиц были длинные ноги болотных жителей и изящные хохолки, как у калифорнийских перепелов. Казалось, что их оперение светится само по себе – от него исходило звездно-синее сияние. Птицы важно и неспешно прошествовали мимо Джой. Ко позже объяснил девочке, что эти птицы называются эркинесы и что если она когда-нибудь заблудится, то, следуя по их светящемуся следу, всегда сможет добраться до безопасного места. Но Джой никогда не боялась заблудиться – в Закатном лесу это было просто невозможно.

В это время года шенди показывались редко, а крийякви не показывались вообще. А перитоны, кажется, охотились где-то в других местах. Но как-то Джой полдня играла в гляделки со странным существом: морда у него напоминала кошачью, а ноги казались лишенными костей и гибкими, как садовый шланг, но при этом умудрялись носить грузное чешуйчатое тело. Общение между ними свелось к минимуму, поскольку животное находилось на земле, а движимая благоразумием Джой взобралась на дерево и там и сидела, невзирая на явные и настойчивые предложения спуститься и познакомиться поближе. Джой упорно отклоняла все предложения, и к вечеру животное удалилось. Но Джой на всякий случай осталась на дереве до утра.

– Это существо было не из Шей-раха, – сказал Ко, когда Джой описала ему зверюгу. – Старейшие говорят, дочка, что помимо моего и твоего существует еще множество миров. А если это так, почему бы не быть и другим Границам?

– Ох, что-то это мне не нравится, – отозвалась Джой. Эта мысль вызвала у нее скорее негодование, чем испуг. – Совершенно не нравится! Слишком уж это жутко, да и вообще – слишком!

Ко пожал плечами, вздохнул, поскреб не знающую расчески голову и улыбнулся своей обычной лукавой улыбкой.

– Ну, мы, тируджайи, о таких вещах много не думаем. От них у нас голова болит.

Джой долго смотрела на сатира, не произнося ни слова, а потом, поддавшись внезапному порыву, спросила:

– Ко, а для вашего народа сто восемьдесят семь лет – это много? Я имею в виду – на самом деле.

Сатир занервничал, заерзал и отвел глаза. Джой повторила вопрос. Когда Ко все-таки ответил, голос его звучал еле-еле слышно:

– Для тируджайи я примерно твой ровесник. Ну почти.

– Ах ты мошенник! – возмутилась Джой. – Ты все это время звал меня дочкой, а сам – всего лишь чокнутый мальчишка вроде меня или Турика. Трепло ты, Ко!

– Я старше Турика… – пробормотал Ко. Он выглядел таким несчастным, что Джой обняла сатира и принялась уверять, что он выглядит намного старше своих лет, – и утешала его, пока Ко не успокоился.

Лишь раз Джой удалось увидеть старших Старейших – точнее, заметить на миг две тени. Возможно, это были принцесса Лайшэ и ее возлюбленный, каркаданн Тамирао, неспешно гулявшие в сумерках. Но однажды во время своих поисков Джой сделала открытие, к которому не стремилась и которого предпочла бы не совершать. Она наткнулась на скелет единорога.

Это произошло в высокогорной пустынной части Шей-раха – в совершенно необитаемой местности, где постоянно дули ветра. Джой редко забиралась сюда – из-за джакхао и еще из-за того, что здесь она принималась слишком сильно беспокоиться об Абуэлите и чувствовать себя виноватой из-за того, что почти не скучает по остальным родственникам. Но в это время года огромные змеи попрятались под землю, и Джой начала серьезно подумывать: может, ей удастся нарисовать карту Шей-раха? Вот Би-Би Хуанг первым делом за это бы и взялась… Джой сидела на окаменевшем стволе дерева и задумчиво ковырялась палочкой в песке. Потом палочка наткнулась на что-то твердое, и девочка принялась разгребать песок руками. Джой потребовалось куда больше времени, чем можно было бы предположить, чтобы осознать наконец, что именно она нашла.

Определить, кто из Старейших упокоился здесь, под песками, было совершенно невозможно. Некоторое время Джой сидела, держа в руках череп и длинные, все еще изящные кости; потом девочка осторожно уложила их на место, прочитала коротенькую молитву, которой ее научила бабушка, и ушла.

