Текст книги "Моя жизнь как фальшивка"

Автор книги: Питер Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

11

ЧАББ УТВЕРЖДАЛ, ЧТО ПОЕХАЛ в Мельбурн вовсе не затем, чтобы присутствовать на суде. Ему, дескать, предложили работу рекламщика у Дж. Уолтера Томпсона. Однако от Таунсвилля до Мельбурна две тысячи миль, и пока Чабб добирался – последний отрезок пути он летел в списанном бомбардировщике «Гудзон», сидя на ледяном металлическом полу – его приятель, начальник рекламного отдела, дал в морду творческому директору, и в результате Чабб остался без связей, как тысячи других солдат, пытавшихся влиться в мирную жизнь. Начались унылые хлопоты насчет работы, однако диплом бакалавра искусств да осколок японской шрапнели поблизости от позвоночника – не лучшая рекомендация. В рекламных агентствах ему ехидно отвечали: «Стихи здесь ни к чему». Пытался писать книжные рецензии, но заинтересовать сумел только «Аргус», поскольку в этой газете знали о его причастности к делу Маккоркла. Редактор литературного отдела дал ему поручение: внештатно вести репортаж о процессе Вайсса. Деньги нужны были позарез, но Чабб не чувствовал себя вправе зарабатывать на несчастье Вайсса. И все же в итоге оказался среди пестрого сброда, который каждое утро собирался под дверьми Верховного суда штата Виктория. С виду эти люди походили на читателей, примерно в тот же час ожидавших открытия Мельбурнской библиотеки: большинство – книжные черви, среди них – что-то бормочущие себе под нос безумцы, которые, если речь идет о библиотеке, тут же устремляются в читальный зал и засыпают там мертвым сном. Присутствовали и родители Вайсса, элегантные, седовласые. Чабб обходил их стороной. Имелись тут и педантично, хотя отнюдь не по моде одетые представители «Католического действия» [41]41
  «Католическое действие» – всемирная ассоциация католиков-мирян.


[Закрыть], и какие-то пугала в плащах с растянутыми карманами – явно репортеры желтой прессы.

С тех пор я побывала в Мельбурне и сама убедилась, насколько безотраден там месяц май. Сумрачный и печальный свет, в проливе Басса набухает холодная вода, и даже когда солнце пригревает, сердце от такого света сжимается и леденеет. Чабб стоял, прислонившись к железной ограде, покуривая, дрожа в шинели АИВС [42]42
  АИВС – Австралийские имперские вооруженные силы, добровольческая армия, созданная для службы за границей во время Первой мировой войны.


[Закрыть], дожидаясь начала дня.

Интерьер Верховного суда выглядит неожиданно теплым – много кедровых панелей, красивая резьба, замечательные потолки высотой в двадцать футов. Но в Австралии всегда скупятся на отопление, тем более – в казенных зданиях, и, наверное, поэтому в зале номер четыре царил жестокий холод. Кедровая скамья показалась Чаббу невыносимо, насквозь ледяной, словно ее ковали из железа. Это еще можно было перенести, но мучительно раздражал запах черствого хлеба, сыра и апельсиновых корок. Внутри Верховного суда штата Виктория пахло как в сарае на школьном дворе, в том темном, беспощадном мире, где Чабб всегда был нежеланным гостем.

Здесь аппарат государства должен был решить, соответствуют ли стихи, написанные Чаббом ради розыгрыша, строгим правилам, которые судья Кокберн установил в 1868 году, дабы определять, «способствует ли текст, подозреваемый в непристойности, извращению умов людей, податливых на подобное аморальное влияние, ежели в их руки попадет издание такого сорта».

Заседание суда смахивало на богослужение, сама процедура напоминала Чаббу церковь в Хаберфилде: с шарканьем входит священник, взмывает ввысь гул органа, с отчетливым стуком ставят на место песенники.

На это христианское священнодействие ежедневно доставляли Дэвида Вайсса, и он давал показания либо стоя, либо сидя на скамье подсудимых рядом со своим длинношеим и клювастым адвокатом. Первый день суда оказался особенно тяжким испытанием – не только потому, что обвиняемый выглядел таким красивым и хрупким на фоне массивного судьи и деревянного чурбана Фогельзанга, но и потому, что Вайсс вздумал – кто его знает, почему – нарядиться в длинный пиджак тисненого бархата с черной шелковой бабочкой. Пожалуй, хватило бы и недели в Мельбурне, чтобы понять: здесь так одеваться не стоит, но Вайсс пожелал предстать перед своими обвинителями эстетом и чужаком. Чабб прав: он не умел раболепствовать.

Когда его приводили к присяге, Вайсс заявил, что клясться не может. В причинах отказа сперва не разобрались, судья счел, что дело в иудейском вероисповедании, однако Вайсс уточнил: он вообще не верит в Бога. Все эти подробности имеются в протоколе судебного заседания. У меня есть копия, с которой я время от времени сверяюсь.

Более всего потрясла Чабба даже не эта нелепость – судить человека за изысканно-культурный каламбур с засовом-Засовом. Его ужаснуло, с какой беспощадной мощью власть обрушилась на желторотого юнца.

Вел заседание не сэр Дэвид Гиббонс, а Альфред Казинс – крестный отец отвергнутой Вайссом девушки. Крепкий, здоровый, с накачанными плечами пловца, крупными кистями, широким и невыразительным ртом. Главный свидетель обвинения Фогельзанг также был спортсменом и прославился главным образом своей игрой в анархичную и яростную, можно сказать, кельтскую разновидность местного футбола. Даже у прокурора, краснорожего, совершенно утратившего спортивную форму, было разбитое лицо боксера, на котором – ни капли сочувствия или хотя бы любопытства.

Суд начался с показаний Фогельзанга, описавшего свой визит к Вайссу на Экленд-стрит.

Полагаю, когда массивный детектив гнусаво и монотонно читал записи из своего блокнота, это выглядело довольно мрачно, однако годы спустя в фойе отеля «Мерлин» Чабб разыгрывал диалог Вайсс – Фогельзанг скорее комически. Лишь намного позднее, читая протокол, я смогла оценить точность воспроизведения: гротескная пародия на суд отпечаталась в его мозгу, словно выжженная огнем.

Дет. Фогельзанг: Вам известны стихотворения Боба Маккоркла?

Вайсс: Да.

Дет. Фогельзанг: Среди них находится стихотворение «Засов – Марине». Что вы думаете об этом произведении?

Вайсс: Я не могу рассуждать за автора. Вам бы следовало спросить у него, что означают его стихи.

Дет. Фогельзанг: А как по-вашему, что они означают?

Вайсс: Спросите автора. Я не собираюсь выражать личное мнение.

Дет. Фогельзанг: То есть у вас есть свое мнение, но вы не желаете его высказывать?

Вайсс: Я должен подумать над стихотворением два или три часа, прежде чем оценить его.

Дет. Фогельзанг: В нем содержатся непристойные намеки?

Вайсс: Что вы знаете о классических персонажах?

Дет. Фогельзанг: Я не это хочу узнать. Я хочу знать смысл стихотворения.

Вайсс: Перикл и Засов – оба классические персонажи.

Дет. Фогельзанг: В этом стихотворении содержатся непристойные намеки?

Вайсс: Не более, чем у Шекспира или Чосера.

Дет. Фогельзанг: Следовательно, вы признаете наличие непристойных намеков в стихотворении?

Вайсс: Нет, не признаю.

Дет. Фогельзанг: Что, в таком случае, означают слова: «Часть вошла, словно Засов?»

Вайсс: Уверен, есть люди, способные найти непристойный смысл в чем угодно.