Она ничего не сказала ни K°, ни Турику. Она даже себе не позволяла задумываться о том, что стоит за этой ее находкой. На этот раз она проводила большую часть времени в обществе ручейной джаллы или тируджайи и не имела ни малейшего намерения лезть в тайны Старейших. И с джаллой, и с сатирами было уютно, и никто из них не задавал лишних вопросов. И Джой с головой ушла в их жизнь, хотя не раз рисковала подхватить простуду от слишком длительного пребывания в ручье – она теперь училась плавать, извиваясь всем телом. Джой все еще чувствовала себя неважно, когда однажды утром в сознании у нее прозвучал голос лорда Синти: «Пора» – и Турик проводил ее к Границе.

Джой очень надеялась встретиться по пути с самим лордом Синти. Ей хотелось задать ему несколько вопросов. Девочке казалось, будто черный единорог находится где-то поблизости. Но он так и не появился. Они уже почти добрались до Границы, когда Джой обернулась, чтобы что-то сказать Турику, почувствовала запах пены для ванн и обнаружила, что рядом с ней идет Индиго.

– Твой приятель умчался по каким-то своим дурацким делам. Он скоро вернется, – сказал Индиго.

Несмотря на слова, в годосе Индиго неслышно было его обычной дерзости.

Джой остановилась и сказала:

– Вы можете умереть.

– Мы не бессмертны, – отозвался Индиго. – Мы только очень-очень долго живем. И не все мы уходим вместе с лордом Синти, чтобы провести зимние месяцы в глубокой медитации. Только старшие. А когда придет весна, вполне может случиться так, что кто-то из нее не выйдет. Тогда Старейшие говорят, что он просто покинул нас, удалился в Великое Одиночество, куда раньше или позже уйдет каждый из нас. Это – первая ложь. Остальные тебе известны.

– Но почему? – прошептала Джой. – Почему они просто не скажут об этом младшим? Ведь все умирают…

– Если ложь проживет достаточно долго, она становится правдой. А это – очень старая ложь, старше самого лорда Синти. Когда кто-то становится достаточно взрослым, он присоединяется ко лжи. Разве по вашу сторону Границы дела обстоят не так?

Джой не ответила. Тогда Индиго продолжил:

– Я не знаю, как все это началось. Но знаю, что я не хочу участвовать в этом.

Джой хмыкнула.

– Ага. И потому ты стремишься на нашу сторону Границы, чтобы жить честно. Чушь какая.

– Ты встречала другую Старейшую, которая думает так же, как я, – сказал Индиго. Он говорил так, будто оправдывался. – На самом деле их намного больше.

– Ну, если все они живут так же, как та женщина, то я бы сказала, что ты меняешь шило на мыло.

Собственный голос показался Джой таким же презрительным, каким когда-то был голос Индиго, и девочка попыталась смягчить его, но безуспешно.

– Я просто думаю, что это ужасно глупо, и мне не хочется, чтобы ты сделал глупость, вот и все.

– Это глупо, – тихо откликнулся Индиго. – Конечно, это глупо, и тех, кто делает этот выбор, всегда будет мало. Но это наш выбор – первый выбор, который доводилось делать любому из нас. И не пытайся представить, что этот глупый выбор значит для единорога. Ты просто не поймешь этого, чужачка.

Повинуясь какому-то неясному побуждению, Джой взяла лицо Индиго в ладони, как когда-то Абуэлита брала ее лицо, и произнесла:

– Индиго, та женщина, под эстакадой, – она до сих пор держит свой рог при себе. Могу поспорить, что и остальные делают точно так же. Могу поспорить, что никто из Старейших никогда не продавал свой рог!

Индиго резко отступил назад и вскинул голову. Джой добавила:

– Ты хочешь продать свой рог, чтобы получить деньги, чтобы жить лучше, чем они. Но они будут жить, а ты умрешь. Тут лорд Синти говорит чистую правду. Ты умрешь, Индиго!

Джой едва расслышала ответ белого единорога:

– Но я хочу жить! Я буду жить!

И с этими словами он исчез, а мгновение спустя вернулся Турик. Он тащил в зубах гроздь каких-то водянистых луковиц.

– Вот, это тебе! Мы их называем мормареки. Они уже малость переспевшие, но когда ты их будешь есть, они напомнят тебе обо мне, и о моей маме, и о Ко, и о всем Шей-рахе.

Когда Джой, прощаясь, обняла Турика за шею, жеребенок прошептал:

– Возвращайся скорее. Я по тебе скучаю…

Никто и никогда, кроме Абуэлиты, не говорил Джой таких слов, и потому девочка пересекла Границу в слезах. Не может быть, чтобы она была здесь в последний раз!

Глава 8

Учебный год закончился. Скотт, брат Джой, уехал в спортивный лагерь, а ее родители – в район бухты Сан-Франциско, с ежегодным двухнедельным визитом к родственникам миссис Риверы. Джой же после долгих просьб и уговоров позволили остаться у Би-Би Хуанг. Но девочка проводила каждую свободную минуту в магазинчике Папаса, пытаясь научиться перекладывать музыку Шей-раха для пианино. Страстное нетерпение Джой лишь затрудняло дело: девочка довольно быстро усваивала нотную грамоту, но превращение синих деревьев и крохотных дракончиков Шей-раха в черные закорючки, расползшиеся по грязному листу нотной бумаги, то повергало Джой в уныние, то вызывало приступы неистовства.

– Но почему бы это не сделать вам? – канючила она. – Я сыграю, а вы просто запишете музыку на магнитофон, а потом, когда выдастся свободное время, перенесете на бумагу. Почему именно я должна возиться с этим записыванием?

– Потому, что именно ты слышишь эту музыку, – неумолимо и спокойно отвечал старый грек. Когда дело доходило до музыки, Папас делался неколебим. – Потому, что это твое. Я эту музыку не слышу, как ты, – может, когда-то я ее и слышал, но теперь больше не слышу. Потому я и не могу ее играть. Потому, что это сущий грех – чтобы ты позволяла кому-то другому записывать то, что ты чувствуешь, что ты слышишь. Это грешно. Ты можешь утратить свою особость и закончишь тем, что будешь торговать подержанными банджо, как я. Ладно, не отвлекайся. Это ты называешь нотным станом? Что же он у тебя шатается, как я, когда выхожу от Провотакиса? И сколько раз тебе повторять: эти маленькие флажки всегда смотрят вправо – половина, четверть, одна шестнадцатая – без разницы. Давай дальше.

Так Папас уговаривал Джой, дразнил ее, льстил ей и в конце концов добился-таки своего: Джой начала видеть Фириз, глядящую на нее из-за грязной тюремной решетки нотного стана, а записывая россыпь фиоритур, чувствовать под пальцами смех ручейной джаллы. «Получается! Слышишь, Шей-рах? Абуэлита, наверно, я и вправду смогу передать это точно!»

Когда Джой отважилась сказать об этом Джону Папасу, старый грек долго смотрел на нее. А когда он все-таки заговорил, голос его звучал на удивление мягко:

– Нет, точно – никогда, Джозефина Анджелина Ривера. Этот мир, тот мир – неважно. Ты никогда не добьешься, чтобы люди видели то, что ты видишь, слышали, чувствовали то, что ты чувствуешь. Ноты не могут этого сделать, слова не могут. Краски, бронза, мрамор – ничего не может. Все, что ты можешь сделать, – может быть, передать это чуть-чуть поточнее, чуть-чуть. Но чтобы точно? Нет, никогда.

Джой ходила в Шей-рах, когда ей заблагорассудится, и три-четыре дня подряд пересекала Границу чуть ли не ежедневно. А потом, осознав, что все сильнее привязывается к миру Старейших, и испугавшись этого, она могла заставить себя целую неделю просидеть дома. Граница явно прочно поселилась на углу Аломар и Валенсии, мрачной узкой улочки – или даже, скорее, переулка. Но каждый раз, перешагнув Границу и попав в Шей-рах, Джой оказывалась в новом месте – в лесу или на лугу, на берегу реки или на каменистом горном пастбище, где она никогда прежде не бывала. Но Ко всегда встречал ее – а зачастую к нему присоединялся и Турик – и всегда повторял:

– Моя борода все чувствует, дочка. А я только слушаюсь своей бороды.

Присутствие сатира было единственным, на что Джой твердо могла рассчитывать, пересекая Границу: Вудмонт по мере течения дней неуклонно двигался через лето к осени, но Джой с равной легкостью могла шагнуть с теплого калифорнийского побережья под пронзительно холодный дождь, а из-под жарких ветров, дующих с юга, – в безмятежную синюю тишину весенней ночи Шей-раха. В этом не было ни логики, ни схемы. И Джой радостно принимала таинственную непредсказуемость Границы.