Эта реплика вызвала смех на галерке, и судья строго напомнил: зал заседаний – не варьете. Чаббу напоминания не требовались – система правосудия и так наводила на него страх, и чем сильнее сам он дрожал, тем больше уважал Вайсса, который не склонился перед тупой и грозной махиной.

Он также видел, что из всех присутствовавших в зале только жертва его розыгрыша понимала, насколько этот розыгрыш профессионален. Прочие актеры, не исключая и адвоката, под дулом пистолета не сумели бы прочесть стихи. Неких «достопочтенных» психологов из Мельбурнского Технического университета призвали засвидетельствовать, что стихи представляют собой произведение искусства. Их оценка, по словам Чабба, выеденного яйца не стоила, зато Вайсс изящно парировал все нападки, выявляя отсылки к «Периклу» и «Буре» [43]43
  «Буря» – пьеса Шекспира, впервые опубликована в 1623 г.


[Закрыть], пародии на Элиота и Рида [44]44
  Сэр Герберт Рид (1893 – 1968) – английский поэт.


[Закрыть], и становилось ясно, что мистификация – сердцевина этой поэзии, ключ к ее тайне.

Порой Вайссу удавалось взять верх, однако он был в невыгодном положении: поэзия Маккоркла практически не поддавалась истолкованию, а потому со стороны могло показаться, будто Вайсс попросту напускает туман, как способный, но ленивый абитуриент.

Румяноликий прокурор предложил Вайссу прочесть вслух строфу из «Египетского списка» и объяснить суду ее значение.

Вайсс: Стихотворение начинается с того, что некий человек исследует тело.

Прокурор: Какой человек?

Вайсс: Лирический герой стихотворения.

Прокурор: С чего вы это взяли – исследует тело? Я ничего подобного здесь не вижу.

Вайсс: Все, чего он касается, напоминает ему о загадке человеческой жизни…

Прокурор: Где тут сказано о загадке человеческой жизни?

ЗАСЕДАНИЕ ПРЕРВАНО

Почему было прервано заседание? Протокол не уточняет, но Чабб запомнил каждую мелочь и мог реконструировать для меня эту бредовую сцену.

– Тупица! – выкрикнул хриплый, некультурный голос.

Вайсс вздрогнул.

– Тишина в зале! – потребовал судья.

– Отвечайте на вопрос! – настаивал прокурор.

Но Вайсс не мог оторвать глаз от человека, подавшего «реплику с места». Лицо у него сделалось, точно вареная требуха.

– Продолжайте, мистер Вайсс.

Запинаясь, Вайсс пробормотал, что самая суть стихотворения «в его неуловимости и неизъяснимое». В переднем ряду яростно заскрипел стул, и это сбило Вайсса с мысли. Он попытался еще добавить, что упомянутый в шестой строке позвоночник «на самом деле составляет часть мозга», что автор связывает его с той «проницательной и любознательной частью мозга», которая пытается проникнуть в «тайну бытия».

Прокурор: Какая еще проницательная и любознательная часть? Где вы это видите?

ЗАСЕДАНИЕ ПРЕРВАНО

В протоколе ни слова ни сказано о нарушителе спокойствия с хриплым, некультурным голосом.

– Спросите автора, на хрен! – восклицал он. – Спросите автора, фарисеи блядские!

И о судебных приставах здесь не упомянуто. Они с шумом ворвались в зал. Какая-то женщина вскрикнула, об пол хрястнул стул. Из общей свалки вновь вынырнули приставы, повисли на крупном мужчине с диковатыми темными глазами, с черными волосами до плеч.

– Ура культуре! – ревел дикарь. – Зиг хайль!

Он обернулся к суду и поднял руку – не в нацистском приветствии, какого можно было ожидать после этого вопля, но словно благословляя. А потом, тряхнув плечами, словно освобождаясь от чересчур теплого пальто, сбросил с себя приставов и с неожиданной грацией, легко ступая на носки, распрямив спину и плечи, вышел из притихшего судебного зала.