Теперь Джой каждый раз, пересекая Границу, прихватывала с собой карандаши и блокнот для рисования. Ей хотелось составить как можно более подробную карту Шей-раха. Ко и Турик провожали Джой повсюду, куда ей хотелось. Странное занятие Джой их несколько удивляло, но они неизменно были терпеливы и доброжелательны. А еще оказалось, что ручейная джалла, никогда не покидавшая своего ручья, знает каждую водную артерию этой земли от истока до устья, и с такими подробностями, словно каждая река, каждый ручей были ей родным домом.

– Мы просто знаем, – отозвалась джалла, когда Джой выразила свое удивление. – Ваш народ знает все эти штуки, про которые ты рассказываешь, – как бишь их там? – выборы, ролики? А мы, джаллы, знаем воду. Все очень просто.

Но Шей-рах сопротивлялся изучению, сопротивлялся с почти сознательным упрямством. Холмы, казалось, изменяли свои очертания, не успевала Джой нанести их на карту. Долины и ущелья, промытые реками, не только извивались, как червяки, пытаясь увернуться от ее карандаша, но еще и становились совершенно неузнаваемыми, когда Джой пыталась снова отыскать их. Девочка так и не узнала пределов этой земли: здесь не было границ – лишь Граница. Постепенно Джой начала осознавать, что лишь изменчивая музыка здешних властителей, единорогов, создает истинный облик Шей-раха. «А я – единственный человек, который может придать облик этой музыке, так чтобы она стала реальной в нашем мире. Так, чтобы люди узнали о ней». Уразумев это, Джой поспешила домой, как только встала луна. Когда Папас заявил, что Джой полностью запорола этюд, который он поручил ей переложить для голоса и фортепьяно, Джой не возразила ни слова. Она просто села за стол и переделала упражнение, быстро и безукоризненно. Джон Папас потрогал лоб Джой – лишь наполовину в шутку.

– Ну вот, это уже на что-то похоже, – сказал однажды Папас, наигрывая на старом кларнете то, что Джой успела записать. – Не могу сказать, на что именно, но на что-то наверняка похоже. Может, назовем это «Сонатой единорога» – как думаешь?

Джой сказала, что ее это устраивает.

Постепенно в магазинчике начали появляться друзья Джона Папаса – тихие мужчины и женщины. Они говорили мало, но слушали игру Джой с таким вниманием, что девочка начинала чувствовать себя неуютно и сама становилась неразговорчивой, невзирая на расширенные глаза и восхищенные лица гостей. Джон Папас позже говорил Джой, что никто из них никогда прежде не слышал подобной музыки и они просто не могли найти слов, чтобы выразить свои чувства.

– Они робеют перед тобой – понимаешь ты это? Слушай, эти люди играют на своих Страдивари, «Стейнвеях» и «Безендорферах» по всему миру, играют для королей, королев, кинозвезд, и они боятся – боятся! – заговорить с Джозефиной Анджелиной Риверой, ученицей средней школы «Риджкрест». Как тебе это, а, девочка? Все кверху ногами! Может, теперь ты начнешь чуть усерднее работать ради этого?

Усы старого грека были взъерошены, а волосы растрепаны, так что казалось, будто Папас буквально распушился от гордости.

За лето Индиго появлялся в магазинчике дважды. Каждый раз он приносил с собой серебристо-голубой рог. Каждый раз он изящно прислонялся к прилавку, подносил рог к губам, и пыльный маленький магазин заполняли ночи и дни Шей-раха. Индиго играл обо всем, от Старейших до крийякви. Он играл даже о паутинках, искрящихся в лунном свете, – Джой никогда не удавалось этого добиться, и девочка в отчаянии колотила по клавишам пианино. Каждый раз Джон Папас как-то ухитрялся собрать побольше золота, чтобы предложить его за рог, – теперь в шкатулке были не только монеты, но и украшения, и даже слитки – и каждый раз Индиго надменно объявлял, что этого слишком мало, хотя Джой даже на расстоянии чувствовала его нерешительность, точно так же, как чувствовала смех ручейной джаллы.

Однажды, когда Джон Папас ненадолго отошел и не мог ее слышать, Джой настойчиво спросила:

– Ведь ты не хочешь его продавать – разве не так? Ты просто играешься с этой мыслью. Ты знаешь, что однажды захочешь вернуться домой! Так зачем же ты продолжаешь валять дурака?

– Что тебе до этого, чужачка? – с некоторым удивлением поинтересовался Индиго. – Шей-рах – не твой дом, а его народ – не твой народ, что бы ты из себя ни строила. Почему это тебя беспокоит?