Затем произошло нечто, на взгляд Чабба, еще более дикое: прокурор, словно ничего не желая замечать, спокойно продолжил допрос:

Прокурор: Не думаете ли вы, что любой нормальный человек заподозрит здесь в слове «указатель» намек на половой член в состоянии эрекции?

ЗАСЕДАНИЕ ПРЕРВАНО

И тут Вайсс агрессивно ткнул пальцем в сторону Чабба, поникшего на кедровой скамейке.

– Я не стану отвечать, – заявил подсудимый, – пока этот человек не уйдет отсюда.

Совершенно растерянный, опечаленный, пристыженный Кристофер Чабб вышел на Уильям-стрит. Больше он в суде не бывал.

12

ВО ВРЕМЯ РАССКАЗА Слейтер отлучился, но теперь, к моему неудовольствию, вернулся с полным кубком красного вина.

Если не считать жалоб на отсутствие хорошего вина – причем на помощь были призваны две официантки и спорили они долго, – Слейтер поначалу держался прилично. Лишь когда я попросила Чабба пояснить, почему Вайсс так повел себя в суде, Слейтер закатил глаза и покрутил пальцем у виска.

– Хотите знать, почему? – рявкнул Чабб. – Да? Нет? Ну же!

Слейтер нисколько не смутился, когда его поймали.

– Разумеется, разумеется. Всегда хотел узнать.

Чабб подался вперед, обращаясь непосредственно к моей записной книжке: этот реквизит мне пригодился гораздо больше, чем я думала.

– Я вернулся, – произнес он с нажимом, – к Гордону Фезерстоуну на Коллинс-стрит.

– Гостеприимный малый, этот Гордон, – заметил Слейтер.

– Вы спросили, почему Вайсс так вел себя в суде? Или сами все знаете?

Я злобно покосилась на Слейтера, однако тот не унимался.

– Квартирка Гордона располагалась, как тогда шутили, в Парижском конце Коллинс-стрит. По тем временам – роскошное местечко, Микс, однако после войны у Гордона ошивалась всякая сволочь. А еще та потрясающая красотка. – Он обернулся к Чаббу. – Как ее звали, а?

– Я не знаю.

– Знаешь-знаешь!

– Полагаю, речь идет о Нуссетте.

– Что с ней потом сталось? Боже, до чего она была хороша! Хоть женись. Чили-пади, так ведь называют этот тип? Горячая, словно чили. – Слейтер поцеловал себе кончики пальцев.

– Чхе! Много болтаете!

– Ведь Нуссетта была сперва подружкой Вайсса, а потом перешла к Гордону, так?

– Вы о ней совершенно ничего не знаете, приятель!

– Приятель? – Слейтер скрестил руки на груди и блаженно улыбнулся. – Мем! Приятель!

– Вайсс влез по пожарной лестнице, – продолжил рассказ Чабб. – Вошел прямо в спальню Гордона через окно. Пьяный-ла. Как говорится, в сосиску. Шуму наделал. Я все проспал. Проснулся, когда меня кто-то потряс за плечо.

По словам Чабба, Вайсс был педантично аккуратен. Дважды в день менял рубашку, носил в кармане зубную щетку. Но когда он разбудил мистификатора, его дыхание отдавало отнюдь не зубной пастой, а ядовитыми испарениями красного вина и чеснока.

– Зачем ты меня топишь? – спросил Вайсс, хватая Чабба за плечи и вновь опрокидывая его на кровать.

В тот момент Чабб согласился бы на почти любую кару. Он втянул Вайсса в этот кошмар, а потому не защищался, не протестовал, когда Вайсс взгромоздился на кровать рядом с ним, выложив ноги в грязных ботинках на подушку. Более того: Чабб еще раз предложил взять на себя ответственность за так называемые «непристойности».

Но Вайсс был настоящим редактором, вот в чем беда. Он прикипел душой к этим стихам. Готов был пожертвовать ради них жизнью. С одной стороны, он не мог признать, что стихи написал Чабб – чересчур они хороши для него; с другой – упрекал былого друга, который унизил его перед всеми. От обиды голос Вайсса звенел все пронзительнее.

– Зачем? – И он грязным ботинком ткнул Чабба в висок. – Зачем ты это сделал, Кристофер?

– Чтобы доказать всем, – ответил Чабб.

– Просто из зависти, – сказал Вайсс. – Я умнее тебя. Выгляжу лучше. Меня люди знают. Ладно, позавидовал, но ведь ты уже добился своего, меня по судам таскают! Зачем же раны солью натирать? Ты – больной, Кристофер. Настоящий садист.

– Господи, Дэвид, о чем ты говоришь?

– О той отвратительной комедии, которую ты сегодня разыграл. Небось, этот жалкий фигляр с тебя еще и деньги взял? Зря: он и пенса не заслужил.

– Какой фигляр?

– Какой? Тот громила, черт бы его побрал! Который торчал в первом ряду. «Автора, автора»! Меня и так уж осмеяли дальше некуда, а тебе все мало? Нанял это чудовище, чтобы поиздеваться? и

– Какое чудовище?

– «Спросите автора, на хрен!» Двухметровые верзилы хорошими актерами не бывают, а этот уж и вовсе из рук вон. Подобрал придурка, похожего на фотографию Маккоркла, да? Очень умно, Кристофер, и очень подло. Твоя подлость – вот что меня добивает. Ты бывал в нашем доме. Ты праздновал Седер за нашим столом. В голове не укладывается!

Только теперь Чабб сообразил, что того чудака в суде Вайсс принял за нанятого им злодея, хотя подобное существо могло появиться в зале и без всякой интриги. Эта часть города кишит пьяницами и бродягами, которые ищут приют в штабе Армии Спасения на Виктория-авеню. Они отсиживаются, например, в городской библиотеке; в свое время Чабб ежедневно подкармливал одного такого булочкой с маслом, но не имел никакого отношения к длинноволосому гиганту. Хуже другое: Вайсс видел в его поступках лишь зависть, он так и не понял, с какой целью Чабб устроил свою мистификацию, он воспринимал ее ad hominem [45]45
  Применительно к человеку, лично (лат.).


[Закрыть]. Вот с этим Чабб смириться не мог. Он поднялся с постели, кое-как уговорил Вайсса перебраться в кухню, откопал бутылку двухшиллингового красного вина от «Джимми Уотсона». Вино разлили по баночкам из-под варенья, они оба уселись друг напротив друга за стол, и Чабб заговорил о том, что не давало ему покоя: о распаде смысла. Все равно что разговор утки с цыпленком, – так отозвался он об этой беседе годы спустя в Куале-Лумпур, когда его речь пропиталась поговорками Кампонг-Бару.

Вайсс ничего не слушал. Чабб смог убедить его только в одном: сумасшедший в суде был просто сумасшедшим. При этом Чабб всячески льстил старому другу: мол, на суде он бьется как лев. Посрамил всех.

Вайсс отблагодарил его по-своему: сказал, что собственные стихи Чабба – второй сорт. Если потомство его вспомнит, то лишь благодаря «Бобу Маккорклу».

– Я не стал спорить, – сказал Чабб. – Хорошенько отделав меня, Вайсс приободрился и, когда уходил из квартиры Гордона, был в отличном настроении, готов к следующему раунду. Мы спустились по узким ступенькам, я открыл дверь, и Вайсс вышел на улицу как раз когда первый трамвай выехал из-за угла, минуя здание казначейства. «Увидимся в суде», – вот что сказал мне Вайсс на прощанье, мем. Разве так скажет человек, надумавший прийти домой и повеситься?

13

– ЧТО Ж, – сказал Слейтер, – нам всем пора спать.