– Потому, что там у меня намного больше друзей, чем здесь, – парировала Джой. – Потому, что по Шей-раху я скучаю больше, чем по этому месту. И это делает Шей-рах моим домом – в некотором смысле.

Индиго горько усмехнулся и покачал головой.

– Тогда твой мир должен бы стать моим домом, но он мне не дом и никогда им не будет. А Шей-рах останется моим домом, даже когда я в конце концов покину его навсегда. Но я все равно решил остаться здесь. Когда получу приемлемую плату за то, от чего отказываюсь.

Ночь с воскресенья на понедельник – день начала учебного года – была также последней ночью перед новолунием. У Джой даже промелькнула мысль – может, навестить Абуэлиту в другой раз? – но устоявшиеся привычки теперь очень много значили для ее бабушки.

– В моем возрасте, когда ninos[10]10
  Дети (исп.)


[Закрыть] ушли, друзья ушли, тело уходит, – что остается, кроме привычного образа жизни? Если бы не мои дурацкие давние привычки, кто знает, помнила бы я, кто я такая?

Джой очень тщательно продумала расписание дня. Луна встанет, как только стемнеет. Если поймать нужный автобус, вполне можно успеть домой к ужину. Несмотря на то что родители Джой ни разу ее не хватились и даже не догадывались, как далеко от них она уходит временами, Джой, к собственному удивлению, обнаружила, что именно в те дни, когда она собиралась пересечь Границу, от них ужасно трудно отцепиться.

Джой приготовила все заранее – теперь она точно знала, что нужно класть в рюкзачок, когда собираешься в Шей-рах. Она даже вовремя вспомнила, что нужно взять книжку с картинками для ручейной джаллы – та никак не могла себе представить, что такое книги. Собравшись, Джой отправилась в «Серебряные сосны». Абуэлита уже ждала ее в холле, на маленькой скамеечке.

– Какие у тебя забавные волосы, – сказала Джой. – С чего это вдруг они побелели? Они же у тебя не белые.

Абуэлита принялась смеяться, и хлопать себя по бокам, и смеялась, пока ее смуглая кожа не сделалась почти что розовой.

– Я просто перестала краситься, Фина. Я красила волосы… ох, много лет. Рикардо очень нравились черные волосы. Но теперь это сделалось чересчур уж хлопотно. Придется Рикардо принять меня такой, как я есть. – Абуэлита обняла Джой, потом уронила руки. Она никак не могла унять смех. – Неужто ты и вправду об этом не знала? Ох, Фина, как я тебя люблю!

Они заканчивали первый круг по парку, когда Абуэлита сняла с запястья золотой браслет со вставками из слоновой кости и прежде, чем Джой сообразила, что происходит, ловко надела его на руку внучке.

– Подвинь его повыше, дитя. У тебя слишком тощие руки.

Джой остановилась как вкопанная.

– Это невозможно! – выпалила она, от потрясения перейдя на английский, – Забери его, Абуэлита, он слишком дорогой. Ты не можешь взять и отдать такую вещь девчонке!

И Джой принялась возиться с изящной старинной застежкой, пытаясь снять браслет.

Абуэлита удержала ее руку.

– Фина, он всегда был твоим, с самого твоего рождения. Я хочу сейчас видеть, как ты его носишь, а не смотреть потом с небес. Это слишком уж далеко – небеса, – а глаза у меня уже не те, что раньше.

Глаза Джой наполнились слезами, и старуха тут же напустилась на внучку.

– Вот только не вздумай вести себя как твой братец! Это просто браслет, это просто бабушка, это просто жизнь. Не больше и не меньше. Как я тебе и говорила – просто жизнь, которая достаточно хороша для всякого.

– Но мне же нечего подарить тебе! – всхлипнула Джой, Абуэлита одарила ее нежным и насмешливым взглядом.

– Ну, это чересчур глупо даже для такой маленькой девочки, как ты. Так что мы не будем тратить время на то, чтобы это обсуждать. Дорог не подарок, дорого внимание. Все дело в причине. Драгоценные безделушки может дарить кто угодно, но никто не сможет подарить мне Фину. С того дня, как ты родилась, о чем еще я могу просить?

Внезапно Абуэлита умолкла и застыла неподвижно, поднеся руку к уху.

– Что это? Что я слышу?