Я только диву далась: внезапно превратившись в какой-то вихрь бешеной активности, Слейтер, требуя счет, замахал руками официанткам, которые толпились под рыцарскими доспехами у литого пластикового камина.

– Джон!

Он подался вперед и взял меня за руку.

– Ложись в постель, – посоветовал он, улыбаясь, но больно сжимая мои пальцы. – Ложись, девочка. Ты еще нездорова.

Я попыталась отодрать его крупные, сильные пальцы, но Джон потянул меня и заставил встать.

– Джон, право же, мне гораздо лучше!

– Врача надо слушаться! – сказал он, глядя на меня в упор.

Я была в ярости, но сумела сдержаться, и то лишь потому, что боялась еще более унизить Чабба. Иначе я бы, пожалуй, съездила Джону по физиономии – но вместо этого зевнула и слегка потянулась. Дослушаем в следующий раз.

– Да, – подтвердил Чабб, не встречаясь, однако, со мной взглядом и пряча драгоценный документ в карман. Слейтер, видимо, этого не заметил – ведь любой клочок бумаги всегда пробуждал в нем любопытство. Но сейчас он торопился прогнать нежеланного посетителя.

– Рад был повидать тебя снова, – сказал он Чаббу. – Вспомнить славного старину Гордона.

Чабб сразу же повернул к выходу. Метнув на Слейтера злобный взгляд, я поспешила нагнать гостя и пошла рядом с ним, глядя себе под ноги на немыслимую клетчатую дорожку. Этот человек пробуждал во мне сложные чувства – помимо алчности, которую он раздразнил обрывком чужой рукописи. Что-то в нем было трогательное. Импульсивно я просунула руку ему под локоть и не отпускала, пока мы не окунулись вместе в похлебку ночи. Слейтер тащился позади, наблюдая за нами бдительнее интуристовского гида.

– Могли бы продолжить завтра, – предложила я. Чабб посмотрел на меня в упор.

– Спасибо, – сказал он, а потом резко повернулся и захромал по узкой бетонной дорожке мимо такси.

Вернувшись в наш вульгарный холл, я заметила в золотых блестящих колоннах преследовавшую меня тень Слейтера, и устремилась к лифту.

– Сара! – У дверей он нагнал меня.

– Дерьмо! – сказала я.

– Выслушай меня, Сара.

– Нет. Дерьмо и есть дерьмо.

Он нажал кнопку моего этажа, а я – его, но мой этаж был ниже, и Слейтер вышел вместе со мной.

– Я не хочу разговаривать с тобой, Джон. Не входи.

Он запросто мог ворваться силой, а потому, не вынимая распиравшего мой кошелек ключа, я вернулась к лифту. Так, вместе, мы опять спустились в фойе, и тут Слейтер имел наглость снова схватить меня за руку.

Швейцар-сикх поглядывал в нашу сторону, однако мне уже было наплевать: сцена так сцена.

– Отпусти меня, Джон, а то сильно пожалеешь!

Он давно знал меня и тут же подчинился.

– Неужели ты веришь этому человеку, Сара? – спросил он.

– Сама не знаю. Ты помешал мне разобраться.

– Он же чокнутый. Разве по глазам не видно? А кожа? Склизкая, словно у священника.

– И что? Он – бесполый? Евнух? При чем тут его кожа?

– Микс, мне о нем известно гораздо больше, чем тебе. Объяснить тебе, чем этот человек опасен?

– Не стоит.

– Нет?

– Нет.

– Как угодно, – произнес Слейтер и, к моему огромному облегчению, пошел прочь. Лишь много времени спустя я узнала, куда он направился, едва за мной закрылась дверь лифта: на Джалан-Тричер, в пользовавшееся дурной славой кабаре «Восточный Ориент», у которого он много лет назад позаимствовал название для своей популярнейшей эротической поэмы.

14

В ТУ НОЧЬ МНЕ СНИЛОСЬ, будто я умерла. Тело мое должно было упокоиться на кладбище посреди болот Эссекса; все содержимое редакции на Шарлотт-стрит валялось вокруг меня в мерзостной трясине. Могильщик, обернувшись старьевщиком, принялся разбирать бренные останки моей жизни. Жадно схватил уродливую стаффордширскую фигурку, подаренную мне братом, но мои аккуратные папки отбросил в сторону. Разозлившись на то, что мое наследие попало в столь некультурные руки, я свирепо набросилась на старьевщика, расцарапала ему лицо – и тут увидела, что это лорд Антрим, поняла смысл сна и заплакала.

Я проснулась под шум дождя и позвонила портье спросить напрокат зонтик. Мне заявили, что зонтиков нет. Тогда я распорядилась принести завтрак в номер, чтобы не сталкиваться со Слейтером. Миска с овсяными хлопьями и орхидея в стакане прибыли на большой тележке. Официант, вероятно, одаренный чувством юмора – вот бы уж не подумала, – подвез мой завтрак к окну с видом на низвергающийся с небес водопад. На крутом холме вдали смутно виднелись очертания деревьев, внизу словно призрачные рыбы проплывали легковые автомобили и грузовики.

Я снова позвонила портье. На этот раз мне посулили, что дождь вот-вот закончится, и я уселась ждать чуда. Взялась было за Мильтона, но от волнения не смогла сосредоточиться. Ливень менял цвет от зеленого до изжелта-белого. Иногда в просвет можно было разглядеть улицу под окном, иногда все заволакивало сплошь. Мне померещилось, будто на разбитой пешеходной дорожке валяется черный мусорный пакет. Когда я выглянула вновь, пакет вроде немного переместился.

Вскоре после девяти я оторвалась от книги и заметила, что пакет продвинулся будто сам по себе – недалеко, примерно на ярд. Какой ужас, подумала я, там живет какой-то человек, словно рак-отшельник в своем панцире. Я подождала, но пакет больше не шевелился. Приняв душ, я оделась и спустилась в сувенирную лавку «Балморал», где приобрела довольно скверный зонт вдвое дороже, чем заплатила бы в «Эспри», но до отъезда из Куалы-Лумпур оставались считаные дни, а я твердо решила добраться до загадочной рукописи.

Швейцар, само собой, порывался усадить меня в такси, и тут я сообразила, что за деньги, потраченные на зонтик, могла бы десять раз съездить туда и обратно, однако, зная, что финансы на исходе, я угрюмо вышла под струи муссона. За минуту ноги промокли насквозь, а проезжавший грузовик окатил меня водой.

Хлюпая по лужам, я перебралась на тротуар и двинулась вперед, стараясь не наступать на большие желтые цветы, сорванные ураганом с деревьев. Из-за дурацкого зонтика я ничего перед собой не видела и столкнулась с тем самым мусорным пакетом. Из имперского далека гостиничного номера жилище бездомного казалось нелепым, однако на улице было уже не до смеха. Я попыталась обойти его, но пакет не пропускал. Из-под складок целлофана сверкал угрюмый, одержимый взгляд.

Изнутри пакета послышалось мое имя. Ливень грохотал вовсю, вода с ревом неслась по сточным канавам, и эта ситуация – внезапно заговоривший со мной мусорный пакет – казалась такой же нереальной, нездешней, как если бы мы общались в клубе Ронни Скотта [46]46
  Лондонский джазовый клуб Ронни Скотта существует с 1959 г.


[Закрыть]. Тем не менее я узнала мокрые твидовые брюки, торчавшие из-под пластика.

– Мистер Чабб?

– Мисс Вуд-Дугласс.

Пришлось перекрикиваться: я разобрала, что сикх не впускает Чабба в отель.

– Позвонили бы мне.

– Я пытался. Вы сказали оператору не соединять.