Джой затаила дыхание, не смея вымолвить ни слова. Над двумя автострадами плыла музыка, отдаленная и тихая, но столь же отчетливая, как биение сердца Джой, насмешливая, полная любви и радостно противоречащая себе в каждой каденции – вечное и нелепое очарование. И Абуэлита слышала эту музыку. Даже если бы Джой вдруг сделалась глухой, как камень, она все равно узнала бы отсвет музыки Шей-раха на лице своей бабушки.

Абуэлита невольно прижала руку к груди. Глаза ее сделались молодыми и страстными.

– Вот… – прошептала она. – Музыка из снов… Ты можешь подарить мне ее.

– Музыка из снов… – собственный голос показался Джой чужим и каким-то отдаленным. – Ты ее слышишь?

– Каждую ночь, – отозвалась Абуэлита. – Каждую – не знаю даже, с каких пор. Мне снятся такие странные места, Фина, – не поверишь, насколько странные. Люди, животные, всякие разности – и всегда эта музыка. Однажды я сказала об этом Бретани – это моя сиделка, ну и имена же у них! – а она сделала мне укол. Потому теперь я ни с кем не говорю об этой музыке. Даже с тобой.

Потом, когда пришлось объясняться, – и Джой знала, что правде никто не поверит, – она ни на миг не усомнилась в том, что поступила в тот момент правильно.

– Ладно, – сказала она. – Ладно, Абуэлита. Зайди к себе и возьми пальто, – ну, может, еще чего-нибудь прихвати. Я отведу тебя в музыку из снов.

В конечном итоге они ушли из «Серебряных сосен» без разрешения. Во-первых, у Абуэлиты на вторую половину дня был запланирован сеанс массажа. Кроме того, здешним жителям не полагалось покидать территорию пансиона без сопровождения, а дети таковым не считались. И еще сегодня вечером должны были показывать «Гарольд и Мод», и тот факт, что старая женщина готова пропустить этот фильм, наверняка показался бы подозрительным. Они пропустили два автобуса, прежде чем Абуэлита взяла дело в свои руки и отвела Джой к задним воротам. Приставленный к этим воротам служащий держал вкармане формы запретный плейер, и отвлечь от музыки, гремящей в наушниках, его мог только автомобильный гудок. Абуэлита и Джой проскользнули мимо, а служащий даже пальцем не пошевелил.

Насколько могла припомнить Джой, Абуэлита всегда была главным авантюристом в их семействе. Она была способна прорыть подземный ход в Китай, забраться в заброшенный дачный домик или предложить отправиться в кругосветное плавание на прогулочной лодке. Но та Абуэлита, с которой Джой так часто прочесывала полгорода в поисках любимой цыганки-гадалки, некой Марии Фелиции, или малоизвестного фильма, или какой-то подружки детства из Лас-Перлас, казалась почти такой же неутомимой, как ее собственная внучка. А эта, нынешняя Абуэлита, хотя и не жаловалась, и не просила объяснений, но явно устала уже от долгой поездки в автобусе. Музыка Шей-раха все еще приковывала к себе ее внимание, все еще цвела в ее глазах, но, пройдя несколько кварталов, Абуэлита начала прихрамывать, и Джой видела, как сквозь смуглую индейскую кожу проступает пугающая бледность.

«Следующий квартал. Луна уже встала. Хорошо. Еще один квартал по Аломар, и мы окажемся в Шей-рахе, и все будет хорошо. Как только мы попадем в Шей-рах, с ней все будет в порядке».

Но Граница исчезла.

Оставив Абуэлиту отдохнуть у почтового ящика, Джой принялась неистово рыскать во всех направлениях. В возрастающем отчаянии девочка обшарила весь переулок, забираясь даже на проезжую часть, – но тщетно. Музыка по-прежнему была слышна, даже сквозь шум машин, долетающих с улицы Валенсии, – но в сумерках не видно было привычного метельного танца, да и вообще ни малейшего намека на то, что рядом, в одном-единственном шаге отсюда, дышит серебряное утро иного мира. Граница исчезла.

Абуэлита терпеливо ожидала у почтового ящика. Джой повернулась и медленно побрела к бабушке.

– Абуэлита, я не могу отвести тебя туда, откуда приходит эта музыка, – пробормотала она. – Это то место, о котором я тебе рассказывала, и я знала, как попасть туда, но я больше не могу его найти. Мне жалко. Мне ужасно жалко!

Бабушка улыбнулась и потрепала Джой по волосам.