Разумеется, подобных распоряжений я не делала. Это мог подстроить только Слейтер, и я впервые осознала, насколько невыносима его неугомонность.

Я повела своего странного спутника обратно по Джалан-Тричер к блистающему подъезду отеля. Под бдительным взором швейцара в тюрбане я отряхнула зонтик и выждала, пока Кристофер Чабб аккуратно снимал с себя пакет и тщательно сворачивал его на обратный путь – примерно также, как накануне складывал пленку, в которую был завернут отрывок рукописи. Несмотря на все его усилия, ветхий костюм успел промокнуть.

Швейцар перехватил нас:

– Мемсахиб, – произнес он, – мне очень жаль, но этому человеку нельзя входить в отель.

– Это мой гость, – сказала я.

– Да-да, мне жаль. Запрещено.

Я в курсе, что сикхи – бесстрашные воины, однако я – англичанка, и воинскую доблесть англичан тоже преуменьшать не стоит.

– Отойдите с дороги, будьте любезны, – попросила я.

Если бы пришлось, я вмазала бы ему зонтиком по яйцам, и мои намерения, очевидно, отразились на лице: как говаривал отец, оно у меня – что светофор.

– Запрещено, – повторил сикх, но отступил перед ненавистной оккупанткой с наглой козьей мордой и пропустил нас.

Проходя через холл, мы с Чаббом наткнулись еще на троих работников отеля, но каждый под моим гневным взглядом спешил ретироваться. И так я, торжествуя, препроводила гостя на шестой этаж, к себе в номер.

Едва я закрыла за собой дверь, зазвонил телефон.

– Не дури, – сказал Джон Слейтер.

Я повесила трубку, но он тут же перезвонил.

– Неужели ты не хочешь выслушать меня, Микс?

– Нет.

– Дорогуша, но ведь ты же рассчитываешь, что я заплачу за твой номер.

От таких слов я обозлилась не на шутку и мгновенно вознеслась на ту кручу, сорвавшись с которой, учинила бы очередное великолепное безумье, о котором впоследствии могла пожалеть. Но с тех пор как я дала отцу пощечину в «Кафе Ройяль», я кое-чему научилась.

– Встретимся в «Пабе» в пять часов, Джон, – предложила я.

После чего отключила телефон, заперла дверь на два оборота и накинула цепочку. Вот теперь можно заняться моим злосчастным гостем, отшельником в скверно побитом костюме.

– Как я рада, что вы пришли, – сказала я, провожая его к окну, к двум стульям возле тележки, на которой привезли завтрак; но, произнося эти слова, я почуяла запах. Капуста, сыр, абрикосовый джем и еще что-то неуловимое, но явно туземное. Тут уж не до любезности – под действием влаги драгоценный костюм испускал омерзительную вонь. Меня бы спас «Викс», хотя на самом деле я не нуждалась в ментоловых препаратах, просто чужеродные запахи вызывали у меня легкую истерию.

– Досталось вашему костюму, – посочувствовала я.

– Бывало и хуже, мем.

Я припомнила батик, купленный на Бату-роуд. Вообще-то он предназначался в подарок моей Аннабель, но пока что мог послужить Кристоферу Чаббу.

– Снимайте костюм, – велела я.

Он попятился, отмахиваясь обеими руками.

– Нет, нет, слишком стар.

Боюсь, я поморщилась. Наверное, открыла окно. Так или иначе, к стыду моему, я дала Чаббу понять.

– Мне очень жаль, – пробормотал он.

Как я ни сочувствовала ему, костюм следовало отправить в чистку.

– Он плохо пахнет, да?

– Жаль, что батик не слишком красивый, – сказала я, заполняя квитанцию.

– Мой костюм воняет, – настаивал он. – В этом все дело?

– Что делать – промок, – ответила я, – однако надо сдать его в чистку до десяти, и тогда вам вернут его перед уходом.

Горестно кивая, он удалился в ванную с батиком и мешком для грязного белья.